«Превосходно, – подумал мужчина, потирая грудную клетку, словно еле видная тень, а это наверняка был признак рака, уже причиняла ему боль. – Ну и на кой мне вся эта информация? Мягко говоря, в наши дни лазарет не совсем доступен».
Другие функции оказались более полезными на ближайшее время. Несколько дней назад Харман обнаружил у себя дар «повторного воспроизведения», позволяющий пережить любое событие из прошлого, однако не как воспоминание, а «по-настоящему», то есть с абсолютной отчётливостью и с точностью до секунды, поскольку извлекается не из мозга, но прямо из протеинов. Мужчина уже девятикратно прокрутил в сознании первую встречу с Адой (надо же, а он и забыл голубое платье, в котором она была на той вечеринке), а также некоторые минуты их последней близости… тридцать с чем-то раз. Мойра стала даже отпускать шуточки по поводу его остекленевшего взгляда и пьяной походки. Она-то прекрасно знала, в чём дело; тем более ни термокостюм, ни верхняя одежда не скрывали естественной реакции организма.
Харману хватило ума догадаться, что функция вызывает привыкание и требует очень осторожного обращения, особенно во время пешей прогулки по дну океана. Зато мужчина вернулся к беседам с Сейви, дабы лучше понять, что она говорила о будущем, о кольцах и вообще о мире. Когда-то её речи казались невразумительными, полными странной мистики, но теперь – после хрустального чертога – наконец обрели смысл. Мужчина искренне огорчился, узнав, насколько неполными сведениями располагала покойница и при этом столетиями пыталась улететь на кольца и потолковать с «постами», – а ведь она не подозревала ни о космических кораблях в Средиземном Бассейне, ни о правильном способе связаться с Ариэлем через личные связи логосферы Просперо.
Ещё раз увидев Сейви словно живую, Харман осознал, насколько моложе лицом и телом выглядит её копия, и одновременно постиг их необычайное сходство.
Мужчина продолжал перебирать остальные возможности. Ближняя, дальняя, общая сеть плюс функции факса и логосферы не отвечали. Похоже, работали только внутренние резервы, не связанные с планетарной системой спутников, орбитальных накопителей массы, передатчиками данных и так далее.
Интересно, почему же тогда отказала функция «глотания»? Харман всегда считал её чем-то вроде медицинского наблюдателя, который и сейчас исправно действовал. Значит, это было неверное предположение? Хрустальный чертог никак не разъяснял данный вопрос.
– Мойра? – гаркнул мужчина.
И лишь теперь осознал, что гроза давным-давно миновала и шум утих, не считая далёкого плеска волн. А ещё – на Хармане оставалась дыхательная маска со встроенным микрофоном, поэтому бедная постженщина чуть не оглохла от его вопля в наушниках капюшона.
Стянув респиратор, избранник Ады вдохнул насыщенный аромат океана.
– Чего тебе, мистер Лужёная Глотка? – негромко, с достоинством отозвалась Мойра из тонкого спального мешка.
– Если я применю тактильный обмен сведениями со своей женой, с Адой, когда вернусь в Ардис, то мой нерождённый ребёнок тоже будет всё знать?
– Считаем зачатых цыплят раньше осени, юный Прометей?
– Тебе что, трудно ответить, мать твою?
– Ну ладно, попробуй, – разрешила собеседница. – Разве эти параметры наизусть упомнишь? Лично я никогда не обменивалась информацией с беременными. Богоподобные «посты» вообще не в состоянии залететь – не помогало даже то, что мы все были женского пола. Поэтому попытайся, когда и если вернёшься домой. Хотя постой, вроде бы функция подразумевала определённые защитные фильтры… Ты не сумеешь передать зародышу или ребёнку вредные для него или для неё сведения – к примеру, момент её или его зачатия. От подобной душевной травмы малыша придётся лечить лет тридцать, а мы ведь этого не желаем, верно?
Оставив едкую насмешку без внимания, Харман в волнении потёр подбородок. Прежде чем отправиться в путь, мужчина гладко побрился: десять месяцев назад, на орбитальном острове Просперо, он уже понял, как неудобно сидит термокожа поверх бороды. Однако уже сегодня позавчерашняя щетина колола пальцы.
– Вы ведь имеете все те же самые функции, которыми наделили нас? – произнёс путешественник, только в самый последний миг потрудившись придать своему высказыванию вопросительную интонацию.
– Дорогуша, – проворковала Мойра, – ты нас держишь за дураков? Дали бы мы «старомодным» какую-либо способность, если сами ею не обладаем?
– Значит, у вас их ещё больше, – заключил Харман. – Гораздо больше нашей сотни?
Двойница Сейви ему не ответила.
Далее тот, кого называли Прометеем, открыл у себя в клетках кожи целый комплекс из нанокамер и аудиоприёмников. Визуальные и звуковые данные сохранялись в особых протеиновых связках. Кроме того, в теле обнаружились биоэлектронные передатчики – правда, с коротким радиусом действия, поскольку они работали на клеточной энергии, но их сигналы наверняка можно было где-то перехватить, усилить и передать на дальнее расстояние.
– Туринская драма, – вырвалось у мужчины.
– Ты о чём? – сонно спросила задремавшая было Мойра.
– Теперь я понимаю, каким образом вы – точнее, твои божественные сестрички-трансвеститы, – передавали репортажи из Илиона и как туринские пелены помогали нам их воспринимать.
– Ну… ага, – буркнула постженщина и вновь заснула. Между прочим, отныне Харман уже не нуждался в туринских пеленах для получения подобных передач. Он мог бы поделиться любыми своими ощущениями с любым человеком, который пожелал бы подсоединиться к потоку данных.
«Интересно знать, каково это – заниматься любовью с Адой, будучи подключёнными друг к другу?» – подумал мужчина и тут же обругал себя распутным старикашкой. Вернее даже, грязным и вонючим распутным старикашкой.
Кроме функций логосферы, существовала и функция замысловатой сенсорной связи с биосферой; правда, сейчас она была недоступна, поскольку зависела от работы спутников, и Харману оставалось лишь гадать, что именно здесь подразумевалось: разговор по душам с Ариэлем либо полное единение с каким-нибудь одуванчиком и колибри? И возможно ли таким образом потолковать напрямую, на расстоянии, с МЗЧ? Мужчина посерьёзнел, вспомнив слова Просперо о том, что с помощью маленьких зелёных человечков Ариэль удерживал несметные тысячи калибано у южных границ Европы; надо бы посоветоваться с зеками, попросить их помощи в борьбе против горбатых войниксов.
От всех этих исследований у Хармана ещё сильнее разболелась голова. Почти случайно сверившись с внутренним наблюдателем, он выяснил, что уровень адреналина и кровяное давление в самом деле ужасно повышены. Тогда мужчина обратился к новой медицинской функции, более активной, нежели простое наблюдение, и пробы ради позволил выпустить в организм кое-какие химические реактивы. Кровяные сосуды шеи вдруг расширились, расслабились, тепло побежало к самым кончикам пальцев, и головная боль отпустила.
«Какой-нибудь юный парнишка не отказался бы от подобного подарка, – промелькнуло в голове Хармана. – Можно, например, избавляться от непрошеной эрекции…» Это лишний раз убедило мужчину, что он и был, и останется дряхлым распутником.
«Впрочем, не таким уж и дряхлым», – поправился он. Если верить медицинскому наблюдателю, физическое тело супруга Ады с тем же успехом могло бы принадлежать мужчине тридцати одного года, слегка утратившему спортивную форму.
Однако список функций на этом не заканчивался. Оставались ещё коррекция фигуры, усиленная эмпатия, то, что Харман окрестил про себя минутным бешенством: резкий всплеск адреналина и мгновенный многократный рост всех телесных сил – видимо, последний резерв, задуманный для смертельной битвы или происшествий, когда нужно, скажем, отбросить двухтонную плиту, чтобы не придавила ребёнка. Оказалось, что столь часто и неблагоразумно использованная мужчиной функция повторного воспроизведения в сочетании с обменом сведениями позволяла ярче постичь ещё и чужой жизненный опыт. Кроме того, человек мог впасть в своего рода спячку, то есть на время замедлить любые процессы до полного застоя. Причём, как быстро понял Харман, вовсе не для того, чтобы крепче выспаться: скорее для пребывания в хрустальной гробнице вроде Таджа Мойры, когда необходимо долгое – или очень долгое, как в случае Сейви, – время оставаться живым, но бездействовать и при этом не заработать пролежней, атрофии мускулов, одышки и прочих побочных эффектов обычной гиподинамии. Разумеется, старуха много раз пользовалась этой способностью, четырнадцать веков успешно скрываясь от войниксов и «постов».
Были, конечно, и другие функции, от которых по-настоящему захватывало дух, однако при мысли от них голова затрещала с новой силой, и Харман отложил дальнейшие исследования до утра.
В ту же секунду его захлестнули куда более реальные ощущения. Где-то вдали, высоко, шумел прибой. Верхние слои океана излучали фотолюминесцентное фитопланктонное свечение, что-то вроде подводного полярного сияния для измученных глаз.
Небо над Атлантикой тоже сверкало живым огнём: это молнии, уже не метя в пучину, полыхали между клубящимися тучами, и те словно загорались изнутри. Вспышки эти были совершенно беззвучны: даже самые тихие отзвуки грома не достигали дна Бреши, так что мужчина скрестил руки под головой и просто наслаждался впечатляющей игрой света, любуясь также бликами зарниц на бушующих волнах океана.
Узоры, образы, геометрия. Природа и вселенная словно танцевали на грани безбрежного хаоса, спасаясь границами фракталов; мириады алгоритмических протоколов пронизывали окружающий мир с его бесчисленными взаимодействиями. А всё-таки это было красиво – до чего же красиво! Мужчина знал, что не изучил досих пор по меньшей мере одну функцию, которая помогла бы распознать каждый узор гораздо лучше простых, даже очень развитых человеческих чувств, но и она, вероятно, зависела от работы спутников, а кроме того… Харман и не нуждался в генетически усиленных способностях, чтобы всем сердцем оценить чистую красоту безмолвного представления, разыгравшегося посреди Атлантики будто бы нарочно для него одного.
Лёжа на дне глубокой Бреши, мужчина помолился за Аду и будущее дитя (после активации новых функций она бы легко узнала, кого ожидает – сына или дочку). Мужчине так хотелось очутиться рядом с женой! И он молился Богу, о котором никогда не задумывался по-настоящему, Тихому Богу, перед кем трепетали Сетебос и его раб Калибан, судя по невнятной болтовне уродца на острове Просперо. Харман страстно желал и просил одного: чтобы любимая была жива, здорова и счастлива, насколько это возможно в ужасные времена и в разлуке с дорогим человеком.
Засыпая, мужчина услышал, как с неприятным скрежетом и завываниями зычно выводит рулады Мойра. И сонно усмехнулся. Надо же, тысячи лет сверхразвитой медицины, нанотехнологий и перестройки ДНК так и не излечили «постов» от банального храпа. Хотя, конечно, если за образец брали человеческое тело Сейви…
Харман забылся, не успев додумать мысль.
Ахиллес жалеет, что не умер.
Душный воздух Тартара пропитан зловониями, нещадно разъедает лёгкие, глаза слезятся от нестерпимой рези, кожа и внутренности будто бы сами не знают: взорваться ли им вовнутрь или наружу от безумного давления, и великанша Океанида так свирепо стискивает человека в крепко сжатом кулаке, что рёбра трещат, и будущее представляется настолько чертовски туманным, что ахеец умер бы с радостью, лишь бы разом покончить со всем этим.
Но квантовая Судьба не оставила ему выбора. Фетида, эта бессмертная стерва-мамаша, умело изображавшая преданную любовь к кратковечному Пелею – к мужчине, коего быстроногий привык почитать как отца, – и без зазрения совести согласившаяся переспать с Кронидом, эта кошёлка подводная, держала отпрыска в Небесном огне, что создало определённую точку квантовой сингулярности для гибели Ахилла, условием которой стали действия ныне покойного и кремированного Париса – вот, как говорится, и весь сказ.
Остаётся только страдать и наблюдать за тем, что творится вокруг тесной, стремительно сжимающейся сферы, пронизанной болью и неудобством.
Чудо-юдо-дочери Океана – Иона, Пантея и Азия – бодро шествуют сквозь ядовитую мглу навстречу яркому мерцанию, вероятно, порождённому извержением вулкана; третья из сестёр сжимает Пелида в громадном потном кулаке. Кое-как разлепляя пылающие веки, сквозь потоки слез, вызванных едким чадом, а не избытком чувств, мужеубийце удаётся разглядеть высокие скалистые гряды, ворчащие вулканы, бездонные расщелины, наполненные лавой и невиданными чудовищами, гигантских сороконожек (видимо, родственников Целителя на Олимпе), возникающие во мгле силуэты иных титанов, чей рёв и грохочущие шаги то и дело оглашают тьму, обрамлённые огнём небесные тучи, яростные прочерки молний и прочие электрические явления.
Внезапно великанша Пантея изрекает:
– Я вижу трон эбеновый и тень под пологом.[72] И стерва по имени Азия отзывается раскатами, похожими на рокот камнепада в горах (Ахилл не в силах даже зажать пораженные шумом уши ладонями в кислотных ожогах):
– Но полог упадает.
Пантея присоединяется к сестрам:
– Я вижу мрак, и стрелы тьмы похожи на стрелы солнца, вставшего в зените, как нестерпимо яркое пятно. Ни силуэта, ни лица не видно, и всё ж мы чувствуем, что это Дух.
Теперь подаёт голос Демогоргон, и быстроногий зарывается лицом в гигантскую шершавую ладонь великанши, тщетно пытаясь приглушить боль от всепроникающих инфразвуковых ударов:
– ХОТИТЕ ЧТО-НИБУДЬ УЗНАТЬ – СПРОСИТЕ, ОКЕАН ИДЫ.
Азия протягивает руку с корчащимся на ней человеком:
– Поведай нам, что за зверушку мы тут поймали? По виду и манерам – не морская ли это звезда? Смотри, сколь занятно она извивается и пищит!
Демогоргон трубит в ответ:
– О НЕТ, В ТВОЕЙ РУКЕ ВСЕГО ЛИШЬ КРАТКОВЕЧНЫЙ, ХОТЯ ОН И ОБРЁЛ БЕССМЕРТЬЕ ПО НЕДОСМОТРУ НЕБЕСНОГО ОГНЯ. АХИЛЛ ЕСТЬ ИМЯ ЭТОГО СОЗДАНЬЯ, И ДОМ ЕГО ОТСЮДА ДАЛЕКО. ДО НЫНЕШНЕГО ДНЯ ОН ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК, НИСШЕДШИЙ В МРАЧНЫЙ ТАРТАР.
– А, – разочарованно тянет Азия и небрежно сажает надоевшую игрушку на раскалённый, как печь, валун.
Жар охватывает ахейца, тот снова продирает глаза: на сей раз, из-за близкого извержения, видно гораздо лучше, но это не радует. Мужчина в ужасе смотрит на огненную реку из лавы, что с обеих сторон огибает его дымящийся камень. Подняв же глаза на Демогоргона, воссевшего на троне выше всех разъяренных вулканов, на эту бесформенную пустоту, облечённую пологом с капюшоном, уходящую вверх на многие и многие мили, Ахилл испытывает неудержимый рвотный позыв. И с облегчением уступает ему. Океаниды, похоже, не замечают его неучтивости.,: Азия вопрошает Демогоргона:
– На что ещё ты можешь дать ответ?
– НА ВСЁ, ЧТО ВЫ ПОСМЕЕТЕ СПРОСИТЬ.
– Кто создал мир и всё живое? – интересуется эта самая словоохотливая, если не самая умная, по мнению воина, из трёх дебильных сестёр.
– БОГ.
– Кто создал в нём всё сущее, – не унимается Азия, – желанья, мечты и разум?
– ВСЕМОГУЩИЙ БОГ.
«А он не слишком-то разговорчив, – заключает про себя Ахиллес. – В голове, должно быть, ветер гуляет… если у парня вообще отыщется голова».
Чего бы он только не дал за возможность подняться на ноги, вытащить из-за пояса меч и прикрыться щитом! Первым делом герой с наслаждением порешил бы Демогоргона, потом сестричек-титанид… медленно.
– Кто создал непонятное волненье, когда дыханье ветерка весной иль милый голос, внятный только юным, рождает слезы, чьё сиянье ярче сиянья незаплаканных цветов, и обращает белый свет в пустыню, когда умолкнет?
Мужчину опять выворачивает – уже не столько из-за головокружительного зрелища, сколько по эстетическим соображениям. Всё-таки первыми нужно будет прикончить Океанид. А сучку Азию Ахиллес был бы счастлив убить несколько раз подряд. Вот было бы здорово поселиться в её пустой голове, как в доме, используя глазницы вместо окон.
– МИЛОСЕРДНЫЙ БОГ, – нараспев произносит Демогоргон.
В греческом языке нет подобного выражения, однако Пелид понимает то, что заявил бестелесный дух. Ахейца нимало не удивляет, что громадные Океаниды и это порождение мрака изъясняются именно по-гречески. В конце концов, они же титаны, а не какие-нибудь варвары.
– Но кто же создал зверства, и безумства, и ужасы, которые свисают со звеньев движущейся цепи жизни при каждой новой мысли человека и волокут её в могильный ров? Но кто придумал тщетные надежды, и ненавистью ставшую любовь, и угрызенья горше вкуса крови, и боль с её истошным завываньем, переходящим постепенно в крик…
Тут она обрывается на полуслове.
Ахилл от души надеется, что в преисподней разразился какой-нибудь катаклизм; сейчас он уничтожит весь этот мир, поглотит Азию с её сестрами, точно лёгкую медовую закуску на мирмидонском празднестве… Однако, с трудом разлепив обожжённые веки, мужчина видит перед.собой всего лишь круг света, изливающий ослепительное сияние в багровое марево.
Брано-Дыра.
Из яркого блеска является фигура. Она отдалённо напоминает человека, но собрана из металлических сфер. Круглую форму имеет не только голова: из шариков составлено и туловище, и расставленные в стороны руки, и чуть подгибающиеся ноги. Разве что ступни и ладони, покрытые чем-то вроде бронзы, смутно походят на человеческие. Существо приближается. Из сфер, заменяющих ему плечи, вырываются два снопа света. Правая ладонь выпускает красный луч не толще метательного копья и направляет его на сестёр Океанид, отчего их кожа шипит и покрывается волдырями. Великанши пятятся, ступая по лодыжки в кипящей лаве. Алый свет для них не помеха: дочери Океана прикрывают лица и глаза от режущего сияния, что истекает из Браны.
– Ахиллес, чтоб тебе, так и будешь тут валяться?
Гефест! Теперь мужеубийца видит: железные пузыри, тяжёлые перчатки и толстая обувь – это всего лишь защитный костюм. На спине калеки коробится и дымится «мешок для дыхания», а верхняя сфера прозрачна, будто стекло, на котором играют блики от плечевых прожекторов и ручного лазера и сквозь которое можно различить уродливую бородатую физиономию карлика.
Быстроногий испускает слабый писк.
Покровитель огня смеётся, и микрофоны в пневмокостюме усиливают его гадкий хохот.
– Что, не по нраву тебе здешний воздух и гравитация? Бывает. Вот надень-ка, это называется термокостюм. В нём хотя бы дышать можно.
Хромоногий бросает ахейцу невероятно тонкое одеяние.
Герой пытается шевельнуть рукой, но может лишь корчиться и надрывно кашлять.
– Тьфу, пропасть! – говорит калека. – Так и знал, что придётся тебя одевать, словно младенца. Ладно, лежи и не дёргайся. Да, не вздумай меня обгадить или выпустить газы, пока я буду с тобой цацкаться.
Десять минут спустя, когда витиеватая брань повисает в атмосфере удушливой пеленой подобно жаркому дыму вулканов, Ахилл уже собственными ногами стоит на твёрдой скале рядом с Гефестом и запросто дышит через прозрачную мембрану, которую карлик назвал «респиратором». Поверх золотой термокожи грек нацепил доспехи, знаменитый щит в кислотных разводах и по-прежнему сверкающий клинок. Взирая снизу вверх на неразличимую массу, величаемую Демогоргоном, быстроногий вновь полон чувства собственной неуязвимости и горд собою, как всегда. Только бы Азия продолжала задавать свои дурацкие вопросы, мечтает ахеец: тогда у него появился бы повод распотрошить её, словно рыбу.
– Демогоргон, – взывает бог огня через усилители, спрятанные в прозрачном шлеме, – мы с тобой как-то встречались – более девятнадцати веков назад, во время битвы Олимпа с титанами. Моё имя Гефест…
– А, ТЫ ТОТ КАЛЕКА, – рокочет бесформенный дух.
– Ага. Спасибо, что напомнил. Мы с Ахиллесом явились в Тартар, дабы просить вашей помощи – твоей, Крона, Реи и всех Бывших.
– ДЕМОГОРГОНА НЕ ЗАБОТЯТ НУЖДЫ ПРОСТЫХ БОГОВ И СМЕРТНЫХ.
– Ах, ну да, конечно, – отзывается хромоногий, чей скрипучий голос по-прежнему разносится в сотню раз дальше благодаря микрофонам костюма. – Хреново. Ахиллес, может, сам попробуешь? С ним толковать всё равно что со своей задницей.
– Хочешь сказать, эта здоровая куча из ничего меня услышит? – осведомляется человек.
– Я ВНИМАЮ ТЕБЕ.
Герой запрокидывает голову и направляет взгляд на рдеющие тучи, бурлящие чуть в стороне от лишённого черт, пустого лика бестелесного существа.
– Демогоргон, когда ты говоришь о Боге, то имеешь в виду Зевса?
– ГОВОРЯ О БОГЕ, Я ИМЕЮ В ВИДУ ТОЛЬКО БОГА. – Значит, Зевса, потому что сию минуту сын Крона и Реи собирает уцелевших олимпийцев, дабы провозгласить себя Владыкой Всего Творения, полноправным Господином этой и прочих вселенных.
– ЗНАЧИТ, ОДИН ИЗ ВАС ЛЖЁТ: ЛИБО ОН, ЛИБО ТЫ, ЧЕЛОВЕЧЬЯ ОТРАСЛЬ. БОГ ПРАВИТ МИРОМ, ТОЛЬКО НЕ С ОЛИМПА.
– Тогда Громовержец поработил всех прочих бессмертных и кратковечных, – возражает Ахилл; благодаря микрофонам и радиопередатчикам его речь разносится эхом по склонам вулканов и опалённым утёсам.
– СЛУЖИТЕЛЬ ЗЛА В ЛЮБОМ ОБЛИЧЬЕ – РАБ! ТАКОВ ЗЕВЕС ИЛЬ НЕТ – ТЕБЕ ИЗВЕСТНО.
– Известно, – соглашается быстроногий, – что это жадный и тщеславный сукин сын. Не в обиду будь сказано, если Рея слушает нас где-то там, в темноте. По-моему, он просто трус и хвастун. Но если ты готов признать его владычество, тогда, конечно, Тучегонитель воцарится на Олимпе и во вселенной на веки вечные.
– Я НАЗЫВАЮ БОГОМ, КАК И ВЫ, ВЛАСТИТЕЛЯ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ – ЗЕВЕСА.
– Но у раба ведь должен быть хозяин? – допытывается Ахилл.
– Отлично припечатал! – шипит ему Гефест. – Как есть в яблочко!
– Умолкни, – цедит ахеец.
Демогоргон разражается рокотом. Поначалу мужчине кажется, что рядом взорвался огромный вулкан; потом из грохота рождаются осмысленные слова:
– У БЕЗЪЯЗЫКИХ БЕЗДН НЕ ВЫРВЕШЬ ТАЙНЫ, А ИСТИНА БЕЗЛИКА И НЕМА. ПОЙМЁШЬ ЛИ ТЫ КРУГОВРАЩЕНЬЕ МИРА ИЛЬ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ, СУДЬБЫ, ИЗМЕНЧИВОСТИ, СЛУЧАЯ И СЧАСТЬЯ? ИМ ВСЁ ПОДВЛАСТНО, ТОЛЬКО НЕ ЛЮБОВЬ И ТИХОГО СВЯТАЯ ПОЛНОТА.
– Как знаешь, – пожимает плечами Ахилл. – И всё же пока мы тут лясы точим, Зевс объявляет себя Верховным Правителем Всего Творения и вскоре потребует, чтобы это самое творение, а не только те, кто населяет крохотный мирок у подножия Олимпа, поклонялось ему и никому более. Счастливо оставаться.
Ахеец поворачивается кругом, хватает испуганно лепечущего ремесленника за руку в металлических пузырях и тащит за собой, прочь от неоформленной массы, громоздящейся до небес.
– СТОЙ!.. АХИЛЛЕС, ПЕЛЕЯ МНИМЫЙ СЫН И НАСТОЯЩИЙ – ЗЕВСА, СТОЙ, О КРАТКОВЕЧНЫЙ ВЕРШИТЕЛЬ БОГО – И ОТЦЕУБИЙСТВА! МИНУТУ…
Герой останавливается вместе с Гефестом, делает разворот и молча ждёт продолжения. Океаниды съёживаются и прикрывают головы, будто на них сейчас посыплется вулканический пепел.
– Я ВЫЗОВУ ТИТАНОВ ИЗ ПЕЩЕР, УЩЕЛИЙ И ДРУГИХ УКРОМНЫХ МЕСТ. Я ПОВЕЛЮ ЧАСАМ БЕССМЕРТНЫМ ДОСТАВИТЬ ИХ СЮДА!
Все прежние нестерпимые шумы кажутся детским лепетом по сравнению с гулом, который раздаётся в эту минуту. Горы вокруг Демогоргонова трона раскалываются в багровой ночи, вокруг разливается яркое сияние лавы, тьму Тартара пронзает радуга немыслимых оттенков, и вдруг из ниоткуда возникают колесницы, каждая величиной с утёс, влекомые скакунами, но не конями – эти твари совершенно не схожи с конями, ну просто ничего общего. Их очи пылают страхом, над ними свистят кнуты возничих с дикими глазами, не людей и даже не богов. Смертному невозможно смотреть на них, и Ахиллес отворачивается. Ему почему-то кажется, что извергать содержимое желудка в дыхательную маску было бы не слишком умно.
– ПЕРЕД ТОБОЙ БЕССМЕРТНЫЕ ЧАСЫ, ЧЬЕЙ ПОМОЩИ ТЫ ПОЖЕЛАЛ, – грохочет Демогоргон. – ОНИ ДОСТАВЯТ КРОНА И ВЕСЬ ЕГО РОД.
Атмосфера взрывается сверхзвуковыми ударами, Океаниды в ужасе визжат, гигантские колесницы исчезают в кругах яркого пламени.
– Ну вот… – произносит Гефест по радио, но мысли своей не заканчивает.
– Подождём, – говорит быстроногий, убирая клинок за пояс, а щит за спину.
– Это не надолго, – отзывается бог-калека.
В зловонном воздухе опять возникают огненные круги. Гигантские колесницы возвращаются сотнями. Нет, тысячами. Они везут огромных монстров – как человекообразных, так и не слишком.
– ВЗИРАЙ ЖЕ! – изрекает Демогоргон.
– Да уж постараюсь, – ворчит мужеубийца. Он уже овладел собой и прикрылся огромным красивым щитом. А колесницы титанов всё прибывают.
К тому времени, когда Харман проснулся, Мойры уже рядом не было. День выдался стылый, пасмурный, и дождь лил как из ведра. Атлантика по-прежнему клокотала, швыряя к небу пригоршни белой пены, однако сегодняшние волны не шли ни в какое сравнение с теми яростными водяными валами, что вздымались ночью, при отблесках молний. Мужчина плохо выспался: его терзали зловещие, прерывистые кошмары.
Поднявшись, путник свернул тончайший спальный мешок и сунул его в рюкзак: высохнет сам, по дороге. Одежду доставать не стал, а лишь натянул поверх термокожи носки и обулся.
Ночью, перед грозой, Харман и Мойра успели погреться у костра. Естественно, без венских сосисок и маршмаллоу, о которых мужчина знал только из библиотеки Таджа. Вместо них супруг Ады без аппетита прожевал половину съедобной плитки и запил её водой, сидя у мерцающего пламени.