Европеец отыскал своего друга Орфу на высоте нескольких сотен метров, в гуще подъёмников, перекладин и кабелей, которые удерживали в пусковом кратере почти готовый к полёту на Землю корабль. Вдоль огромного корпуса космической посудины сновали инженеры глубокого космоса – моравеки, роквеки, похожие на чёрных жуков, и каллистянские операторы, соединяя перекладины и напоминая блестящую растительную тлю. На тёмной обшивке отражались, играя, лучи прожекторов. Батареи подвижных автосварщиков сыпали вниз искрами. Поблизости, в надёжной колыбели из металлических цепей, покоилась «Смуглая леди», глубоководная лодка Манмута. Несколько месяцев назад моравеки спасли повреждённое, беспомощное судно из укрытия на марсианском побережье моря Фетиды, подняли его на Фобос, починили, зарядили и модифицировали крепкую лодочку для исполнения земной миссии.
Сотней метров выше Манмут нашёл своего товарища – тот лазал по стальным тросам под брюхом корабля – и окликнул его по старой личной линии связи.
– Кого я вижу? Орфу, недавний марсианин, недавний гость Илиона и вечный иониец? Тот самый Орфу?
– Тот самый, – подтвердил друг.
Даже по радиоканалам и частному лучу его грохочущий голос граничил с инфразвуковыми колебаниями. Оттолкнувшись поворотными движителями, высоковакуумный моравек совершил тридцатиметровый прыжок на перекладину, где покачивался Манмут, проворно уцепился рычажными сварочными клещами на манипуляторах за верхний железный брус, да так и завис.
Некоторые из моравеков с виду отдалённо напоминали гуманоидов: Астиг-Че, к примеру, или роквеки в чёрных хитиновых доспехах, или даже Манмут (хотя он гораздо меньше остальных). Но только не Орфу Ионийский. Созданный и оснащённый для работы в плазменном торе Ио, среди магнитных, гравитационных и ослепляющих радиационных бурь Юпитера, он смутно походил на земного краба ростом более двух метров и длиною в добрых пять. Если можно вообразить себе краба с дополнительными ногами, комплектом чувствительных элементов, подвесными движителями, манипуляторами, которые служили почти как руки, а главное – с древним, побитым панцирем, столь мнократно латаным-перелатаным, что казалось, тот держится на одной шпаклёвке.
Ну, как там наш Марс, всё ещё вертится, старина? – прогрохотал Орфу.
Манмут повернул голову к небу.
– Куда ему деться. Вертится, будто здоровенный красный щит.
Из тени как раз показался вулкан Олимп.
– Вот, наверное, красота-то! – отозвался приятель европейца. – Красотища!
Манмут замялся и наконец промолвил:
– Я знаю, ты был у хирурга. Жаль, что тебя так и не вылечили
Иониец пожал плечами четырёх сочлененных руконог.
– Не важно, старина. Кому они нужны, эти органические глаза, когда есть тепловидение, вонючий газовый хроматограф, по масс-спектрографу на каждом колене, глубокий и фазовый радары, сонар и лазерный картопостроитель? С таким прелестным набором сенсоров я не смогу разглядеть разве что самые удалённые и ни к чему не пригодные предметы. Вроде звёзд и Мара.
– Ну да, – промолвил Манмут. – И всё-таки жалко.
Орфу лишился оптического нерва и вообще едва не подвергся уничтожению на марсианской орбите при первой же встрече с олимпийским богом – тем самым, который мановением руки взорвал космический корабль и двух их товарищей, не оставив от них ничего, кроме газа и мелких обломков. Ионийцу ещё повезло: в конце концов, он выжил и был до определённой степени восстановлен, и тем не менее…
– Привёз Хокенберри? – осведомился Орфу.
– Да. Первичные интеграторы проводят с ним краткую беседу
– Бюрократы, – хмыкнул огромный краб. – Хочешь прогуляться на корабль?
– Спрашиваешь.
Манмут запрыгнул к нему на панцирь и вцепился самыми нежными зажимными клещами. Моравек интенсивного использования оттолкнулся от мостика, подтянулся к посудине и двинулся вокруг тёмного корпуса. Здесь, примерно в километре над днищем кратера, европеец впервые разглядел в полную величину привязанный к перекладине, точно эллипсоидный воздушный шар, корабль. Ничего себе! Да он по меньшей мере в пять раз превосходил тот, на котором стандартный год назад устремились к Марсу четыре моравека из околоюпитерного пространства.
– Впечатляет, а? – произнёс Орфу, более двух месяцев работавший над судном вместе с инженерами Пояса астероидов и Пяти Лун.
– Крупная штука, – согласился Манмут. И, уловив разочарование друга, прибавил: – Есть в ней какая-то неуклюжая, неповоротливая, наростовидная, неприглядная, недобрая красота.
Раскатистый хохот ионийца всякий раз напоминал его товарищу толчки после основательного ледотрясения на Европе или же волны после цунами.
– Провалиться мне на месте! Очень выразительная аллитерация для струхнувшего астронавта.
Манмут пожал плечами и на миг испугался, что друг не увидит его жеста, но потом сообразил: увидит. Новенький радар был весьма чувствительным инструментом, разве только красок не различал. Орфу однажды упомянул о своей способности распознавать малейшие движения мускулов на лице человека. «Это нам не помешает, если Хокенберри решит примкнуть к экспедиции», – подумал европеец.
Словно прочитав его мысли, гигантский краб заметил:
– Я тут в последнее время рассуждал о людской скорби; знаешь, ведь моравеки совсем иначе ощущают потерю.
– О нет, – простонал Манмут. – Ты опять начитался этого своего француза!
– Пруста, – поправил иониец. – «Этого моего француза» зовут Пруст.
– Хорошо. Но зачем? Ты же знаешь, что погружаешься в уныние каждый раз, когда открываешь «Воспоминание прошлых вещей».
– "Поиски утраченного времени". Я перечитывал одну главу– помнишь, ту, где Альбертина умирает и рассказчик Марсель пытается позабыть её, но не может?
– Весёленькое чтиво, ничего не скажешь, – съязвил европеец. – Хочешь, я одолжу тебе «Гамлета» на закуску?
Орфу никак не ответил на великодушное предложение. Между тем они забрались так высоко, что заглянули за стены кратера и видели под собою весь корабль целиком. Манмут, конечно, знал: ионийцу нипочём путешествия длиною в тысячи километров самого глубокого космоса, и всё же… Чувство, будто бы друзья потеряли управление и попросту летят прочь от Фобоса и базы Стикни (в точности как моравек предсказывал Хокенберри), было непреодолимо.
– Дабы разрушить узы, которые связывали его с покойной, – невозмутимо начал огромный краб, – несчастный рассказчик вынужден брести назад, сквозь память и сознание, и повстречать всех до единой Альбертин – не только тех, которые существовали на самом деле, но и придуманных, вызывавших его тоску и ревность – словом, виртуальных девушек, порожденных разумом в те отчаянные минуты, когда Марсель гадал, не улизнула ли его любимая, чтобы пообщаться с кем-то другим. Не говоря уже об Альбертинах, разжигавших в нём желание: девушке, которую рассказчик едва знал, женщине, которую захватил, но не смог ею завладеть, и той, которая под конец так утомила его.
– Утомишься тут, – поддакнул европеец, надеясь, что не слишком открыто выказал по радиолинии собственную усталость от всей этой прустятины.
– Однако это ещё цветочки, – безжалостно гнул своё Орфу, невзрая на прозрачный намёк. – В горести рассказчик – тёзка автора, как тебе уже известно, – заходит гораздо дальше… Постой, ты ведь читал, Манмут? Правда? В прошлом году ты убеждал, меня, что всё прочёл.
– Ну… так, ознакомился, – признался маленький моравек.
– Даже тяжкий вздох ионийца граничил с ультразвуковым колебанием.
– Хорошо, как я уже говорил, мало того что бедняге приходится взглянуть в лицо всем Альбертинам, прежде чем навеки отпустить из сердца ту единственную, вдобавок он должен сразиться с легионом Марселей, каждый из которых по-своему воспринимал разнообразные лики любимой: желал её превыше всех благ мира, сходил с ума от ревности, что болезненно искажало его суждения…
– Ладно, а суть в чём? – нетерпеливо встрял европеец, интересовавшийся в течение полутора стандартных веков исключительно сонетами Шекспира.
– Да попросту в ошеломительной сложности человеческого сознания.
Орфу развернул свой панцирь на сто восемьдесят градусов, включил реактивные сопла, и давние приятели полетели в обратный путь – навстречу посудине, мостику, кратеру Стикни, навстречу призрачной, но притягательной безопасности. Пока они вращались, Манмут чуть не свернул шею, разглядывая красную планету над головой. Ему вдруг показалось – и весьма убедительно, – будто Марс немного приблизился. Фобос продолжал движение по орбите, так что Олимп и вулканы Фарсиды уже почти скрылись из виду.
– Ты когда-нибудь задумывался, чем отличается наша печаль от… скажем… грусти Хокенберри? Или Ахилла? – спросил иониец.
– Ну, не то чтобы задумывался… – откликнулся товарищ. – Наш схолиаст одинаково тоскует как из-за утраченной памяти о прежней жизни, так и из-за смерти своей жены, друзей, студентов и так далее. Этих людей разве поймёшь. Впрочем, и наш профессор – всего-навсего восстановленный кем-то человек, воссозданный на основе ДНК, РНК, собственных книг и неизвестно каких ещё гадательных программ. Что же до быстроногого – если он захандрит, то пойдёт и прикончит кого-нибудь. А лучше целую свору кого-нибудь.
– Жаль, не довелось полюбоваться на его сражение с богами, – промолвил краб. – Судя по твоим рассказам, резня была ещё та.
– Точно, – подтвердил европеец. – Я даже перекрыл случайный доступ к этим воспоминаниям. Они чересчур неприятны.
– Это напомнило мне ещё одну любопытную особенность Марселя, – произнёс Орфу, вводя соединяющие крючья в толстую шпионскую обшивку: приятели как раз опустились на верхушку космической посудины. – Мы обращаемся к неорганической памяти, как только информация, сохранённая в нейронах, вызывает сомнения. Людям же остаётся полагаться на сложную, запутанную массу химически управляемых неврологических архивов, субъективных и окрашенных излишними эмоциями. Как они вообще могут доверять своим воспоминаниям?
– Понятия не имею, – покачал головой Манмут. – Но если Хокенберри полетит, у нас появится возможность уяснить, как работает человеческий разум.
– Знаешь, это ведь не то же самое, что сесть втроём и задушевно потолковать, – предостерёг иониец. – Сначала – резкое повышение гравитации, потом ещё более трудное снижение к тому же на корабле соберётся куча народа: самое меньшее дюжина представителей Пяти Лун и сотня бравых воинов-роквеков.
– Ого, так мы готовы к любым неожиданностям?
– Вот уж сомневаюсь, – пророкотал Орфу. – Оружия на борту хватит испепелить Землю до головешек, это правда. Но только пор наши планы с горем пополам поспевали за меняющейся действительностью.
На европейца навалилась знакомая тоска: нечто похожее было во время полёта на Марс, когда капитан «Смуглой леди» проведал о секретном оружии, спрятанном на корабле.
– Ты иногда скорбишь о гибели Короса III и Ри По так же, как твой Марсель грустил по усопшей? – спросил он товарища.
Антенна чувствительного радара чуть наклонилась к маленькому моравеку, словно пытаясь прочесть выражение его лица. Однако Манмут человеком не являлся и, разумеется, никакого выражения не имел и в помине.
– Не совсем, – ответил гигантский краб. – До миссии мы даже не были знакомы, да и летели в разных отделениях. Пока Зевс не… добрался до нас. По большей части я слышал лишь голоса, звучавшие по общей линии. Хотя время от времени я залезал в банки памяти, чтобы взглянуть на их изображения. Из уважения к покойным, полагаю.
– Ага, – согласился Манмут; он и сам частенько так делал.
– Знаешь, что сказал Пруст о разговорах?
Любитель Шекспира удержался от очередного вздоха.
– Ну и что же?
– Он написал: «Когда мы с кем-нибудь беседуем… это уже не мы говорим… мы подгоняем себя под чужой образец, а не под свой собственный, разнящийся от всех прочих»[4].
– Значит, пока мы с тобой беседуем, – Манмут перешёл на персональную частоту, – в действительности я подгоняю себя под шеститонного, безглазого и многоногого краба с помятым панцирем?
Мечтать не вредно, – пророкотал Орфу Ионийский. – «И всеж должно стремленье превышать возможности – не то к чему нам небо?»[5]
Пентесилея ворвалась в Илион через час после рассвета. За нею, держась на расстоянии двух лошадиных крупов, нёсся отборный отряд из сестёр по оружию. Невзирая на раннюю пору и стылый ветер, тысячи горожан высыпали на стены и на обочины дороги, ведущей от Скейских ворот ко временному дворцу Приама, посмотреть на царицу амазонок. И все ликовали так, словно та привела на подмогу многотысячную армию, а не дюжину своих подружек. Люди в толпе махали платками, бряцали копьями о кожаные щиты, плакали, кричали «ура» и бросали цветы под копыта коней.
Пентесилея принимала поклонение как должное.
Деифоб, сын Приама, брат Гектора и почившего Париса, известный целому свету в качестве будущего супруга Елены, встречал амазонок у стен Парисова дворца, где в настоящее время пребывал Приам. Видный мужчина крепкого телосложения, в сияющих доспехах и алом плаще, в золотом шлеме с пышным хвостом, он неподвижно стоял, скрестив на груди руки. Потом, салютуя гостье, воздел одну ладонь.
За его спиной строго навытяжку замерли пятнадцать человек из личной царской охраны.
– Добро пожаловать, Пентесилея, дочь Ареса и царица амазонок! – провозгласил Деифоб. – Приветствуем тебя и двенадцать твоих воительниц. От имени всего Илиона примите благодарность и глубокое почтение за то, что явились помочь нам в битве с богами Олимпа. Пройдите в чертоги, омойте прекрасные тела, примите от нас дары и познайте истинную глубину признательности и гостеприимства троянцев. Доблестный Гектор непременно приветствовал бы вас лично; к сожалению, он лишь недавно забылся сном, ибо всю ночь провёл у погребального костра погибшего брата.
Пентесилея легко соскочила с огромного боевого коня (двигалась она, невзирая на тяжесть доспехов и блистающего шлема, с подкупающей грацией) и крепко, по-дружески, обеими руками пожала собрату-воину предплечье.
– Благодарю тебя, отпрыск Приама, стяжавший славу в тысячах поединков. Я и мои спутницы от души соболезнуем вашему горю, страданиям вашего отца и всего народа священной Трои, утратившей Париса, весть о кончине которого долетела до нас два дня назад, и принимаем ваше великодушное приглашение. Но прежде чем ступить на порог дворца, где с недавних пор восседает на престоле Приам, скажу, что вовсе не помышляю сражаться с вами против бессмертных. Мы прибыли, чтобы раз и навсегда завершить эту безумную богоборческую битву.
Деифоб, чьи глаза и в обычное время отличались нездоровой округлостью, буквально выпучился на гостью.
– И как же ты намерена исполнить задуманное, царица Пентесилея?
– Об этом я и собираюсь потолковать, а потом сделать. Веди же меня, благородный друг, нам с твоим отцом нужно кое-что обсудить.
Как объяснил брат Гектора новоприбывшим, царственный Приам переселился в крыло более скромного дворца Париса лишь потому, что восемь месяцев назад, в первый же день войны, боги ли с землёй сровняли его собственный, похоронив под обломками супругу царя и повелительницу города Гекубу.
– Амазонки разделяют с вами и это страшное горе, – промолвила Пентесилея. – Плач о смерти великой царицы достиг даже наших далёких, покрытых зелёными холмами островов.
В главной зале Деифоб замялся и нервно прокашлялся.
– Кстати о далёких островах. Скажи, любимица Ареса, как случилось, что вы пережили ярость богов? Город полон крылатых слухов, будто бы Агамемнон, отплывший в этом месяце на родину, не встретил на греческих островах ни единой души. Даже храбрые защитники Илиона содрогнулись при мысли о том, что олимпийцы истребили всех людей на земле, кроме нас и аргивян, Как же вышло, что ты и твой род уцелели?
– Мы вовсе не уцелели, – бесстрастно проронила гостья. – Боюсь, края амазонок так же пусты, как и земли, которые мы проезжали по дороге сюда. Богиня Афина сохранила только нас, и то ради великого поручения. Мы должны передать нечто очень важное от её имени жителям Трои.
– Умоляю, поведай её слова, – произнёс Деифоб.? Пентесилея покачала головой.
– Послание предназначено для ушей Приама.
Тут как по заказу запели трубы, занавес раздался, и в залу, опираясь на руку охранника, медленно вошёл царь. В последний раз амазонка встречала его, когда с полусотней отважных спутниц прорвалась сквозь ахейскую армию в город, чтобы ободрить троянцев и предложить себя в качестве боевых союзников. Приам отвечал, что в помощи пока нет нужды, но всё же осыпал воительниц золотом и прочими дарами, С тех пор минуло меньше года. Но сегодня, увидев Отца Илиона, Пентесилея лишилась дара речи.
Казалось, почтенный муж состарился лет на двадцать. Прежняя бурлящая сила оставила его. Всегда прямая спина согнулась под невидимым бременем. Добрую четверть века эти щёки пылали огнём от возбуждения и вина; ничто не менялось с того далёкого дня, когда маленькие девочки – Пентесилея и её сестра Ипполита – подглядывали через щель в занавесках тронного зала за пиром, устроенным их матерью в честь троянских гостей. И вот эти самые щёки запали, как будто их обладатель разом утратил все зубы. Всклокоченные борода и волосы являли взорам не благородную проседь, но печальную, мертвенную белизну. Слезящиеся глаза рассеянно смотрели в пустоту.
Старец почти рухнул на золотой, украшенный лазуритом трон.
– Приветствую тебя, Приам, сын Лаомедона, досточтимый правитель из рода славных дарданцев, отец доблестного Гектора, несчастного Париса и великодушного Деифоба, – начала амазонка, опускаясь на закованное в латы колено. Её девический, мелодичный голос звенел с такой силой, что по стенам просторного чертога прокатилось эхо. – Я, Пентесилея, возможно, последняя царица амазонок, и двенадцать моих меднолатных воительниц приносим тебе хвалу, соболезнования, дары и наши копья.
– Нет более драгоценного дара, чем ваша верность и слова утешения, милая Пентесилея.
– Кроме того, я привезла послание Афины Паллады, которое положит конец войне с бессмертными.
Правитель изумлённо вскинулся. Кое-кто в свите ахнул.
– Возлюбленная дочь, Афина Паллада всегда ненавидела Илион. Она и прежде плела коварные сети, замышляя руками аргивян разрушить неприступные стены Трои. Нынче богиня и вовсе стала нашим заклятым врагом. Они с Афродитой пролили кровь сынишки моего Гектора – Астианакса, будущего владыки города, объявив, будто мы и наши дети – всего лишь приношения на алтарях Олимпа. Кровавые жертвы, не более того. О мире не может быть и речи, доколе одна из наших рас не исчезнет с лица земли.
Не вставая с колена, Пентесилея горделиво подняла голову. Синие глаза сверкнули вызовом.
– Обвинения против богинь напрасны. Вся эта война – чья-то пустая выдумка. Бессмертные защитники Илиона, в том числе и верховный Зевс, желают, как и прежде, опекать и поддерживать вас. Даже светлоокая дева Паллада перешла на сторону Трои по причине подлого вероломства ахейцев и в особенности Ахилла, который очернил её доброе имя, приписав Афине убийство своего друга Патрокла.
– Значит, олимпийцы предлагают условия мира? – почти умоляющим шепотом вымолвил Приам.
– Нет, кое-что получше, – произнесла царица амазонок, имаясь на ноги. – Паллада и все небесные покровители Илиона предлагают вам победу.
– Победу над кем? – воскликнул Деифоб, шагнув к отцу. – Ахейцы теперь – наши союзники. Они – и ещё рукотворные существа моравеки, что защищают города и станы людей от яростных стрел Громовержца.
Пентесилея рассмеялась. В этот миг в зале не осталось мужчины, который не восхитился бы её красотой. На щеках царицы играл нежный румянец, живое лицо блистало свежестью беспечных лет, а изящно отлитые из бронзы доспехи не скрывали гибкого, стройного и в то же время полного жизненных соков тела; зато глаза, кипящие огнём страстей и острого ума, и волевое выражение придавали этой полудевчонке сходство с героем-воителем, готовым к бою.
– Победу над Ахиллесом, который сбил с пути благородного Гектора, а нынче ведёт ваш город к пропасти! – провозгласила гостья. – Победу над аргивянами, ахейцами, доныне жаждущими покорить священную Трою, разрушить ваши дома и храмы, сгубить ваших сыновей и внуков, а жён и дочерей увести в ненавистное рабство!
Приам чуть ли не сокрушённо покачал головой. – На поле боя быстроногому Пелиду нет равных, амазонка. Сам покровитель войны Арес уже три раза пал бездыханным от его руки. Сама Афина спасалась от Ахиллеса бегством. Сам Аполлон был изрублен им на золотые, облитые ихором куски и в спешке увезён прочь. Да что говорить, если сам Кронид боится сойти с Олимпа ради честного поединка с этим полубогом.
Пентесилея замотала головой, разметав золотые локоны.
– Зевс никого и ничего не страшится, о почтенный владыка и гордость рода дарданов. Он мог бы уничтожить всю Трою -да что там, всю землю, на которой она стоит, одною вспышкой эгиды.
Солдаты у трона изменились в лице и побледнели; седовласый царь не удержался и поморщился. Амазонка упомянула самое могущественное и таинственное оружие Тучегонителя: с его помощью он бы при желании в минуту истребил даже всех прочих богов. Эгида внушала подлинный ужас, не то что простецкие термоядерные бомбы, которые Кронид без пользы бросал на силовые щиты моравеков.
– Обещаю тебе, благородный Приам, – начала амазонка, – Ахиллес погибнет ещё до того, как нынче в обоих мирах закатится солнце. Клянусь кровью моих сестёр и матери, что…
Потомок Дардана поднял руку, прерывая гостью.
– Не торопись божиться, юная Пентесилея. Ты была мне с младенческих лет как родная дочка. Вызвать Пелида на битву – это верная смерть. Что же привело тебя в Трою искать подобной кончины?
– Я говорю не о кончине, владыка, – с явным усилием изрекла царица. – Речь о нетленной славе.
– Что часто одно и то же, – вздохнул Приам. – Подойди, моё милое дитя, сядь рядом. Пошепчемся.
Отпрыск Дардана жестом отослал от себя свиту и Деифоба; амазонки также отступили на почтительное расстояние, дабы не слышать ни слова. Пентесилея опустилась на высокий престол Гекубы, спасённый из-под обломков сгоревшего дворца, ныне пустующий, но установленный в тронном зале в память о царице. Водрузив сияющий шлем на широкий подлокотник, девушка наклонилась к старцу.
– Отец, меня преследуют фурии. Сегодня вот уже долгих три месяца, как эти твари не дают мне покоя.
– Почему? – изумился владыка и тоже подался вперёд, будто некий священнослужитель из будущего, отпускающий грехи своей прихожанке. – Мстительные духи требуют платы крови за кровь, лишь если никто из живых не в силах этого совершить, и чаще всего, когда человек причиняет страдания близким. Уверен, ты не делала зла никому из вашего царского рода?
– Я убила свою сестру Ипполиту, – дрогнувшим голосом сказала Пентесилея.
Отец троянцев отпрянул.
– Ты – Ипполиту? Царицу амазонок и супругу Тезея? Мы слышали, она скончалась от шального дротика на охоте, ошибочно принятая кем-то за быстроногую лань. – Я не желала ей смерти, Приам. Но после того как Тезей похитил сестру – будучи в гостях, обманом завлёк её на корабль, поднял паруса и был таков, – амазонки поклялись свести с ним счеты. Покуда все взоры на Пелопоннесе и скалистых островах прикованы к Илиону, покуда герои в отлучке и Афины остались без обычной защиты, мы соорудили маленький флот, устроили собственную осаду – разумеется, ничего серьёзного или достойного бессмертных песен по сравнению с тем, что творили данайцы у ваших стен, – и вторглись в крепость вероломного соблазнителя.
– Да, конечно, мы слышали, – пробормотал почтенный старец. – Однако сражение быстро завершилось переговорами, после которых амазонки удалились прочь. Говорили, будто бы царица Ипполита улетела в чертоги Аида немногим позже. Погибла во время большой охоты, устроенной в честь примирения.
– Она скончалась от моего копья, – пересилив себя, выдавила Пентесилея. – Вначале афиняне бежали от нас, Тезей получил рану, и мы полагали, что город уже взят. Единственной ней целью было избавить Ипполиту от этого мужчины, пусть против её воли. И мы почти осуществили задуманное, когда Тезей возглавил контрнаступление, отбросившее амазонок на целый день нелёгкого пути обратно к кораблям. Многие из моих сестёр погибли в той схватке. Теперь, когда мы боролись уже за собственные жизни, бесстрашные воительницы снова начали одерживать верх и оттеснили Эгеева сына. Чтоб завершить битву, я бросила копьё в самого Тезея. К несчастью, оно пронзило сердце бедной сестры, которая – так походя на мужчину в бесстыдных афинских доспехах – сражалась бок о бок со своим супругом и повелителем.
– Сражалась против амазонок, – прошептал царь. – Против родных сестёр.
Именно. Как только мы выяснили, кого я убила, война прекратилась, и был заключён мир. Воздвигнув подле акрополя колонну в память о благородной Ипполите, амазонки удалились в глубокой печали, покрытые жарким стыдом.