Страница:
— Пьер, расскажите о себе.
Они входили в узкую дверь ночного клуба «Сен-Лоран», гремевшего в Пари вовсю. В «Сен-Лоран» собирались магнаты и бизнесмены, но большей частью — крупные военные, рассекреченные и тайные шпионы, международные авантюристы. Они приводили с собой ослепительных длинноногих девочек, одетых исключительно в черное — наиболее модный цвет в Пари тех лет в среде малых дам полусвета и знаменитых путан. Девочки, укутанные в черные сетки, черные вуали и черные торчащие иглами дикобраза меха, вызывающе вертели голыми ногами в ажурных черных чулках, качали черными страусиными перьями на шляпах. Появление Мадлен в светло-голубом, небесном платье, противоречащем моде, произвело фурор. Девочки шушукались за ее спиной. Мужчины протягивали к ней руки сквозь табачный дым. Она поворачивала голову. Любопытно. Кто из них тот загадочный генерал Хлыбов. И чего он им сдался, барону и компании. Все люди Рус, кто был на родине когда-то властителен и силен, в Пари давно уже медленно и верно опустились на самое дно жизни. Звонарская служба генерала — это еще надежный кусок хлеба. Да и звоня в колокола, плача, он все же приближается высохшим сердцем к Рус, к ее росному летнему утру в полях, к ее кучевым облакам в небесной выси.
— Что языком трепать?.. Я на жизнь смотрю просто. Она для меня — материал.
— Батист?.. Креп-жоржет?..
— Я режиссер. Я занимаюсь синема. Вы удивлены? Барон?.. — Он прижал палец к губам, следя, как барон, чуть поотставший от них, наклоняется к уху почти обнаженной гризетки и обольщает ее, щекоча ей шею усами и бородой. — Он не понимает ни черта в синематографе. Я могу снимать уникальные вещи. Например, как растет цветок.
— Или как муж и жена занимаются любовью. Вы не думаете, что, подсмотрев Божью тайну, человек утрачивает ее Божественность? Не думаете, что Бог когда-то нас жестоко накажет за то, что мы и Его, и самих себя так нагло, так догола, дотла раздели?!..
— Сердитая Мадлен. Ну, улыбнитесь. Расслабьтесь. Если я увижу генерала, я вам покажу. Глядите, что творится!..
— Я такого нагляделась уже.
Тем не менее мороз пошел у Мадлен по коже. Они, вместе с другим разодетым, декольтированным, в крахмальных манишках и самоцветных перстнях народом сидели внизу, перед просцениумом. На сцену выбежала негритянка, такая черная, что тон ее коричнево-лиловой кожи переходил в густую синеву. Негрская женщина была совсем голая. На ней не было ничего. Ни украшения. Ни золотой цепочки на поясе. Ни клочка простынки на бедрах. Она изгибалась и извивалась подобно анаконде в джунглях, пытающейся обнять необъятный ствол баобаба. Мадлен неотрывно глядела на ее черный живот.
Негритянка плясала танец живота. Безумие началось. Она раскачивалась, будто маятник, туда и сюда, поворачивалась к публике голым задом, где лиловая кожа просвечивала с исподу розовым, опять прыгала вперед вибрирующим животом. Живот, похожий на лицо. Это лицо. У женщины живот — второе лицо. Лик, звериный, черный и страшный. Втягивающий. Воронка. Жерло. Кратер безумия. В нем тонут навсегда мужчины. Чернокожая женщина гладила, ласкала свой живот. Водила по нему рукой кругами. Так Млечный Путь закручивается спиралью по черному небу. Она надавливала пальцем себе на черный пупок, как на кнопку звонка, и мужчины, затаив дыхание, следили, как, сталкиваемый мелкой дрожью танцующего живота, палец опускается все ниже, ниже, вот уже касается курчавой черной волосяной пирамиды, повернутой основанием вверх, вот забирается внутрь тайны, в глубину святая святых. Мы уничтожили тайну. Мы, люди, забыли, что любовь — это тайна и обряд; это священный ритуал; это заклинание; это действо. Мы распяли тайну на фонарном площадном кресте. Чего же мы хотим?! Чтобы мы продолжали любить друг друга так, как завещал нам когда-то Тот, Кого мы так и не поняли за две тысячи лет?!
Негритянка пошла по доскам на цыпочках, вытягивая руки к тусклым лампам на потолке, вращая обезумевшим животом влево-вправо, выпячивая его взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда. Ритм. Ритмичная пляска, изображающая голую страсть. Страсть как она есть. Она ничего не стоит. Ни ломаного гроша. Ни алмаза короны. Ни горсти пепла. Священный пепел стоит дороже, чем голая, не согретая любовью страсть. Особенно тот пепел, за который люди мстят.
Черная женщина встала посреди сцены. Удары в бубен и барабан за сценой усилились. Кастаньеты пошли отбивать бешеную чечетку, время текло быстрее, еще быстрее, не поспевая за мечущимся в исступлении животом. Гляди, Мадлен, ее пупок тоже смотрит! Глаз! Третий Глаз. Под выкрики публики на сцену выскочила другая девушка, молочной белизны. Две, белая и черная, продолжали бешено плясать, выделывая круги и вензеля потными животами. Когда белая обернулась к залу, Мадлен чуть не вскрикнула. Зажала рот рукой. С груди белой девчоки глядели два глаза. Ее соски. Черные глазницы. Коричневые, вишнями торчащие зрачки… Один мастер делал эту татуировку. Она бы ее из тысячи узнала, эту руку, коловшую ее.
Как во сне, Мадлен поднялась, задрала длинную юбку. Подошла к краю сцены. Глядите, девочки, у меня тоже отметина. Я зверь с отметиной. Меня теперь найдут в любом лесу. Если хозяин захочет — найдет. Третий Глаз! Он — мой. Я им вижу все. И вашу судьбу тоже вижу. Ты, черная, погибнешь, когда поплывешь через океан на большом непотопляемом корабле на родину предков. Ты захочешь вернуться к предкам, а попадешь к медузам. Ты будешь тонуть в ледяном океане, бить ладонями по холодной черной воде, кричать, звать на помощь, захлебываться. И живот твой, под водой, закутанный в холщовые простецкие юбки, будет танцевать другой танец — танец последнего страха. А ты, белая, высоко взлетишь по лестнице. Ты понатореешь в искусстве любви. Так, что другие будут учиться у тебя Ars Amores. Ты будешь греметь и блистать. Пока в один прекрасный день тебя не отравит твоя соперница, сидя с тобой на солнечной террасе, в уличном блаженно-болтливом кафе, подсыпав тебе в клубничное мороженое совсем, совсем немного цианистого калия.
Танцовщицы, увидев татуированный живот Мадлен, и глазом не моргнули. Черная помахала ей рукой. Белокожая эропка приветственно изогнулась в немыслимом па и вывернула ногой пируэт. Заметили. Ну и что? Здесь тебя не признают за свою. Здесь все куплено. Здесь каждый сам по себе. Одинок. Деньги льются одинокой рекой. На их танцующие, соленые, зрячие, струящие сок и слезы животы.
О ревуар, девки! А я пошла отдохнуть. За столик. Сегодня ночью мне еще много работать. Глядеть в оба. Пойду выпью немного ронского сладкого муската.
Мадлен едва успела усесться за столиком в дальнем углу и отхлебнуть глоток светло-желтого муската из вместительного фужера, как под ноги ей бросился мальчик. Глаза распахнуты настежь. Стриженый ершик волос перепачкан в пепле и смоле. Грязь на лице. Или краска? Дышит прерывисто, хрипло. Прижался к ее коленям.
— Девушка, девушка… спасите!.. Он сейчас меня опять будет мучить…
Мадлен не переносила мучительства в любых проявлениях. Слишком много она видела его в детстве. Этот ребенок… он бросился к ней, как к матери. Ища защиты. Утешения. Ласки. Она подхватила его на руки.
— Кто тебя?!
Барон и Пьер как провалились. Музыка гремела оглушительно. Девицы, протанцевавшие танец живота, убежали со сцены под топанье и свистки опьяневшей публики. Пары в клубе, старые и вновь родившиеся, жили своей жизнью: беседовали за столами, расхаживали по залам, уединялись на кушетках в темных закутах. Под потолком медленно гасли лампы и софиты. Загорелась старая, похожая на осыпанный каплями дождя стог, люстра из поддельного хрусталя; внутри люстры торчала тусклая красная, как апельсин, лампа, и в красном свете все стали красными. Красный фонарь. Ночной клуб воспевает красных?! Намек неправильно поймут, Мадлен.
Она затрясла мальчонку, крикнув еще раз: кто тебя, кто это?!.. — но не успела выпытать, что к чему.
Из темного табачного пространства, колеблющегося, как дымная муаровая штора, выскочил жирный, поперек себя толще, тупорылый черный человекозверь. Из его пасти торчали клыки. Отличный у тебя, кафр, гример. Или ты белый вампир, намазанный морилкой?! В ночных клубах кого только не увидишь. В ночные заведения Пари съезжается праздный люд со всего света — и марокканцы, и алжирцы, и ливийцы, и тунисцы, и туареги, и абиссинцы, и… Страшный, толстый негр с широким, будто подушка, лоснящимся лицом, с накладными, для смеху, клыками стремглав подбежал к Мадлен и выхватил мальчишку у нее из рук.
— Отдай! Это мой щенок!
Мальчонка заверещал. Негр зажал ему рот рукой. Кивнул на сцену, где сменившая взрослых танцовщиц маленькая раскосая девочка голяком танцевала странный, медленный, почти неподвижный танец, вставая на цыпочки, раскачиваясь, как стебель хризантемы, поводя над затылком сложенными лодочкой руками, закрыв глаза. Ее черные волосы были забраны в прическу, длиннющие шпильки опасно торчали из пучка. Соски-чечевицы неразвившихся отроческих грудей окружала такая же татуировка, как у белой недавней плясуньи.
— Она тоже моя! И здесь все мое!
Мадлен поглядела пронзительно.
— Так вы хозяин клуба?
Негр, держа вырывающегося мальчонку поперек живота, как кота, горделиво выпятился.
— А ты как думала! Все удивляются! А я давно уже откупил «Сен-Лоран» у этого доходяги Лорана! Я имею дело с Востоком и Югом. Из тех земель можно взять прекрасный, дешевый товар. Сам в руки идет.
Мадлен смотрела на негра во все глаза. Живой товар. И сама она такой же товар, хоть и белокожая, хоть и затянутая в длинную, бьющую по ногам модную голубую парчу.
— А я искусник! Гляди, что я выделываю с кожей! Люди — прекрасные холсты, не правда ли?!
Негр зверски хохотнул и разорвал у мальчика рубаху на груди.
Мадлен увидела — во всю худую мальчишескую грудь, раскинув синие, черные и красные крылья, летел громадный орел. Птица была выколота иглами, разными красками. Цвета кровожадно наслаивались, налезали друг на друга. Клюв орла смотрел в сторону сердца. Бешеный глаз вылезал из орбиты. Кое-где из свежих неудачных проколов по ребрам стекала кровь. Раскосый мальчонка, сморщившись, ревел.
— Не слышу восторгов! — крикнул негр. — А девчонка! Грудь, которая смотрит! Она танцует, а грудь глядит на тебя во все глаза! Прелестно выдумано, правда?! А мальчишка будет у меня вождем шумеров! Воином! Здесь, у меня, будет царить Восток! Пари объелся собой. Пари выхолостился. Нужна свежая кровь. Нужны иные увеселения. Дети с Востока смогут заново зажечь нас. Эй, Екко! Что вяло пляшешь!.. Крутись! Крутись!..
Он снял башмак и бросил на сцену, попав в живот голой девочке.
Мадлен лихорадочно соображала, оглядываясь. Ее дичи — генерала, описанного ей во всех подробностях Пьером — рядом не было. Пьер, ты пошел вылавливать персонажей и типажей для новой синематографической ленты?.. Люди в клубе погружались в ночь, как в графин с вином. Красная люстра тихо гасла, но не угасала, и красные призрачные блики ходили по щекам и плечам, вспыхивали на обнаженных ключицах и грудях. Женщины стаскивали бретельки с плеч. В мочках ушей блестели алмазы. На миг ей показалось, что она увидела блеснувшую золотом серьгу Пьера.
— Хозяин, — сказала она, задыхаясь, — у меня есть к тебе предложение. Жизнь — игра. Ты умеешь играть?
— Смотря во что, — сказал жирный негр не без любопытства. — Зачем ты спросила об этом? Перестань кричать, парень! Я вытатуирую Солнце у тебя на спине. Орел должен смотреть на Солнце. Но орел никогда не сможет увидеть его.
Мадлен, держи себя в руках. Ты хорошо держишься. Ты ничем себя не выдаешь. Продолжай в том же духе.
Ведь ты узнала его.
Просто комната была Черная. И лица в Черной комнате тоже были черные. Как ты билась в его руках. Как кричала и визжала. Как не давалась. Как поклялась вырваться во что бы то ни стало. Не вырвалась. Он был сильнее. Он навалился на тебя жирным телом, скрутил тебе руки за спиной, связал ноги, вывихнул тебе челюсть. И сделал, что хотел.
Он сделал тебе Третий Глаз, отныне видящий все, что люди не видят.
Татуировщик из Воспитательного Дома. Закадычный кореш господина Воспитателя. Мастер с баночками и пузырьками разномастных красок, с набором игл, проникающих до сердцевины боли. Она узнала тебя. Узнала.
Как ты, жирный кафр, любил резаться в карты с Воспитателем, с кухаркой. С девочками постарше. Ты всегда носил в кармане брюк засаленную, размахренную колоду старых карт Таро. Ты присаживался под лестницей, где пауки свивали паутинные ковры, и один, осклабясь, так, что твои синие зубы разъезжались в стороны от удовольствия, раскладывал сам с собою пасьянс, или гадание, или просто так — карточные узоры, говорящие тебе на своем языке признания или проклятия. Ты умел их читать. Она убежала из Дома. Удрала. Бог помог. Или тот… как звали его… Марк, Март?.. забыла. Но тебя-то вспомнила. Больнее всего было, когда ты выкалывал на животе зрачок. Ты всаживал иглу прямо в пупок, и казалось, что боль проходит в темя и вылетает наружу из затылка, разрастаясь над головой сиянием.
— В чудесную игру, негр, — обворожительно улыбнулась Мадлен. — В «двенадцать апостолов». Если мне выпадет двенадцатый, я выиграла. И тогда дети мои. Оба. И мальчик, и девочка. Выиграешь ты — дети остаются у тебя, а впридачу ты получаешь еще двадцать тысяч монет. Идет?
Его любимая игра. Она помнила, как он плотоядно смеялся, когда ему удавалось выиграть в «двенадцать апостолов» у сухопарой вредной экономки. Та, поджав губы, вытаскивала из-за пазухи монеты и швыряла негру под ноги, на грязный заплеванный пол коридора. Недурную карььеру ты сделал, черный жиряга. «Сен-Лоран». Сердце Пари. Тысячи, миллионы монет. Рабы. Живой товар. Вы всегда торговали живым. И расплачивались живым. Но ведь и я, сволочь, играю на живое. Карты, заклинаю, — помогите!
— Идет, — тяжело выдохнул он. Приступ астмы сотряс его гулкие легкие. Откашлявшись, он выпустил мальчика.
— Откуда ты знаешь про «двенадцать апостолов»? — сощурившись, спросил он. — Это только моя игра.
— Не только твоя, значит.
Он всматривался в нее, угадывая. Красотка. Слишком богата, чтобы он мог ее купить. И наверняка здесь с телохранителем. Значит, не удастся и похитить. Он-то уж знает свои карты. Родные, занюханные картишки. Они его не подведут. Сделка выгодная. Правда, чем черт не шутит, и тогда он лишится детей. На черта дети этой желтой пантере? Бездетная, наверно, вот и хочет потешиться. Ну уж нет. Товара он не отдаст за здорово живешь.
— Сядем сюда! Не побрезгуешь, аристократка?.. У нас по-простому. Не взыщи.
Он показал на закуток под лестницей, ведущей от сцены вверх, на антресоли, где за столиками, закидывая головы, хохотали кокотки на коленях у магнатов. Мраморная лестница, перила из ливанского кедра. Шумите, шумите надо мной, кедры ливанские. Смыкайтесь, кроны, над моей головой. Обнимать и целовать возлюбленного своего буду скоро. Он сам прилетит ко мне. Сам. А я выиграю нам детей. Раскосых, бедных, смуглых детей. Они напоминают мне татарских ребятишек… откуда?.. из моих снов?.. Из деревни, затерянной в полях Рус… соседская семья… как их звали?.. Фатима… и Равиль… такие же черненькие, глазки косо стоят… где они теперь?..
Они уселись. Негр потасовал колоду и сбросил карты. На масленой роже застыла красная, похотливая улыбка. Он играл в карты с богачкой и уже вожделел ее. А она его, судя по всему, не захочет. Может, предложить ей сыграть… на постель?..
— Начнем, пожалуй?..
— Начнем. Тяни.
Она потащила карту. Игра началась. Мальчик жадными глазами, стоя рядом, следил. Девочка, закончив пляску, скатилась кубарем со сцены. Подбежала к игрокам. Впилась глазами в маханья играющих рук. На сцене ее сменил традиционный для Пари канкан — девицы в пышных юбках высоко задирали толстые и худые ноги под визжащую кошкой музыку. Четверо ничего не слышали. Они играли. Снова решалась судьба.
Мадлен забыла о генерале. О бароне. О Пьере. О сети заговоров. О своих бесчисленных любовниках. Она помнила лишь о Князе и о детях. В голове ее билось: вот, у них еще не родился ребенок, а уже будут дети. И они возьмут их, чисто вымоют, оденут в хорошие одежды. И купят билет на пароход. На рейс до Южных Морей. И уплывут, уедут на Восток. На сияющий, сверкающий, пряно дышащий Восток, где человек погружается в себя, как в алавастровый сосуд, и его вином пьянятся люди, звери и звезды. Где есть настоящий покой. Где слышно дыхание земли и неба. Они будут жить в одиноком Доме на берегу моря. Она с детьми будет собирать ракушки, морские звезды, мидий. Она научит детей печь мидий в костре. Она будет рассказывать им сказки, поить их теплым молоком буйволицы… или простой коровы, коровушки, буренушки… А вечерами они будут наблюдать, как из-за моря восходит большая красная звезда Антарес, похожая на краба. И они перестанут, все вчетвером, бояться смерти, потому что будут очень любить друг друга. А потом они приедут в столицу Рус, преодолев огромные просторы, проехав насквозь снежные леса, ковыльные степи, пересекут бесконечные реки, текущие по ледяной земле синей кровью. И дети увидят город с куполами церквей, похожими на дыни, яблоки, лимоны, груши, атласные тюрбаны, серебряные шлемы; увидят булыжные мостовые, баб с корзинами крыжовника наперевес, белых лошадей в плюмажах, священников в черных рясах, спешащих в храмы ко службе; увидят офицеров с молодецкой выправкой, городовых с саблями, побрякивающих нагрудными бляхами и околышами фуражек, бородатых купцов в хромовых сапогах, с цепями брелоков, висящими из всех карманов и карманчиков, с маслеными глазками, с пальцами, пахнущими икрой и водкой; увидят большеглазых, пышущих радостью юности гимназисток, стряхивающих снег с каблучка, смеющихся вслед проехавшему экипажу или новомодному авто; увидят торговцев горячим сбитнем и блинами; офеней с книжными лотками; и, может быть, им посчастливится, и они увидят Царский Возок, вылетающий навстречу из-за угла, и никто, ни один злодей в мире больше не подложит бомбу под колеса, не бросит смерть в окно, в морды ахалтекинских ли, орловских коней; и Царь выйдет из возка, и они бросятся к нему, смеясь и плача.
Руки методично перебрасывали карты.
С картонок глядели безучастные лица древнего Таро. Принцы под деревьями. Монахи. Важные дамы. Короли. Лошадиные морды. Сидящие выжидательно собаки. Изгибающие спину гривастые львы с растопыренными когтями.
Знак огня. Знак судьбы. Знак удачи. Знак смерти. Знак…
Таро, Таро, не подведи.
Дети глядели как завороженные. Стояли как вкопанные.
— Двенадцатый апостол! Я выиграл!
Мадлен вскочила с полу. Дети завизжали. В мгновение ока негр выхватил из-за пояса холщовый мешок и, сцапав мальчишку, заломив ему ручонки за спину, затолкал его туда. Девочка попыталась улизнуть — он поймал ее за вылезшие из пучка смоляные волосы. Визг. Мадлен зажала уши. Публике было все равно. Публика в ночных клубах и не такое слыхала.
Девчонка даже не боролась. Мадлен запомнила ее остановившиеся раскосые, полные слез и страха глаза на тонком грациозном личике, прежде чем черный толстяк крепко завязал мешок веревкой. Изнутри, из мешка, слышался плач детей. Негр встряхнул мешок. Плач утих.
— Вот и все, красотка, — насмешливо бросил негр. — Ну, где твои двадцать тысяч монет? Я жду.
Мадлен выпрямилась. Она смотрела на него. Он смотрел на нее. Дети в мешке не ворочались. Казалось, там лежали угли. Или дрова.
Она взяла себя за подол платья и во второй раз за вечер медленно стала поднимать его вверх, задирать, обнажая щиколотки. Голени. Колени. Бедра. Женское средоточье. Низ живота. Живот. Вот он, живот Мадлен. Белое Солнце. Горячечный песок. Холодная Луна. Раскаленная пустыня. Серебряная планета в черноте ночи. Это ее танец живота. Неподвижный. Безмолвный.
И бывший татуировщик Воспитательного Дома, наглый негр, открыв рот, смотрел на свою работу, прямо в немигающий, огромный, раскинувшийся царским шатром в безлюдной степи, черный и синий, тщательно выколотый Третий Глаз, глядящий с живота Мадлен на безобразие и красоту мира.
Он опустил мешок на пол. Развязал. Дети выпрыгнули. Раскатились, как горох.
— Твоя взяла, — выхрипнул он. — Ну, здравствуй. Гора с горой не сходится. А тут… Богатая ты стала, гляжу.
— И ты тоже не ударил в грязь лицом.
— Зачем тебе дети?.. Родить, что ли, не можешь?..
— Не твое дело.
Негр подошел к ней и потрогал ее оголенный живот.
— Хорошая работа, — произнес он со вздохом. — Отличная работа. Это живопись. Здесь я себя превзошел. Хоть ты и вырывалась. И кусалась. Вот. До сих пор остался след. — Он показал ей запястье с белым шрамом. — Живешь в Пари?
— Да.
— А я вот все здесь никак не привыкну. Клуб держу, а дом… — Вздохнул. — А дома так и нет. Не построил. Хотел жить на берегу моря… океана… Живу в отелях… в самых лучших… плевал я на эту роскошь… — Гадливо сплюнул. — Денег полно, а ничего не хочу. Ничего. — Осклабился. — Так детей хочешь забрать? А если я не отдам? Они-то мне нужны. А тебе… к чему?.. такой холеной… У тебя жизнь жемчужная… парчовая… а мы пашем, как волы…
«Я тоже пашу свою пашню», - хотела сказать она и не смогла: рыдания перехватили горло. Она опустила платье. Синяя парча скользнула до полу, закрыв тайну Мадлен.
Она повернулась к негру и вышла из-под лестницы, из темноты, в шевеление людского безумия, в разводы табачного дыма, под красные вспышки все никак не гаснущей люстры.
Люди танцевали, обнимаясь. Это был медленный танец. Блюз. Синий танец, синий, как ее глаза. Надо закрыть глаза, чтобы не видели слезы в них. Больно. В очередной раз ей сделали больно. Ну ничего. Она переживет. Не такое переживали. В каком стиральном корыте простирают ее, как грязную портянку?!
Ее подхватил незнакомец. Притиснул к груди. Она почуяла запах бурбона — самой крепкой водки, известной в Пари, напитка старых королей. Бурбон был крепче коньяка, крепче рома. Бутылка стоила очень дорого.
По карману же тебе, ловелас. Не жми меня к себе так сильно. Кости сломаешь.
Они медленно, призрачно, как в полусне, двигались по табачному залу в ленивом, бредовом танце, и время стекало, как мед с ложки, как смола с соснового ствола.
Они молчали. Музыка затемняла сознание. Заствляла содрогаться переливы мышц. Извивы сухожилий. Гнала кровь по кругу то медленнее, то быстрее, разжигая внутри тайный, медленно разгорающийся, страшный, тлеющий красным углем черный огонь.
Когда мужик, пахнущий бурбоном, уже приблизил губы к ее губам, готовясь поцеловась этот податливый, жарко дышащий, ало раскрытый рот, ее внезапно перехватил другой. Музыка сменилась. Стала более жадной, устремленной. Звуки текли вдаль перекатами и порогами, обрывались водопадами в пустоту. Захлестывали танцующих волнами. Проникали в сердца обнявшихся возгласами страстной трубы.
Не успела Мадлен окончить танец с тем, кого она не видела — ее глаза были закрыты… она не хотела никого видеть… ни на что глядеть… — как ее подхватил новый кавалер; он был нежнее и настойчивее, чем прежние, он вертел Мадлен и крутил, он нашептывал ей на ухо слова пошлой, из века в век повторяющейся людской страсти, а она не слушала их, не слышала, и он вел ее в танце дальше, дальше, глубже вворачивая в колыханье морской толпы; о, я хочу утонуть с тобой!.. закружиться!.. уснуть и не проснуться!.. ты моя мечта!.. моя звезда!.. моя тайна… мое второе я…
Что он там бормочет?.. какая тайна… все давно уже раскрыто… в мире больше нет тайн… все известно… все давно умерло…
Она не открывала глаз. Музыка томила. Увлекала. Тянула за собой в бездну. Чьи-то руки опять подхватили ее. Ее?! Ее косное тело. Оно еще движется. Оно еще танцует. Оно еще дышит. В нем бьется жизнь. Но это мираж. Обман. Это видимость. Где ее жизнь?! Где осталась она, ее жизнь, Владимир?!.. Она не живет. Она передвигается. Ты моя жизнь. Ты мое все. С кем я?! Зачем я здесь?! Я должна быть с Тобой. Я с Тобой. И без Тебя. Чужие руки держат меня. Чужие губы впиваются в меня. Почему Ты не можешь взять меня с собой?! Почему я не могу уйти с Тобой?! Когда это будет… и будет ли?.. Надейся, жди, молись… Ее тело уже не может молиться. А душа?..
Чужие руки и губы выпили ее душу.
А может, она просто устала. И надо выспаться. Выспаться. Спать. Спать. Без просыпу. Много дней и ночей подряд. Она не высыпается. И ее ждет только ночная жизнь. Ночная. Днем она будет спать, ночью — жить. Владимир. Возьми меня отсюда. Я никогда не была девочкой. У меня не было детства. То детство, что у меня было, оно приснилось мне. Это был сон. Деревня. Мать. Зимние площади. Рус. Царь. Его Семья. Моя Семья. Кто мне это набормотал?! Наболтал… пока я металась в больном бреду по казенным кроватям чужбины?!
Новые, цепкие руки вырвали ее из объятий танцора, сжали ей плечи.
Она по-прежнему не открывала глаз. Качалась. Как под хмельком. Туда-сюда. Влево-вправо. Гибкий стебель. Хризантема. Отцвели уж давно хризантемы в саду. Откуда она знает эту чужую песню?!
— Мадлен, открой глаза! Мадлен!
Она открыла глаза.
Куто. Его лицо. Его перекошенный, закушенный, чтоб не закричать, рот. Его впалые, ввалившиеся щеки, худые торчащие кости скул.
— Привет.
— Ты… — Она не удивилась, не улыбнулась, не разгневалась. Она двигалась как во сне. — Ты будешь преследовать меня всю мою жизнь, Куто. Мы же простились с тобой. Зачем Бог опять подсовывает тебя мне?