Крюкова Елена. Ночной карнавал

   В доски двери заскреблись мышиными коготками. Это Кази. Ее почерк.
   — Отворено. Кази? Ты?..
   Да, это была Кази. С закушенным ртом. С перекошенным лицом. В разорванной надвое ночной рубахе. Она придерживала себя за кружево, чтобы рубаха не сползла и не упала на пол. Мелко дрожала. Крестилась. Белые губы. Звон зубов.
   — Что, Кази?!.. Ложись. Падай! Сюда!
   Мадлен набрала в рот воды из графина и дунула, разбрызгивая, в лицо Кази.
   — Они… они!..
   — Кто?! Говори!
   Кази хватала Мадлен за руки и тряслась. Мадлен силком влила ей в рот чашку горячего глинтвейна. Глинтвейн, сваренный недавно, терпеливо ждал своей участи в кастрюле, накрытый железной крышкой и шалью сверху, чтоб не остыл. Кардамон, корица, гвоздичный корень, цедра плавали в горячем красном вине, источающем пар и жар. Его сварила сама Кази, дожидаясь Мадлен, на спиртовке.
   — Кто тебя обидел?! Правду говори!
   — Они… это страшно… я не могу… язык… они запретили… они пригрозили мне, если я скажу про них… то мне вырвут…
   Кази с ужасом показала на свой язык, высунув его, как собачонка. Мадлен особо не расспрашивала подругу. Небось, распяли да привязали, да батогами секли… жирные рожи… увеселялись… а потом, чтобы разжечь угасающее желание, взорвать себя, бессильных, заново, прибегли к испытанному опьянению — к страху. Кази вывернуло наизнанку от страха. Она тряслась, как в пляске. Черные, копной, волосы ее прыгали по спине, как змеи. Мадлен убрала за ней извергнутое. Погладила ее по мокрому лбу. Уложила в кровать. Намочила полотенце, обвернула, сложенное вдвое, вокруг головы Кази, как венок из одуванчиков.
   — Лежи пока. Очнись. Тебе привиделось. Мы помногу не спим. Они… настоящие?..
   — Как ты, Мадлен, — заплакала Кази, сморщась. — Что они делали со мной… и человек это переживет… как я вырвалась… не помню… кажется, в дверь постучали… они исчезли, по водосточной трубе…
   — Так это были не гости? — дошло до Мадлен. Кази отчаянно затрясла головой.
   — Нет! Нет! Не гости! Это были… ох… не могу…
   Она зажала себе рот рукой. Мадлен приблизила ухо к ее рту.
   — Пойдем ко мне… туда, где они были… — как в бреду, забормотала Кази. — Они там… они спрятались… поджидают меня… они хотят моей крови… моих костей… моего мяса… моей души… Мадлен… не оставляй меня… будь со мной… мне страшно…
   Мадлен подхватила подругу.
   — Идем туда! К тебе! Это гости издеваются над тобой! Я взорву этот Дом! С мадам вместе!
   Она подхватила Кази под мышки, поволокла. Шаг, другой. Я не пойду! Пойдешь. Ты покажешь мне свой страх. Не могу! Я не могу их видеть! Они и с тобой сделают так же… Не бойся. Я крепкая. Я сработана из железа, стали и алмазов. Мне самой надоело. Хоть бы кто-нибудь меня сломал. Замолчи! Не накликай на себя беду!.. Иди. Иди. Переступай ножками.
   Когда они дошли до номера Кази, она затряслась как припадочная.
   — Не открою дверь! Мы погибнем!
   Мадлен, поморщась, резко, нагло рванула дверь на себя.
   В будуаре было темно и тихо. Лампы не горели; погасшие свечи источали сладкий запах нагара. Мадлен шагнула в комнату, и под ее ногой захрустело битое стекло. Кто-то, бесчинствовавший здесь, разбил лампы, вазы, кувшины, стаканы. Девушки, осторожно ступая, вошли в сердцевину тьмы; Мадлен крепко держала за локоть трясущуюся, захлебывающуюся плачем Кази. Никого не было. Хрустальные ягоды разбившейся люстры лежали на полу. Под потолком мотался огрызок цепи. Канделябры валялись, как дохлые рыбы.
   — Где твой страх, Кази?
   Молчание. Единственная жилка бьется на виске. Тьма дрожит над головой. Во тьме над затылком Мадлен разлилось призрачное сияние. Кази застывшими глазами глядела вокруг. Озиралась. Взбросила взгляд на Мадлен. Прижала руку ко рту.
   — Ой, Мадлен!.. Корона над твоей головой!.. Золотые зубцы…
   Мадлен схватила Кази за холодную дрожащую лапку.
   — Что ты еще видишь?!.. говори…
   — Вижу… вижу тебя в царской мантии… за тобой идут адъютанты, фрейлины… офицеры в золотых пышных эполетах… две веселых девочки несут длинный шлейф… поддерживают его… красный бархат, горностай… толстый мужик в военном мундире, одышливый, задыхается… ковыляет следом за тобой, держит в руке над твоей головой золотой венец…
   — Какой венец?..
   — Похожий на золотой цветок… корону… наверху крест, а в нем горит красный гладкий камень… шпинель… или рубин… люди идут за тобой, а ты ступаешь гордо… радостно… грудь твоя открыта, обнажена, алмазные нити оплетают шею… народ клубится, толпится… огромные люстры нависают над толпой… ты направляешься к постаменту, красный ковер устилает ступени… стоит священник… ты поднимаешься по ступеням… старики, усатые, сумрачные, торжественно стоят перед тобой… один старик держит на алой бархатной подушечке золотую палку с набалдашником… другой старик тоже прижимает к груди подушечку, и на ней лежит золотой шар с вензелями и крестом… как не упадет… рядом стоят лакеи, скороходы со страусовыми перьями на шляпах… мужики в кафтанах, в расшитых золотом камзолах… егери с кинжалами за поясом… позументы блестят… а старый священник с белой бородой, кто это?!.. тебе протягивают корону, ты берешь ее и целуешь… надеваешь на себя… наталкиваешь себе на лоб… берешь с красных подушек золотую палку и золотой шар, кланяешься на четыре стороны и садишься в великолепное кресло… это трон!.. с высокой резной спинкой, с подлокотниками из черного и красного дерева… драгоценные камни горят в его изогнутых ножках, как глаза львов… священник взмахивает таким медным большим яйцом, привязанным к железной цепи, взмахивает им… из яйца идет дым… пахнет горящими сладкими травами… хор… поет хор… он поет в небесах… высоко в небесах… я не вижу его… я не вижу!..
   Мадлен держала Кази изо всех сил. Она билась в ее руках, как подранок. Кошачий бантик, завязанный у нее на шее для пущей красы, сбился, развязался. Волосы нефтяными потоками лились вдоль ввалившихся щек. Видение, что она толковала Мадлен, выжимало и выкручивало ее, как тряпку. Выматывало. Слепило. Она жмурилась, как от яркого пытального света. Под ногами хрустели осколки.
   — Они говорят на непонятном языке… они обступают тебя… поздравляют тебя… целуют тебя… становятся на колени перед троном, где ты сидишь, и касаются губами твоих бархатных одежд… длинной алой мантии, подбитой горностаем… они тянут к тебе руки… в их глазах восторг, любовь и слезы… и ты, сидя на троне… ты плачешь вместе с ними… а твои синие глаза сияют великим счастьем… равного которому нет на земле… и даже любовь… даже любовь…
   Она задохнулась. Повисла на руках у Мадлен. Зарыдала.
   —.. даже любовь, мы о ней так грезим… мы не знаем ее…
   Мадлен подтащила Кази к дивану. Стряхнула ладонью битые стекла. Нежно опустила дергающееся, худенькое тельце на заскрипевшие пружины.
   — Ляг… Ты вся дрожишь… Произошло важное… Молчи… Мы обе не понимаем, что…
   Она вцепилась Кази в плечи. Сунулась лицом к ее бледному как рис лицу.
   — Они говорили на языке земли Рус?.. Скажи… они кричали так: славься… славься?!..
   Кази, изнемогая, кивнула головой. Она согласилась бы сейчас с чем угодно. Со всем на свете. Рус так Рус. Все равно.
   Они обе услышали, как внизу, в комнатенке Риффи, пробили часы полночь, и тут же раздался визг, ввинтился вверх, надрывая душу, и оборвался на высокой, немыслимой ноте.
 
    Несите за мной порфиру. Бесчисленным золотом вспыхивают купола церквей. Золотые чечевицы, горошины, зерна, маковки; алые и медные яблоки, винно-желтые дыни, зеленые полосатые тыквы, наверченные вокруг всевидящего чела чалмы. Огонь куполов! Лбы и затылки куполов! Церкви земли Рус — это люди. Воины. Они из-под шлемов видят все. Видят, кто нападает на землю, кто грабит ее, разворовывает, убивает. Они стоят спокойно. Незыблемо. Они следят. Их глаза слепы. Они все видят сердцами: колоколами, бьющимися внутри, средь мощных каменных и железных ребер, под белыми грудями, под кольчугами апсид и фресок. Тащите порфиру, она играет на Солнце, она оттягивает вам руки. Тяжело?! Мне не легче. Что значит быть Царицей?! Царицей земли Рус… Купола, вы же юродивые! Вы же с ума сошли Христа ради. Вы можете плясать и веселиться, да вам нельзя. Так и пялитесь вы в синее небо. И ты, храм, выстроен в честь одного безумца, его в Рус звали просто: Васька Блаженный. Ну ты, Васька, горазд ты милостыньку собирать. Протяни худую грязную руку, собери и мне, своей Царице. Я же бедна, как церковная мышь. Я живу на чужих кухнях. Ночую в номерах. В ночлежках. Я устала балакать по-иностранному. Только наймусь на работу — тут же гонят. Чужачка! Платят мало. Я им говорю: я Царица, Царица я, слышите. Это я вам должна платить, а не вы мне, жалкие смерды. Хохочут. Пихают в спину: прочь отсюда. Глумятся. А утро раннее. А хлеба хочется. А горячего чаю, кофе просит пересохшая глотка. Может, абсента?.. Можно и глотнуть. Я не против. Золотые косы мои загрязнились, голову я давно не мыла. Ах. Какое шествие. Ни в сказке сказать. Порфиру по пыли не тащите: ее расшивали лучшие золотошвейки монастырей Рус. Конвой в черкесках. Мне ведут коня. Я не могу вспрыгнуть на коня! Нет, Царица, можешь. Ты достойна ехать на белом коне, вслед за своим Царем. А где мой Царь?.. я не вижу его… я не вижу… Видеть тебе необязательно. Раздуй ноздри. Слышишь запах елея? Восточных благовоний?.. Курильницы… кадило в руках батюшки… Батюшка митрополит, не взмахивай кадилом столь сильно, ненароком мне по лбу попадешь. Царский лоб разобьешь. А ведь его для короны еще сберечь надобно.
    Четыре генерала несут мою порфиру. Корона готова?! Она в руках патриарха. Расчешу его серебряную бороду после. Потом, когда сядем за стол, и он разрежет фамильным ножичком бок осетра надвое: возьмет на лопаточку и мне протянет, мне, своей Царице. А я выну из кармана гребешок, каким хвосты у коней расчесывают, железный хищный гребень, и запущу зубья в патриархову бороду. И ну давай чесать. Все засмеются! Смейтесь, родные народы, смейся, любимая челядь моя! Под крики «ура» мы входим в собор. Солнце заливает меня с ног до головы. Внутри собора — Солнце. Как?! Солнце — внутри?!.. Да. Взгляни, девочка. Оно на фреске. Оно нарисовано. Лучи, как воинские копья и пики, торчат в разные стороны, летят прочь от слепящего золотого лица. Я не могу поглядеть на Солнце, и на мое лицо тоже никто не может смотреть. Ах, патриарх! Держи корону, держи крепко, не выпускай. Она упадет, покатится, завалится на дрова, за коряги, за лысины отмелей, за телеги и вилы, за лопаты и грабли, за кладбищенские комья земли, за сугробы и метели, за копну звезд небесных, сгруженных в кучу, расшвырянных по черному смертному полю. И красный прозрачный булыжник Индийской Шпинели отломится, отлетит, закатится между половиц, где живет одинокий сверчок. И я буду наклоняться, шарить вслепую дрожащими пальцами, плакать; лягу на живот, забью ногами, заткну отчаянные руки в поленницу, между распиленных пней, в горящую печь, в зев могилы. Где драгоценность моя?! Где жизнь моя и любовь моя?!
    А мне в ответ из угла: а ты разве жила?.. ты и не жила…
    Горят свечи… поют херувимы… Из рук патриарха я беру большую тяжелую корону. Нет! Она падает мне в руки с небес! Вот Царский удел, земной удел. Горе побежденным; и горе страсти, возносящей людей высоко, а после низвергающей в пропасть. Я надеваю корону себе на голову. А может, я возлагаю себе на лоб терновый венец?! Выпачканный землей… с комьями грязи… наледи… в хлопьях снега, в птичьем пуху, в сгустках запекшейся крови… «Царица!.. Царица наша!..»- кричат из толпы. О разноцветье толпы, как кружишься и пестришь ты перед слепыми глазами! Купола, а вы глядите и все запоминайте. Потом расскажете, нашепчете грядущим людям. Кто родится после нас. Как бы мне родить ребятенка; а потом выкормить его грудью; а потом вынянчить; а потом венчать на Царство; а потом женить славно и нянчить внуков и правнуков. И все? И все. Негусто. Ты забыла войны. Смерчи. Глады. Моры. Землетрясения. Крушения поездов. Гибель кораблей в океане. Горящие аэропланы в синем небе. Падение метеоритов и болидов. Ты забыла комету, огромную хвостатую комету, звезду с серебряным лисьим хвостом в дегтярной черни бездонного зимнего неба, и ты греешь руки дыханьем, ты глядишь на нее неотрывно, замерзшими глазами, кристаллами, алмазами глаз, алмазы слез переливаются и играют на глазных яблоках, — вот она, твоя чернота и белизна, вот они, смерть и жизнь; и ты не узнаешь их в лицо, когда они приходят и уходят. Комета, предвещающая гибель Царства. Куда ты понесешься сейчас? К каким Вселенским берегам? Кому напророчишь беду и истошный крик, и рванье волос, и царапанье груди ногтями? Скорбь безмолвна. Вопит лишь отчаянье. Обними себя за плечи, Царица. Погрузи взгляд свой внутрь себя. Что видишь?
    Вижу: я жива.
    Неужели я осталась жива?
    В чье тело я вселилась? Я не верю ни в чох, ни в Рай, ни в вороний грай. А века назад я верила во все. Я поклонялась святым и молилась на чудотворцев. Я целовала руку волшебникам. О волхвы, вы поклонялись Младенцу, а я поклонялась вам. А потом пришли солдаты, выбили у меня штыками из рук скипетр, катали носками сапог по тронному залу державу, как мяч. Корона на моей золотой голове… и четыре фрейлины укрепляют ее золотыми шпильками. Древний собор молчит. И вдруг взрывается музыкой. Взрыв музыки страшен. Неистов. Радостен. Радость заполняет все. Проникает в каждую пору тела. В каждый выплеск крови из сердца. Ударяет в голову, как вино. Как царская водка. Как сладкая романея — я поила ею патриарха и послов иностранных старинных держав, а те промакивали рты кружевными платочками и бормотали: мерси, ла ренетт, авек гранд плезир. Я смеялась, обмахивалась роскошным веером из павлиньих перьев, подаренным испанским идальго. Могла ли я помыслить тогда, о почтенные судьи, что я буду болтать, как сорока, на языке Эроп, бывшей для меня загадкой из загадок, гранатовым перстнем в запечатанной шкатулке?
    Эроп… Эроп… Каждый должен жить в своей земле. Кто где родился, тот на то и сгодился. А мне говорят: владей чужбиной. Чужбина есть чужбина. Хлеб там черств и горек. Кто никогда не ел своего хлеба со слезами… Исус, ты снег, выпадающий на мои натруженные руки. Ты падаешь сквозь дырявую крышу, а мне нечем заплатить за квартиру. И не на что купить на рынке шерсть, чтобы поставить заплаты на носки Царю и маленьким Царевнам.
    Ко мне подходят придворные… послы… генералы… фрейлины… гофмейстерины… офицеры… арапчата… солдаты… сенные девушки… крестьяне в лаптях… рыбаки… наместники… первосвященники… волхвы. А, вот и волхвы!.. Какие маски вы надели. Как идет к вашим смуглым восточным лицам белый атлас и желтый шелк; как блестят ваши черные глаза в прорезях, усыпанных по ободу лазуритами; как горят на пальцах рубины лесной клубникой; а, вы в подарок мне привезли на слонах банки со смородиновым и малиновым вареньем — я больше всего смородиновое люблю. Ем на ночь, когда простуда и жар, вместе с медом, с горячим молоком, с крепким чаем с лимоном. А где лимоны?! Золотые лимоны с берегов Нила и Ганга, с кудрявых берегов Инда, с сонных берегов реки Итиль, где кувыркаются под Луною в ночной воде сомы и стерлядки, белуги и осетры толщиною с бревно?!.. Не надо мне хорезмских ковров; не надо пянджикентской бирюзы; и чеканки из Дербента мне тоже не надо. Я неприхотливая Царица. Я ко всему привыкла. У меня жар, и я хочу чаю. Простого чаю, как пьют у нас в Рус, из чашки, налитой в накат, и чтобы поставили рядом розеточку с вареньем… люблю и яблочное, из Райских яблочек, и из розовых лепестков, изысканное… его любила персидская княжна, а ее атаман, супротив меня восстание поднявший, бросил безжалостно в реку Итиль… А я атамана приказала казнить. Рядом с храмом, выстроенным в честь Васьки Блаженного, городского сумасшедшего. Васька жил-жил и не мыслил никогда, что в его честь собор возвездут. А ведь возвели. Я приказала. А когда сложили его по камешку, я повелела зодчим глаза выколоть. Чтобы больше никогда… нигде… подобной красоты… не сотворили… только у меня в Царстве… только пред моими очами…
    Ты слепая, Царица. Ты не видишь, куда ведут тебя солдаты, потерянную, со спутанной косой, с короной на растрепанной голове.
    Это не солдаты! Это волхвы! Они ведут меня на вершину холма, где жгут неистовый костер и играют скрипки, много скрипок, арф и набл, и звенят в тимпаны, и бьют в бубны! Музыку исполняют в мою честь!
    В честь Васьки Блаженного, дура. Вон он сидит, скрючив ноги, под заледенелым ракитовым кустом, ухмыляется.
    Пустите меня! Мне еще царствовать!
    Поцарствуешь еще. Поговори еще. Ну, шагай.
    И штыками меня в спину.
    А кто была твоя мать?! Ты помнишь?!
    Помню. Моя мать была…
    Поцелуй меня в щеку. Идем обедать. Великая трапеза. Вытирай рот салфеткой. На ней стихи. Начертаны цветным мелком. О Великая Царица, о, благословенна будь. Обозри любимы лица. Обозри печальный путь. Обозри века ужасны, где, в огне чужой печи… О, молчи. Молчи. Молчи.
    Великие княгини возьмут тебя в Театр на торжественный спектакль. Пчелиное жужжанье люстр. Пылающие лампионы. Красивый балет. Ах нет, это опера, я перепутала. В опере ведь поют?.. Ты что, Царица, как Васька Юродивый. Совсем рехнулась. Из ума выжила. Седые космы висят, мотаются метелью. А на дыбу тебя?! А в застенок тебя?!.. А на плаху… На плаху я сама посылаю. Вождя разбойников в клетке везут. Лицо красно; распарено страхом смерти; орет, ревет как медведь, и руки-ноги в цепях, и когтями прутья рвет, и огнь и дым изрыгает. А я смеюсь заливисто. Потом как помрачнею. Брови сведу. Подступиться боятся. Трусят. В штаны накладут.
    Не богиня… не гадина… не убийца… не прелюбодейка… чужого не возжелала… хлеб свой со слезами грызла, подмерзший, ледяной… и зачем только я еще жива… и отчего же мне не дадена золотая голова… Я бы гладила ее медные блики; золотые — ниткой — швы. Я б отбрасывала с лика пряди золотой травы. Что поешь, медведица?! Крепка железная клетка, Царица прокаженных, Владычица проклятых?!.. Что толстые прутья лапами трясешь… Выбежать на волю хочешь?!.. Я б ощупывала ночами гудящий золотой котел: вот она, корона, вот оно пламя, вот он, золотой престол. Вот она, золотая слава — по трактирам, на путях; вот они… Эй, ты!.. Долго еще тут будешь квакать!.. Кукарекать!.. Бедняжечка… бедолажечка… в клеточке везут… штыками в бока тыкают… ребро прободенное болит… из ладоней брусничный сок капает… А хорошо бруснику под водочку, Сергунька!.. Ох, хорошо, Ивашка… А еще лучше — кус селедки да шмат ржаного, да кольцо луку, да чтоб шарманщик заиграл «Разлуку».. Вот они… Вот они, стакашки, наливай да разбивай чашки… эх, отменно… закусить… р-раз в глотку… ее казнят, казнят за дело… а не путайся с Сатаною, не играй с ним в прятки, не заводи шашни….. вот они…
    Вот они, скипетр и держава — в крепко сцепленных костях.
    Накинь мантию на мой скелет. Пустые глазницы ясно глядят.
    Теперь-то я все вижу. Вижу. Вижу.
 
   — Эй! Пташка! Собирайся! Я сдержал слово! Теперь ты моя. На три дня, как и обещал!
   — А почему не на всю оставшуюся жизнь, жадина?
   Мадлен соскочила с кресла. Она спала. Опять спала. Зачем она спит днем? На ходу? Чуть присев, притулившись? Мадам будет бить ее за то, что она много спит.
   — Куда мы идем сегодня?
   Она потерла щеки ладонями. Расцарапала ладонь алмазиком, торчащим в мочке. Зевнула. Граф нетерпеливо дернул ее за руку.
   — Не собирай сумку. Иди в чем есть.
   — В чем мать родила?.. — хихикнула Мадлен.
   — Я предпочел бы. Шутки в сторону. Я все тебе купил, что надо. Я не могу больше похищать тебя на час, на два. Я решил тебе кое-что подарить.
   — Подарки! — взвизгнула Мадлен и повисла у графа на шее. — Я люблю подарки! Что ты мне подаришь?.. а я тебя за это поцелую… везде, везде…
   — Я вывезу тебя в свет, — холодно сказал граф, обдавая ее кипятком взгляда. — Попробуй только там отчебучить номер. Веди себя прилично. Не кури. Не сори. Мороженое из ложки не прихлебывай. Канкан не танцуй. Посреди залы приема на паркет не ложись нагишом. Это высший свет Эроп. Это твои сны. Три дня ты будешь жить в своей мечте. Три дня. Это мой подарок.
   — Три дня, — повторила Мадлен, как заводная игрушка, — три дня.
   Она помолчала. Занавеси в будуаре отдувал ветер с берегов Зеленоглазой. На улице, под окном Веселого Дома, продавщица креветок кричала: «Отборные креветки!.. Самые лучшие!.. Свежайшие!.. Из лагуны!.. Цвета коралла!.. Вкуса амброзии!.. Купите, господин, купите, госпожа!.. Недорого!.. Пять монет!.. Райское наслаждение!..»
   — А там, где мы будем жить… в том отеле… там в ресторане подают креветок к столу?..
   — Ты будешь жить у меня, — ледяное лицо графа плыло по времени застылой лодкой, — мои мать и сестра уехали. Невесты тоже нет в Пари. Я разогнал женщин. Ты одна осталась у меня. Моя царица. Мой птенчик.
   Корка льда на его лице не таяла. Мадлен испуганно помотала головой. Накрутила прядь волос на палец.
   — Я не поеду с тобой. Ты злой.
   — Я люблю тебя.
   Он шагнул к ней. Они обнялись. Он подхватил ее на руки.
   — Ты была с художником, — зло зашептал он. — Ты была с сапожником; ты была с кем угодно. Но я не кто угодно. Я граф. Во мне течет кровь графов Анжуйских. Я влюбился в девку, и я хочу вывезти ее в свет как царицу. Пусть все завидуют мне. Я тоже хулиган, как и ты. Давай похулиганим всласть. Надуем всех.
   — Давай, — радостно согласилась она. — Начнем!
   Он кинул ее на кровать. Разделся в мгновение ока. Упал на нее.
   — Ты упал на меня как снег, — шепнула она, застонав под его тяжестью.
   Они вышли из Дома мадам Лу поздно, когда вечерело, просадив на объятья, крики и восторги впустую, прокутив, проев и пропив один из драгоценных купленных трех дней подаренной свободы.
   Что такое высший свет, Куто?
   А это так, Мадлен; это то, что люди изобрели себе, чтобы понять, кто и зачем стоит на лестнице ближе к Богу. Кому поют песни шестикрылые серафимы.
   На какой лестнице, Куто?..
   На той, что приснилась Иакову. Она розовая и сияющая. Вся залита Солнцем. И Ангелы стоят по обеим сторонам, вдоль перил, увитых плющом и розами и листьями винограда, стоят и машут опахалами, листьями папоротника, кружевами, чтоб возбудить ласковый ветер и охладить потные щеки усталого путника, спящего под смоковницей. Ангелы поют колыбельные песни. А один Ангел машет павлиньим пером. А на ступенях лестницы стоят Величества, Высочества, Сиятельства, Светлости, Милости, Превосходительства, Преосвященства, Высокоблагородия. Их лица источают свет и сияние. Развеваются под ветерком благородные космы. Сверкают высочайшие лысины. Ордена на мундирах. Ожерелья на голых грудях. Это знать всей земли; а ты дочка простонародья. Так шагни шаг и окажись на ступенях лестницы. Задери юбку и покажи всем им свою золотую туфельку, вызолоченную дешевым сусальным золотом, купленную в лавке старухи Дюпле. И лицо задери. Кверху, к небу. Пусть увидят короли и принцы, какие у моей девчонки синие глаза. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ
 
   Солнца! Солнца люстр в полнеба!
   Они полыхают жаром и радостью над моей головой, и я задираю голову и гляжу на них; о, как вы ослепительны, сверкающие Солнца, я пью ваше золотое молоко ослепшим от счастья лицом. Где я? Какая честь мне: кто взял меня сюда, в царство Солнц? Граф купил мне немыслимый наряд, у меня никогда такого не бывало: платье из сплошных кружев, чисто-белое, как свежевыпавший снег… очень открытое платье, декольте едва прикрывало кончики грудей, ключицы и гортань розовели от стыда; я не могла привыкнуть, что на обнаженную меня смотрят сотни чужих глаз, это было странно, ведь я спала с сотней чужих тел и не плакала.
   Я впервые во дворце. В королевском дворце.
   Я поднимаюсь по лестнице, устланной узорчатыми коврами; стараюсь, пока иду, рассмотреть диковинный ковровый узор, все мельтешит и кружится перед глазами, и я чуть не валюсь в обморок. Сжимаю кулаки и шепчу сначала ругательство, затем молитву, чтоб не упасть на высоких моих каблуках. Я купила у Дюпле туфли на шпильках; каблуки-иголки столь высоки, что страшно на них ступать — сдается, что идешь по канату над свистящей, бросающей в тебя камни и тухлые яйца, гикающей, гомонящей толпой. Ты не можешь покачнуться и упасть. Ты не примешь позора. Упасть нельзя; можно умереть. А ты хочешь и будешь жить. Тебе на роду написано жить.
   А Солнца люстр швыряют в меня иглы пронзительного света. И я пронзена золотыми стрелами, и грудь моя вся в светящихся ранах, и волосы мои просвечены насквозь. И я иду по огромному залу, по гладкому паркету, как по льду озера, где отражается скопление мерцающих огней, и улыбаюсь герцогам и князьям, королям и графам, наследным принцам и баронам, а глаза мои ищут Царя: неужели на ваших королевских приемах, знаменитых на весь Пари и на всю Эроп, не бывает царей никогда?
   И герцоги и принцы подходят к моей руке, и целуют мои перстни, и, поднимая голову, учтиво глядят на меня. Они ждут, чтобы я представилась. Назвала себя. Что я им скажу? Что я самозванка?.. Что я тоже принцесса?.. Я, левая пятка мадам Лу?..
   Солнца! Великие Солнца королевских люстр! Горите. Не потухайте. Может, Бог даст мне еще немного поглядеть на вас.
 
   Шины авто прошелестели по ночному Пари, как расческа по чистым волосам.
   — Тебе не холодно, Мадлен?..
   — Нет.