Несметные толпы троянцев подняли щиты, затрясли пиками, стали напирать на две дюжины обречённых греков со всех сторон.
Внезапно голос Гектора загрохотал так, что все окаменели:
– Стойте! Я запрещаю! Лепет Эноны – если это вообще была Энона, ибо лично я не узнал каргу, – ничего не значит. Она сумасшедшая! Мой брат погиб в роковой схватке с Аполлоном.
Судя по виду разгневанных троянцев, речь их не убедила. Вокруг по-прежнему кровожадно щетинились острия мечей и пик. Менелай огляделся. В то время как Одиссей хмурил брови, а Филоктет прятался за спины обречённых товарищей, Большой Аякс довольно щерился, словно предвкушая близкую сечу, которая оборвёт его жизнь.
Прошествовав мимо сруба, Приамид встал между кучкой обречённых ахейцев и троянскими копьями. Он был без оружия и даже без доспехов, однако вдруг всем стало понятно: перед ними самый опасный противник.
– Эти люди – наши союзники, гости, приглашённые на погребение моего брата! – воскликнул Гектор. – Вы не причините им вреда. Любой, кто ослушается приказа, падёт от моей руки. Клянусь костями покойного Париса!
Из-за платформы, поднимая щит, выступил Ахиллес. Вот он-то был и в лучших доспехах, и при оружии. Сын Пелея более не шелохнулся, даже не произнёс ни слова, но каждый на площади ощутил его присутствие.
Троянцы посмотрели на своего вождя, перевели взгляды на быстроногого мужеубийцу, в последний раз обернулись на жаркий костёр, пожравший тело женщины, – и отступили. Увидев смятение на смуглых лицах горожан, Атрид почувствовал, как воинственный дух покидает озлобленную толпу.
Одиссей смекнул, что пора уводить аргивян от греха подальше, и тронулся в сторону Скейских ворот. Менелай и прочие опустили мечи, однако не спешили прятать их в ножны. Троянцы неохотно расступались, будто море, покорное приказу бури, но всё ещё жаждущее трупов. За городской стеной стояли новые и новые шеренги недавних врагов. Филоктет шагал в середине тесного круга.
– Клянусь богами… – зашептал он. – Даю вам слово…
– Заткнись, мать твою! – прорычал могучий Диомед. – Ещё раз откроешь рот, пока мы не вернулись к черным судам, и я тебя сам прикончу.
Но вот позади остались ахейские караулы, защитные рвы и силовые поля моравеков. Как ни странно, на берегу царило возбуждение, хотя сюда ещё не могли докатиться слухи о беде, чуть но не разразившейся в Илионе. Менелай оторвался от своих и устремился вперёд – разузнать, в чём дело. Мимо промчался копьеносец, отчаянно дуя в раковину моллюска.
– Царь вернулся! – кричал на бегу мужчина. – Предводитель вернулся!
«Это не Агамемнон, – мелькнуло в голове Атрида. – Его ещё мессяц ждать, а то и два».
И тут же увидел брата, застывшего на косу огромнейшего из тридцати чёрных как смоль кораблей, которые составляли весь его маленький флот. Золотые доспехи царя сверкали на солнце, гребцы проворно вели длинное, тонкое судно через прибой на встречу гальке.
Менелай вошёл прямо в волны, пока вода не покрыла бронзовые наголенники.,
– Брат! – воскликнул он, радостно, точно мальчишка, развивая над головой руками. – Ну, что дома? Где подкрепление, с которым ты сулил возвратиться?
До берега оставалось шесть или семь десятков футов. Чёрный нос корабля рассекал пенистые буруны. Агамемнон прикрыл глаза рукой, как если бы послеполуденное солнце вызывало у него резь, и прокричал в ответ:
– Пропали, брат Атрид! Все до единого!
Томас Хокенберри, бакалавр гуманитарных наук из колледжа Уобаш, магистр гуманитарных наук и доктор филологии из Йеля [2], в прошлом преподаватель Индианского университета – вернее, глава отделения классической литературы вплоть до смерти от рака в две тысячи шестом году от рождества Христова, – а в течение последних девяти лет из девяти лет и восьми месяцев после своего воскрешения – схолиаст Олимпа, в чьи обязанности входило ежедневно в устной форме отчитываться перед Музой по имени Мелета о ходе Троянской войны, а точнее, о сходстве и расхождениях событий с теми, что были описаны в гомеровской «Илиаде» (боги оказались неграмотными, словно трёхлетние дети), перед наступлением сумерек покидает площадь с погребальным костром, которому предстоит полыхать всю ночь напролёт, и лезет на вторую по высоте башню Илиона – довольно, кстати, разрушенную и опасную, – чтобы спокойно поесть хлеба с сыром и выпить вина. По мнению Хокенберри, день выдался долгий и полный странностей.
Постройка, давно уже избранная им для уединения, находится ближе к Скейским воротам, чем к центру города – дворцу Приама, однако не на главной проезжей дороге, и львиная доля лавок у её подножия в эти дни пустует. Строго говоря, башня – одна из самых внушительных в довоенной Трое – закрыта для посторонних. В первую неделю битвы с Олимпом сброшенная богами бомба снесла три этажа из четырнадцати, а также разбила по диагонали шарообразное утолщение у пика, напоминавшее формой маковую коробочку на стебле, уничтожив потолок у нескольких верхних комнат. Фасад изрезали пугающие трещины, а узкую винтовую лестницу усеяли штукатурка, обломки кладки и даже кирпичи, вылетевшие из стен. Два месяца назад Хокенберри с немалым трудом расчистил себе дорогу наверх, к одиннадцатому этажу. По настоянию Гектора моравеки оклеили входы оранжевой лентой с графическими пиктограммами, которые предупреждали всякого, кто посмеет забраться внутрь, о том, какие ужасы его ждут (согласно самым жутким из картинок, башня собиралась рухнуть в любую минуту), и под угрозой царского гнева велели держаться подальше.
Охотники за наживой обчистили строение за семьдесят два часа, после чего местные жители и в самом деле стали обходить пустое, никчёмное здание стороной. Бывший схолиаст пролезает между оранжевыми лентами, включает ручной фонарик и начинает долгое восхождение, нимало не тревожась о том, что его арестуют, ограбят или просто застанут врасплох. Мужчина вооружился ножом и коротким клинком. Кроме того, Томас Хокенберри, сын Дуэйна, слишком хорошо известен как приятель… ну, может, и не приятель, но по крайней мере собеседник… Ахиллеса и Гектора, не говоря уже о более коротком знакомстве с моравеками и роквеками, которым он так хвастался. В общем, любой троянец или грек хорошенько подумает, и не раз, прежде чем осмелится напасть на него.
Хотя, конечно, боги… Но это уже другая песня.
На третьем этаже у Хокенберри начинается одышка. К десятому он с лёгким присвистом хватает ртом воздух. Добравшись до полуразрушенного одиннадцатого – пыхтит, будто несчастный «паккард» сорок седьмого года выпуска, некогда принадлежавший его отцу. За девять с лишним лет, проведённых бок о бок с кратковечными полубожествами, которые сражались, пировали и занимались любовью с такой грацией, словно работали ходячей рекламой самого процветающего в мире клуба здоровья, не говоря уже об олимпийцах и их прекрасных дамах, которые, пожалуй, послужили бы ходячей рекламой лучшего клуба здоровья во Вселенной, Томас Хокенберри так и не нашёл времени заняться собственной формой. Типичная ошибка", – морщится он.
Узкие ступени круто вьются по сердцевине круглого здания, дверных проёмов здесь нет; рассеянный предзакатный свет проникает с двух сторон через окна тесных комнатушек, однако сама лестница утопает во мраке. Только луч фонарика позволяет вечернему гостю убедиться, что ступени ещё на месте и не засыпаны новыми каменными осколками. Хорошо хоть стены девствено чисты от граффити. «Одно из многих благословений поголовной неграмотности», – усмехается про себя схолиаст.
В который раз, достигнув маленькой ниши на верхнем – теперь уже – этаже, расчищенной его руками от пыльной штукатурки, хотя и открытой ветрам и дождю, он понимает, что восхождение «стоило свеч».
Усевшись на свой любимый камень, Хокенберри откладывает фонарик – подарок моравеков, опускает под ноги мешок, достаёт из него свежий хлеб и заветренный сыр, а потом выуживает бурдюк с вином. Вечерний бриз, налетая с моря, колышет отросшую бороду и длинные волосы схолиаста. Тот не спеша нарезает боевым ножом куски сыра, отхватывает ломти от буханки, любуется пейзажем и чувствует, как исподволь, капля по капле, рассеивается напряжение трудного дня.
Что и говорить, вид отсюда впечатляет. Обзор почти в триста градусов, ограниченный лишь уцелевшим обломком стены за спиной, позволяет рассмотреть не только большую часть города – погребальный костёр Париса в нескольких кварталах к востоку с такой высоты кажется расположенным почти под ногами, – но и стены Трои, на которых в этот час начинают зажигать факелы, а также лагерь ахейцев, простершийся к северу и к югу вдоль побережья. Сотни далёких огней напоминают Хокенберри картину, однажды увиденную мельком из окна самолёта, снижающегося в сумерках над Лейк-Шор-Драйв: на глади чикагского озера точно так же сверкало и переливалось драгоценное ожерелье из отражений прожекторов и бесчисленных гостиничных окон. Вдали, еле видные на волнах винноцветного моря, темнеют полсотни с чем-то кораблей Агамемнона. Длинные суда покачиваются на якорях: лишь незначительную их часть успели втащить на берег. Пустовавший полтора месяца, а нынче оживлённый как никогда, греческий лагерь пылает заревом костров.
Да и на небосклоне сегодня вечером тоже не скучно. На северо-востоке от него отсекает здоровенный кусок единственная уцелевшая… не то червоточина, не то… Забыл, как правильно, и к тому же последние полгода её зовут просто Дыркой. Она соединяет долины Илиона с океаном иной планеты. Красная марсианская пыль сменяет бурую почву Малой Азии без всякого перехода: хоть бы трещинка по земле пробежала. Багровые отблески – там сейчас чуть раньше, чем у нас, – выделяют очертания чужеродного круга на фоне более тёмных туч старой Земли. Десяток-другой дозорных шершней моравеков, мигая то алыми, то зелёными огнями, летают вокруг самой Дырки, над городом, кружат над морем и вновь устремляются на восток, туда, где еле различимыми тенями вздымаются поросшие лесами пики горы Иды.
Несмотря на ранний зимний закат, на улицах Трои продолжает кипеть жизнь. На рыночной площади у дворца Приама торговцы только что свернули свои навесы и теперь увозят непроданный товар на тележках. Даже с такой высоты Хокенберри слышит долетающий по ветру скрип деревянных колёс. Зато соседние проулки, на которых теснятся бордели, рестораны, бани и опять бордели, в это время лишь начинают пробуждаться, заполняясь мерцающими язычками факелов и шатающимися фигурами. Обычаи Трои требуют, чтобы на всех основных перекрёстках, а также углах и поворотах городской стены стояли огромные жаровни, где по ночам должны беспрестанно гореть дрова или масло; последние из них и поджигают сейчас ночные дозорные. Хокенберри видит, как тёмные тени жмутся ближе к таким кострам, чтобы согреться.
Ко всем, кроме одного. Погребальный сруб Париса продолжает полыхать на главной площади, затмевая прочие огни, однако никто не ищет его тепла. Лишь Гектор горестно стенает и плачет, призывая своих солдат, рабов и слуг подбрасывать в бушующее пламя больше дров, а сам то и дело черпает большим двуручным кубком вино из золотого сосуда и возливает его вокруг костра. Издали чудится, будто вымокшая насквозь земля сочится багряной кровью.
Ужин схолиаста почти закончен, когда на лестнице слышатся чьи-то шаги.
Сердце подскакивает к самому горлу; во рту появляется неприятный привкус страха. Кто-то подстерёг Хокенберри и даже осмелился на преследование. Тут и сомневаться ничего. Ноги ступают еле слышно: загадочный гость осторожно крадётся наверх.
«Может, какая-нибудь женщина позарилась на брошенные ли вещи?» – предполагает учёный, однако луч надежды, едва загоревшись, печально гаснет. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла – видимо, бронзовых доспехов, А во-вторых, насколько ему известно, троянские дамы во сто крат опаснее большинства мужей двадцатого и двадцать первого столетия.
Схолиаст как можно тише поднимается с места, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, зачехляет свой нож, беззвучно вытаскивает клинок и делает шаг назад, к уцелевшему краю стены. Подумав, он прячет меч под алым плащом, тяжёлые складки которого треплет порыв ночного ветра.
«У меня есть квит-медальон». Левая рука невольно тянется к маленькому приборчику для квантовой телепортации, висящему на груди под одеждой. «С чего это я решил, будто не сохранил ничего ценного? Пусть этой штучкой нельзя воспользоваться без того чтобы жители Олимпа не засекли меня и не бросились в погоню, а всё-таки вещь редкостная. Настоящее сокровище», Хокенберри достаёт фонарик и держит ем на весу, как тазерный жезл. Кстати, сейчас бы он действительно не помешал…
Шаги звучат уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И разве у недостаточно причин, чтобы преследовать бывшего схолиаста, убить его и забрать драгоценный медальон? Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Мужчина щёлкает кнопкой, и луч фонаря выхватывает из темноты фигуру…
Это существо низкого роста, не выше метра, и вообще мало похоже на человека. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь ничем не отличается от левой, лица вообще нет, и всё заковано в тёмный пластик или серо-красно-чёрный металл.
– Манмут, – с облегчением выдыхает Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европейца.
– Под этим плащом упрятан короткий клинок, – произносит моравек по-английски, – или ты просто рад меня видеть?
Поднимаясь на башню, учёный никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепёшки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.
– Что-то давно тебя не видел, – говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.
– Я был на Фобосе.
Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и чёрный диск выделяется только за счёт особенных звёзд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли всё сразу. Марсианские луны – где-то вне поля зрения.
– Я ничего такого сегодня не пропустил? – интересуется Манмут.
Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.
– Ух ты, обалдеть, – отзывается моравек.
Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.
– Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, – продолжает Манмут.
– Вряд ли это из «Илиады», – соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.
– Воображаю, какое драматическое было зрелище, – не скрывает белой зависти европеец.
– Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.
– Филоктет? – Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. – Герой Софокла? – осведомляется он через мгновение.
– Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны
– У Гомера я с ним, кажется, не встречался, – произносит Манмут. – И здесь вроде бы тоже, Схолиаст качает головой.
– Ещё по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.
– С какой стати? – В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.
– Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.
– Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?
Хокенберри изумлённо хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»
– Этот парень вонял особенно сильно, – поясняет бывший служитель Музы. – У него была гнойная язва.
– Язва?
– Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.
– Но тот почему-то выжил? – уточняет моравек. ; Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу всё это время.
Манмут опять наклоняет голову.
– Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.
– Ну да', лук перешёл к нему по наследству, – кивает Хокенберри.
– Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев. Мужчина пожимает плечами.
– Всё провернули без лишнего шума. Сын Лаэрта незаметно отлучается недели на три, потом возвращается, и – хлоп! «Ребята, я тут ходил за вином и встретил старого друга…» Что-то вроде того.
– В трагедии Софокла, – произносит маленький европеец, – главным героем был Неоптолем, сын Ахилла. Отца он при жизни так и не встретил. Только не говори, что юноша тоже здесь.
– Нет, насколько мне известно, – качает головой схолиаст. – Один Филоктет. Со своим луком.
– И вот теперь Энона винит его в убийстве Париса.
– Угу.
Томас Хокенберри подбрасывает хвороста в огонь. Ветер яростно кружит золотые искры и уносит их к звёздам. Над океаном раскинулась непроглядная тьма, в которой медленно ворочаются тучи. Пожалуй, перед рассветом грянет ливень. А жаль: мужчина полюбил ночевать прямо здесь, под открытым небом. Дорожный мешок под голову, накидка с капюшоном – вместо тёплого одеяла, очень удобно!
– Да, но как Филоктет проник в Медленное Время? – спрашивает Манмут, поднимается и подходит к отколотому краю площадки, явно не страшась обрыва в сотню с лишним футов. – По-моему, такая возможность была только у Париса.
– Тебе виднее, – отвечает схолиаст. – Это ведь вы, моравеки, накачали героя нанотехнологиями, чтобы он одной левой управлялся с богами.
Европеец возвращается к костру, но не садится на камень, а продолжает стоять, вытянув ладони к огню, словно желая их согреть. «А может, он и правда греет, – размышляет про себя Хокенберри. – Они у него вроде бы органические».
– Кое-кто из героев – Диомед, например, – до сих пор сохранили в крови нанокластеры, отвечающие за эту функцию, впрыснутые когда-то Афиной или другими богами, – говорит
Манмут. – Но ты прав: перед поединком эти клетки обновили одному Парису.
– А Филоктета здесь не было десять лет, – произносит учёный. – Так что вряд ли олимпийцы потрудились накачать его наномемами. Кстати, при этом ведь получается ускорение, а не торможение, верно?
– Верно, – подтверждает его догадку моравек. – Время назвали «Медленным» по ошибке. Тому, кто туда попадает, кажется будто все вокруг застыло в тягучем янтаре, тогда как на самом деле именно путешественник наделяется сверхбыстрой реакцией и движением.
– А почему же он не сгорает? – удивляется Хокенберри, который без труда мог бы проследить за поединком Аполлона и брата Гектора. И проследил бы, окажись он в нужное время на месте. Боги прямо-таки напичкали его кровь и кости наномемами для сходных целей, к тому же бывший схолиаст не раз наблюдал, как олимпийцы готовили угодных им ахейцев или троянцев для битвы. – Из-за трения там… о воздух или… – Тут он беспомощно запинается, исчерпав познания в дан ной области. Однако Манмут кивает, как будто услышав что-то разумное. Ускоренное тело, конечно, должно загореться – прежде всего из-за внутреннего перегрева, но специальные нанокластеры заботятся и об этом тоже. Организм "окружает особая защитная оболочка.
– Как у Ахилла?
– Да.
– А не мог ли Парис погибнуть из-за сбоя нанотехнологии? – осеняет вдруг учёного.
– Вряд ли. – Моравек выбирает камень поменьше и снова садится. – С другой стороны, зачем Филоктету проливать кровь Приамида? Разве у него был мотив? Хокенберри разводит руками.
– В книгах, не имеющих отношениям «Илиаде» Гомера, Париса убивает именно сын Пеанта. Из лука. Отравленной стрелой. Все сходится с рассказом Эноны. Если не ошибаюсь, во второй песни вещий слепец упоминает пророчество, согласно которому Троя падет лишь после того, как сын Пеанта вступит в сражение.
– Разве греки теперь не союзники троянцев? Собеседник только улыбается.
– Надолго ли? Ты не хуже меня знаешь, какие заговоры плетутся, сколько подспудного недовольств! закипает в обоих лагерях. Никого, кроме Гектора и Ахиллеса, не радует эта война с богами. Думаю, нам недолго ждать очередных возмущений,
– Да, но Приамид и быстроногий сын Пелея – практически непобедимая пара. И у каждого за спиной десятки тысяч верных товарищей.
– Это сейчас, – отрезвляет приятеля схолиаст. – Кто знает, когда и как в дела людей вмешаются боги?
– К примеру, помогут смертному вроде Филоктета войти в Медленное Время? – перехватывает его мысль Манмут. – Не понимаю, зачем? Согласно принципу бритвы Оккама, если бы они желали гибели Парису, Аполлон убил бы его, как все и верили. До нынешнего дня. Пока не вмешалась Энона со своими упреками. Для чего было подсылать грека… – Он умолкает и смущённо бормочет: – А, ну да.
– Угадал, – вздыхает Хокенберри. – Олимпийцы желают ускорить мятеж, убрать с дороги Ахилла и Гектора и натравить сегодняшних союзников друг на друга.
– Вот зачем этот яд, – кивает европеец. – Чтобы Парис успел рассказать первой жене, кто подлинный убийца. Теперь троянцы станут искать возмездия, и даже преданные Пелиду мирмидонцы будут вынуждены бороться за свои жизни. Умный ход, ничего не скажешь. А больше ничего интересного не случилось?
– Агамемнон вернулся.
– Без фуфла? – изумляется моравек.
«Надо будет потолковать с ним насчёт молодёжного сленга, – обещает себе учёный. – Такое ощущение, будто бы говоришь с новоиспечённым студентиком из Индианы».
– Ну конечно, без фуфла, – подтверждает он. – Приплыл на месяц или два раньше срока, и у него более чем странные вести.
Манмут наклоняется вперёд и выжидающе смотрит. По крайней мере схолиасту так кажется, ибо совершенно гладкое «лицо» из металла и пластика не отражает ничего, кроме языков костра.
Хокенберри откашливается.
– Там, куда плавал царь, люди пропали. Исчезли. Сгинули. В этом месте маленькому европейцу полагалось бы издать удивлённое восклицание, но он молчит и внимательно слушает.
– Никого не осталось, – рассказывает учёный. – Первым делом Атрид отправился к себе в Микены, повидаться с женой Клитемнестрой и сыном Орестом. Но не нашёл ни души вообще. Города обезлюдели. На столах стоит нетронутая пища. В конюшнях изголодавшиеся лошади. Собаки воют у холодных очагов. Недоенные коровы мычат на пастбищах, а рядом бродят нестриженные овцы. Корабли Агамемнона обогнули весь Пелопоннес двинулись дальше – пусто. В Лакедемоне, царстве Менелая – пусто. На родине Одиссея, на Итаке, – пусто…
– Ну да, – вставляет Манмут.
– Постой-ка, – смекает Хокенберри, – ты в курсе! Моравекам уже известно, что города и царства греков стали необитаемыми. Но как?
– В смысле, как мы узнали? Очень просто. Всё это время мы должали следить за ними с орбиты, посылая беспилотные летательные аппараты для записи данных. Тут целая уйма интересного материала, на этой Земле, тем более за три тысячи лет до твоих дней… вернее, за три тысячи лет до двадцатого или двадцать первого века.
Схолиаст ошарашен. Ему и в голову не приходило, что моравеки могут уделять внимание чему-нибудь, кроме Трои, близлежащих полей сражений, Дырки, Марса и пары-тройки спутников, Олимпа, богов… Чёрт, разве этого недостаточно?
– И когда они все… испарились? – наконец выдавливает он. – По словам царя, пища на столах была ещё свежей, бери да ешь.
– "Свежесть" – понятие растяжимое, – фыркает европеец. – По нашим наблюдениям, люди пропали четыре с половиной недели назад, когда флот Агамемнона приближался к Пелопоннесу.
– Господи Иисусе, – шепчет Хокенберри.
– Вот именно.
– Вы видели, как всё произошло? Наши камеры или зонды… они засекли что-нибудь?
– Не совсем. Сначала земляне были на своих местах – и вдруг словно провалились, и наблюдать стало не за кем. Это случилось около двух часов утра по местному времени… э-э-э… в греческих городах.
– В греческих городах, – медленно повторяет Хокенберри.– То есть… ты хочешь сказать… другие люди… Они тоже исчезли? Ну, хотя бы… в Китае?
– Да.
Внезапно ветер налетает на костер и раздувает искры во все стороны сразу. Схолиаст прикрывает лицо ладонями, чтобы не обжечься, потом аккуратно стряхивает угли с плаща и туники.