Кофе не очень-то помог ему избавиться от пульсирующей мигрени.
– Ну что ж, теперь тебе всё обо всём известно, не так ли? – произнесла Мойра.
Мужчина рассмеялся в голос, но тут же пожалел об этом.
– Нет, – возразил он через некоторое время, поставив чашку обратно и потирая правый висок. – Я узнал ровно столько, чтобы понять, как мало знаю. Кроме того, в мире осталась сорок одна библиотека, в хрустальные чертоги которой я ещё не погружался.
– Вот это тебя точно убило бы, – изрёк Просперо.
Сию минуту Харман и сам был не прочь расстаться с жизнью. Каждый взгляд отзывался в голове дикой пульсирующей болью. Мужчина отпил из чашки, надеясь, что тошнота не вернётся. Вагон продолжал со скрипом ехать вперёд, покрывая (как узнал его пассажир) более двухсот миль в час, и назойливое покачивание туда-сюда отнюдь не способствовало успокоению желудка.
– Хотите расскажу вам об Александре Гюставе Эйфеле? Родился он в Дижоне пятнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцать второго года н.э. В тысяча восемьсот пятьдесят пятом окончил центральную школу искусств и ремесел в Париже. Прежде чем предложить идею башни для Всемирной выставки тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, он уже спроектировал вращающийся купол обсерватории в Ницце, а также каркас для статуи Свободы в Нью-Йорке. Потом он…
– Прекрати! – рявкнула Мойра. – Хвастуны нигде не в почёте.
– Кстати, шут возьми, где мы? – Харман с усилием поднялся на ноги и раздвинул шторы.
Вагон проплывал в семистах футах над красивой лесистой равниной. Внизу змеилась речка. Вдали, у линии горного хребта, темнели едва заметные развалины старинной крепости.
– Только что миновали Кагор, – пояснил маг. – Наследующей станции повернём на юг, по направлению к Лурду[62].
Муж Ады потёр воспалённые глаза, но всё-таки распахнул стеклянную дверь и шагнул наружу. Развёрнутое перед вагоном силовое поле не позволило ураганному ветру сдуть пассажира с балкона.
– А что такое? – поинтересовался Харман через открытую дверь. – Разве не хотите заскочить на север, к своему приятелю, в собор из голубого льда?
Мойра изумлённо подняла брови.
– Это ещё из какого тома? В Тадже ничего подобного…
– Не было, – согласился мужчина. – Зато мой друг Даэман застал начало всех этих бедствий: он видел, как Сетебос явился на планету. Из книг я понял, что именно сделает многорукий в Парижском Кратере. Так он до сих пор здесь? На Земле, я имею в виду?
– Да, – отозвался Просперо. – Только он нам не приятель. Харман пожал плечами.
– Это вы двое притащили его сюда в самый первый раз. И прочих тоже.
– Мы не хотели, – сказала Мойра.
Мужчина не выдержал и расхохотался, невзирая на лихорадочный стук в мозгах.
– Нет, это надо же, – вымолвил он, – сначала они находят дверь между измерениями, раскрывают её во тьму, не запирают за собой, а потом, увидев на пороге воплощённое порождение мрака, говорят: «Мы не хотели!»
– Ты многому научился, – заметил старец, – но далеко не всему необходимому, дабы…
– Да-да, конечно, – перебил его Харман. – Поверь, я бы слушал гораздо внимательней, если б не знал, что ты явился в наш мир через ту же дверь, заодно с нашими нынешними врагами. «Посты» целую тысячу лет искали контакта с пришельцами, чужаками. Ради этого они переиначили квантовую структуру всей Солнечной системы, а получили в гости мозг с руками, да престарелого кибервируса из пьесы Шекспира.
Седовласый маг лишь усмехнулся в ответ. Женщина раздражённо тряхнула головой, налила себе кофе и выпила, не проронив ни слова.
– Даже если мы пожелаем нагрянуть к Сетебосу, – проговорил Просперо, – это невыполнимо. Со времён вируса Рубикона в Парижском Кратере нет ни одной башни-станции.
– Ну да. – Харман вернулся в комнату, взял со стола чашку и стоя допил свой кофе. А потом резко выпалил: – Почему я не могу свободно факсовать?
– Что? – переспросила Мойра.
– Почему? Я уже знаю, как вызвать функцию без помощи воображаемых фигур, но даже теперь ничего не выходит. Мне нужно обратно в Ардис.
– Сетебос отключил факс-систему планеты, – ответил маг. – Как павильоны, так и свободное перемещение.
Мужчина кивнул, задумчиво потёр подбородок и щёки. Ладонь оцарапала полуторанедельная поросль, почти полноценная борода.
– Стало быть, вы двое, да ещё, наверное, Ариэль, можете квант-телепортироваться куда вам вздумается, а я сиди в этом чёртовом вагончике, будто приклеенный, до самой Атлантической Бреши? Вы что, всерьёз решили, что я доберусь пешим ходом по дну океана до Северной Америки, а там и до Ардиса? Да прежде Ада умрёт от старости.
– Нанотехнологии, наделившие вашу расу функциями, – промолвил маг печальным старческим голосом, – не предусматривают возможность квантовой телепортации.
– Но ты ведь можешь перенести меня домой, – возразил Харман, возвышаясь над сидящим на тахте собеседником. – Возьми меня за руку и квитируйся. Это же так просто.
– Всё далеко не так просто, – ответил Просперо. – И ты уже достаточно грамотен, чтобы понимать, что ни Мойра, ни я не поддадимся твоим угрозам или запугиванию.
Очнувшись, похищенный первым делом сверился с орбитальными часами, а когда узнал, что пробыл без сознания почти девять суток… Мужчине вдруг захотелось перебить кулаком посуду и сломать стол.
– Мы следуем по одиннадцатому маршруту, – начал Харман. – За Эверестом полагалось свернуть на дорогу Ха Ксиль Шань – и мимо Тарима Пенди. Может, я нашёл бы там соньеры, оружие, вездеходы, левитационную упряжь, непробиваемые латы – всё, что так необходимо Аде и остальным уцелевшим, чтобы сражаться и выжить.
– Мы… отклонялись от курса, – ответил маг. – Было бы довольно опасно выходить из башни в Тариме Пенди.
– Опасно! – хмыкнул мужчина. – Как будто бы этот мир безопасен, а, маг и Мойра?
– Прежде чем погрузиться в хрустальный чертог, ты казался мне более зрелым, – презрительно бросила женщина.
Харман не стал с. ней спорить. Он поставил чашку, упёрся руками в стол, пристально посмотрел Мойре в глаза и произнёс:
– Насколько мне известно, Глобальный Халифат послал войниксов через время для того, чтобы убивать евреев. Но зачем вы, «посты», сохранили девять тысяч сто четырнадцать соплеменников Сейви, направив их в космос? Почему бы не взять их с собой на кольца или куда-нибудь ещё в надёжное место? К примеру, вы ведь уже нашли в другом измерении Марс и терраформировали его. Разве так уж нужно было превращать людей в нейтрино?
– Девять тысяч сто тринадцать, – поправила Мойра. – Сейви осталась.
Возлюбленный Ады ждал ответа на свой вопрос.
Женщина поставила кофе. Взор её полыхал от гнева, в точности как у покойницы.
– Мы уверяли, будто заключаем народ Сейви в нейтринную петлю всего лишь на несколько тысяч лет, пока не приберёмся на планете, – глухо сказала она. – Люди решили, что речь идёт о реконструированных из РНК чудовищах – динозаврах, кошмар-птицах, а также первобытных саговниковых лесах, разбросанных по всему свету ещё со Времён Безумия, но мы имели в виду и прочие мелочи вроде войниксов, Сетебоса, той ведьмы в орбитальном городе…
– Но вы не убрали войниксов, – перебил Харман. – Они были активированы и возвели свой Третий Храм на Мечети Купола…
– Мы не смогли истребить их, – ответила Мойра, – зато поменяли программу. Серые твари служили вам добрых четырнадцать веков.
– А потом принялись убивать нас направо и налево, – заметил Харман и обратил пристальный взгляд на мага: – И всё началось после того, как ты подучил меня и Даэмана разрушить орбитальный город, где вы с Калибаном… отбывали заключение. Ради чего, Просперо? Чтобы вернуть себе ещё одну утраченную голограмму?
– Скорее эквивалент лобной доли мозга, – проговорил старец. – И потом, войниксы начали бы резню, даже если бы вы не тронули контрольные элементы моего города на экваториальном кольце.
– Почему?
– Сетебос, – пояснила аватара логосферы. – Истёк полуторатысячелетний срок его заточения на иных Землях и терраформированном Марсе. Стоило многорукому открыть первую же Брано-Дыру и почуять здешний воздух, войниксы тут же вернулись к первоначальной программе.
– Заложенной три тысячи лет назад, – прибавил мужчина. – Да, но среди «старомодных» нет ни одного человека иудейского происхождения.
Маг пожал плечами.
– Безголовые твари не знали этого. Во времена Сейви все люди были евреями, следовательно… Войниксы ведь не слишком умны. Они заключили, что люди и есть евреи. Если А равняется В, а В равняется С, выходит, что А равняется С. Крит – остров, и Англия – остров, а значит…
– Крит и Англия – одно и то же, – закончил Харман. – Однако вирус Рубикона явился не из лабораторий Израиля.
– Ты совершенно прав, – кивнул Просперо. – На самом деле Рубикон стал единственным существенным вкладом исламского мира в науку всего остального мира за две тысячи лет беспросветного мрака.
– Одиннадцать миллиардов смертей. – Голос мужчины дрогнул. – Девяносто семь процентов населения были стёрты с лица Земли.
Маг снова пожал плечами.
– Война затянулась. Харман опять рассмеялся.
– И вирус добрался почти до всех, кроме тех людей, ради Уничтожения которых его создавали.
– Учёные Израиля накопили к тому времени богатый опыт нанотехнического манипулирования с генами, – промолвил старец. – Они поспешили обезопасить свой народ, пока не поздно.
– Могли бы поделиться спасительной технологией с другими, – вставил Харман.
– Они пытались. Увы, времени уже не было. Хватило только, чтобы… сохранить про запас ДНК вашего рода.
– А ведь Глобальный Халифат не изобретал способа странствовать во времени, – не слишком убеждённо, полувопросительно произнёс мужчина.
– Верно, – подтвердил маг. – Первый рабочий пузырь для подобных путешествий создал один француз…
– Анри Делакур, – пробормотал, припоминая, Харман.
– …чтобы вернуться в тысяча четыреста семьдесят восьмой год н.э. с целью подробно изучить весьма любопытную рукопись, приобретённую императором Священной Римской империи Рудольфом Вторым[63] в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, – без запинки продолжал Просперо. – Казалось бы: ничего страшного, быстрый и несложный прыжок в далёкое прошлое. Это сейчас нам известно, что манускрипт с его зашифрованным тайным языком, полный роскошных миниатюр с изображением неземных растений, звёздных систем и обнажённых людей, – сплошная мистификация. Доктору Делакурту и его родному городу пришлось расплатиться за эту поездку, когда чёрная дыра, которой команда пользовалась в качестве источника энергии, вырвалась за пределы защитного силового поля.
– И всё-таки французы вместе с Новым Европейским Союзом передали чертежи машины времени Халифату, – сказал Харман. – Зачем?
Просперо воздел морщинистые, опутанные синими венами руки, будто желая благословить собеседника.
– Члены Союза водили близкое знакомство с учёными Палестины.
– Интересно, – проговорил мужчина, – мог ли торговец редкими книгами Вилфрид Войнич[64], живший в начале двадцатого века, представить себе, что в его честь окрестят расу саморазмножающихся чудовищ?
– Мало кто из нас подозревает, какое наследие оставит после себя, – изрёк седовласый маг, по-прежнему не опуская воздетых дланей.– Мойра вздохнула.
– Может, закончите ваши странствия по мглистым долинам памяти?
Харман посмотрел на неё.
– А ты, грядущий Прометей, прикрыл бы хозяйство, хватит уже твоему красавцу на меня пялиться. Если это игра в гляделки, так он победил: я первая моргнула.
Мужчина покосился вниз и спешно запахнул свой халат, полы которого разъехались в самом начале беседы.
– Ближайший час вагон будет проезжать над Пиренеями, – продолжала дама. – Теперь, когда у Хармана в голове завелся не только градусник телесных утех, нам найдётся что обсудить и решить по дороге. Предлагаю: пусть наш Прометей идёт наверх, примет душ и оденется. Дедуля может пока вздремнуть. А я, так и быть, помою посуду.
Ахиллес размышляет, не слишком ли он погорячился, вынудив Зевса низвергнуть себя в глубочайшую и темнейшую бездну преисподнего мира. А ведь поначалу затея казалась такой остроумной…
Во-первых, здесь нельзя дышать. Теоретически квантовая сингулярность его погибели от руки Париса должна защищать Пелида от смерти, но не спасает от першения в горле, саднящего кашля и падения с высоты на раскалённый, точно вулканическая лава, чёрный валун, пока напоённая метаном атмосфера травит и разъедает лёгкие. С тем же успехом можно вдыхать кислоту.
Во-вторых, этот самый Тартар – прескверное место. Чудовищное давление – а оно в этих краях такое же, как на уровне двухсот футов ниже поверхности земного моря, – больно сжимает каждый дюйм человеческого тела. Жара нестерпимая. Простого смертного, хотя бы и героя вроде прославленных Диомеда и Одиссея, давно убило бы, но даже и полубог Ахиллес тяжко страдает. Кожа его покрылась багровыми и белыми нарывами, а на открытых участках вздуваются всё новые волдыри.
И наконец, в-третьих, мужеубийца ослеп и почти оглох. Смутные, всё проницающие отблески вулканов не дают возможности ясно смотреть, ибо красноватая мгла колеблется из-за невероятного давления и плотного облачного покрова, из-за густого дыма, который валит из неостывших кратеров, и беспрестанной завесы кислотного ливня. Спёртая, палящая атмосфера давит наушные перепонки героя, так что любые звуки представляются ему приглушёнными раскатами барабанов и многотонными шагами под стать свинцовым ударам внутри готовой расколоться черепной коробки.
Просунув руку под кожаные доспехи, Ахиллес проверяет, на месте ли крохотный механический маячок. Изобретение Гефеста слегка пульсирует. По крайней мере не треснуло под кошмарным давлением, от которого так страдают глаза и барабанные перепонки кратковечного смельчака.
Где-то среди адского мрака герою мерещатся громадные движущиеся тени, но даже самые яркие багровые вспышки не дают разглядеть, кто или что бродит рядом в ужасной ночи. Ясно одно: существа эти чересчур велики и странно сложены, чтобы оказаться людьми. Кем бы они ни были, пока что им нет никакого дела до человека.
Быстроногий Ахилл, сын Пелея, предводитель бесстрашных мирмидонцев и благороднейший из героев Троянской войны, полубог в испепеляющем гневе, лежит, раскинув конечности, ослепший и оглохший, на жарком пульсирующем камне и тратит последние силы на то, чтобы не задохнуться.
«А может, – думает он, – надо было придумать другой план, как одолеть Громовержца и воскресить мою милую?»
От одной лишь мысли о Пентесилее мужчина готов расплакаться, будто ребёнок. Впрочем, ребёнком-то он как раз и не лил слез. Ни разу. Мудрый Хирон учил его не поддаваться чувствам – не считая, конечно, злости, ярости, ревности, голода, жажды и полового влечения, столь важных в жизни воина, – но чтобы рыдать от любви? Услышав такое, благородный наставник разразился бы резким хохотом и как следует огрел бы юного питомца тяжёлым посохом. «Любовь – ещё одно название блуда», – сказал бы кентавр, а потом во второй раз хватил бы семилетнего Ахиллеса палкой по виску.
Но самое обидное, от чего в этом зловонном аду на глаза мужеубийцы наворачиваются слезы: среди бурлящих страстей, в сокровенной глубине сердца Пелид понимает, что не дал бы ломаного гроша за жизнь амазонки – свидетели боги, она же явилась к нему с отравленным копьём в руке! – и сожалел бы лишь о времени, потраченном на убийство грудастой девахи с конём. Однако вот он, герой из героев, мается в преисподней после горячей ссоры не с кем-нибудь, а с владыкой Зевсом, и всё из-за нескольких капель эликсира траханой Афродиты, пролитых на смрадное тело царицы.
Во мгле вырисовываются три исполинские фигуры. Существа приближаются, и воспалённые, слезящиеся очи Ахилла различают в них женщин – если это название подходит к великаншам тридцати футов ростом, чьи груди весят больше, чем весь Пелид. Нагие тела расписаны яркими красками, пёстрый рисунок виден даже в багровых зарницах вулканов. Лица у незнакомок вытянутые и на редкость безобразные, волосы не то извиваются в перегретом воздухе подобно спутанным гадюкам, не то на головах и впрямь змеиные клубки. Мужчина распознаёт голоса лишь потому, что каждый слог нестерпимым рокотом перекрывает общий шум.
– Сестрица Иона, – грохочет первая великанша, склоняясь над смертным во мгле, – не скажешь ли, что это за создание так распростёрлось на скале подобно звезде морской?
– Сестрица Азия, – отзывается вторая, – я бы рассудила, что сей есть смертный муж, когда бы кратковечный мог сюда явиться и жив остаться. И когда бы знала, какого пола это существо: ты видишь, возлежит оно на брюхе. А волосы у него красивые.
– Сестрицы Океаниды, – подытоживает последняя, – давайте же посмотрим, кто пред нами.
Огромная рука грубо хватает Ахилла и переворачивает на спину. Пальцы величиной с могучие чресла героя срывают с него доспехи, ремень и скатывают набедренную повязку.
– Ну что, оно – самец? – любопытствует первая громадина, которую нарекли Азией.
– Если подобная мелочь, как у него, даёт права на столь громкое имя, – откликается третья.
– Кем бы оно ни было, сейчас оно повержено ниц, – произносит великанша по имени Иона.
И вдруг исполинские тени во мраке, которые Ахиллес поначалу принял за утёсы, шевелятся и, покачиваясь, рокочут:
– Повержено ниц!
И где-то в вдали, в полыхающей багровыми всполохами ночи, Неизвестно чьи голоса вторят эхом:
– Повержено ниц!
В голове героя наконец проясняется. Хирон обучал юного Ахиллеса почитать не только живых и присутствующих богов. Иона и Азия – дочери Океана; третью зовут Пантея. Они – второе поколение титанов, рождённых со времени первого совокупления Земли и Геи[65] и владевших вместе с родителями землёй и небом, покуда следующий потомок, Зевс, не одолел их всех и не свергнул в Тартар. Одному лишь Океану была оказана милость: Кронид заточил его в более уютном месте – в слое особого измерения под квантовой оболочкой на Земле Илиона. Боги даже могли навещать изгнанника; а вот его потомство без исключения оказалось в зловонной бездне заодно с Океановым братом Кроном и их сестрой Реей, которые и породили Громовержца. Все прочие титаны, рождённые от сочетания Земли и Геи, то есть братья Кей, Крий, Гиперион и Япет, а также их сестры: Тейя, Фемида, Мнемосина, златоодёжная Феба и прелестная Тетис, – без жалости были сброшены в Тартар тысячи лет назад, едва только Зевс одержал П9беду.
Всё это Ахиллес прекрасно помнит из наставлений, усвоенных при копытах мудрого Хирона.
«Ну и хрена ли мне пользы от этого?» – мрачно думает он.
– Оно разговаривает? – удивлённо басит Пантея.
– Пищит, – уточняет Иона.
Океаниды втроём наклоняются послушать, как Пелид пробует объясниться. Всякая попытка стоит ему немалых терзаний, вынуждая глубже вдыхать ядовитый воздух. Сторонний наблюдатель без труда определил бы по издаваемым звукам (и оказался бы прав), что в густой, точно жирный бульон, атмосфере Тартара, содержащей углекислоту, метан и аммиак, находится немалая доля гелия.
– Оно звучит, словно расплющенная мышь! – смеётся Азия.
– Словно расплющенная мышь, что силится говорить на цивилизованном языке, – подхватывает Иона.
– С кошмарным акцентом, – соглашается Пантея.
– Нам нужно отнести его к Демогоргону, – произносит Азия и склоняется ниже.
Гигантские пальцы грубо хватают Ахилла, выдавив при этом большую часть аммиака, метана, углекислого газа и гелия из настрадавшихся лёгких. Герой аргивян беспомощно разевает рот, как рыба, которую вытащили на берег.
– Демогоргон пожелает лицезреть сие непонятное существо, – кивает Иона. – Неси его, сестрица, неси к Демогоргону.
– Неси к Демогоргону! – вторят гигантские насекомообразные твари во мраке за великаншами.
– Неси к Демогоргону! – отзываются ещё более огромные и неузнаваемые тени где-то вдали.
Эйфелева дорога окончилась на сороковой параллели, у побережья некогда существовавшей Португалии, чуть южнее Фигейра-да-Фош. Харман уже знал, что на юго-востоке, в какой-то паре сотен миль, шаблоны модулированных силовых полей, прозываемые Дланями Геркулеса, разграничивают Атлантический океан и Средиземный Бассейн, который осушили «посты» – причём мужчина точно знал, зачем они это сделали и для чего использовали Бассейн примерно две тысячи лет. А в паре сотен миль к северо-востоку от места, где обрывалась Эйфелева дорога, располагался круг земли шестидесяти миль шириной, расплавленный в стекло. Здесь, по сведениям супруга Ады, тридцать два века назад состоялось решающее сражение между Глобальным Халифатом и Новым Европейским Союзом: более трёх миллионов протовойниксов ринулись в бой и легко одолели двести тысяч обречённых рыцарей механизированной человеческой пехоты. Харману и это было известно…
В общем, он уже понял, что знает чересчур много. А понимает чересчур мало.
Итак, все трое – Мойра, воплощённая голограмма Просперо и мужчина, у которого по-прежнему жутко раскалывалась голова, – стояли на площадке последней башни. Харман покинул подвесной вагон – возможно, уже навсегда.
За спинами путешественников зеленели холмы бывшей Португалии. Впереди расстилался Атлантический океан, перерезанный Брешью к западу от маршрута Эйфелевой дороги. Погожий выдался день: не слишком жарко, не слишком холодно, ласковый ветерок, в небе ни облачка. Солнце изливало свои лучи на зелёные пики скал, на белый песок и лазурные просторы по обе стороны от Атлантической Бреши. Мужчина твёрдо знал: даже с вершины башни взгляд его не проникнет далее шестидесяти миль к западу, и всё-таки открывшийся вид казался бескрайним, словно тянулся на тысячи миль. Брешь начиналась как широкая стометровая площадь, огороженная невысокими зеленовато-синими бермами, а далее понемногу превращалась в чёрную линию, которая упиралась в дальний горизонт.
– Вы что, и вправду ждёте, что я дойду пешком до Северной Америки? – проговорил Харман.
– Мы и вправду ждём, что ты попытаешься, – отозвался Просперо.
– Зачем это? – спросил муж Ады.
Ни женщина-"пост", ни тот, кто вовсе не являлся человеком, ему не ответили. Мойра повела своих спутников по лестнице к нижней площадке подъёмника. За спиной у дамы был рюкзак и часть походного снаряжения, припасённого для Хармана, Двери подъемника отворились, и троица ступила в клетку; та загудела и поехала вниз мимо железных решёток.
– Я провожу тебя день-другой, – произнесла Мойра.
– Серьёзно? – удивился похищенный. – С какой стати?
– Вместе веселее.
Мужчина не нашёлся, что ей ответить. Уже ступив на ровный газон у подножия башни, он сказал:
– Вы знаете, всего в паре-тройке сотен миль к юго-востоку отсюда постлюди оставили дюжину складов, о существовании которых не ведала даже Сейви. Ей было известно об Атлантиде и молниеносной дороге к небесным кольцам на Трёх Креслах, но по жестокой иронии «постов» она не подозревала о соньерах и грузовых космических судах, упрятанных под пузырями. Если, конечно, пузыри ещё там…
– Они ещё там, – подтвердил Просперо. Харман обратился к Мойре:
– Ну, тогда пройди со мной до Бассейна, тут всего-то пара дней пути, вместо того чтобы посылать меня на трёхмесячную прогулку по дну океана, которой я не могу и не пережить. Возьмём соньер и отправимся в Ардис или же полетам на корабле на кольца, включим ток и запустим систему факсов.
Мойра покачала головой.
– Поверь, мой юный Прометей, ты сам не захочешь появиться в тех краях.
– Сейчас там резвится на воле почти миллион калибано, -пояснил маг. – Прежде они были заточены в Бассейне, но Сетебос их выпустил. Твари расправились с войниксами, охранявшими стены Иерусалима, наводнили Северную Африку и Ближний Восток и захватили бы львиную долю Европы, если бы Ариэль не сдержал их.
– Ариэль? – воскликнул мужчина.
Представить себе, как этот крохотный… призрак шутя усмиряет миллион разбушевавшихся калибано – да нет, хотя бы одного из них, – казалось верхом безумия.
– Ему подвластны такие силы, что и не снились вашим мудрецам, о Харман, друг Никого, – изрёк Просперо.
– А-а-а, – ничуть не убеждённым голосом протянул муж Ады.
Троица подошла к самому краю поросшего травой утёса, где начиналась узкая, змеистая и ухабистая тропинка, сбегавшая вниз, на берег. С такого близкого расстояния Атлантическая Брешь смотрелась гораздо правдоподобнее и почему-то страшнее. С обеих сторон отрезанный от океана сегмент омывали бурные волны.
– Просперо, – сказал мужчина,– ты создал калибано, чтобы справиться с угрозой нашествия войниксов. Но для чего ты позволил тварям распоясаться?
– Я утратил над ними власть, – промолвила аватара.
– С тех пор, как явился Сетебос? Маг улыбнулся.
– Нет, калибано и сам Калибан перестали повиноваться мне за много столетий до Сетебоса.
– Тогда зачем было вообще создавать этих уродов?
– Для охраны, – ответил старик. И сам усмехнулся.
– Мы, постлюди, – начала Мойра, – просили Просперо и его… спутницу вывести новую расу, достаточно свирепую, дабы не дать саморазмножавшимся войниксам наполнить Средиземный Бассейн и помешать нашим работам. Видишь ли, в Бассейне мы…