– Скажи, как эта штука работает, – еле слышно проговорила богиня.
– В этой штуке, – тихо промолвила собеседница, – заключена вся хитрость обольщения. И жар любви, и лихорадка страсти, и жадные вскрики, и шёпоты пылких признаний, и тонкие льстивые речи, не раз уловлявшие в сеть даже самых разумных.
– Всё в одном пояске? – удивилась Гера. – Ну и как же о и действует?
– Его волшебство заставит любого мужчину помешаться от вожделения, – прошелестел голос Киприды.
– Да, да, но как это получается? – Бессмертная уже не скрывала досады.
– Откуда мне знать? – небрежно рассмеялась Афродита. – Я получила пояс в придачу, когда он… ну, он… творил из нас богов. Может, здесь замешаны феромоны широкого спектра действия. Может, наноактиваторы гормонов. Или поток микроволновой энергии, направленной непосредственно к мозговым центрам секса и наслаждения. Какая разница? Главное – результат. Хотя, конечно, у меня полно других маленьких хитростей. В общем, примерь его и убедишься сама, о супруга Громовержца.
Белорукая бессмертная расплылась в улыбке и затянула узорчатую ленту под высокими грудями, так что её почти не стало видно.
– Как мне его включить?
– Хочешь сказать, как его включит твоя любезная мать? – продолжала скалить зубы Киприда.
– Ну да, разумеется.
– Когда настанет время, коснись груди, будто собралась активировать пусковую схему квантовой телепортации, только не воображай место назначения, а потрогай микросхему и думай о чём-нибудь чувственном.
– И всё? Так просто?
– Этого хватит, – кивнула Афродита. – О, в этом поясе заключён целый мир.
– Благодарю тебя, богиня любви, – проронила Гера.
Лазерные лучи, устремлённые вверх, будто копья, пронзали силовое поле над их головами. Вылетевший из Дырки космический корабль или шершень моравеков набирал высоту.
– Что бы ни лежало у тебя на сердце, – произнесла Киприда, – я надеюсь, ты не вернёшься в чертоги Олимпа, не исполнив задуманного.
Гера лишь улыбнулась. Потом подняла руку к своей груди, стараясь не задеть укрытый под нею пояс, и телепортировалась по квантовому следу Зевса, оставленному в складках пространственно-временного континуума.
На восходе Гектор велел залить погребальный костёр вином. Вернейшие друзья убитого разгребли угли, с бесконечной осторожностью отыскивая кости Приамова сына среди пепла и обожженных останков собак, лошадей и бога. Это было не сложно: Парис лежал на середине сруба; все прочие, набросанные кучей, горели далеко по краям.
Орошая землю слезами, боевые товарищи собрали драгоценные кости в золотую урну, которую обернули двойным слоем тука, как требовал обычай для героев и благородных мужей. Скорбная процессия прошествовала с погребальным фиалом по улицам и площадям Илиона (крестьяне и воины с равной почтительностью молча уступали дорогу) и доставили прах на расчищенную от мусора площадку, где прежде находилось южное крыло дворца Приама, разрушенного восемь месяцев назад бомбами олимпийцев. В сердце изрезанного кратерами пространства высился временный курган, возведённый из каменных глыб – обломков здания, в котором уже покоилась царица Гекуба, жена Приама. Теперь один из её сыновей покрыл урну с останками другого тонкой льняной пеленой и сам водрузил сосуд на место.
– Здесь, брат мой, мы полагаем на время твой прах, – произнес Гектор перед лицом людей, последовавших за ним, – и пусть земля укроет его, доколе мы не обнимемся в сумрачном Доме Смерти. Когда эта война окончится, оставшиеся в живых возведут над тобой, над нашей матерью и всеми павшими в бою – думаю, и надо мною тоже, – достойный надгробный холм не хуже великих обиталищ Аида. Ну а сейчас – прощай, брат.
Благородный Приамид и его люди вышли наружу. Сотни дожидавшихся воинов засыпали каменный курган рыхлой землёй, нагромоздив сверху солидную кучу камней и обломков.
После чего Гектор, не спавший вот уже две долгие ночи, устремился на поиски Ахиллеса, горя желанием возобновить сражение с бессмертными. Сегодня от как никогда жаждал их золотой божественной крови.
Очнувшись на рассвете, Кассандра увидела, что почти раздета (платье было жутко разодрано и помято), лежит на чужой кровати и эк привязана шёлковыми веревками за кисти и лодыжки. «Что за притча?» – удивилась провидица. Неужели она вновь нагрузилась до чёртиков и позволила затащить себя «на чашечку кофе» какому-нибудь смазливому солдатику-извращенцу?
Тут ей припомнилось вчерашнее погребение, а потом и обморок. Андромаха и Елена сердито требовали… «Вот дерьмо, – нахмурилась дочь Приама. – Мой длинный язык опять навлёк неприятности на мою…» Она осмотрелась. Внушительные каменные плиты, запах подземной сырости, ни единого окна. Вполне похоже на чей-нибудь пыточный подвал. Пленница принялась извиваться, немилосердно дёргая за гладкие бечёвки, но те оказались ужасно прочными, да и узлы вязала опытная рука.
«Вот дерьмо», – повторила про себя Кассандра.
В комнату вошла Андромаха и застыла, глядя на узницу сверху вниз. Оружия при вошедшей не было, но пророчица легко представляла себе острый кинжал в её рукаве. Женщины долго молчали. Наконец ясновидящая не выдержала:
– Пожалуйста, отпусти меня, подружка.
– Лучше я тебе глотку перережу, подружка, – произнесла супруга Гектора.
– Тогда режь, сука, – отозвалась дочь Приама. – Нечего попусту трепаться.
Пленница почти не боялась. Даже в калейдоскопе изменчивых призраков предвидения последних восьми месяцев, с тех пор как умерло прежнее будущее, Андромаха никогда не поднимала на неё руки.
– Кассандра, как у тебя повернулся язык заговорить про моего младенца? Тебе не хуже других известно: восемь месяцев назад Афродита и Афина Паллада явились в детскую комнатку, зарезали моего малыша вместе с кормилицей и заявили, что боги Олимпа, рассерженные неудачной попыткой Гектора сжечь корабли аргивян, выбрали в жертву не годовалую тёлку, а нашего Астианакса, которого мы с отцом нежно звали Скамандрием.
– Чушь собачья, – откликнулась узница. – Развяжи меня. Голова у неё раскалывалась. Так всегда бывало после особенно ярких видений.
– И не подумаю, пока не скажешь, почему тебе взбрело на ум болтать, будто бы я подменила своё дитя ребёнком рабыни. – Андромаха смерила молодую невестку холодным взглядом. Клинок уже поблёскивал у неё в руке. – Разве я могла пойти на такое? Разве подозревала, что богини явятся именно в тот момент? Да и зачем всё это?
Провидица вздохнула, прикрыла веки.
– Никаких богинь там не было, – устало, но с вызовом промолвила она и снова открыла глаза. – Узнав о гибели Патрокла, дражайшего друга Ахилла, от рук Паллады (что наверняка окажется очередной ложью), ты задумала или сговорилась с Еленой и Гекубой прикончить сына кормилицы – погодка маленького Астианакса, а заодно и бедную мать. И уже потом объявила Гектору с Пелидом и прочим сбежавшимся на твои вопли, будто бы в окровавленной детской побывали сами бессмертные.
В зеленоватых очах Андромахи сверкали льдинки вечной мерзлоты, сковавшей недоступную вершину.
– Мне-то что за радость?
– А как же наш секретный замысел? Троянские женщины давно лелеяли мечту остановить кровавую войну, отвлечь своих мужчин от сражений с ахейцами. Прежняя война должна была, по моим пророчествам, принести в наш город гибель и разрушение. Слушай, это была блестящая мысль. Я преклоняюсь перед твоей решимостью.
– Если даже ты и права, – откликнулась супруга Гектора, – значит, я собственноручно втянула всех в ещё более безнадёжную битву с богами. Вспомни свои прежние предсказания: многим из нас грозило рабство, но не смерть.
Ясновидящая неуклюже попыталась пожать плечами, забыв верёвках и растянутых руках.
– Ты думала лишь о спасении сына, которого, как мы знали, ждала ужасная гибель, превратись наше прошлое будущее в текущее настоящее. Я тебя понимаю. Андромаха протянула нож.
– Значит, жизнь моей семьи, даже Гектора, зависит от того, тешься ли ты об этом ещё раз и поверит ли тебе всякий сброд – не важно, троянский или ахейский. Убрав тебя, я обеспечу нашу безопасность.
Кассандра выдержала ровный взгляд взрослой женщины.
– Мой дар предвидения может ещё послужить вам, подруга. Когда-нибудь он даже может спасти твою жизнь, или Гектора, или Астианакса, где бы ни укрывался твой сын. Ты же знаешь, когда на меня находит, я не владею собой, мелю всё, что вздумается. Давай так: ты, Елена или кто ещё с вами в сговоре, держитесь рядом, а то и приставьте рабыню покрепче, затыкает мне рот, когда снова начну чесать языком. В случае чего – убейте.
Невестка Приама помолчала, закусив губу, потом наклонилась и перерезала шёлковую верёвку, завязанную на правом запястье пленницы. Избавляясь от остальных, она проронила:
– Амазонки приехали.
Целую ночь Менелай провёл в беседах со старших братом; когда младая Эос простёрла из мрака розовые персты, он уже был готов действовать.
До восхода солнца перемещался Атрид от одного греческого стана к другому вдоль побережья, вновь и вновь переживая рассказ Агамемнона о пустых городах, безлюдных крестьянских полях, заброшенных гаванях, о судах без команды, качающихся на якоре у берегов Марафона, Эритреи, Халкиды, Авлиды, Гермионы, Тиринфа, Гелоса и дюжины других приморских городов. Слушал, как предводитель повествует притихшим ахейцам, аргивянам, критянам, итакийцам, лакедемонцам, калиднийцам, вупрасийцам, дулихийцам, пилосцам, пиразийцам, спартанцам, мессеисянам, фракийцам, окалеянам – всем без исключения союзникам с материковой Греции, скалистых островов и самого Пелопоннеса о том, что их земли стали необитаемы, жилища – покинуты людьми, словно по воле богов: пища гниёт на столах, смятые как попало одежды оставлены на ложах, тёплая вода ванн и бассейнов зарастает водорослями, клинки ржавеют без ножен. Глубоким, могучим, раскатистым голосом пространнодержавный Атрид описывал корабли на волнах, с парусами – не убранными, полными ветра, но разорванными в клочья (хотя, по его словам, небосвод был ясен и море вело себя на диво прилично в течение целого месяца плавания); руки рабов не касались опущенных вёсел на полногрудых афинских судах, нагруженных товарами под завязку; гигантские ялики из Персии осиротели без своих неповоротливых матросов и совершенно никчёмных воинов; изящные египетские красавцы замерли у причалов, словно забыв о пшенице, которую собирались везти на родную землю.
– В мире не осталось ни мужчин, ни женщин, ни детей! – неизменно восклицал Агамемнон в каждой ахейской ставке. – Только мы и подлые троянцы. Стоило нам обратиться спинами к олимпийцам, хуже того, обратить против них свои сердца и руки, как боги похитили нашу надежду – наших жён, родных, отцов и рабов.
– Они все умерли? – непременно вскрикивал кто-нибудь в каждом лагере, заглушая страдальческие вопли товарищей.
И ночь исполнялась горестными стенаниями. Пространнодержавный поднимал руки, прося тишины, и выдерживал жуткую паузу.
– Следов борьбы не обнаружено, – наконец изрекал он. – никакой крови. Никаких разлагающихся трупов, брошенных на потеху собакам и птицам.
И всякий раз, под любым шатром, доблестные соратники царя – матросы, охрана, простые солдаты и предводители, сопровождавшие Агамемнона в плавании, – отдельно беседовали по душам с товарищами по рангу. К рассвету каждый на берегу внял ужасающей вести, и парализующий страх уступил место бессильной ярости.
Вся эта история отлично играла на руку братьям Атридам, втайне желавшим не только возобновить осаду Трои, но и свергнуть самозваного диктатора, быстроногого Ахиллеса. Менелай потирал руки, предвкушая, как через пару дней, если не часов, Агамемнон вернёт себе законное место главнокомандующего.
К утру, когда царь закончил дежурный обход лагерей, прославленные военачальники – Диомед, Большой Аякс Теламонид, рыдавший, как дитя, услышав об исчезновении людей с милого Саламина, Одиссей, Идоменей, Малый Аякс, разбитое сердце которого обливалось кровью, разделяя горести земляков-локров, и даже словоохотливый Нестор– разошлись по своим шатрам, чтобы забыться коротким, тревожным сном.
– Теперь выкладывай новости об этой треклятой битве с бессмертными, – сказал Агамемнон Менелаю, оставшись с ним наедине в центральной ставке лакедемонцев, окружённой верными полководцами, охраной и копьеборцами – разумеется, те стояли на почтительном расстоянии, дабы никто не подслушал той беседы повелителей.
Рыжеволосый Атрид рассказал обо всём; о постыдных ежедневных сражениях между магией моравеков и божественным оружием олимпийцев, о поединках, унёсших жизнь Приамида и некоторых героев помельче с троянской и ахейской стороны, и о вчерашнем погребальном обряде. Агамемнон и сам мог видеть восходящий дым от костра и пламя над илионской стеной, исчезнувшие всего час назад.
– Тем лучше, – произнёс пространнодержавный, вонзая сильные белые зубы в молочного поросёнка, зажаренного на завтрак. – Обидно только, что Аполлон прикончил Париса… Мне не досталось.
Менелай рассмеялся, отрезал себе ножку, запил её вином и поведал о первой супруге покойного, Эноне, явившейся ниоткуда, чтобы шагнуть в шумное пламя.
Бывший главнокомандующий расхохотался.
– Жаль, что на её месте не оказалась твоя сучка Елена!
Младший брат кивнул, но сердце при звуках знакомого имени болезненно подскочило в груди. Потом изложил бредовые обвинения Эноны в адрес Филоктета, якобы убившего Приамида, живописал всколыхнувшую весь город ярость, из-за которой данайцам пришлось поспешно ретироваться.
Агамемнон шлёпнул себя по колену.
– Превосходно! Это была предпоследняя капля. В течение суток я сумею растормошить недовольных ахейцев, поднять их на дело. Ещё до исхода недели Троянская война вспыхнет с новой силой, брат. Клянусь землёй и камнями на могиле нашего отца.
– Но боги… – заикнулся рыжеволосый.
– Боги богами, – с нерушимой уверенностью в голосе оборвал его брат. – Зевс, как всегда, будет сохранять нейтралитет, кое-кто станет помогать этим хнычущим, обречённым троянцам, большинство поддержит нашу сторону. Только на сей раз мы закончим работу, за которую взялись. Недели за три от Илиона не останется камня на камне, лишь пепел и кости.
Менелай опять кивнул. Конечно, ему было интересно узнать, как Агамемнон собирается восстановить мир с Олимпом и низложить непобедимого Ахиллеса, но сердце жгла иная забота.
– Я видел Елену, – промолвил он, чуть заметно споткнувшись на имени бывшей супруги. – Ещё бы пару секунд, и я бы её убил.
Старший Атрид утёр лоснящиеся губы, сделал глоток из серебряной чаши и выгнул бровь, показывая, что внимательно слушает.
Обманутый муж поведал о своих твёрдых намерениях, о подвернувшейся возможности, наконец, о том, как всё пошло прахом, когда внезапно явилась Энона и обратила гнев троянцев на головы почётных ахейских гостей.
– Нам ещё повезло уйти живыми из города, – в который раз прибавил он.
Агамемнон прищурился на далёкие стены. Где-то завыла сирена, установленная моравеками; над городом взвился реактивный снаряд и устремился к невидимой олимпийской цели. Защитное поле над греческой ставкой напряжённо загудело.
– Если хочешь порешить Елену, – изрёк умудрённый опытом Атрид, – сделай это сегодня. Теперь же. Утром.
– Этим утром? – Менелай провёл языком по губам. Даже перемазанные свиным жиром, они всё равно оказались сухими.
– Этим утром, – повторил бывший и будущий предводитель данайских армий, собравшихся у стен священного Илиона. – Через день или два мы нагоним такого страху, что презренные троянцы снова запрут свои долбаные Скейские ворота.
Младший брат покосился на городские стены, облитые розовыми лучами зимнего восходящего солнца.
– Меня не впустят просто так… – в огромном смущении начал он
– Переоденься, – перебил Агамемнон. Потом отпил ещё и громко рыгнул. – Подумай, чтобы сделал Одиссей… в общем, какой-нибудь хитроумный проныра, – торопливо прибавил он, осознав, что Менелаю, как и любому аргивскому гордецу, сравнение не придётся не по нраву.
– И как же мне переодеться? – хмуро спросил тот.
Пространнодержавный указал рукой на собственный царский шатер из багрового шёлка, раздувающегося на ветру неподалёку.
– У меня ещё цела шкура льва и шлем из вепря, утыканный снаружи клыками. В прошлом году Диомед без труда пробрался таком виде в город, когда они с Одиссеем пытались выкрасть палладий. Уродский шлем спрячет рыжие кудри, клыки замаскируют бороду, под шкурой укроются сверкающие доспехи, так сонная стража примет тебя за одного из этих варваров, их союзников, и пропустит без лишних подозрений. Однако спешить все-таки надо – пока охранники не сменятся и обречённый город не захлопнет ворота.
Менелай размышлял не долее нескольких мгновений. Затем поднялся, крепко хлопнул брата по плечу и пошёл к шатру, чтобы переодеться и запастись клинком понадёжнее.
Фобос смахивал на огромную, пыльную, исцарапанную маслину с огоньками около углубления. Манмут объяснил Хокенберри, что вмятина – это кратер Стикни, а вокруг расположись база моравеков.
Нельзя сказать, чтобы схолиаст пережил путешествие, не испытав прилива адреналина. Прежде мужчина видел шершни только снаружи и, не заметив ни единого иллюминатора, полагал, что лететь придётся вслепую, в крайнем случае – глядя на телемониторы. Оказалось, он серьёзно недооценивал уровень технологий роквеков с Пояса астероидов.
Ещё сын Дуэйна ожидал увидеть кресла в стиле космических кораблей двадцатого столетия, с пряжками на толстых ремнях. Так вот кресел не было. И вообще никакой видимой опоры. Неуловимое для глаза силовое поле облекло пассажиров, и те словно повисли прямо в воздухе. С трёх сторон, а также снизу моравека и его гостя окружали голограммы – или другого рода трёхмерные, проекции, совершенно реальные с виду. А под ногами, как только шершень молнией пролетел через Дырку и начал стремительно возноситься на высоту Олимпийского пика, разверзлась бездна.
Хокенберри в ужасе завопил.
– Что, дисплей беспокоит? – спросил Манмут.
Хокенберри завопил ещё раз.
Моравек проворно коснулся голографической панели, возникшей будто по волшебству. Пропасть сразу съёжилась до размеров телеэкрана, встроенного в металлический пол. Между тем окружающая панорама продолжала стремительно меняться. Вот промелькнула вершина Олимпа, укрытая мощным энергетическим полем" Засверкали лучи лазеров, оставляя вспышки на силовом щите шершня. Синее марсианское небо сменилось нежно-розовым, затем почернело, и вот уже летательный аппарат покинул атмосферу и рванулся вверх. Огромный край Марса продолжал вращаться, заполняя собой виртуальные иллюминаторы.
– Так лучше, – выдохнул Хокенберри, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться.
Невидимое кресло не сопротивлялось, но и не отпускало.
– Господи Иисусе! – ахнул он, когда корабль развернулся на сто восемьдесят градусов и включил все двигатели.
Откуда-то сверху, почти над головой, вынырнула крохотная луна.
При этом вокруг не раздалось ни звука. Даже самого тихого.
– Прошу прощения, – сказал Манмут. – Надо было тебя заранее подготовить. Прямо сейчас с кормы на нас надвигается Фобос. Из двух спутников Марса он самый мелкий: всего миль восемь в диаметре… Хотя, как видишь, на сферу это не очень похоже.
– Напоминает картофелину, поцарапанную кошачьими когтями, – еле выдавил из себя учёный: спутник надвигался уж очень стремительно. – Или большую маслину.
– Ну да, маслина, – согласился моравек. – Это из-за кратера на конце. Его назвали Стикни – в честь жены Асафа Холла [3] Анжелины Стикни Холл.
– А кто этот… Асаф? – прохрипел мужчина. – Какой-нибудь… астронавт… или… космонавт… или… кто? Наконец он отыскал то, за что мог ухватиться: Манмута.
Европеец не стал возражать, когда пальцы перепуганного доктора искусств яростно впились в его покрытые металлом и пластиком плечи. Голографический экран кормы заполнила яркая вспышка: это беззвучно полыхнул один из реактивных двигателей Хокенберри с трудом унимал стучащие зубы.
– Асаф Холя был астрономом в военно-морской обсерватории Соединённых Штатов, что в Вашингтоне, округ Колумбия, – негромко, беспечным тоном пояснил моравек.
Шершень опять набирал высоту, дико вращаясь. Фобос с кратером Стикни мелькал то в одном, то в другом иллюминаторе. Хокенберри уже не сомневался: летающая штуковина разобьется, так что жить ему осталось меньше минуты. Учёный пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Вот она, плата за проклятые годы интеллектуального агностицизма! В голову лез только благочестивый стишок на сон грядущий: «Закрываю глазки я…»
«Сойдёт», – решил мужчина и продолжал мысленно твердить знакомые с детства строки.
– Если не ошибаюсь, оба спутника Марса были открыты в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, – рассказывал между тем европеец. – История, к сожалению, умалчивает, польстило ли миссис Холл то, что в её честь назвали огромный кратер; насколько я знаю, письменных свидетельств на сей счёт не сохранилось.
Внезапно до Хокенберри дошло, почему шершень кувыркается в небесах как попало, явно готовясь потерпеть аварию и убить пассажиров. Чёртовым кораблём никто не управлял! Единственными лицами на борту были моравек и он сам. Причём если Манмут и прикасался к панели – реальной или виртуальной, непонятно, – то лишь затем, чтобы настроить голографическое изображение. Может, как-нибудь повежливей указать маленькому полуорганическому роботу на это досадное упущение? Впрочем, кратер Стикни уже заполнял собой лобовые иллюминаторы; тормозить на такой скорости было бесполезно, и мужчина передумал раскрывать рот.
– Перед нами довольно интересный спутник, – разглагольствовал европеец. – В действительности это всего лишь захваченный астероид, как и Деймос. Хотя, безусловно, между ними существует большая разница. Расстояние между орбитой Фобоса и поверхностью Марса – каких-то семьсот миль; ещё немного, и луна начала бы задевать атмосферу планеты. По нашим подсчётам, они столкнутся примерно через восемьдесят три миллиона лет, если вовремя не принять мер.
– Кстати говоря, о столкновениях… – заикнулся Хокенберри.
В это мгновение шершень завис в воздухе, а затем резко опустился в залитый светом кратер неподалёку от сложной системы куполов, перекладин, подъёмных кранов, мерцающих жёлтых пузырей, синей опалубки, зеленоватых шпилей, среди которых перемещались транспортные средства и хлопотали, словно привыкшие к вакууму пчёлки, прилежные моравеки. Посадка оказалась настолько мягкой, что схолиаст едва ощутил её сквозь металлический пол и силовое кресло.
– Вот и дома, вот и дома! – нараспев произнёс европеец. – Конечно, это ещё не родной дом, но всё-таки… Осторожней на выходе, не стукнись головой. Косяк низковат для человека.
Мужчина не успел ни высказать своего мнения, ни даже вскрикнуть: дверь отворилась, и воздух из маленькой каюты с рёвом устремился в космический вакуум.
В прежней жизни Томас Хокенберри преподавал классическую литературу и не особенно увлекался точными науками, однако достаточно успел насмотреться научно-фантастических фильмов, чтобы помнить о последствиях резкой разгерметизации: глазные яблоки раздуваются до размера грейпфрутов, барабанные перепонки взрываются фонтанами крови, тело закипает, распухает и трещит по швам под действием внутреннего давления, внезапно утратившего в чистом вакууме всякое внешнее сопротивление.
Но ничего такого не происходило.
Манмут задержался на трапе.
– А ты что, не идёшь?
Для человеческого слуха в его голосе прозвучал явный оттенок жести.
– Почему я не умер? – только и вымолвил схолиаст, чувствуя себя запакованным в невидимый глазу пузырь.
– Тебя защищает кресло.
– Что?! – Хокенберри завертел головой, но не заметил даже подобия слабого мерцания. – Хочешь сказать, теперь я должен сидеть в нём безвылазно или погибну?
– Вовсе нет, – с удивлением отозвался моравек. – Давай выходи. Силовое поле кресла будет сопровождать тебя. Оно и так уже подогревает, охлаждает, осмотически очищает и перерабатывает воздух, запаса которого хватит на полчаса, а также поддерживает нужный уровень давления.
– Но ведь… кресло… это часть корабля. – Преподаватель классики недоверчиво поднялся; прозрачный пузырь послушно шевелился вместе с ним. – Как же я могу выйти наружу?
– На самом деле это шершень – часть кресла, – пояснил шут. – Поверь на слово. И всё-таки ходи здесь поосторожнее. Кресло-костюм обеспечивает некоторое притяжение наповехности планеты, однако местная гравитация настолько ничтожна, что хороший прыжок придаст твоему телу вторую космическую скорость, и тогда – адью, Томас Хокенберри. Пишите письма, адрес тот же – Фобос.
Мужчина застыл на пороге и намертво вцепился в металлический косяк.
– Да ладно, – смилостивился европеец. – Мы с креслом не ним тебе улететь. Пойдём же. С тобой тут хотят побеседовать
Оставив Хокенберри на попечение Астига-Че и прочих первичных интеграторов Консорциума Пяти Лун, Манмут покинул купол с искусственной атмосферой и отправился прогуляться по кратеру. Вид его просто завораживал. Горизонтальная ось Фобоса постоянно указывала на Марс, а инженеры моравеков слегка подправили её, так что багровая планета всегда висела над воронкой, заполняя собою большую часть чёрного небосвода, ибо крутые стены Стикни отсекали всё остальное. Крохотный спутник совершал полный оборот за семь часов, поэтому гигантский красный диск, покрытый голубыми морями и белыми вулканами, заметно, хоть и медленно вращался над головой.