«Может, не надо было разрешать жене беременеть?» Вот о чём. он задумывался чаще всего.
Ада хотела ребёнка. Харман тоже. Более того, как это ни странно после четырнадцати веков безмыслия, оба мечтали о семье, когда мужчина остаётся с женщиной, и они вдвоём воспитывают собственное дитя, не доверяя малыша сервиторам. В мире до Великого Падения люди старого образца знали только своих матерей, почти ни один не ведал – да и не желал гадать, – кто же его отец. Учитывая, что людей на Земле, по словам Сейви, обитало не больше трёх сотен тысяч, что все они сохраняли здоровье и бодрость вплоть до самого окончания Пятой и Последней Двадцатки, что скудная культура многие века состояла из праздников и беспорядочных сексуальных связей, в те годы нередко случалось: дочери по незнанию совокуплялись с отцами.
Хармана это тревожило с тех самых пор, как он выучился читать и получил первое представление – эх, если бы раньше!– о жизни и ценностях человечества из далёкого прошлого. А ведь ещё девять месяцев назад люди не задумывались о таких мелочах, как инцест. Генетически встроенные наносенсоры, позволявшие выбирать между пакетиками спермы, тщательно законсервированными в теле женщины на долгие месяцы и даже Годы после каждого спаривания, попросту не дали бы ей предпочесть ближайшего родственника в качестве «производителя». Подобные ошибки исключались. Нанопрограмма не допускала промашек, хотя человечество совершало их на каждом шагу.
«Да, но сейчас-то всё иначе», – хмурился Харман. Семьи необходимы, это вопрос выживания. Дело даже не в частых нападениях войниксов и трудностях, обрушившихся на людей после Падения: землянам предстояла настоящая война, о ней предупреждал Одиссей. Правда, он уже не желал распространяться о своём пророчестве, обмолвился только, что бой будет великим. Кое-кто предполагал необъяснимую связь между грядущей битвой и осадой Трои, что составляла сюжет драмы в туринских пеленах, которыми развлекались люди до тех пор, пока вшитые микросхемы тоже не отключились. «Новые миры возникнут на твоей лужайке», – сказал грек Аде в ту памятную ночь.
Вот и последняя просторная опушка у кромки леса. Харман почувствовал, как он устал и напуган. Сколько можно задаваться вопросом, прав ли он был, когда разрушил небесный лазарет, возможно, выпустил на волю Просперо, а теперь ещё взялся натаскивать остальных создавать семьи, объединяться в группы для защиты от внешнего врага? Мужчине уже давно исполнилось девяносто девять лет, львиная доля которых растрачена впустую, не на поиски мудрости, – так что же он вообще мог знать?
Ну а страшила Хармана даже не смерть (в последнее время люди сызнова учились бояться «курносой», как полтора тысячелетия тому назад), но скорее бремя ответственности за принесённые перемены.
«Верно ли мы поступили, решив завести ребёнка в такое время?» Поначалу им с Адой казалось, что новые условия требуют вопреки безумным трудностям и неуверенности в завтрашнем дне создавать семьи – вернее, «начинать семьи». Странное выражение: если честно, у супругов ум заходил за разум при мысли о том, чтобы родить со временем нескольких детей. Четырнадцать с лишним веков постлюди, ныне исчезнувшие в никуда, разрешали женщинам старого образца производить на свет строго по одному малышу. От внезапно раскрывшихся возможностей кружилась голова. Это что же: рожай сколько пожелаешь, лишь бы здоровья хватило? Не нужно записываться на очередь, не нужно ждать, пока сервиторы доставят подтверждение от «постов»? Впрочем, предстояло ещё проверить, не разучилось ли человечество плодиться и размножаться, невзирая на изменения в генетике и заложенные в кровь нанопрограммы.
Отважившись на решительный шаг, будущие родители, кроме прочего, хотели показать не только обитателям Ардис-холла, но и членам других уцелевших общин, что это такое – семья, где есть отец.
Хармана всё это начинало пугать. Хотя он и не сомневался в своей правоте, однако не мог отделаться от щемящих опасений. Во-первых, переживут ли мать и дитя сами роды вне лазарета? Ни один землянин лично не видел, как это происходит. Появление на свет, как и уход из него, были таинственными событиями, ради которых человек улетал на экваториальное кольцо. И даже в условиях лазарета разрешение от бремени считалось настолько травмирующим, что любые воспоминания о нём аккуратно стирались из разума – подобно кошмару, пережитому Даэманом, когда его съел аллозавр. Впоследствии роженица помнила о произошедшем не более, чем её дитя.
Сервитор сообщал, что настало время; женщина факсовала на небо и возвращалась пару дней спустя, стройная и здоровая, как всегда, после чего два месяца о малыше заботились исключительно сервиторы. Мать иногда с ним общалась, но почти не принимала участия в его воспитании. Мужчины в эпоху до Великого Падения даже не подозревали о своём отцовстве, ибо между интимным сношением и появлением ребёнка подчас проходили годы, а то и десятилетия.
И вот сейчас, когда Харман и прочие принялись читать о родах, имевших место в глубокой древности, обычай казался на изумление опасным и варварским, даже если всё происходило в больнице (похоже, старинной и довольно примитивной разновидности лазарета) и под присмотром настоящих профессионалов, а ведь на Земле не осталось людей, хотя бы раз наблюдавших, как это делается.
Кроме Одиссея. Бородач однажды признался, что в прошлой жизни – той невероятной жизни, полной кровопролитных сражений, о которой повествовала драма туринских пелен, – ему довелось частично увидеть рождение сына Телемаха. Так что грек оказался единственным кандидатом в повитухи Ардис-холла.
В новом мире, лишённом докторов, Одиссей-Никто занял место искуснейшего целителя. Он ловко лечил припарками, умел зашивать раны и сращивать переломы. Примерно за десять лет неприкаянных скитаний сквозь пространство и время, после бегства от некой особы по прозванию Цирцея, грек нахватался новейших познаний в области медицины. К примеру, он всегда мыл нож и руки, прежде чем резать по живому.
Девять месяцев назад Одиссей собирался покинуть Ардис-холл через две-три недели. Пожалуй, заикнись он теперь об уходе, полсотни человек повисли бы на плечах бородача, связали бы его верёвками, лишь бы удержать при себе столь опытного наставника, способного ладить оружие, охотиться, разделывать лесную добычу, готовить еду на костре, ковать металлы, шить одежду, программировать соньер, лечить больных, исцелять раны… или помочь малышу появиться в мир.
Сквозь ветви деревьев уже проглядывал широкий луг. Тучи застили кольца, надвигалась кромешная тьма.
– Я тут хотел повидать Даэмана… – подал голос Никто.
Это было последнее, что он успел сказать.
Войниксы беззвучно пали с деревьев подобно гигантским паукам. Их было не меньше дюжины, и все до единого выпустили убийственные лезвия.
Двое рухнули на спину быку и перерезали скотине горло. Ещё двое, не успев приземлиться, ринулись к Ханне. В воздухе закружились окровавленные лоскуты одежды. Молодая женщина отскочила назад, попыталась вытащить лук и прицелиться, но твари свалили её с ног и склонились над жертвой, дабы закончить дело.
Одиссей закричал, активировал чудесный меч (подарок Цирцеи, как он рассказывал) и, едва над рукоятью завибрировало невидимое лезвие, прыгнул и замахнулся. Взметнулись обломки панцирей и механических рук, супруга Ады забрызгало белой кровью и синим маслом.
Одна из тварей почти вышибла дух из Хармана, но тот успел откатиться из-под жутких лезвий. Другой войникс припал на четвереньки и прянул вверх, двигаясь будто в ускоренном ночном кошмаре. Поднявшись и неловко подхватив копьё, мужчина устремился на второго врага, в то время как первый ринулся на спину ему самому.
Грянул выстрел: это Петир вскинул винтовку. Над ухом засвистели хрустальные дротики. Войникс, напавший на Хармана сзади, завертелся и рухнул под ударами тысяч серебряных молний. Мужчина лишь на секунду оглянулся, однако через миг его копьё уже пронзило грудь прыгнувшей на него твари. Мерзкое создание скорчилось и пало на землю, но всё же в последний момент вырвало из рук человека верное копьё. Девяностодевятилетний выругался, подёргал за древко, потом отскочил и прицелился из лука: ещё трое войниксов бросились в его сторону.
Люди прижали спины к повозке. Восемь оставшихся врагов окружили их и начали сужать кольцо, сверкая пальцами-бритвами в отблесках умирающего заката.
Ханна всадила две арбалетные болта в грудную клетку ближайшему противнику. У того подкосились ноги, но войникс продолжал ползти на четвереньках и жадно тянуться к ней острыми лезвиями. Одиссей-Никто шагнул вперёд, и меч Цирцеи рассёк несносную тварь пополам.
Харману было некуда отступать. Он выпустил единственную стрелу, увидел, как она отскочила от металлической груди войникса, и вот уже трое врагов ринулись на жертву. Мужчина пригнулся, ощутил боль в ноге, прокатился между колёсами дрожек – в ноздри ударил запах бычьей крови, а во рту появился медный привкус, – и в ту же секунду вскочил по другую сторону повозки. Неприятели прыгнули, собираясь перемахнуть её.
Петир обернулся, присел и расстрелял по тварям обойму из нескольких тысяч дротиков. Троица разлетелась в разные стороны, взорвавшись фонтанами органической крови и машинной смазки.
– Прикройте, мне нужно перезарядить! – прокричал молодой человек и сунул руку в карман за новой обоймой.
Отбросив свой лук (враги были слишком близко), супруг Ады вытащил меч, выкованный под присмотром Ханны два месяца назад, и яростно принялся рубить ближайших врагов. Но те опередили его. Одна из тварей метнулась вперёд. Другая выбила из руки клинок.
Ханна запрыгнула в повозку и пальнула из арбалета в спину прыгнувшему на Хармана войниксу. Безглазое и безротое чудовище закружилось волчком, а потом опять устремилось на человека, воздев металлические руки, размахивая лезвиями.
Девяностодевятилетний мужчина увернулся от убийственного удара и, приземлившись на руки, пнул тварь по ногам. С тем же успехом он мог бы пинать железные трубы на бетонной опоре.
Теперь уже пятеро уцелевших войниксов оказались со стороны тележки, где стояли Харман с Петиром, и угрожающе двинулись на них. Молодой человек не успел бы даже поднять винтовку…
В эту секунду Одиссей, обогнув дрожки, с бешеным воплем бросился в гущу неприятелей. Клинок Цирцеи замерцал расплывчатым пятном среди туманных очертаний врагов, когда твари всем скопом налетели на человека, вращая металлическими руками и лезвиями.
Ханна подняла тяжёлый арбалет, но никак не могла прицелиться: древний грек оказался в самом сердце потасовки, а движения дерущихся были слишком быстры. Харман запрыгнул в дрожки и схватил запасное охотничье копьё.
– Падай, Одиссей! – крикнул Петир.
Бородач так и сделал, хотя и неясно почему: то ли услышал совет, то ли свалился от слабости. Двоих неприятелей он разрубил, но трое остались невредимы и не растратили боевого духа.
Тррррррррррррррррра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-тттааааа!
Очередь из винтовки, переведённой в автоматический режим, прозвучала словно грохот деревянного весла, которым провели по лопастям включённого вентилятора.
Войниксов отшвырнуло на шесть футов; десять с лишним тысяч дротиков, усеявших панцири тварей, поблескивали в тускнеющем сиянии колец, точно мозаика из битого стекла.
– Господи Иисусе, – выдохнул супруг Ады.
По ту сторону дрожек, за спиной Ханны, поднялся раненный из арбалета войникс. Будущий отец метнул копьё; в этот бросок он вложил все силы, оставшиеся в измученном теле. Враг покачнулся и, вырвав оружие из груди, переломил древко. Женщина пустила ещё два болта. Один со свистом улетел во мглу между деревьями, другой попал в цель. Харман соскочил с повозки, чтобы вонзить последнее копьё в последнего войникса. Тварь покачнулась и отступила ещё на шаг.
Мужчина выдернул оружие из груди противника – и с мощью подлинного безумца тут же всадил обратно, провернул зазубренный наконечник, вытащил его наружу и воткнул снова.
Чудовище рухнуло на спину, лязгнув о корни векового вяза.
Девяностодевятилетний охотник встал над поверженной тварью, не обращая внимания на судорожно дёргающиеся металлические руки с пальцами-бритвами, занёс над головой копьё, облитое молочно-голубым раствором, вонзил во врага, повернул, вытащил, поднял, загнал ещё глубже в корпус, вырвал, вогнал туда, где у человека находился бы пах, сделал несколько оборотов, чтобы как можно сильнее покалечить мягкие внутренние части, дёрнул на себя наконечник вместе с изрядным куском панциря, ещё раз пронзил противника – заострённая бронза прошла насквозь, до корней и почвы, – вызволил оружие, замахнулся, нанёс удар, нацелился снова…
– Харман. – Молодой человек положил ему руку на плечо. – Он умер. Он уже умер.
Мужчина заозирался вокруг. Он почти не узнавал Петира и никак не мог набрать в лёгкие достаточно воздуха. Уши болели от адского шума, который, как оказалось, доносился из его же собственного горла.
Между тем вокруг потемнело, как в заднице. Кольца скрылись за тучами, так что внизу, при корнях деревьев, наступил настоящий хренов сумрак, мать его за ногу. Полсотни тварей могли преспокойно таиться в непроглядной тьме, дожидаясь своего часа.
Ханна зажгла дорожный фонарь. Ореол огня не выхватил из темноты новых войниксов. Да и «старые знакомые» уже перестали дёргаться. Древний грек по-прежнему лежал на земле, придавленный поверженным врагом. Ни тот, ни другой не шевелились.
– Одиссей! – Молодая женщина прыгнула с дрожек, размахивая фонарём, и отшвырнула труп войникса непочтительным ударом ноги.
Петир подбежал к ней, преклонил колено рядом с павшим товарищем. Супруг Ады как умел поковылял к ним, опираясь на копьё. Глубокие ссадины на спине и ногах ещё только начали заявлять о себе.
– О нет, – промолвила Ханна, стоя на коленях и дрожащей рукой держа фонарь над лицом Одиссея. – О нет, – повторила она.
Доспех Никого был сорван, ремни рассечены бритвами. Широкую грудь бородача изрезала паутина зияющих ран. Один лихой удар отхватил часть левого уха и даже кусочек скальпа.
Но Хармана заставило ахнуть от ужаса вовсе не это.
Войниксы столь яростно пытались вынудить Одиссея расстаться с клинком Цирцеи (у них ничего не вышло: меч по-прежнему гудел у него в ладони), что искромсали правую руку в клочья, после чего, рассвирепев, совсем оторвали от тела. Блики от фонаря сверкали на кровавом месиве, сквозь которое отчётливо белела кость.
– Боже мой, – прошептал девяностодевятилетний.
За все восемь месяцев после Падения он ещё не видел человека, что ухитрился бы выжить с такими ранами.
Ханна стукнула по земле свободным кулаком: её другая ладонь была прижата к окровавленной груди бородача.
– Сердца не слышно, – произнесла она почти спокойно. И только дико сверкнувшие во тьме глаза выдали её истинное состояние. – Сердца совсем не слышно.
– Положим его на дрожки… – начал Харман.
Мужчина и сам уже слабел: возбуждение битвы схлынуло, к горлу подкатила знакомая тошнота. К тому же иссечённые ноги подкашивались, а изрезанная спина нещадно кровоточила.
– К чёрту дрожки, – вмешался Петир.
Молодой человек повернул рукоять меча, и вибрация прекратилась, клинок опять сделался видимым. Оружие Цирцеи, а также винтовку с двумя обоймами юноша вручил девяностодевятилетнему спутнику. Затем опустился на колено, взвалил на спину не то погибшего, не то потерявшего сознание Одиссея и встал.
– Ханна, пойдёшь впереди с фонарём. Только перезаряди арбалет. Харман, ты прикрываешь с тыла.
Качаясь, Петир побрёл к лугу с окровавленным телом на плечах. По жестокой иронии судьбы, молодой человек более всего напоминал сейчас самого Одиссея, когда тот гордо возвращался с охоты с убитым оленем.
Муж Ады растерянно кивнул, отбросил копьё, приладил на поясе чудесный меч и с винтовкой наперевес тронулся вслед за своими спутниками – прочь из тёмного леса.
Едва очутившись на месте, Даэман пожалел о своей поспешности. Надо было дождаться, пока здесь не рассветёт или пока не вернётся Харман… Или взять иного попутчика.
Около пяти вечера, в угасающем свете пасмурного дня, молодой мужчина достиг ограды факс-павильона, расположенного в миле от Ардис-холла. В Парижском Кратере пробил час ночи, царила кромешная тьма и с неба лило как из ведра. Даэман заранее выбрал узел, ближайший к обиталищу матери – никто уже не знал, почему это место в глубокой древности нарекли Домом Инвалидов, – и прошёл сквозь портал с поднятым самострелом наготове. С крыши павильона бежали потоки дождя, и город казался укрытым за водопадом.
«До чего же глупы здешние обитатели, – поморщился Даэман, – до сих пор не могли поставить охрану». Около трети уцелевших общин во главе с Ардисом возвели вокруг павильонов крепкие стены, назначив рядом круглосуточную стражу, но жители Парижского Кратера попросту не собирались этого делать. Никто не ведал, умеют ли войниксы перемещаться по факсу (твари кишели повсюду, так что могли не нуждаться в подобных ухищрениях), но земляне так и не узнают этого, пока их легкомысленные собратья вроде местных обитателей не возьмутся следить за каждым узлом.
Само собой, поначалу и в Ардис-холле павильоны охранялись не от войниксов, а скорее от нахлынувших беженцев. В ту ночь, когда вдруг отказали сервиторы и отключилось электричество, люди бросились искать еду и надёжное укрытие, поэтому несколько месяцев они десятками тысяч беспорядочно метались между факс-узлами, сменяя задень полсотни участков: истощали найденные запасы снеди и перебирались дальше. Мало где существовали собственные пищевые склады; по-настоящему безопасных мест на планете вообще не осталось. Колония в Ардисе одной из первых вооружилась и восстала против нашествия обезумевших беженцев, принимая лишь тех, кто владел хоть каким-то полезным навыком. Впрочем, таких почти не встречалось – что было неудивительно после четырнадцати с лишним веков «тошнотворной никчёмности элоев», как выражалась покойная Сейви.
Спустя месяц после Падения, когда смятение чуть улеглось, по настоянию Хармана (и раскаявшись в эгоистичном отношении) ардисская община принялась отправлять в другие узлы своих посланцев, которые учили выживших землян растить урожай, защищаться от врага, убивать и разделывать домашних животных, а также – после того как девяностодевятилетний раскрыл секрет «глотания» – извлекать из древних книг новые сведения, необходимые для жизни. Кроме того, здешние обитатели меняли оружие на продукты и тёплую одежду, бескорыстно раздавая советы по изготовлению луков, стрел, арбалетов, пик, наконечников копий, ножей и так далее. По счастью, большая часть человечества старого образца в течение половины Двадцатки развлекалась просмотром туринской драмы, а значит, была знакома с орудиями убийства не сложнее заурядного самострела. И в конце концов супруг Ады передал в триста с лишним колоний просьбу помочь в отчаянном поиске легендарных фабрик роботов и распределителей. Он лично показывал уцелевшим ружья, добытые из музея у Золотых Ворот Мачу-Пикчу, разъясняя людям, что тысячи подобных штуковин позволят им надеяться на победу и выживание.
Вглядываясь во мрак через пелену воды, Даэман осознал свою неправоту: охранять все до единого факс-узлы горожанам было бы не под силу. Каких-то восемь месяцев назад Парижский Кратер относился к самым крупным поселениям на планете: шутка ли, двадцать пять тысяч обитателей и дюжина действующих порталов! Теперь, если верить друзьям Марины, в городе осталось менее трёх тысяч мужчин и женщин. Войниксы без утайки рыскали по улицам, стремительно лазали по подвесным дорогам и башням, когда им вздумается. Даэману давно уже следовало забрать маму из подобного места. Но та упрямо стояла на своём, а мужчина, проживший на свете почти две полные Двадцатки, по-прежнему привык исполнять её любую прихоть, вот и мирился…
И потом, на первый взгляд здесь было не так уж опасно. Более сотни уцелевших, в основном представители сильного пола, превратили башенный комплекс у западной кромки Кратера -тот, где находились пространные апартаменты Марины, – в упроченную крепость. Водосборники, трубы которых тянулись между крышами, поставляли сколько угодно питьевой воды, ибо в Парижском Кратере дождь лил почти не переставая. В садах на террасах росла всякая зелень, а скотину горожане загнали с пастбищ, охраняемых прежде войниксами, на огороженные травянистые луга у Кратера. Неподалёку, на Елисейских полях, по средам открывался рынок, на котором люди менялись пищей, одеждой и прочими необходимыми вещами. Даже вино им поставляли по факсу из удалённых виноградников. Оружия тоже хватало: арбалеты из Ардис-холла, винтовки, стреляющие хрустальными дротиками, а главное, в заброшенном подземном музее обнаружился энергетический излучатель – как ни странно, в отличном рабочем состоянии.
Однако Даэман догадывался: мать вовсе не поэтому не желала покидать свой город. Марину прельщала близость этого старого ублюдка Гомана, который являлся её основным любовником на протяжении чуть ли не целой Двадцатки. Даэману он никогда не нравился.
Парижский Кратер часто называли Городом Света – таким он и был, по воспоминаниям молодого мужчины, выросшего среди парящих огненных пузырей на улицах и бульварах, среди башен, целиком увешанных электрическими гирляндами, среди многих тысяч горящих окон и мерцающей изнутри конструкции, которая возносилась над всеми постройками, словно гордый символ поселения. Теперь пузыри потухли и сдулись, ток отключился, окна либо совсем погасли, либо укрылись за плотно закрытыми ставнями, а Великую Блудницу впервые за две тысячи лет наполнял кромешный мрак. Даэман покосился на бегу в её сторону: голова и тяжёлые груди, обычно наполненные булькающей светящейся жидкостью алого цвета, терялись за грозовыми тучами; на месте знаменитых бёдер и ягодиц чернела стальная арматура, в которую то и дело били молнии, грохотавшие над городом.
Именно эти вспышки позволили мужчине пересечь три длинных квартала, отделявшие Дом Инвалидов от башни Марины. Набросив капюшон куртки на голову, словно это могло спасти от проливного дождя, Даэман с арбалетом наготове замирал на каждом перекрёстке, дожидался, пока очередная молния осветит подозрительные тени под городскими арками, под мостами, в дверных проёмах, и лишь убедившись, что там не прячутся войниксы, бросался вперёд. В павильоне молодой мужчина попытался активировать ближнюю и дальнюю сеть. К его большому облегчению, обе не действовали. Войниксы в последнее время пользовались ими, вынюхивая людей, ну а нужную дорогу кузен Ады отыскал бы и с закрытыми глазами: в конце концов, здесь был его дом, несмотря на старания подонка по имени Гоман занять место родного сына рядом с матерью.
Кое-где во дворах, озаряемых небесными всполохами, высились позабытые алтари. Глазам Даэмана то и дело представали грубо слепленные из папье-маше подобия богинь, облачённых в тоги, нагих лучников и бородатых патриархов – печальные свидетельства глубины человеческого отчаяния. Жертвенники посвящались бессмертным олимпийцам из туринской драмы: Афине, Аполлону, Зевсу и прочим. Дурацкая мода на поклонение им зародилась ещё до Великого Падения не только в Парижском Кратере, но и во многих факс-узлах на континенте (жители Ардис-холла и остальные чтецы недавно узнали это) под названием Европа.
Постоянные ливни размочили папье-маше, и заново заброшенные идолы на открытых ветрам алтарях походили скорее на горбатых чудовищ из иного мира. «Так им и надо, туринским богам, обойдутся без почитателей», – подумал мужчина. Почему-то ему припомнился полёт на экваториальное кольцо, орбитальный остров Просперо и рассказы о Тихом. А ещё – как мерзкий Калибан восхвалял перед пленниками силу своего божества, многорукого Сетебоса, после чего, прикончив Сейви, отволок её в пучину канализационного болота.
До башни оставалось полквартала, когда сын Марины услышал знакомый скрежет. Мужчина укрылся во мгле залитого водой подъезда и снял арбалет с предохранителя. Это было оружие последней модели: с каждой попыткой мощная стальная тетива пускала в цель сразу два зазубренных болта. Итак, Даэман поднял арбалет на плечо и принялся ждать.
Если бы не молния, ему бы нипочём не разглядеть в половине квартала от себя шестерых войниксов, направляющихся на запад. Твари не шли – они бежали рысью по стенам старых домов подобно металлическим тараканам, цепляясь за камни всеми заострёнными конечностями. Девятью месяцами ранее, в Иерусалиме, кузену Ады уже доводилось видеть, как мерзкие создания передвигаются подобным образом.
Тогда же оказалось, что войниксы видят в инфракрасном спектре, а значит, и самая беспросветная мгла не защитила бы человека, если бы не одно «но»: сегодня твари очень спешили – к счастью, в противоположном направлении. Через три секунды враги скрылись из вида, причём никто из них даже не повернул в сторону чужака своих тепловых датчиков.
С бешено бьющимся сердцем Даэман одолел последнюю сотню ярдов. Над западным краем гигантской воронки высилась башня, где жила его мама. Корзина собранного вручную подъёмника, разумеется, не стояла прямо на тротуаре. Молодой мужчина едва рассмотрел её многими этажами выше, над самой торговой эспланадой, откуда и начинались личные обиталища. У подножия висел конец длинной сигнальной верёвки, с помощью которой гости сообщали о своём прибытии. Целую минуту Даэман дёргал за неё, однако так и не получил ответа. Бечёвка продолжала безжизненно висеть, над головой не загорелось ни единого нового огонька.