Страница:
— Здорово! — выдохнул Уот, зачарованно внемлющий сумбурным воспоминаниям Глеба.
— Мы нашли Талисман. И в ту же ночь мой друг убил меня. Предал. Из-за магической безделушки… Он дал мне цель. Теперь в каждой жизни я ищу его. С каждым новым Рождением я вижу, что он стал еще сильнее, и тем дольше растет мое желание убить его.
— Как его зовут?
— В этом мире он известен как Епископ. Я бы все отдал, чтобы узнать его настоящее имя.
— Епископ… Люди, которые забрали Древесный Меч, говорили о нем.
— Что они говорили? — Глеб вздрогнул, повернулся всем телом к гоблину. — Вспомни!
— Не знаю. Я прятался далеко от них, но это имя слышал отчетливо, и они несколько раз повторили его… Епископ. Да. Епископ…
Глеб помолчал. Сказал задумчиво:
— Это похоже на него. Он собирает все магические вещи, до которых может дотянуться.
— Ты хочешь убить его, но что это даст тебе? Ведь он вернется опять.
— Он может вернуться, но смерть заберет у него все. Он придет голым, без оружия и без знания; у него останутся только память о былом могуществе, воспоминания о прошлой силе. Он придет Новорожденным.
— Как ты?
— Да, каким был я, когда вы подобрали меня на берегу. Голый мокрый птенец… Но я готовился, и теперь никто не назовет меня Новорожденным. Новичком — да, но не младенцем…
— Вы, люди, придаете такое большое значение словам…
— И, кроме того, не всегда мы можем вернуться.
—Почему?—удивился Уот.
— Чтобы войти в Мир, необходимо заплатить, а это довольно дорого. Каждое Рождение требует платы. У нас ведь тоже есть деньги. Не золотые монеты, как здесь, другие, но их так же всегда не хватает.
— А у тебя много денег?
— Это моя последняя жизнь, — ответил Глеб. — Мой последний шанс поквитаться с Епископом…
Круг из рубиновых глаз стал сужаться. Уот, что-то почуяв, вскочил на ноги и стал озираться — острые уши его тревожно задергались.
— Что… — хотел спросить Глеб, но гоблин приложил палец к губам.
Глеб перехватил копье и тоже поднялся. Так они и стояли в отблесках пламени, когда из темноты, растопырив мохнатые суставчатые лапы, прыгнуло на них первое существо. Уот вскрикнул — от омерзения, и тотчас из леса поползли остальные — жирные пауки, размером с человеческую голову, круглые, раздутые, со жвалами, истекающими ядом, с горящими точками глаз.
Глеб пронзил копьем одного, второго, третьего — по древку потекла белая жидкость, руки скользили на ней. Он с отвращением отшвырнул копье, выхватил из костра пылающую корягу и стал бить шевелящиеся мохнатые шары, рассыпая по земле быстро гаснущие искры. Пауки лопались, шипели, с хрустом проламывался хитин, но они все ползли, пожирая друг друга и стараясь достать жвалами отбивающихся путников.
Фехтующий Уот напоминал мельницу. Копье в его руках летало, рассекая жирные тела и расшвыривая их в стороны. Словно танцор, гоблин перебирал ногами, стараясь не наступить на омерзительных тварей.
Пауки гибли десятками, но все ползли живой мохнатой лавиной, громоздясь на уже погибших сородичей, образуя из своих тел баррикады, и непонятно было, где в этой шевелящейся массе живые, а где мертвые, и Глеб колотил потухшей массивной корягой по ужасному живому ковру, бил не целясь, в панике, целиком отдавшись атавистическому страху. «Сублимация! Сублимация!», — метался ритм в голове. И Глеб поднимал и опускал свою дубину, разбрызгивая мутную жидкость, разметывая части мохнатых тел. Бил, потеряв представление о времени, слыша только стук крови в висках. Бил, когда Уот уже опустил копье, когда живых пауков больше не осталось. Бил, неистовыми ударами перемалывая свой страх и отвращение…
— …Все! Они уползли! Все!… —внезапно донеслось до него, и, остановившись, он стал растерянно озираться.
Костер почти погас, но уже начинало светать. В сером утреннем свете Глеб увидел сотни мохнатых шаров, размозженных и раздавленных, лопнувших и истекающих густой белесой жидкостью. Некоторые пауки еще шевелили перебитыми лапами и пытались уползти прочь от наступающего рассвета, забраться наверх, в коконы на кронах деревьев. Глеб посмотрел на свои руки и его стошнило. Он почувствовал головокружение, ноги его подкосились. Уот опустился на землю рядом с товарищем.
— Какая мерзость, — невыразительно сказал гоблин. — Зачем вы их создали?
И Глеб захохотал. Он смеялся долго, хлопая рукой по бедру и задирая голову к розовеющему небу, а гоблин, недоумевая, смотрел на него и ждал, пока пройдет этот странный приступ.
Внезапно они поняли, что находятся здесь не одни. Уот вскочил на ноги, выставив перед собой копье, а Глеб перестал смеяться и потянулся к обугленной дубине.
Из полосы холодного утреннего тумана к ним шагнула тень.
Гоблин опустил копье и улыбнулся. У Глеба отвисла челюсть. Навстречу им вышла обнаженная девушка. Она шла, протянув к ним руки, и, казалось, даже не подозревала о собственной чарующей наготе.
— Дриада, — прошептал гоблин, и только после его слов Глеб заметил, что густые волосы девушки цветом походят на раннюю весеннюю траву.
— Здравствуй, молодой друг, — обратилась дриада к гоблину. — Приветствую и тебя, незнакомец. — Голос ее был мягким, певучим, и Глебу захотелось закрыть глаза, чтобы ничто не мешало вслушиваться в эти ласковые интонации и наслаждаться бархатистым тембром. — Что привело вас в мертвый лес?
— Добра и тебе, дочь леса, — напевно сказал гоблин, и Глеб удивленно покосился на своего товарища. Он и не подозревал, что Уот может так говорить. — Дорога привела нас, не спрашивая наших желаний.
— Вы идете на голые земли, туда, где гуляют ветры и раздетую землю сушит солнце?
— Да, дочь леса. Я должен вывести этого человека из тени деревьев.
— Это недалеко. Идите туда, — показала рукой дриада, — и когда следы света станут короткими, вы выйдете на голые земли.
— Спасибо, дочь леса, — поблагодарил Уот.
— Прощайте, — сказала дриада, склонив голову, и пошла прямо по черным скрюченным телам пауков, грациозно покачивая обнаженными бедрами и ласково касаясь руками черных уродливых стволов. Там, где ее нога ступала на землю, появлялись широкие листья подорожника, а стволы, которые она тронула, мгновенно выпускали новые зеленые побеги и сбрасывали куски омертвевшей шершавой коры вместе с обрывками мерзкой паутины.
Девушка уходила, и, глядя на нее, Глеб тихо сказал:
— Она как человек.
И Уот так же тихо ответил:
— Да. Только намного лучше.
Человек и гоблин долго смотрели вслед дриаде, до тех пор, пока она не исчезла за темными столбами стволов, оставив на память о себе зеленую живую тропинку на черной мертвой земле.
— Что такое следы света? — спросил Глеб.
— Тень. Она сказала, что к полудню мы выйдем из леса.
Черный лес кончился.
Путники ступали по мягкой зеленой траве, и над их головами шелестели листьями светлые березы.
Когда солнце миновало зенит, они вышли из леса.
Уот остановился и восхищенно протянул:
—О-о!
Передними раскинулся безбрежный зеленый океан разнотравья, волнующийся под порывами теплого ветра. Желтое слепящее пятно солнца, белые валы облаков и прозрачно-голубое небо над невысокими изумрудными холмами дополняли величественную картину равнинных земель, и Глеб, проживший долгие недели под давящим пологом леса, ощутил дикий восторг, опьянение открытым пространством, неуемное желание что-то сотворить.
И он закричал:
— Йо-хо! — и побежал в высокую, до пояса, траву, вращая над головой копье и высоко задирая колени. Гоблин устремился за ним, и, уже вместе дурачась, они повалились на землю и стали шутливо бороться, вдыхая прелый аромат горячего чернозема, зарываясь лицами в прохладу свежей зелени и порами кожи осязая свободу вольного ветра…
— Знаешь, когда я выхожу на равнины, я начинаю жалеть, что мы ушли в лес. — Уот перекатился на спину и стал смотреть на неторопливые трансформации облаков.
Глеб промолчал. Он был занят. Закрыв глаза, он слушал шелест травы, щебетание пичужек, монотонный треск цикад и кузнечиков — объемные, выпуклые звуки бескрайнего живого луга. Гоблина ничуть не смутило молчание собеседника.
— Я был совсем маленьким, когда наше племя попросило защиты у эльфов. Помню только широкую реку около наших хижин и запах свежего мяса… Вот и все мое детство — блестящая полоса воды и аромат крови… А еще помню, как я впервые увидел человека. Мой отец и трое охотников из нашей деревни оглушили его в прибрежных камышах, где он прятался от других людей. Не знаю, почему те преследовали его, но их он боялся больше, чем нас… Мой отец снял с пленного железную одежду и вывел на площадь. Голый человек напоминал улитку, вытащенную из раковины, — такой же бледный, растерянный и беззащитный. Дети кидали в него камни, женщины что-то кричали, но я видел в их глазах страх, и мне тоже было страшно… А потом мой отец стал танцевать. Его копье прочерчивало длинные полосы на коже человека, и капли крови падали в пыль… Тогда было сухое лето, очень сухое… И была плохая охота… Человек был слишком медлителен, он не видел танца копья и не мог уклониться, он лишь закрывался руками, а потом и вовсе упал на землю… Вечером его череп принес отец. Он повесил его над моей кроватью, и я был еще слишком мал, чтобы протестовать против этого пугающего подарка. Я расплакался… А через четыре дня пришли люди и убили моего отца. И многих других. Моя мать спрятала меня в камышах, там, где скрывался человек, череп которого качался над моей кроватью. Но этого я уже не помню… Вот и все мое детство…
Глеб открыл глаза и сел.
— Люди разные, Уот, — сказал он. — Они очень разные.
— Я знаю, — согласился гоблин. — Но лучше от них всех держаться подальше. Чем дальше, тем лучше.
Глеб не знал, что ответить, и поэтому промолчал. А через мгновение что-то глухо щелкнуло, и гоблин удивленно привстал и стал медленно, словно нехотя, заваливаться прямо на Глеба. Из груди его торчала толстая короткая стрела, и вязкая тонкая струйка сползала по зеленой коже вниз, к жирной почве равнин. «Красная, как у человека», — тупо удивился Глеб и подхватил падающее тело. Он еще не понимал, что произошло, и растерянно заглядывал в мутнеющие глаза гоблина. Уот хотел что-то сказать, но лишь неразборчиво булькнул горлом, и его ключицы залила кровь, хлынувшая изо рта. Лысая шишковатая голова бессильно запрокинулась, и Глеб понял, что его друг умер. Он прижал холодеющий труп к себе и через его плечо увидел на ближайшем холме четырех человек. Не скрываясь, они стояли в полный рост и в упор смотрели на него. Один человек неторопливо перезаряжал арбалет, и Глеба вдруг взбесила эта самоуверенная неспешность — он почувствовал, как волна холодной ярости подступает к горлу, мешает дышать, застилает собой все остальные чувства. Он аккуратно опустил тело гоблина на траву, подхватил копье и пошел вперед, наслаждаясь своим слепящим гневом, чувствуя переполняющее его могущество и видя перед собой врага — ничтожное единство из четырех человек, облаченных в блестящие кирасы.
«.. .я отрезал себе мизинец и накормил птенца…»
«…береги его…»
«…хочу, чтобы он вернулся…» .
Бессмысленные звуки из прошлого.
Убийца поднял арбалет и прицелился..
Глеб шел вперед, уверенный в своей неуязвимости.
«…не касается никого из Одноживущих…»
«…для вас это игра?,.»
«…никто не назовет меня Новорожденным…»
Щелкнула тетива, и Глеб ничком повалился в траву, выбросив вперед правую руку с зажатым в кулаке копьем, словно хотел в этом последнем движении достать врага.
Четверо на вершине холма посмотрели на раскинувшиеся в высокой траве тела, и один из них коротко хохотнул:
— Как шел!
— Что ж ты его поближе не подпустил? Испугался? — спросил арбалетчика мрачный бородач с огромным топором за спиной.
— Я стрелок! Запомни это, Черный. Мне вовсе не обязательно подпускать цель вплотную, чтобы продемонстрировать свое мастерство. — Говоривший перезарядил арбалет. — Для ближнего боя у нас есть такая дубина, как ты.
— Гоблин и человек. Странный союз, — задумчиво сказал высокий блондин, опирающийся на длинный двуручный меч. Он единственный из компании не носил шлем, лишь тонкий серебряный обруч охватывал его лоб.
— Новорожденный, — пренебрежительно сказал бородач с топором. — Что с него взять?
— Потренировались, и то хорошо. — Арбалетчик закинул свое оружие за плечи и добавил: — Ну, что, пойдем или как?
Четвертый человек, худой, долговязый, со страшными шрамами на лице, молча кивнул и стал спускаться с холма к грунтовой дороге. Его спутники мгновение помедлили, решая про себя, идти вслед за ним или стоит обыскать трупы. Чувство товарищества оказалось сильнее, отставшие догнали долговязого молчуна, и вскоре вся дружная четверка, загребая подкованными башмаками серую дорожную пыль, скрылась за горизонтом.
Глава 5
— Мы нашли Талисман. И в ту же ночь мой друг убил меня. Предал. Из-за магической безделушки… Он дал мне цель. Теперь в каждой жизни я ищу его. С каждым новым Рождением я вижу, что он стал еще сильнее, и тем дольше растет мое желание убить его.
— Как его зовут?
— В этом мире он известен как Епископ. Я бы все отдал, чтобы узнать его настоящее имя.
— Епископ… Люди, которые забрали Древесный Меч, говорили о нем.
— Что они говорили? — Глеб вздрогнул, повернулся всем телом к гоблину. — Вспомни!
— Не знаю. Я прятался далеко от них, но это имя слышал отчетливо, и они несколько раз повторили его… Епископ. Да. Епископ…
Глеб помолчал. Сказал задумчиво:
— Это похоже на него. Он собирает все магические вещи, до которых может дотянуться.
— Ты хочешь убить его, но что это даст тебе? Ведь он вернется опять.
— Он может вернуться, но смерть заберет у него все. Он придет голым, без оружия и без знания; у него останутся только память о былом могуществе, воспоминания о прошлой силе. Он придет Новорожденным.
— Как ты?
— Да, каким был я, когда вы подобрали меня на берегу. Голый мокрый птенец… Но я готовился, и теперь никто не назовет меня Новорожденным. Новичком — да, но не младенцем…
— Вы, люди, придаете такое большое значение словам…
— И, кроме того, не всегда мы можем вернуться.
—Почему?—удивился Уот.
— Чтобы войти в Мир, необходимо заплатить, а это довольно дорого. Каждое Рождение требует платы. У нас ведь тоже есть деньги. Не золотые монеты, как здесь, другие, но их так же всегда не хватает.
— А у тебя много денег?
— Это моя последняя жизнь, — ответил Глеб. — Мой последний шанс поквитаться с Епископом…
Круг из рубиновых глаз стал сужаться. Уот, что-то почуяв, вскочил на ноги и стал озираться — острые уши его тревожно задергались.
— Что… — хотел спросить Глеб, но гоблин приложил палец к губам.
Глеб перехватил копье и тоже поднялся. Так они и стояли в отблесках пламени, когда из темноты, растопырив мохнатые суставчатые лапы, прыгнуло на них первое существо. Уот вскрикнул — от омерзения, и тотчас из леса поползли остальные — жирные пауки, размером с человеческую голову, круглые, раздутые, со жвалами, истекающими ядом, с горящими точками глаз.
Глеб пронзил копьем одного, второго, третьего — по древку потекла белая жидкость, руки скользили на ней. Он с отвращением отшвырнул копье, выхватил из костра пылающую корягу и стал бить шевелящиеся мохнатые шары, рассыпая по земле быстро гаснущие искры. Пауки лопались, шипели, с хрустом проламывался хитин, но они все ползли, пожирая друг друга и стараясь достать жвалами отбивающихся путников.
Фехтующий Уот напоминал мельницу. Копье в его руках летало, рассекая жирные тела и расшвыривая их в стороны. Словно танцор, гоблин перебирал ногами, стараясь не наступить на омерзительных тварей.
Пауки гибли десятками, но все ползли живой мохнатой лавиной, громоздясь на уже погибших сородичей, образуя из своих тел баррикады, и непонятно было, где в этой шевелящейся массе живые, а где мертвые, и Глеб колотил потухшей массивной корягой по ужасному живому ковру, бил не целясь, в панике, целиком отдавшись атавистическому страху. «Сублимация! Сублимация!», — метался ритм в голове. И Глеб поднимал и опускал свою дубину, разбрызгивая мутную жидкость, разметывая части мохнатых тел. Бил, потеряв представление о времени, слыша только стук крови в висках. Бил, когда Уот уже опустил копье, когда живых пауков больше не осталось. Бил, неистовыми ударами перемалывая свой страх и отвращение…
— …Все! Они уползли! Все!… —внезапно донеслось до него, и, остановившись, он стал растерянно озираться.
Костер почти погас, но уже начинало светать. В сером утреннем свете Глеб увидел сотни мохнатых шаров, размозженных и раздавленных, лопнувших и истекающих густой белесой жидкостью. Некоторые пауки еще шевелили перебитыми лапами и пытались уползти прочь от наступающего рассвета, забраться наверх, в коконы на кронах деревьев. Глеб посмотрел на свои руки и его стошнило. Он почувствовал головокружение, ноги его подкосились. Уот опустился на землю рядом с товарищем.
— Какая мерзость, — невыразительно сказал гоблин. — Зачем вы их создали?
И Глеб захохотал. Он смеялся долго, хлопая рукой по бедру и задирая голову к розовеющему небу, а гоблин, недоумевая, смотрел на него и ждал, пока пройдет этот странный приступ.
Внезапно они поняли, что находятся здесь не одни. Уот вскочил на ноги, выставив перед собой копье, а Глеб перестал смеяться и потянулся к обугленной дубине.
Из полосы холодного утреннего тумана к ним шагнула тень.
Гоблин опустил копье и улыбнулся. У Глеба отвисла челюсть. Навстречу им вышла обнаженная девушка. Она шла, протянув к ним руки, и, казалось, даже не подозревала о собственной чарующей наготе.
— Дриада, — прошептал гоблин, и только после его слов Глеб заметил, что густые волосы девушки цветом походят на раннюю весеннюю траву.
— Здравствуй, молодой друг, — обратилась дриада к гоблину. — Приветствую и тебя, незнакомец. — Голос ее был мягким, певучим, и Глебу захотелось закрыть глаза, чтобы ничто не мешало вслушиваться в эти ласковые интонации и наслаждаться бархатистым тембром. — Что привело вас в мертвый лес?
— Добра и тебе, дочь леса, — напевно сказал гоблин, и Глеб удивленно покосился на своего товарища. Он и не подозревал, что Уот может так говорить. — Дорога привела нас, не спрашивая наших желаний.
— Вы идете на голые земли, туда, где гуляют ветры и раздетую землю сушит солнце?
— Да, дочь леса. Я должен вывести этого человека из тени деревьев.
— Это недалеко. Идите туда, — показала рукой дриада, — и когда следы света станут короткими, вы выйдете на голые земли.
— Спасибо, дочь леса, — поблагодарил Уот.
— Прощайте, — сказала дриада, склонив голову, и пошла прямо по черным скрюченным телам пауков, грациозно покачивая обнаженными бедрами и ласково касаясь руками черных уродливых стволов. Там, где ее нога ступала на землю, появлялись широкие листья подорожника, а стволы, которые она тронула, мгновенно выпускали новые зеленые побеги и сбрасывали куски омертвевшей шершавой коры вместе с обрывками мерзкой паутины.
Девушка уходила, и, глядя на нее, Глеб тихо сказал:
— Она как человек.
И Уот так же тихо ответил:
— Да. Только намного лучше.
Человек и гоблин долго смотрели вслед дриаде, до тех пор, пока она не исчезла за темными столбами стволов, оставив на память о себе зеленую живую тропинку на черной мертвой земле.
— Что такое следы света? — спросил Глеб.
— Тень. Она сказала, что к полудню мы выйдем из леса.
Черный лес кончился.
Путники ступали по мягкой зеленой траве, и над их головами шелестели листьями светлые березы.
Когда солнце миновало зенит, они вышли из леса.
Уот остановился и восхищенно протянул:
—О-о!
Передними раскинулся безбрежный зеленый океан разнотравья, волнующийся под порывами теплого ветра. Желтое слепящее пятно солнца, белые валы облаков и прозрачно-голубое небо над невысокими изумрудными холмами дополняли величественную картину равнинных земель, и Глеб, проживший долгие недели под давящим пологом леса, ощутил дикий восторг, опьянение открытым пространством, неуемное желание что-то сотворить.
И он закричал:
— Йо-хо! — и побежал в высокую, до пояса, траву, вращая над головой копье и высоко задирая колени. Гоблин устремился за ним, и, уже вместе дурачась, они повалились на землю и стали шутливо бороться, вдыхая прелый аромат горячего чернозема, зарываясь лицами в прохладу свежей зелени и порами кожи осязая свободу вольного ветра…
— Знаешь, когда я выхожу на равнины, я начинаю жалеть, что мы ушли в лес. — Уот перекатился на спину и стал смотреть на неторопливые трансформации облаков.
Глеб промолчал. Он был занят. Закрыв глаза, он слушал шелест травы, щебетание пичужек, монотонный треск цикад и кузнечиков — объемные, выпуклые звуки бескрайнего живого луга. Гоблина ничуть не смутило молчание собеседника.
— Я был совсем маленьким, когда наше племя попросило защиты у эльфов. Помню только широкую реку около наших хижин и запах свежего мяса… Вот и все мое детство — блестящая полоса воды и аромат крови… А еще помню, как я впервые увидел человека. Мой отец и трое охотников из нашей деревни оглушили его в прибрежных камышах, где он прятался от других людей. Не знаю, почему те преследовали его, но их он боялся больше, чем нас… Мой отец снял с пленного железную одежду и вывел на площадь. Голый человек напоминал улитку, вытащенную из раковины, — такой же бледный, растерянный и беззащитный. Дети кидали в него камни, женщины что-то кричали, но я видел в их глазах страх, и мне тоже было страшно… А потом мой отец стал танцевать. Его копье прочерчивало длинные полосы на коже человека, и капли крови падали в пыль… Тогда было сухое лето, очень сухое… И была плохая охота… Человек был слишком медлителен, он не видел танца копья и не мог уклониться, он лишь закрывался руками, а потом и вовсе упал на землю… Вечером его череп принес отец. Он повесил его над моей кроватью, и я был еще слишком мал, чтобы протестовать против этого пугающего подарка. Я расплакался… А через четыре дня пришли люди и убили моего отца. И многих других. Моя мать спрятала меня в камышах, там, где скрывался человек, череп которого качался над моей кроватью. Но этого я уже не помню… Вот и все мое детство…
Глеб открыл глаза и сел.
— Люди разные, Уот, — сказал он. — Они очень разные.
— Я знаю, — согласился гоблин. — Но лучше от них всех держаться подальше. Чем дальше, тем лучше.
Глеб не знал, что ответить, и поэтому промолчал. А через мгновение что-то глухо щелкнуло, и гоблин удивленно привстал и стал медленно, словно нехотя, заваливаться прямо на Глеба. Из груди его торчала толстая короткая стрела, и вязкая тонкая струйка сползала по зеленой коже вниз, к жирной почве равнин. «Красная, как у человека», — тупо удивился Глеб и подхватил падающее тело. Он еще не понимал, что произошло, и растерянно заглядывал в мутнеющие глаза гоблина. Уот хотел что-то сказать, но лишь неразборчиво булькнул горлом, и его ключицы залила кровь, хлынувшая изо рта. Лысая шишковатая голова бессильно запрокинулась, и Глеб понял, что его друг умер. Он прижал холодеющий труп к себе и через его плечо увидел на ближайшем холме четырех человек. Не скрываясь, они стояли в полный рост и в упор смотрели на него. Один человек неторопливо перезаряжал арбалет, и Глеба вдруг взбесила эта самоуверенная неспешность — он почувствовал, как волна холодной ярости подступает к горлу, мешает дышать, застилает собой все остальные чувства. Он аккуратно опустил тело гоблина на траву, подхватил копье и пошел вперед, наслаждаясь своим слепящим гневом, чувствуя переполняющее его могущество и видя перед собой врага — ничтожное единство из четырех человек, облаченных в блестящие кирасы.
«.. .я отрезал себе мизинец и накормил птенца…»
«…береги его…»
«…хочу, чтобы он вернулся…» .
Бессмысленные звуки из прошлого.
Убийца поднял арбалет и прицелился..
Глеб шел вперед, уверенный в своей неуязвимости.
«…не касается никого из Одноживущих…»
«…для вас это игра?,.»
«…никто не назовет меня Новорожденным…»
Щелкнула тетива, и Глеб ничком повалился в траву, выбросив вперед правую руку с зажатым в кулаке копьем, словно хотел в этом последнем движении достать врага.
Четверо на вершине холма посмотрели на раскинувшиеся в высокой траве тела, и один из них коротко хохотнул:
— Как шел!
— Что ж ты его поближе не подпустил? Испугался? — спросил арбалетчика мрачный бородач с огромным топором за спиной.
— Я стрелок! Запомни это, Черный. Мне вовсе не обязательно подпускать цель вплотную, чтобы продемонстрировать свое мастерство. — Говоривший перезарядил арбалет. — Для ближнего боя у нас есть такая дубина, как ты.
— Гоблин и человек. Странный союз, — задумчиво сказал высокий блондин, опирающийся на длинный двуручный меч. Он единственный из компании не носил шлем, лишь тонкий серебряный обруч охватывал его лоб.
— Новорожденный, — пренебрежительно сказал бородач с топором. — Что с него взять?
— Потренировались, и то хорошо. — Арбалетчик закинул свое оружие за плечи и добавил: — Ну, что, пойдем или как?
Четвертый человек, худой, долговязый, со страшными шрамами на лице, молча кивнул и стал спускаться с холма к грунтовой дороге. Его спутники мгновение помедлили, решая про себя, идти вслед за ним или стоит обыскать трупы. Чувство товарищества оказалось сильнее, отставшие догнали долговязого молчуна, и вскоре вся дружная четверка, загребая подкованными башмаками серую дорожную пыль, скрылась за горизонтом.
Глава 5
— Заходи, — сказал Александр, открыв дверь. Он выглянул на лестничную площадку и спросил: — Один?
— Один, — ответил Глеб и вошел в квартиру.
— Это хорошо. А то я почти голый. И одеть нечего — все в стирке. — Александр, босой, в трусах до колен и в мятой майке навыпуск, хлопнул дверью.
— Пожрать принес? — осведомился он, хищно глядя на пластиковый пакет в руках Глеба.
— Принес.
Они прошли на кухню.
— О делах потом, — предупредил Александр, бесцеремонно вываливая содержимое пакета прямо на стол.
— Сперва перекусим. — Он оглядел гору продуктов и спросил: — А ты что, разбогател?
— Нет. Выгреб все из своего холодильника. Я уезжать собираюсь. Скоро. Все съесть не успел бы.
— Уезжаешь? Далеко?
— В Америку. В общем-то я по этому поводу и пришел…
— О делах потом, — напомнил Александр.
Глеб замолчал.
Александр быстро сполоснул маленькую кастрюльку, налил воды из-под крана, зажег газ, поставил посудину на огонь и сел напротив Глеба, ожидая, когда закипит вода.
— Так и не работаешь?—спросил он.
— А кто сейчас работает? — вопросом ответил Глеб. — Да и зачем? Пособия на жизнь худо-бедно хватает. А устроишься на работу — времени свободного совсем не будет. По шесть часов вкалывать! Нет, это не по мне… На что мне деньги без свободного времени?
— В твоих словах есть часть правды, — признал Александр. — Но это не вся правда.
Они надолго замолчали, глядя на венец синих огоньков под кастрюлей… Застучала, зазвенела крышка под давлением рвущегося наружу пара. Вода вскипела. Александр бросил щепоть соли, подумал, заглядывая в кастрюлю, и сыпанул еще. Затем взял принесенные Глебом пельмени, уже размороженные, слипшиеся, и стал потихоньку отдирать их друг от друга и осторожно опускать в клокочущий кипяток. Переправив в посудину пару десятков бесформенных липких комков, он кинул туда же лавровый листик и принялся неспешно резать хлеб.
— Жениться, что ли, — задумчиво сказал он. Глеб не ответил. Они еще помолчали.
— А дождь все идет, — отметил Александр, глянув в окно. За окном брезжил унылый серый рассвет.
— Идет, — безучастно подтвердил Глеб, думая о своем.
— И когда кончится — неизвестно… Вот люди, а! Моделируем ядерные процессы, предсказываем движение звездных систем, а угадать толком погоду не можем.
Глеб кивнул. Александр половником стал вылавливать разварившиеся потрепанные пельмени и выкладывать их на одну большую тарелку. Затем залил их горячим бульоном, плеснув его прямо из кастрюли. Добавил майонеза и все это густо присыпал черным молотым перцем.
— Обьеденье! — Он чмокнул, любуясь делом своих рук. — Сегодня можно не жениться.
Друзья пододвинулись к столу.
— А дела потом! — сказал Александр, доставая ложки из скрипучего ящика.
Птицы ждали. Целыми днями они кружили над равниной, с высматривая поживу. Парили в восходящих потоках воздуха, ку— пались в синеве неба. Вороны и грифы-стервятники. Падалыцики. Им было все равно, что расклевывать — распухшее ли тело павшей кобылы, мумию ли быка, от которого только и осталось, что шкура да кости, останки ли убитых в бою воинов. Птицы рвали мертвую плоть своими когтями, вонзались в лохмотья мяса 2 безжалостными клювами. Хрипло переругивались. Растопырив крылья, отгоняли конкурентов. Глотали, давясь от жадности, большие куски падали.
Иногда птицы убивали сами. Подстреленный охотниками, истекающий кровью степной волк огрызался, впустую щелкал с пастью, а падалыцики пикировали ему на голову, метя в глаза. А потом сообща добивали ослепленного, обезумевшего, мечущегося в панике хищника, расклевывая ему череп…
Десятки острых глаз внимательно обшаривали степь от горизонта до горизонта. Ничто не могло укрыться от них.
Там, внизу, лежали два тела. Лежали рядом, в нескольких шагах друг от друга. Тени облаков медленно проползали по ним. Солнце палило запрокинутое лицо одного, жарило голый затылок другого. Ветер трепал волосы, собираясь вырвать их и развеять по беспредельной равнине. Колышущийся зеленый океан разнотравья готовился утопить мертвые тела в себе.
Птицы не торопились. С каждым кругом они опускались чуть ниже. Черные бусинки глаз фиксировали любую, самую незначительную мелочь. Падалыцики были очень осторожны.
Безучастное небо следило за происходящим желтым зрачком солнца.
Все ниже и ниже спускались птицы. Уже скользили над самой землей, почти задевая крыльями мертвые лица. И вдруг взмыли высоко вверх, услышав, уловив, почуяв тихий ритмичный звук.
Стук. Стук сердца. Биение жизни.
Слабый трепет…
Черными точками на синеве неба кружили птицы, дожидаясь своего часа. Они привыкли ждать.
На грудь опустилось что-то тяжелое.
Глеб с трудом открыл глаза и увидел расплывчатое черное пятно. Оглушительно каркнув, пятно взмахнуло крыльями и взлетело.
Ворон.
Тупая боль точила правую сторону черепа.
Глеб поднял руку и коснулся пальцами виска.
Кровь. Короткий массивный болт арбалета лишь содрал кожу над ухом.
Он вспомнил Уота и застонал. Гоблину повезло меньше.
Голова гудела, словно резонирующий медный колокол.
«Контузия», — всплыло слово из глубин памяти. Он хотел произнести его вслух, но пересохшее горло отказывалось пропускать сквозь себя членораздельные звуки.
Глеб нашарил холодное древко копья, и ему стало легче.
«…эта мазь поможет твоим ранам, а их у тебя будет много…» — вспомнил он.
«Много» — звучит оптимистично.
Он осторожно перевернулся на бок, корявыми пальцами выковырнул из-за пояса подаренный Линой крохотный горшочек. Аккуратно поставил его на землю рядом с собой, асам сел. Мир покачнулся, закружился, потемнел. Туча черных мошек застила глаза. Глеб зажмурился, слушая, как бьется в груди загнанное сердце…
Мазь действительно помогла. Боль отступила, сознание прояснилось. Глеб осторожно встал на ноги и сразу же увидел друга.
Уот лежал в высокой траве, уткнувшись лицом в землю. Его поза была неестественна своей угловатой вывернутостью. «Ему неудобно, — подумал Глеб, но тотчас поправил себя: — Теперь ему все равно».
Он подошел к гоблину, твердо зная, что тот мертв. Но все же с какой-то затаенной надеждой приподнял невесомое тело — Аут был тяжелее, — перевернул его лицом к себе и двумя пальцами — указательным и средним — коснулся шеи, того места, где должна была пульсировать ниточка жизни… Должна была…
Ключицы и грудь Уота были залиты кровью, но Глеб, не боясь испачкаться, просто не думая об этом, крепко прижал тело друга к себе. И долго сидел так, тихо раскачиваясь и мыча что-то себе под нос, как будто баюкая заснувшего товарища.
А потом он словно очнулся. Встрепенулся, глянул на солнце, пытаясь определить, сколько прошло времени, далеко ли успели уйти убийцы. Увидел черные точки, что кружили высоко в небе, опустил голову, посмотрел на друга…
Долго, до самого вечера, Глеб копал могилу, разрыхляя чернозем наконечником копья и выгребая землю руками. Боль вернулась, но куда страшнее были навязчивые воспоминания. Он гнал их от себя, с остервенением вонзая копье в почву.
Когда яма была готова, он взял на руки легкое тело Уота и аккуратно опустил его в неглубокую могилу. Он усадил труп так, как это было принято у гоблинов — на корточки, лицом к закату, вложив в негнущиеся пальцы древко копья. Постояв некоторое время с опущенной головой, он закидал могилу землей и кровоточащими ладонями выровнял образовавшийся холмик. «Прах к праху», —еле слышно пробормотал он слова из своего мира и пошел прочь, все убыстряя шаг, словно желая убежать от преследующих воспоминаний.
Никогда, ни к кому он не относился так хорошо, как к этому Одноживущему гоблину. И сам же привел его к смерти… Или все было предопределено? Расписано заранее, запрограммировано, выверено? Стоит ли винить себя в смерти куска программного кода разумного существа?..
Когда солнце уже почти скрылось за холмами, Глеб вышел на дорогу. В пыли, среди старых следов подкованных лошадиных в. копыт и колес давно проехавшего обоза, он разглядел свежие отпечатки четырех пар башмаков. Люди, оставившие их, следовали на запад.
Он выгреб из котомки остатки еды и быстро без аппетита поужинал, сидя на обочине и смотря на садящееся солнце. Болела голова. Он достал из-за пояса горшочек с чудодейственной мазью и смазал сочащуюся сукровицей ссадину на виске. Потом по-стариковски тяжело поднялся и пошел догонять скрывшееся солнце.
Всю ночь Глеб шел за убийцами, и следы его мягкой кожаной обуви накрывали отпечатки тяжелых башмаков, окованных железом. Утро неслышно подкралось сзади и осторожно тронуло его спину. Солнце догнало его.
Мир просыпался. Согревшись, застрекотали в траве кузнечики. При приближении человека они смолкали, вспугнутые сотрясением почвы, а когда человек проходил, возобновляли свой треск за его спиной. Чибисы носились над дорогой ломаными зигзагами, ныряли в воздухе и испуганно о чем-то вопрошали бредущего мимо путника. Затерявшийся высоко в небе жаворонок выводил нервную мелодию…
Глеб шел, не отвлекаясь на красоты пробуждающейся природы. Перед ним, повторяя его движения, шагала коротконогая тень, и ему казалось, что это она ведет его, заставляя делать очередной шаг, увлекая за собой, торопя своей недостижимостью.
Глеб устал. Ему необходимо было выспаться и отдохнуть. Бедра его одеревенели, икры сводила судорога, ступни в мягких кожаных мокасинах сбились о высохшую землю, но он механически переставлял ноги, с каждым километром все сильнее опираясь на древко копья.
Он не думал о мести, он уже ни о чем не думал. Он торопился выйти из этих диких земель, но не осознавал и этого. Подсознание гнало его вперед, и он шел по заброшенной пыльной дороге. Шел вслед за тенью. Шел, обогнав ее. Шел, когда она исчезла совсем, слившись с ночной темнотой.
Постоялый двор Горбуна Сира стоял в стороне от больших Дорог. Лишь узкая пыльная грунтовка проходила мимо его заведения, но обычно в это время года по ней никто не путешествовал.
Горбун был хорошим человеком и мог бы быть еще лучше, если бы не убыточное хозяйство и не его старая жена. Впрочем, сегодня даже ссора с женой не испортила ему настроения. Слава создателю, четверо богатых постояльцев заглянули к ним в этот мертвый сезон…
— Дура! — ругал он на кухне жену, размахивая руками. — Кто же так жарит цыпленка! Тебя что, этому мать научила?! По миру нас пустить хочешь?!
— Иди-ка отсюда, старый хрыч! — вторила ему супруга. — Учить меня вздумал! Выметайся, пока сковородкой не огрела!
Угроза возымела свое действие, и Горбун спешно ретировался, бормоча ругательства и возмущенно дергая головой.
— Карга старая, — бубнил он себе под нос. — Вся в мать свою пошла. От той жизни не было, а теперь и эта с ума сводит…
По скрипящим ступеням рассохшейся лестницы он поднялся на второй этаж и осторожно поскребся пальцем в дверь номера, снятого постояльцами.
— Да! — сказал хриплый голос из-за двери.
Горбун выдержал секундную паузу, приоткрыл дверь и улыб-] нулся, обнажив черные головешки зубов.
— Не угодно ли господам холодного эля?
— Пива, горбатый, пива. Называй вещи по-человечески, — сказал смуглый бородач, точивший гигантский боевой топор.
Горбун уважительно посмотрел на его широкие плечи, на мускулистые руки, на массивное лезвие топора и сказал:
— Хорошо, господин Черный, — кое-кого Сир уже знал по именам. — А вам, господа?
— Неси сразу бочонок, — ответил за всех Черный, отставляя в сторону топор и опрокидываясь на широкую дубовую кровать. Дерево хрустнуло под его массой, и Горбун испугался за свою мебель. Но не подал виду.
— Одну минуту, — сказал он и аккуратно прикрыл дверь.
В подвале было темно, прохладно и сыро. Горбун долго стоял, разглядывая ряды разного рода емкостей, и размышлял, какое пиво подать — то, что получше, или обычное. Решив не скупиться — гости заплатили авансом, — он, крякнув, приподнял опутанный паутиной бочонок и стал тяжело подниматься наверх. На последней ступеньке он запнулся, чуть не упал и громко закричал, так, чтобы слышала жена:
— Один, — ответил Глеб и вошел в квартиру.
— Это хорошо. А то я почти голый. И одеть нечего — все в стирке. — Александр, босой, в трусах до колен и в мятой майке навыпуск, хлопнул дверью.
— Пожрать принес? — осведомился он, хищно глядя на пластиковый пакет в руках Глеба.
— Принес.
Они прошли на кухню.
— О делах потом, — предупредил Александр, бесцеремонно вываливая содержимое пакета прямо на стол.
— Сперва перекусим. — Он оглядел гору продуктов и спросил: — А ты что, разбогател?
— Нет. Выгреб все из своего холодильника. Я уезжать собираюсь. Скоро. Все съесть не успел бы.
— Уезжаешь? Далеко?
— В Америку. В общем-то я по этому поводу и пришел…
— О делах потом, — напомнил Александр.
Глеб замолчал.
Александр быстро сполоснул маленькую кастрюльку, налил воды из-под крана, зажег газ, поставил посудину на огонь и сел напротив Глеба, ожидая, когда закипит вода.
— Так и не работаешь?—спросил он.
— А кто сейчас работает? — вопросом ответил Глеб. — Да и зачем? Пособия на жизнь худо-бедно хватает. А устроишься на работу — времени свободного совсем не будет. По шесть часов вкалывать! Нет, это не по мне… На что мне деньги без свободного времени?
— В твоих словах есть часть правды, — признал Александр. — Но это не вся правда.
Они надолго замолчали, глядя на венец синих огоньков под кастрюлей… Застучала, зазвенела крышка под давлением рвущегося наружу пара. Вода вскипела. Александр бросил щепоть соли, подумал, заглядывая в кастрюлю, и сыпанул еще. Затем взял принесенные Глебом пельмени, уже размороженные, слипшиеся, и стал потихоньку отдирать их друг от друга и осторожно опускать в клокочущий кипяток. Переправив в посудину пару десятков бесформенных липких комков, он кинул туда же лавровый листик и принялся неспешно резать хлеб.
— Жениться, что ли, — задумчиво сказал он. Глеб не ответил. Они еще помолчали.
— А дождь все идет, — отметил Александр, глянув в окно. За окном брезжил унылый серый рассвет.
— Идет, — безучастно подтвердил Глеб, думая о своем.
— И когда кончится — неизвестно… Вот люди, а! Моделируем ядерные процессы, предсказываем движение звездных систем, а угадать толком погоду не можем.
Глеб кивнул. Александр половником стал вылавливать разварившиеся потрепанные пельмени и выкладывать их на одну большую тарелку. Затем залил их горячим бульоном, плеснув его прямо из кастрюли. Добавил майонеза и все это густо присыпал черным молотым перцем.
— Обьеденье! — Он чмокнул, любуясь делом своих рук. — Сегодня можно не жениться.
Друзья пододвинулись к столу.
— А дела потом! — сказал Александр, доставая ложки из скрипучего ящика.
Птицы ждали. Целыми днями они кружили над равниной, с высматривая поживу. Парили в восходящих потоках воздуха, ку— пались в синеве неба. Вороны и грифы-стервятники. Падалыцики. Им было все равно, что расклевывать — распухшее ли тело павшей кобылы, мумию ли быка, от которого только и осталось, что шкура да кости, останки ли убитых в бою воинов. Птицы рвали мертвую плоть своими когтями, вонзались в лохмотья мяса 2 безжалостными клювами. Хрипло переругивались. Растопырив крылья, отгоняли конкурентов. Глотали, давясь от жадности, большие куски падали.
Иногда птицы убивали сами. Подстреленный охотниками, истекающий кровью степной волк огрызался, впустую щелкал с пастью, а падалыцики пикировали ему на голову, метя в глаза. А потом сообща добивали ослепленного, обезумевшего, мечущегося в панике хищника, расклевывая ему череп…
Десятки острых глаз внимательно обшаривали степь от горизонта до горизонта. Ничто не могло укрыться от них.
Там, внизу, лежали два тела. Лежали рядом, в нескольких шагах друг от друга. Тени облаков медленно проползали по ним. Солнце палило запрокинутое лицо одного, жарило голый затылок другого. Ветер трепал волосы, собираясь вырвать их и развеять по беспредельной равнине. Колышущийся зеленый океан разнотравья готовился утопить мертвые тела в себе.
Птицы не торопились. С каждым кругом они опускались чуть ниже. Черные бусинки глаз фиксировали любую, самую незначительную мелочь. Падалыцики были очень осторожны.
Безучастное небо следило за происходящим желтым зрачком солнца.
Все ниже и ниже спускались птицы. Уже скользили над самой землей, почти задевая крыльями мертвые лица. И вдруг взмыли высоко вверх, услышав, уловив, почуяв тихий ритмичный звук.
Стук. Стук сердца. Биение жизни.
Слабый трепет…
Черными точками на синеве неба кружили птицы, дожидаясь своего часа. Они привыкли ждать.
На грудь опустилось что-то тяжелое.
Глеб с трудом открыл глаза и увидел расплывчатое черное пятно. Оглушительно каркнув, пятно взмахнуло крыльями и взлетело.
Ворон.
Тупая боль точила правую сторону черепа.
Глеб поднял руку и коснулся пальцами виска.
Кровь. Короткий массивный болт арбалета лишь содрал кожу над ухом.
Он вспомнил Уота и застонал. Гоблину повезло меньше.
Голова гудела, словно резонирующий медный колокол.
«Контузия», — всплыло слово из глубин памяти. Он хотел произнести его вслух, но пересохшее горло отказывалось пропускать сквозь себя членораздельные звуки.
Глеб нашарил холодное древко копья, и ему стало легче.
«…эта мазь поможет твоим ранам, а их у тебя будет много…» — вспомнил он.
«Много» — звучит оптимистично.
Он осторожно перевернулся на бок, корявыми пальцами выковырнул из-за пояса подаренный Линой крохотный горшочек. Аккуратно поставил его на землю рядом с собой, асам сел. Мир покачнулся, закружился, потемнел. Туча черных мошек застила глаза. Глеб зажмурился, слушая, как бьется в груди загнанное сердце…
Мазь действительно помогла. Боль отступила, сознание прояснилось. Глеб осторожно встал на ноги и сразу же увидел друга.
Уот лежал в высокой траве, уткнувшись лицом в землю. Его поза была неестественна своей угловатой вывернутостью. «Ему неудобно, — подумал Глеб, но тотчас поправил себя: — Теперь ему все равно».
Он подошел к гоблину, твердо зная, что тот мертв. Но все же с какой-то затаенной надеждой приподнял невесомое тело — Аут был тяжелее, — перевернул его лицом к себе и двумя пальцами — указательным и средним — коснулся шеи, того места, где должна была пульсировать ниточка жизни… Должна была…
Ключицы и грудь Уота были залиты кровью, но Глеб, не боясь испачкаться, просто не думая об этом, крепко прижал тело друга к себе. И долго сидел так, тихо раскачиваясь и мыча что-то себе под нос, как будто баюкая заснувшего товарища.
А потом он словно очнулся. Встрепенулся, глянул на солнце, пытаясь определить, сколько прошло времени, далеко ли успели уйти убийцы. Увидел черные точки, что кружили высоко в небе, опустил голову, посмотрел на друга…
Долго, до самого вечера, Глеб копал могилу, разрыхляя чернозем наконечником копья и выгребая землю руками. Боль вернулась, но куда страшнее были навязчивые воспоминания. Он гнал их от себя, с остервенением вонзая копье в почву.
Когда яма была готова, он взял на руки легкое тело Уота и аккуратно опустил его в неглубокую могилу. Он усадил труп так, как это было принято у гоблинов — на корточки, лицом к закату, вложив в негнущиеся пальцы древко копья. Постояв некоторое время с опущенной головой, он закидал могилу землей и кровоточащими ладонями выровнял образовавшийся холмик. «Прах к праху», —еле слышно пробормотал он слова из своего мира и пошел прочь, все убыстряя шаг, словно желая убежать от преследующих воспоминаний.
Никогда, ни к кому он не относился так хорошо, как к этому Одноживущему гоблину. И сам же привел его к смерти… Или все было предопределено? Расписано заранее, запрограммировано, выверено? Стоит ли винить себя в смерти куска программного кода разумного существа?..
Когда солнце уже почти скрылось за холмами, Глеб вышел на дорогу. В пыли, среди старых следов подкованных лошадиных в. копыт и колес давно проехавшего обоза, он разглядел свежие отпечатки четырех пар башмаков. Люди, оставившие их, следовали на запад.
Он выгреб из котомки остатки еды и быстро без аппетита поужинал, сидя на обочине и смотря на садящееся солнце. Болела голова. Он достал из-за пояса горшочек с чудодейственной мазью и смазал сочащуюся сукровицей ссадину на виске. Потом по-стариковски тяжело поднялся и пошел догонять скрывшееся солнце.
Всю ночь Глеб шел за убийцами, и следы его мягкой кожаной обуви накрывали отпечатки тяжелых башмаков, окованных железом. Утро неслышно подкралось сзади и осторожно тронуло его спину. Солнце догнало его.
Мир просыпался. Согревшись, застрекотали в траве кузнечики. При приближении человека они смолкали, вспугнутые сотрясением почвы, а когда человек проходил, возобновляли свой треск за его спиной. Чибисы носились над дорогой ломаными зигзагами, ныряли в воздухе и испуганно о чем-то вопрошали бредущего мимо путника. Затерявшийся высоко в небе жаворонок выводил нервную мелодию…
Глеб шел, не отвлекаясь на красоты пробуждающейся природы. Перед ним, повторяя его движения, шагала коротконогая тень, и ему казалось, что это она ведет его, заставляя делать очередной шаг, увлекая за собой, торопя своей недостижимостью.
Глеб устал. Ему необходимо было выспаться и отдохнуть. Бедра его одеревенели, икры сводила судорога, ступни в мягких кожаных мокасинах сбились о высохшую землю, но он механически переставлял ноги, с каждым километром все сильнее опираясь на древко копья.
Он не думал о мести, он уже ни о чем не думал. Он торопился выйти из этих диких земель, но не осознавал и этого. Подсознание гнало его вперед, и он шел по заброшенной пыльной дороге. Шел вслед за тенью. Шел, обогнав ее. Шел, когда она исчезла совсем, слившись с ночной темнотой.
Постоялый двор Горбуна Сира стоял в стороне от больших Дорог. Лишь узкая пыльная грунтовка проходила мимо его заведения, но обычно в это время года по ней никто не путешествовал.
Горбун был хорошим человеком и мог бы быть еще лучше, если бы не убыточное хозяйство и не его старая жена. Впрочем, сегодня даже ссора с женой не испортила ему настроения. Слава создателю, четверо богатых постояльцев заглянули к ним в этот мертвый сезон…
— Дура! — ругал он на кухне жену, размахивая руками. — Кто же так жарит цыпленка! Тебя что, этому мать научила?! По миру нас пустить хочешь?!
— Иди-ка отсюда, старый хрыч! — вторила ему супруга. — Учить меня вздумал! Выметайся, пока сковородкой не огрела!
Угроза возымела свое действие, и Горбун спешно ретировался, бормоча ругательства и возмущенно дергая головой.
— Карга старая, — бубнил он себе под нос. — Вся в мать свою пошла. От той жизни не было, а теперь и эта с ума сводит…
По скрипящим ступеням рассохшейся лестницы он поднялся на второй этаж и осторожно поскребся пальцем в дверь номера, снятого постояльцами.
— Да! — сказал хриплый голос из-за двери.
Горбун выдержал секундную паузу, приоткрыл дверь и улыб-] нулся, обнажив черные головешки зубов.
— Не угодно ли господам холодного эля?
— Пива, горбатый, пива. Называй вещи по-человечески, — сказал смуглый бородач, точивший гигантский боевой топор.
Горбун уважительно посмотрел на его широкие плечи, на мускулистые руки, на массивное лезвие топора и сказал:
— Хорошо, господин Черный, — кое-кого Сир уже знал по именам. — А вам, господа?
— Неси сразу бочонок, — ответил за всех Черный, отставляя в сторону топор и опрокидываясь на широкую дубовую кровать. Дерево хрустнуло под его массой, и Горбун испугался за свою мебель. Но не подал виду.
— Одну минуту, — сказал он и аккуратно прикрыл дверь.
В подвале было темно, прохладно и сыро. Горбун долго стоял, разглядывая ряды разного рода емкостей, и размышлял, какое пиво подать — то, что получше, или обычное. Решив не скупиться — гости заплатили авансом, — он, крякнув, приподнял опутанный паутиной бочонок и стал тяжело подниматься наверх. На последней ступеньке он запнулся, чуть не упал и громко закричал, так, чтобы слышала жена: