Страница:
— Приезжай, душа моя, конечно, приезжай, — ласково сказала Мадлен и еще раз взъерошила ежик его торчащих пламенных волос.
Наутро она узнала от барона, приехавшего к ней ни свет ни заря на вновь купленном авто, нервно курящего одну сигару за другой, что рыжий ронский парень разбился в лепешку вместе с водителем неопознанной машины на углу Большого Бульвара и Бульвара Капуцинок.
— Вы дадите мне новое задание?
Голос Мадлен прозвучал чересчур сухо. Чуткое ухо барона уловило в голосе отвращение.
Не перегнул ли ты палку, сударь? Нельзя безнаказанно жать, жать и жать на педаль. И железо может взбунтоваться. Твоя красивая проститутка ничуть не устала. Она съездила в Венециа не зря. Об этом ясно говорят ее глаза, горящие июльским небесным светом. В глазах радость. Она тебе что-то подстроила, мужик. Что?! Разве она скажет. Ты и пытать ее будешь — не скажет. Она такая. Все эти чужестранки такие. Наверчивай им на шею хоть тысячу брильянтов — будут молчать. Хлещи плетьми, бей батогами — будут молчать. Жги пятки раскаленным металлом — будут молчать. Единственный выход — утопить такую упрямку с камнем на шее. Но эти, из Рус, живучие. Они могут под водой отвязать камень ледяными пальцами и всплыть. И глотнуть воздух. И закричать во всю мочь легких: «Спасите! Убили!» И поплыть к берегу, высоко, по-мужски, как крыльями, взмахивая руками.
Барон глядел на ее изумительное лицо сквозь табачный дым.
— Что вы делали в Венециа?
— Вас это очень заботит?
Не так. Надо действовать иначе. Заходить с другого бока.
— Да, заботит, моя киска. Я ведь отвечаю за вас. Вы дороже самой дорогой китайской вазы в моей коллекции. Вы стоите мне алмаза из сокровищницы иранского шаха. Я был у шаха в гостях и приобрел алмаз по случаю. Шах расщедрился. Я отвалил за него бешеные деньги. Такие вам и не снились. Деньги… миф. Но я их зарабатываю кровью. А ведь у меня еще жена… и не одна… и дети… от разных красивых женщин… не только от жены… и я обязан всем помогать. Обо всех заботиться. И денежно, и морально, и сердечно. — Он усмехнулся, затянулся. Выпустил дым. — И о вас тоже. О вас, быть может, более всех. Ибо вы даже не стоите денег, Мадлен. Вы бесценны. Поверьте.
Он сидел в кресле-качалке и курил, откидывая руку на черную, выточенную из древесины индийского железного дерева, ручку кресла, похожую на свернувшуюся в кольцо змею.
— Поверьте, что я не только хочу выкачать из вас соки. Я не зверь. Я не использую вас напропалую. Ваша работа измеряется всем этим, да, — он повел вокруг себя рукой с дымящей сигарой. — И все это стоит вашей работы.
— Я понимаю.
— И я понимаю, что ваша жизнь — это ваша жизнь. Я знаю свое место в вашей жизни, Мадлен. И все же мне кажется…
Он помедлил. Ссыпал пепел в пепельницу в виде опрокинутой на спинку черепахи, стоящую на столике красного дерева близ его колен.
Мадлен подошла к секретеру, отомкнула его, вынула из бара два бокала, бутылку старого бордоского. Откупорила бутыль; разлила вино в высокие узкие бокалы.
— Выпьем, барон? — Улыбнулась и поднесла бокал с темно-красной кровью ко рту.
Барон ответно приподнял бокал, зеркально, мертво отразил искреннюю и спокойную улыбку Мадлен:
— A votre sante!.. — Отпил вино, поставил бокал на красный гладкий столик, будто лодку — на красный закатный лед озера. — Не кажется ли вам, милая девушка, что настало время снять запрет, вами наложенный на разговоры о вас? Вы запретили мне интересоваться вами. Но я живой человек. И я хочу знать о вас.
— Кто много знает, скоро состарится.
— Не шутите зло. Я с вами говорю искренне.
Ах ты, хитрая бестия. Ни грана искренности нет в твоей улыбке, блестящей вставными зубами, сделанными у знаменитых дантистов Пари. Блести зубом, блести. Все равно я тебя перехитрю.
— Что вы хотите знать обо мне? Все?
— Я не исповедник. И не следователь.
— Но хотите быть и тем, и другим.
— Не передергивайте, Мадлен, прошу вас. Это некрасиво. Учитесь такту. Поведению в обществе. Вы как были грубиянкой, так и остались. — Он отпил еще вина, развалился в кресле, искусно имитируя отдохновение и интимность. — Сегодня меня беспокоит только ваша внезапная поездка в Венециа, которую я вам так с ходу, глупо разрешил. И даже авто подарил. О, бедный Жорж. — Мадлен вздернула голову, услышав имя погибшего шофера. — Поговорим о Венециа, Мадлен. Настало время. Вы думаете, я не в курсе, какого черта вы мотались туда?
Это ловушка, Мадлен. Спокойней.
Она изобразила одну из самых обвораживающих своих улыбок и потянулась к бокалу.
— Вам не понравилось, что я веселилась в Венециа на карнавале?
— Вы не могли дождаться карнавала здесь, в Пари? Мадлен, не морочьте мне голову. Я стреляный воробей. И на мякине меня не проведешь. Мадлен. — Черкасофф бросил окурок в пепельницу. Его темные, острые, как два заточенных камня, глаза впились в Мадлен. — Не увиливайте. Женщины это умеют, я знаю. И ни у кого так великолепно не получается, как у вас. Отвечайте: с кем вы виделись в Венециа? Учтите, я знаю это. Я хочу, чтобы вы сами сказали мне об этом.
— Это… — она, продолжая улыбаться, чарующе, неловко, как девочка, смутилась, — ну, степень доверия… тоже входит в мою оплату?..
— Всенепременнейше. И рекомендую не забывать об этом.
— А если я не отвечу?.. Оставайтесь при своем знании. Меня-то это не волнует.
Так, барон, ты зарулил не туда. Здесь идет большая волна. Ложись на другой галс.
— Мадлен, — голос Черкасоффа упал до шепота. Бордоское бросилось ему в голову. Щеки его зарумянились, он рывком поднялся с кресла и приблизился к стоящей у столика Мадлен, допивающей вино из бокала, закинув голову так, что золото кудрей щекотало ей голые, в низком вырезе платья, лопатки. — Вы не допускали никогда, что вы можете меня волновать?..
— Да, вы сильно волнуетесь, как бы я не объела вас.
— Я не об этом. — Он нежно взял ее руку. — Волновать… как женщина?.. как белокурая Лилит… праматерь Ева… как глупая маленькая девочка, попавшая в переплет… как человек… с душой, с сердцем, с тайной, со страданием…
— А вот это запрещенный прием.
Она вырвала руку. Глаза ее сверкнули. Ева, Лилит. Придумал бы что-нибудь получше. Попроще. Кто они такие, эти Ева и Лилит?.. Шлюхи с Сент-Оноре, что ли?.. Так она им фору даст. Сто очков вперед. Нашел с кем сравнивать. Тупица. Безмозглый увалень. Богач несчастный. Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное.
Барон бесцеремонно обнял ее за плечи, за спину. Голая плоская лопатка брезгливо дрогнула. Похоже, у этой женщины, величественной, как царица или княгиня, он не вызывает никаких чувств, кроме притворного, из-за денег, смирения, смешанного с гадливостью.
Он поднес свой рот к ее щеке.
— Милая Мадлен.
Его губы коснулись мягкой, персиковой женской кожи, не запачканной никакими румянами, белилами, пудрой, иными красками. Нежно провели по душистому виску. Ощупали широкие, вразлет, темно-русые брови. Напечатлели беглые благословения на полузакрытых веках. Нашли ее чуть раскрывшиеся губы, прикоснулись к ним, мгновенно вспыхнувшим жаром, дрогнувшим, с еле заметным золотым пушком над верхней губой. Язык мимолетно, остро лизнул блеск ее зубов. Он оторвал лицо от соблазна, отодвинулся, оглядел ее ласковыми, почти отечески заботливыми глазами. Как он ни держал себя в руках, его затрясло. О, эта женщина постине обладает магической силой. Она древняя, как Земля. Она излучает в пространство токи страсти. Притяжение ее неодолимо. Тот, кто попадает в ее орбиту, не вырывается. Осторожно, барон. Ты уже в сетях. Ты хотел поиграть, а угодил в капкан. Но твоя игра стоит свеч. Ты должен вызнать у нее, где зарыта ее любимая собака. Должен. И, гляди, она не изо льда сделана. Она тоже, как и ты, прерывисто, трудно дышит. Ее скулы покрываются россыпью красных цветов. Щеки-гвоздики, щеки-маки. Ее веки, что он поцеловал так невесомо, дрожат; тень от густой щетки ресниц кружевом ложится на прозрачный яблочный румянец щеки. Грудь в вырезе платья поднимается, и это не ты, это она безумно хочет, чтобы ты поцеловал ее в яремную ямку. Туда, где горит крестик. Врешь. Это ее тело хочет. Только лишь тело. А загляни ей в глаза. Какая безумная ненависть в них. Ненависть и проклятие.
— Не трудитесь, Черкасофф.
Она тяжело дышала. Выпростав руку из-за его плеча, прижавшегося к ее плечу, откинула прядь волос со лба.
— Это бессмысленно. Я никогда не поддамся вам. Вы можете обольстить меня, да. Вы можете взять меня. Войти в меня. В меня входили многие. Однако не многие имели меня. Я не принадлежу никому. Как только вы захотите подчинить меня себе, Черкасофф…
Искушение было слишком велико. Он склонился и поцеловал Мадлен в то место на груди, где горел золотой букашкой крест.
—.. вы сразу же потеряете меня. А я ведь вам еще нужна. Так я понимаю.
Она, сжатая в его объятьях, глядела ему прямо в лицо.
— Мне моя жизнь не дорога. Так и знайте.
Ой, наглый обман! А Князь?! А Рус?! А будущее?!
— Разрешите мне вам не поверить. Я знаю вашу подноготную. Достаточно было на балу поглядеть на вас с Князем. Про графа и говорить нечего. О вас с ним болтал весь Пари.
— Давайте и не будем говорить.
— Почему же. Напротив, будем.
Он сильнее притиснул ее к себе, прижал.
— Что ж ты не пищишь, ласточка, курочка, курвочка… а?!.. Ты была в Венециа… с графом?!
— Мы уже перешли на ты, барон?
Ее спокойствие потрясало. Нет, она определенно авантюристка высокого класса. Мирового. Он вместе с ней сделает погоду в политике. Тем более, что сейчас появляются чудеса техники… новые записывающие устройства, приспособления… не надо будет заставлять бедных женщин, полуграмотных шлюх, записывать сведения, почерпнутые от клиентов, в тетрадку… в блокнот… на листок, на клочок бумаги, огрызок газеты…
Боже, и эта дешевая черная бархотка на ее шее… Знак проститутки, принадлежность бульвару… Бульвар Распай, Бульвар Капуцинок… Бульвар Мадлен… Если есть церковь Мадлен, почему мы в будущем, через сто, через тысячу лет, не быть в Пари Бульвару Мадлен?!.. Ведь та, кого он держит в объятьях, руку он даст на отсечение, — уже знаменита. И он счастлив, что стоит, обнимая ее, рядом с ней. И ему страшно.
— Ты будешь отвечать мне, обольстительница?!.. Зачем ты виделась с ним?!..
Какое лицо. Какое царственное, гордое, наглое, надменное, прекрасное в торжествующем презрении лицо.
Не поверить, что эту женщину били и крутили, унижали, как хотели. Вот он держит ее в объятиях, она в его власти. Миг спустя он может ее или кинуть себе под ноги и растоптать — ведь он, мужчина, сильнее ее, — или швырнуть головой об стену, и ее прелестная золотокудрая голова разобьется, череп треснет, синие неистовые глаза закатятся, и она упадет мешком, плашмя, и больше не встанет никогда. А она глядит так, будто это самое она сейчас проделает с ним. И его руки не поднимаются. Во всем его теле — одеревенение и тяжесть. Каждый палец словно налился свинцом. Голова не поворачивается. Ноги не ступают: непреподъемны. Великое оцепенение сковало его. Как то Великое Оледенение, придуманное выдумщиком графом для вящего охмурения глупой публики Эроп. Неважно, каким способом захватить власть. Он не даст это сделать графу. И Князю тоже не даст. Никому. Он разрешит это только себе. Только себе. И хорошо бы — в паре с этой царицей. С этой златокудрой менадой. С этой исступленной фурией, гордо глядящей на него снизу вверх так, будто сверху вниз, с подиума, с пьедестала… с трона.
— Затем, плебей Черкасофф, — медленно и презрительно сказала она, — чтобы спасти его от тебя. От смерти. Вы все несете смерть в руках. В груди. Вы все заигрались со смертью. И он тоже. И ты. И мне вас не обезвредить. Только я знаю… я чувствую, кто я. Этого у меня вы — никто! — не отнимете. На колени!
Он опешил. Руки, крепко вцепившиеся в ее тело, разжались.
— На колени, Черкасофф!
Ее лицо горело. Вокруг волос поднималось призрачное золотое сияние. Барон с ужасом глядел на разливавшийся над ее головой победный свет. Сумрак утра Пари за окном оттенял силу и мощь этого тайного света, ставшего наконец явным.
Он не мог уяснить себе, что происходит. Пролепетал лишь заплетающимся, враз отяжелевшим языком:
— Почему… плебей?..
— Потому что предки твои были плебеями, смердами и холуями. Ты холуй, Черкасофф. Баронский титул не наследный. Он дается за выслугу. Кому за подвиги чести, кому за лизоблюдство. Тебе его дали за хитрость. Ты лис. И я прямо тебе это говорю. Богатый, жирный лис. Умный, блестящий, владетельный лис. И ты сейчас встанешь на колени передо мной. — Она смотрела ему прямо в глаза. Сияние вокруг нее усиливалось. Гостиная наливалась золотым светом — будто висел в кромешной ночи апельсин рыжей Луны и озарял спящую скорбную землю. — И поцелуешь мне руку. И никогда больше, после этого разговора, не станешь мучить меня.
Он упал на колени.
Больно стукнулся коленями об пол.
Какой цветной паркет в особняке. Как потрудились мастера, выкладывая деревянные плитки и скобы. Рисунок на паркете изображал пышные, махрово распустившиеся белые цветы. Хризантемы.
Мадлен, помнишь китайский халат Этьеновой жены… с хризантемами?..
И лицо Лурда на чердаке, во тьме… Ангела, принесшего тебя, Царицу всея куртизанок, на крыльях в Пари…
Барон дрожащей рукой схватил ее руку. Прикоснулся губами к ее пальцам.
— Простите меня… Мадлен, дорогая… Я не вправе… Я вижу, что вы… необыкновенная… Вы не как все женщины… Я не знаю, кто… вы…
Он отнял лицо от ее ладони и поглядел на нее, стоя на коленях на деревянной хризантеме.
— Я? — Мадлен усмехнулась. — Я сама не знаю. Ну, я и я. Мадлен зовут меня. Вставайте с полу, барон. Отряхните брюки. Забудем этот разговор. Я пошутила.
Он встал с колен. Щеки его горели краской стыда и отчаяния.
— Будем считать, это моя маленькая месть за то, что вы пытались обнимать и целовать меня без моего на то ведома и согласия.
Ее глаза, блестя водопадными брызгами между мохнатых ресниц, весело смеялись.
Она подошла к столику, разлила по бокалам невыпитое вино. Взяла два бокала, протянула один барону.
— Мировая?
Бери, бери, гусак, бокал. То ли еще будет. Я девчонка боевая. Мадам Лу всегда говорила, что на меня острастки нет. Еще не придумали ту плетку, ту дыбу, которая…
— Графа вы больше не найдете. Эроп большая. Правда, есть выход из создавшегося положенья.
Она всунула ножку бокала в негнущуюся холодную руку барона, погладила его по обросшей бородой щеке и чокнулась своим бокалом с его. Капли вина вылились на паркет, брызнули на белую манишку барона.
— Если вы даете клятву оставить мысль об убийстве графа и наново подружитесь с ним, я извещу его об этом. Все-таки он ваш друг. А может стать и соратником. Тогда он появится в Пари снова. Подумайте хорошенько. И еще одно.
Она выпила залпом сладкое вино, улыбнулась. Ее губы, испачканные в вине, как в крови, сияли и улыбались белозубо. Она была вся — торжество, веселье, победа.
— Оставьте Князя в покое.
Барон отхлебнул вина, пытаясь успокоиться. Унять дрожь в руках, в коленях.
— И что тогда?..
— Тогда я не откажусь работать на вас.
— Это что… новая сделка?..
— Выходит, что так.
— Только теперь вы диктуете условия?..
— Как вы догадались.
Она швырнула пустой бокал через плечо. Драгоценный богемский хрусталь разбился вдребезги.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НОЧНОЙ КЛУБ
Наутро она узнала от барона, приехавшего к ней ни свет ни заря на вновь купленном авто, нервно курящего одну сигару за другой, что рыжий ронский парень разбился в лепешку вместе с водителем неопознанной машины на углу Большого Бульвара и Бульвара Капуцинок.
— Вы дадите мне новое задание?
Голос Мадлен прозвучал чересчур сухо. Чуткое ухо барона уловило в голосе отвращение.
Не перегнул ли ты палку, сударь? Нельзя безнаказанно жать, жать и жать на педаль. И железо может взбунтоваться. Твоя красивая проститутка ничуть не устала. Она съездила в Венециа не зря. Об этом ясно говорят ее глаза, горящие июльским небесным светом. В глазах радость. Она тебе что-то подстроила, мужик. Что?! Разве она скажет. Ты и пытать ее будешь — не скажет. Она такая. Все эти чужестранки такие. Наверчивай им на шею хоть тысячу брильянтов — будут молчать. Хлещи плетьми, бей батогами — будут молчать. Жги пятки раскаленным металлом — будут молчать. Единственный выход — утопить такую упрямку с камнем на шее. Но эти, из Рус, живучие. Они могут под водой отвязать камень ледяными пальцами и всплыть. И глотнуть воздух. И закричать во всю мочь легких: «Спасите! Убили!» И поплыть к берегу, высоко, по-мужски, как крыльями, взмахивая руками.
Барон глядел на ее изумительное лицо сквозь табачный дым.
— Что вы делали в Венециа?
— Вас это очень заботит?
Не так. Надо действовать иначе. Заходить с другого бока.
— Да, заботит, моя киска. Я ведь отвечаю за вас. Вы дороже самой дорогой китайской вазы в моей коллекции. Вы стоите мне алмаза из сокровищницы иранского шаха. Я был у шаха в гостях и приобрел алмаз по случаю. Шах расщедрился. Я отвалил за него бешеные деньги. Такие вам и не снились. Деньги… миф. Но я их зарабатываю кровью. А ведь у меня еще жена… и не одна… и дети… от разных красивых женщин… не только от жены… и я обязан всем помогать. Обо всех заботиться. И денежно, и морально, и сердечно. — Он усмехнулся, затянулся. Выпустил дым. — И о вас тоже. О вас, быть может, более всех. Ибо вы даже не стоите денег, Мадлен. Вы бесценны. Поверьте.
Он сидел в кресле-качалке и курил, откидывая руку на черную, выточенную из древесины индийского железного дерева, ручку кресла, похожую на свернувшуюся в кольцо змею.
— Поверьте, что я не только хочу выкачать из вас соки. Я не зверь. Я не использую вас напропалую. Ваша работа измеряется всем этим, да, — он повел вокруг себя рукой с дымящей сигарой. — И все это стоит вашей работы.
— Я понимаю.
— И я понимаю, что ваша жизнь — это ваша жизнь. Я знаю свое место в вашей жизни, Мадлен. И все же мне кажется…
Он помедлил. Ссыпал пепел в пепельницу в виде опрокинутой на спинку черепахи, стоящую на столике красного дерева близ его колен.
Мадлен подошла к секретеру, отомкнула его, вынула из бара два бокала, бутылку старого бордоского. Откупорила бутыль; разлила вино в высокие узкие бокалы.
— Выпьем, барон? — Улыбнулась и поднесла бокал с темно-красной кровью ко рту.
Барон ответно приподнял бокал, зеркально, мертво отразил искреннюю и спокойную улыбку Мадлен:
— A votre sante!.. — Отпил вино, поставил бокал на красный гладкий столик, будто лодку — на красный закатный лед озера. — Не кажется ли вам, милая девушка, что настало время снять запрет, вами наложенный на разговоры о вас? Вы запретили мне интересоваться вами. Но я живой человек. И я хочу знать о вас.
— Кто много знает, скоро состарится.
— Не шутите зло. Я с вами говорю искренне.
Ах ты, хитрая бестия. Ни грана искренности нет в твоей улыбке, блестящей вставными зубами, сделанными у знаменитых дантистов Пари. Блести зубом, блести. Все равно я тебя перехитрю.
— Что вы хотите знать обо мне? Все?
— Я не исповедник. И не следователь.
— Но хотите быть и тем, и другим.
— Не передергивайте, Мадлен, прошу вас. Это некрасиво. Учитесь такту. Поведению в обществе. Вы как были грубиянкой, так и остались. — Он отпил еще вина, развалился в кресле, искусно имитируя отдохновение и интимность. — Сегодня меня беспокоит только ваша внезапная поездка в Венециа, которую я вам так с ходу, глупо разрешил. И даже авто подарил. О, бедный Жорж. — Мадлен вздернула голову, услышав имя погибшего шофера. — Поговорим о Венециа, Мадлен. Настало время. Вы думаете, я не в курсе, какого черта вы мотались туда?
Это ловушка, Мадлен. Спокойней.
Она изобразила одну из самых обвораживающих своих улыбок и потянулась к бокалу.
— Вам не понравилось, что я веселилась в Венециа на карнавале?
— Вы не могли дождаться карнавала здесь, в Пари? Мадлен, не морочьте мне голову. Я стреляный воробей. И на мякине меня не проведешь. Мадлен. — Черкасофф бросил окурок в пепельницу. Его темные, острые, как два заточенных камня, глаза впились в Мадлен. — Не увиливайте. Женщины это умеют, я знаю. И ни у кого так великолепно не получается, как у вас. Отвечайте: с кем вы виделись в Венециа? Учтите, я знаю это. Я хочу, чтобы вы сами сказали мне об этом.
— Это… — она, продолжая улыбаться, чарующе, неловко, как девочка, смутилась, — ну, степень доверия… тоже входит в мою оплату?..
— Всенепременнейше. И рекомендую не забывать об этом.
— А если я не отвечу?.. Оставайтесь при своем знании. Меня-то это не волнует.
Так, барон, ты зарулил не туда. Здесь идет большая волна. Ложись на другой галс.
— Мадлен, — голос Черкасоффа упал до шепота. Бордоское бросилось ему в голову. Щеки его зарумянились, он рывком поднялся с кресла и приблизился к стоящей у столика Мадлен, допивающей вино из бокала, закинув голову так, что золото кудрей щекотало ей голые, в низком вырезе платья, лопатки. — Вы не допускали никогда, что вы можете меня волновать?..
— Да, вы сильно волнуетесь, как бы я не объела вас.
— Я не об этом. — Он нежно взял ее руку. — Волновать… как женщина?.. как белокурая Лилит… праматерь Ева… как глупая маленькая девочка, попавшая в переплет… как человек… с душой, с сердцем, с тайной, со страданием…
— А вот это запрещенный прием.
Она вырвала руку. Глаза ее сверкнули. Ева, Лилит. Придумал бы что-нибудь получше. Попроще. Кто они такие, эти Ева и Лилит?.. Шлюхи с Сент-Оноре, что ли?.. Так она им фору даст. Сто очков вперед. Нашел с кем сравнивать. Тупица. Безмозглый увалень. Богач несчастный. Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное.
Барон бесцеремонно обнял ее за плечи, за спину. Голая плоская лопатка брезгливо дрогнула. Похоже, у этой женщины, величественной, как царица или княгиня, он не вызывает никаких чувств, кроме притворного, из-за денег, смирения, смешанного с гадливостью.
Он поднес свой рот к ее щеке.
— Милая Мадлен.
Его губы коснулись мягкой, персиковой женской кожи, не запачканной никакими румянами, белилами, пудрой, иными красками. Нежно провели по душистому виску. Ощупали широкие, вразлет, темно-русые брови. Напечатлели беглые благословения на полузакрытых веках. Нашли ее чуть раскрывшиеся губы, прикоснулись к ним, мгновенно вспыхнувшим жаром, дрогнувшим, с еле заметным золотым пушком над верхней губой. Язык мимолетно, остро лизнул блеск ее зубов. Он оторвал лицо от соблазна, отодвинулся, оглядел ее ласковыми, почти отечески заботливыми глазами. Как он ни держал себя в руках, его затрясло. О, эта женщина постине обладает магической силой. Она древняя, как Земля. Она излучает в пространство токи страсти. Притяжение ее неодолимо. Тот, кто попадает в ее орбиту, не вырывается. Осторожно, барон. Ты уже в сетях. Ты хотел поиграть, а угодил в капкан. Но твоя игра стоит свеч. Ты должен вызнать у нее, где зарыта ее любимая собака. Должен. И, гляди, она не изо льда сделана. Она тоже, как и ты, прерывисто, трудно дышит. Ее скулы покрываются россыпью красных цветов. Щеки-гвоздики, щеки-маки. Ее веки, что он поцеловал так невесомо, дрожат; тень от густой щетки ресниц кружевом ложится на прозрачный яблочный румянец щеки. Грудь в вырезе платья поднимается, и это не ты, это она безумно хочет, чтобы ты поцеловал ее в яремную ямку. Туда, где горит крестик. Врешь. Это ее тело хочет. Только лишь тело. А загляни ей в глаза. Какая безумная ненависть в них. Ненависть и проклятие.
— Не трудитесь, Черкасофф.
Она тяжело дышала. Выпростав руку из-за его плеча, прижавшегося к ее плечу, откинула прядь волос со лба.
— Это бессмысленно. Я никогда не поддамся вам. Вы можете обольстить меня, да. Вы можете взять меня. Войти в меня. В меня входили многие. Однако не многие имели меня. Я не принадлежу никому. Как только вы захотите подчинить меня себе, Черкасофф…
Искушение было слишком велико. Он склонился и поцеловал Мадлен в то место на груди, где горел золотой букашкой крест.
—.. вы сразу же потеряете меня. А я ведь вам еще нужна. Так я понимаю.
Она, сжатая в его объятьях, глядела ему прямо в лицо.
— Мне моя жизнь не дорога. Так и знайте.
Ой, наглый обман! А Князь?! А Рус?! А будущее?!
— Разрешите мне вам не поверить. Я знаю вашу подноготную. Достаточно было на балу поглядеть на вас с Князем. Про графа и говорить нечего. О вас с ним болтал весь Пари.
— Давайте и не будем говорить.
— Почему же. Напротив, будем.
Он сильнее притиснул ее к себе, прижал.
— Что ж ты не пищишь, ласточка, курочка, курвочка… а?!.. Ты была в Венециа… с графом?!
— Мы уже перешли на ты, барон?
Ее спокойствие потрясало. Нет, она определенно авантюристка высокого класса. Мирового. Он вместе с ней сделает погоду в политике. Тем более, что сейчас появляются чудеса техники… новые записывающие устройства, приспособления… не надо будет заставлять бедных женщин, полуграмотных шлюх, записывать сведения, почерпнутые от клиентов, в тетрадку… в блокнот… на листок, на клочок бумаги, огрызок газеты…
Боже, и эта дешевая черная бархотка на ее шее… Знак проститутки, принадлежность бульвару… Бульвар Распай, Бульвар Капуцинок… Бульвар Мадлен… Если есть церковь Мадлен, почему мы в будущем, через сто, через тысячу лет, не быть в Пари Бульвару Мадлен?!.. Ведь та, кого он держит в объятьях, руку он даст на отсечение, — уже знаменита. И он счастлив, что стоит, обнимая ее, рядом с ней. И ему страшно.
— Ты будешь отвечать мне, обольстительница?!.. Зачем ты виделась с ним?!..
Какое лицо. Какое царственное, гордое, наглое, надменное, прекрасное в торжествующем презрении лицо.
Не поверить, что эту женщину били и крутили, унижали, как хотели. Вот он держит ее в объятиях, она в его власти. Миг спустя он может ее или кинуть себе под ноги и растоптать — ведь он, мужчина, сильнее ее, — или швырнуть головой об стену, и ее прелестная золотокудрая голова разобьется, череп треснет, синие неистовые глаза закатятся, и она упадет мешком, плашмя, и больше не встанет никогда. А она глядит так, будто это самое она сейчас проделает с ним. И его руки не поднимаются. Во всем его теле — одеревенение и тяжесть. Каждый палец словно налился свинцом. Голова не поворачивается. Ноги не ступают: непреподъемны. Великое оцепенение сковало его. Как то Великое Оледенение, придуманное выдумщиком графом для вящего охмурения глупой публики Эроп. Неважно, каким способом захватить власть. Он не даст это сделать графу. И Князю тоже не даст. Никому. Он разрешит это только себе. Только себе. И хорошо бы — в паре с этой царицей. С этой златокудрой менадой. С этой исступленной фурией, гордо глядящей на него снизу вверх так, будто сверху вниз, с подиума, с пьедестала… с трона.
— Затем, плебей Черкасофф, — медленно и презрительно сказала она, — чтобы спасти его от тебя. От смерти. Вы все несете смерть в руках. В груди. Вы все заигрались со смертью. И он тоже. И ты. И мне вас не обезвредить. Только я знаю… я чувствую, кто я. Этого у меня вы — никто! — не отнимете. На колени!
Он опешил. Руки, крепко вцепившиеся в ее тело, разжались.
— На колени, Черкасофф!
Ее лицо горело. Вокруг волос поднималось призрачное золотое сияние. Барон с ужасом глядел на разливавшийся над ее головой победный свет. Сумрак утра Пари за окном оттенял силу и мощь этого тайного света, ставшего наконец явным.
Он не мог уяснить себе, что происходит. Пролепетал лишь заплетающимся, враз отяжелевшим языком:
— Почему… плебей?..
— Потому что предки твои были плебеями, смердами и холуями. Ты холуй, Черкасофф. Баронский титул не наследный. Он дается за выслугу. Кому за подвиги чести, кому за лизоблюдство. Тебе его дали за хитрость. Ты лис. И я прямо тебе это говорю. Богатый, жирный лис. Умный, блестящий, владетельный лис. И ты сейчас встанешь на колени передо мной. — Она смотрела ему прямо в глаза. Сияние вокруг нее усиливалось. Гостиная наливалась золотым светом — будто висел в кромешной ночи апельсин рыжей Луны и озарял спящую скорбную землю. — И поцелуешь мне руку. И никогда больше, после этого разговора, не станешь мучить меня.
Он упал на колени.
Больно стукнулся коленями об пол.
Какой цветной паркет в особняке. Как потрудились мастера, выкладывая деревянные плитки и скобы. Рисунок на паркете изображал пышные, махрово распустившиеся белые цветы. Хризантемы.
Мадлен, помнишь китайский халат Этьеновой жены… с хризантемами?..
И лицо Лурда на чердаке, во тьме… Ангела, принесшего тебя, Царицу всея куртизанок, на крыльях в Пари…
Барон дрожащей рукой схватил ее руку. Прикоснулся губами к ее пальцам.
— Простите меня… Мадлен, дорогая… Я не вправе… Я вижу, что вы… необыкновенная… Вы не как все женщины… Я не знаю, кто… вы…
Он отнял лицо от ее ладони и поглядел на нее, стоя на коленях на деревянной хризантеме.
— Я? — Мадлен усмехнулась. — Я сама не знаю. Ну, я и я. Мадлен зовут меня. Вставайте с полу, барон. Отряхните брюки. Забудем этот разговор. Я пошутила.
Он встал с колен. Щеки его горели краской стыда и отчаяния.
— Будем считать, это моя маленькая месть за то, что вы пытались обнимать и целовать меня без моего на то ведома и согласия.
Ее глаза, блестя водопадными брызгами между мохнатых ресниц, весело смеялись.
Она подошла к столику, разлила по бокалам невыпитое вино. Взяла два бокала, протянула один барону.
— Мировая?
Бери, бери, гусак, бокал. То ли еще будет. Я девчонка боевая. Мадам Лу всегда говорила, что на меня острастки нет. Еще не придумали ту плетку, ту дыбу, которая…
— Графа вы больше не найдете. Эроп большая. Правда, есть выход из создавшегося положенья.
Она всунула ножку бокала в негнущуюся холодную руку барона, погладила его по обросшей бородой щеке и чокнулась своим бокалом с его. Капли вина вылились на паркет, брызнули на белую манишку барона.
— Если вы даете клятву оставить мысль об убийстве графа и наново подружитесь с ним, я извещу его об этом. Все-таки он ваш друг. А может стать и соратником. Тогда он появится в Пари снова. Подумайте хорошенько. И еще одно.
Она выпила залпом сладкое вино, улыбнулась. Ее губы, испачканные в вине, как в крови, сияли и улыбались белозубо. Она была вся — торжество, веселье, победа.
— Оставьте Князя в покое.
Барон отхлебнул вина, пытаясь успокоиться. Унять дрожь в руках, в коленях.
— И что тогда?..
— Тогда я не откажусь работать на вас.
— Это что… новая сделка?..
— Выходит, что так.
— Только теперь вы диктуете условия?..
— Как вы догадались.
Она швырнула пустой бокал через плечо. Драгоценный богемский хрусталь разбился вдребезги.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НОЧНОЙ КЛУБ
С той ночи, когда она вернулась из Венециа, барон изменил тактику.
Она не думала, что, заставив его встать перед ней на колени, она заставит его считаться с ней. Наоборот. Она прекрасно понимала: он не забудет ни потрясения, ни унижения. Каким чудом она совершила это? Она не знала. Может быть, поняла бы все только Кази. Бедная Кази. В Кази дремали неведомые силы. Мадлен помнила, как Кази тряслась и дрожала, пересказывая ей видения будущего: Мадлен на троне, с короной на голове, в мантии… Бред. Начиталась пошлых бульварных романов. Весь Пари наводнен пошлейшими книжонками, любовными романчиками, где знатные дамы и господа на каждой странице то целуются, словно голубки, то предаются разнузданнейшему разврату, и все это происходит то во дворцах королей, то в опочивальнях герцогинь. Простого люда как бы нет.
Закуривая, сидя в гостиной напротив напугавшего ее портрета инфанты, она подумала, что вся ее жизнь — такой вот бульварный роман. Один к одному. И выдумывать не надо. Садись и пиши. Еще позавлекательнее будет. Читатель и не поверит, что все это взаправду было.
Стряхнуть пепел в черепаху. Бедное животное. Где твои лапки. Где носик. Высушили панцирь, выдолбили его для человеческой вздорной потребы. Неужели и из ее черепа будет кто-то когда-то пить вино?.. есть винегрет…
Тело истлеет в земле.
Покуда оно не истлело — она еще подергается.
Вчера она была у очередного клиента Черкасоффа. Он плел ей небылицы в лицах. Она записывала тщательно. Хитросплетения политических, денежных, любовных нитей плясали под ее пальцами и губами. На ее дергающемся в любовном постельном танце теле отпечатывались тайны, неведомые никакому простому народу. Да и что такое народ? В Эроп он живет тихо. Взрываясь порой весело и разноцветно, как шутихи, как карнавальные ракеты. От тоски. От неправды. От бесхлебья. Мало ли от чего. Везде ли таков народ? А Мадлен, кто она такая? Она — народ?! Судя по всему, да. У нее румяные щеки. Крепкое здоровье. Лошадиная выносливость. Бычье упрямство. Железные, созданные для танца и любви ноги. Сильные руки — она может и обнять, и задушить, и вспахать землю, и поднять на локте тяжеленького ребеночка. Ребенок. Тучи мужиков, и ни разу… Ни разу, за всю жизнь в Пари, она не забеременела. Господин Воспитатель, Дьявол его душу знает, что-то сделал с ней тогда, в Черной комнате, в ее беспамятстве. Тот выкидыш она запомнила, правда, накрепко. Чудовищная, разрывающая внутренности боль. И сердце. Вместе с плодом вынули и сердце. Что у нее вместо сердца? Да, бьется. Да, слева. И болит. И любит. Но сердце полонянки, девочки из Рус, выдернуто с мясом — со снегами, с метелями, с площадными криками торговцев сбитнем, с луковицами золотых куполов.
Вот только голова ее осталась, золотая, как купол.
Она затушила сигарету в пальцах. Взбила рукой прическу. Сейчас должен прибыть барон с неким подручным Пьером. Барон счел, что настала пора знакомить Мадлен с сообщниками. Отчего мужчины так любят играть в кровавые игры? Мужская природа требует сражений и жертв. И Бог придумал так, чтобы женщина вставала между бьющихся, между клинков и дул, улыбалась, разводила руками ружейные стволы. А потом ложилась на взрытую землю поля битвы и разводила до хруста колени. Нате! Зачинайте! Хватит ли у вас сил для моего сражения?! Только вы родили смерть, а я рожу жизнь.
Рожу. Родить. Несбыточно.
Она поднялась из кресла и стремительно подошла к двери — открыть на требовательный, нетерпеливый звонок.
— О, Мадлен, — барон довольно сверкнул камушками глаз, целуя ее запястье, — да вы уже одеты! Ваше длинное платье, новое… вам очень к лицу. Даже слишком. Знаете, Веласкес написал портрет папы Иннокентия Двенадцатого. Жестокий портрет. Папа увидел, помолчал и произнес: «Troppo vero!» Я бы сказал о вашем наряде: «Слишком сильно!»
— Да, я такая, — вскинула голову Мадлен, — я слишком люблю все, что «слишком». Это тоже один из семи смертных грехов, барон?..
— Позвольте представить вам помощника. Пьер Карден, — барон обернулся к спутнику.
Высокий, лысоватый, смуглявый молодой человек — из тех, кого в Пари называли «золотая молодежь» — с бритым в модной стрижке «гарлем» черепом, со столь же модной неухоженной синей щетиной на щеках, со шрамом на верхней губе («открывал банку с кофе, жесть — кровельное железо, нож отскочил и мазнул по губе, и разрезал аж до кости!.. кровищи вытекло!» — шутил он в ответ на безмолвный вопрос Мадлен потом, но она-то знала, что это вранье: за шрамом скрывалась страшная ночная жизнь с виду паиньки Пьера), с серьгой в левом ухе — памятью о службе на флоте Эроп, о временах, когда он носил берет с кокардой и широкие брюки клеш, — сдвинул каблуки по-военному. Глаза вальяжного молодого человека скользнули по Мадлен, мгновенно охватив и ее стать, и проникнув в глубину ее мыслей.
Э, парень, да ты не прост.
— Мадлен.
— Пьер. Вы готовы?
— Да.
— Мы едем в ночной клуб. В один из знаменитейших ночных клубов Пари.
— Куда, Пьер? — спросил барон, делая вид, будто не знает маршрута, будто это Пьер все на ходу придумал. — В «Шарм»? В «Пигмалион»?..
— В «Сен-Лоран», - резко бросил Пьер, помогая Мадлен накинуть манто. — Вы знаете, Мадлен, для чего мы вас берем с собой?
— Догадываюсь.
— У вас есть нюх. Пари весь покрыт сетью заговоров. Время такое. Ничего не попишешь. Переворот в Рус убийственно подействовал на мир Эроп. Все как с ума посходили. Началась новая война за передел мира. И мы, как настоящие мужчины, — он еле заметно, углами губ, усмехнулся, — принимаем в этом участие. Не вдаваясь в подробности — их вам расскажет при случае барон, я надеюсь — я сообщаю вам, что отныне вы, как специалистка…
Барон хохотнул.
—.. как человек, близкий к тем кругам общества, куда мы опять, как бы этого вам ни хотелось избежать, ввергаем вас, вы должны будете посещать под моим руководством… или под надзором кого-то еще из нашей с бароном связки… все ночные заведения Пари; все ночные клубы; ночные бары; ночные казино; ночные дансинги; ночные…
—.. бордели, договаривайте, — сказала Мадлен весело и горько. — Не успела я освободиться от того, что мне так поднадоело… Что я должна делать? Назовите мне мои действия.
— Люблю четких людей, — восхищенно кивнул Пьер на Мадлен, глядя на барона. — Эта девочка — класс! Фишка!..
— Пьер, не сыпьте вашими жаргонными словечками, — поморщился барон. — На арго вы будете объясняться под мостом Неф. С клошарами. С Мадлен все сложнее. Она неграмотна, но у нее интуиция. Она гениальна и невежественна. Блестяща и косна. Она удивительно сильна. С ее силой я мог познакомиться совсем недавно. — Он выстрелил взглядом в Мадлен. Та и бровью не повела. — Боюсь, Пьер, что вы невнятно объяснили нашей девочке ход ее действий.
— Думаю, это будет зависеть от хода событий, барон, — мило улыбнулась Мадлен. — Я догадливая. Я должна буду выцеплять в ночных заведениях любимого Пари тех людей, которые нужны вам…
—.. или тех, которых нам надо убрать.
— И вступать с ними в…
Барон и Пьер переглянулись.
— А вы как думали? Это жизнь.
Мадлен обвела обоих мужчин ласковым взглядом, вкрадчиво рассмеялась.
— Ну, ну. Мне не привыкать. И все же мое чутье подсказывает мне, что это не все, что я буду делать на новом поприще.
— Верно. Вы умница. Конечно, нам нужны конкретные люди. Определенные. Примеченные нами. Вот, скажем…
— Генерал Хлыбов. Знаток всех диспозиций. Хранитель крупных военных тайн Рус. Прикидывается беспомощным. Работает звонарем в соборе Нострадам. Что говорить — человек из Рус, великолепный звонарь. Лучший в Эроп. Когда он бьет в колокола по большим праздникам, весь Пари сбивается в кучу перед собором — его послушать. Как заезжего музыканта. По нашим сведениям, он посещает ночные притоны Пари, лучшие рестораны, казино, клубы. Снимает робу звонаря, переодевается во все цивильное. Там, в ночных фривольных закутках, он назначает свидания деловым людям Эроп, политикам, военным. В основном военным. Речь снова идет о Рус. Эта земля сильно раздражает и беспокоит всех. Ее хотят достойно прибрать к рукам. Ваш любезный Князь, кажется, знаком с Хлыбовым.
Щеки Мадлен стали цвета нимфеи.
— Знакомства Князя — его личное дело.
— Понимаем, — кивнул барон. — Однако бытие Рус в мире — не его личное дело. Эта земля опасна. И одновременно прекрасна и соблазнительна. Как вы. Наша задача — не упустить ее. Разухабистая анархия в Рус так же страшна, как если бы все человечество сидело на пороховой бочке. И китайскую стену возвести вокруг нее очень даже просто. А последствия изоляции и попадания Рус в руки деспотов из ее же недр — непредсказуемы. Я хочу, Мадлен, чтобы вы отдали себе отчет в том, в сколь важном деле вы вынуждены будете участвовать. По рукам?
Барон подмигнул ей и прошептал:
— Еще одно манто. Из китайской земляной выдры.
Мадлен передернуло. Она демонстративно повернулась к барону спиной. Обдала Пьера холодом улыбки.
— Идемте. Время полночное. Мы опоздаем к началу варьете.
Они не сказали ей одного.
Да и не должны были говорить.
В мире всеобщей, друг за другом, слежки они, приказывая ей следить за нужными людьми, сами назначали людей следить за ней: не сделает ли она неверного шага, хоть полшажка в сторону от задуманного; не обманет ли, не надует ли их; не наломает ли отчаянных дров по наивной глупости; не перехитрит ли их так безупречно, что потом и концы в воду, и никогда не отыщешь. Обещанный бароном охранник, что грезился Мадлен даже близ любовного ложа, воистину существовал. Он реял над ней всегда. Его глаза горели во тьме. Он взглядывал исподлобья на нее, грациозно движущуюся среди толпы, во всех залах, во всех безумствующих дансингах, во всех Веселых Домах. Она кожей чувствовала взгляд. Оборачивалась. Вздрагивала. Расширяла глаза. Быстрее молнии резала воздух в па модного танца. Искала. Не находила. Соглядатай был неуловим.
И она ощущала его рядом; и щеки ее вспыхивали от стыда; и гордость шла на нее великой волной, затопляла ее: пусть следит! Пусть глядит. Владимир говорил про священное озеро Байкал, синий Божий Глаз. Оно прозрачно до дна. Ты тоже прозрачна. А зимою льды, тебя сковывающие, крепки, как броня. Имеющий зренье да видит. Имеющий пулю да выстрелит.
Она не думала, что, заставив его встать перед ней на колени, она заставит его считаться с ней. Наоборот. Она прекрасно понимала: он не забудет ни потрясения, ни унижения. Каким чудом она совершила это? Она не знала. Может быть, поняла бы все только Кази. Бедная Кази. В Кази дремали неведомые силы. Мадлен помнила, как Кази тряслась и дрожала, пересказывая ей видения будущего: Мадлен на троне, с короной на голове, в мантии… Бред. Начиталась пошлых бульварных романов. Весь Пари наводнен пошлейшими книжонками, любовными романчиками, где знатные дамы и господа на каждой странице то целуются, словно голубки, то предаются разнузданнейшему разврату, и все это происходит то во дворцах королей, то в опочивальнях герцогинь. Простого люда как бы нет.
Закуривая, сидя в гостиной напротив напугавшего ее портрета инфанты, она подумала, что вся ее жизнь — такой вот бульварный роман. Один к одному. И выдумывать не надо. Садись и пиши. Еще позавлекательнее будет. Читатель и не поверит, что все это взаправду было.
Стряхнуть пепел в черепаху. Бедное животное. Где твои лапки. Где носик. Высушили панцирь, выдолбили его для человеческой вздорной потребы. Неужели и из ее черепа будет кто-то когда-то пить вино?.. есть винегрет…
Тело истлеет в земле.
Покуда оно не истлело — она еще подергается.
Вчера она была у очередного клиента Черкасоффа. Он плел ей небылицы в лицах. Она записывала тщательно. Хитросплетения политических, денежных, любовных нитей плясали под ее пальцами и губами. На ее дергающемся в любовном постельном танце теле отпечатывались тайны, неведомые никакому простому народу. Да и что такое народ? В Эроп он живет тихо. Взрываясь порой весело и разноцветно, как шутихи, как карнавальные ракеты. От тоски. От неправды. От бесхлебья. Мало ли от чего. Везде ли таков народ? А Мадлен, кто она такая? Она — народ?! Судя по всему, да. У нее румяные щеки. Крепкое здоровье. Лошадиная выносливость. Бычье упрямство. Железные, созданные для танца и любви ноги. Сильные руки — она может и обнять, и задушить, и вспахать землю, и поднять на локте тяжеленького ребеночка. Ребенок. Тучи мужиков, и ни разу… Ни разу, за всю жизнь в Пари, она не забеременела. Господин Воспитатель, Дьявол его душу знает, что-то сделал с ней тогда, в Черной комнате, в ее беспамятстве. Тот выкидыш она запомнила, правда, накрепко. Чудовищная, разрывающая внутренности боль. И сердце. Вместе с плодом вынули и сердце. Что у нее вместо сердца? Да, бьется. Да, слева. И болит. И любит. Но сердце полонянки, девочки из Рус, выдернуто с мясом — со снегами, с метелями, с площадными криками торговцев сбитнем, с луковицами золотых куполов.
Вот только голова ее осталась, золотая, как купол.
Она затушила сигарету в пальцах. Взбила рукой прическу. Сейчас должен прибыть барон с неким подручным Пьером. Барон счел, что настала пора знакомить Мадлен с сообщниками. Отчего мужчины так любят играть в кровавые игры? Мужская природа требует сражений и жертв. И Бог придумал так, чтобы женщина вставала между бьющихся, между клинков и дул, улыбалась, разводила руками ружейные стволы. А потом ложилась на взрытую землю поля битвы и разводила до хруста колени. Нате! Зачинайте! Хватит ли у вас сил для моего сражения?! Только вы родили смерть, а я рожу жизнь.
Рожу. Родить. Несбыточно.
Она поднялась из кресла и стремительно подошла к двери — открыть на требовательный, нетерпеливый звонок.
— О, Мадлен, — барон довольно сверкнул камушками глаз, целуя ее запястье, — да вы уже одеты! Ваше длинное платье, новое… вам очень к лицу. Даже слишком. Знаете, Веласкес написал портрет папы Иннокентия Двенадцатого. Жестокий портрет. Папа увидел, помолчал и произнес: «Troppo vero!» Я бы сказал о вашем наряде: «Слишком сильно!»
— Да, я такая, — вскинула голову Мадлен, — я слишком люблю все, что «слишком». Это тоже один из семи смертных грехов, барон?..
— Позвольте представить вам помощника. Пьер Карден, — барон обернулся к спутнику.
Высокий, лысоватый, смуглявый молодой человек — из тех, кого в Пари называли «золотая молодежь» — с бритым в модной стрижке «гарлем» черепом, со столь же модной неухоженной синей щетиной на щеках, со шрамом на верхней губе («открывал банку с кофе, жесть — кровельное железо, нож отскочил и мазнул по губе, и разрезал аж до кости!.. кровищи вытекло!» — шутил он в ответ на безмолвный вопрос Мадлен потом, но она-то знала, что это вранье: за шрамом скрывалась страшная ночная жизнь с виду паиньки Пьера), с серьгой в левом ухе — памятью о службе на флоте Эроп, о временах, когда он носил берет с кокардой и широкие брюки клеш, — сдвинул каблуки по-военному. Глаза вальяжного молодого человека скользнули по Мадлен, мгновенно охватив и ее стать, и проникнув в глубину ее мыслей.
Э, парень, да ты не прост.
— Мадлен.
— Пьер. Вы готовы?
— Да.
— Мы едем в ночной клуб. В один из знаменитейших ночных клубов Пари.
— Куда, Пьер? — спросил барон, делая вид, будто не знает маршрута, будто это Пьер все на ходу придумал. — В «Шарм»? В «Пигмалион»?..
— В «Сен-Лоран», - резко бросил Пьер, помогая Мадлен накинуть манто. — Вы знаете, Мадлен, для чего мы вас берем с собой?
— Догадываюсь.
— У вас есть нюх. Пари весь покрыт сетью заговоров. Время такое. Ничего не попишешь. Переворот в Рус убийственно подействовал на мир Эроп. Все как с ума посходили. Началась новая война за передел мира. И мы, как настоящие мужчины, — он еле заметно, углами губ, усмехнулся, — принимаем в этом участие. Не вдаваясь в подробности — их вам расскажет при случае барон, я надеюсь — я сообщаю вам, что отныне вы, как специалистка…
Барон хохотнул.
—.. как человек, близкий к тем кругам общества, куда мы опять, как бы этого вам ни хотелось избежать, ввергаем вас, вы должны будете посещать под моим руководством… или под надзором кого-то еще из нашей с бароном связки… все ночные заведения Пари; все ночные клубы; ночные бары; ночные казино; ночные дансинги; ночные…
—.. бордели, договаривайте, — сказала Мадлен весело и горько. — Не успела я освободиться от того, что мне так поднадоело… Что я должна делать? Назовите мне мои действия.
— Люблю четких людей, — восхищенно кивнул Пьер на Мадлен, глядя на барона. — Эта девочка — класс! Фишка!..
— Пьер, не сыпьте вашими жаргонными словечками, — поморщился барон. — На арго вы будете объясняться под мостом Неф. С клошарами. С Мадлен все сложнее. Она неграмотна, но у нее интуиция. Она гениальна и невежественна. Блестяща и косна. Она удивительно сильна. С ее силой я мог познакомиться совсем недавно. — Он выстрелил взглядом в Мадлен. Та и бровью не повела. — Боюсь, Пьер, что вы невнятно объяснили нашей девочке ход ее действий.
— Думаю, это будет зависеть от хода событий, барон, — мило улыбнулась Мадлен. — Я догадливая. Я должна буду выцеплять в ночных заведениях любимого Пари тех людей, которые нужны вам…
—.. или тех, которых нам надо убрать.
— И вступать с ними в…
Барон и Пьер переглянулись.
— А вы как думали? Это жизнь.
Мадлен обвела обоих мужчин ласковым взглядом, вкрадчиво рассмеялась.
— Ну, ну. Мне не привыкать. И все же мое чутье подсказывает мне, что это не все, что я буду делать на новом поприще.
— Верно. Вы умница. Конечно, нам нужны конкретные люди. Определенные. Примеченные нами. Вот, скажем…
— Генерал Хлыбов. Знаток всех диспозиций. Хранитель крупных военных тайн Рус. Прикидывается беспомощным. Работает звонарем в соборе Нострадам. Что говорить — человек из Рус, великолепный звонарь. Лучший в Эроп. Когда он бьет в колокола по большим праздникам, весь Пари сбивается в кучу перед собором — его послушать. Как заезжего музыканта. По нашим сведениям, он посещает ночные притоны Пари, лучшие рестораны, казино, клубы. Снимает робу звонаря, переодевается во все цивильное. Там, в ночных фривольных закутках, он назначает свидания деловым людям Эроп, политикам, военным. В основном военным. Речь снова идет о Рус. Эта земля сильно раздражает и беспокоит всех. Ее хотят достойно прибрать к рукам. Ваш любезный Князь, кажется, знаком с Хлыбовым.
Щеки Мадлен стали цвета нимфеи.
— Знакомства Князя — его личное дело.
— Понимаем, — кивнул барон. — Однако бытие Рус в мире — не его личное дело. Эта земля опасна. И одновременно прекрасна и соблазнительна. Как вы. Наша задача — не упустить ее. Разухабистая анархия в Рус так же страшна, как если бы все человечество сидело на пороховой бочке. И китайскую стену возвести вокруг нее очень даже просто. А последствия изоляции и попадания Рус в руки деспотов из ее же недр — непредсказуемы. Я хочу, Мадлен, чтобы вы отдали себе отчет в том, в сколь важном деле вы вынуждены будете участвовать. По рукам?
Барон подмигнул ей и прошептал:
— Еще одно манто. Из китайской земляной выдры.
Мадлен передернуло. Она демонстративно повернулась к барону спиной. Обдала Пьера холодом улыбки.
— Идемте. Время полночное. Мы опоздаем к началу варьете.
Они не сказали ей одного.
Да и не должны были говорить.
В мире всеобщей, друг за другом, слежки они, приказывая ей следить за нужными людьми, сами назначали людей следить за ней: не сделает ли она неверного шага, хоть полшажка в сторону от задуманного; не обманет ли, не надует ли их; не наломает ли отчаянных дров по наивной глупости; не перехитрит ли их так безупречно, что потом и концы в воду, и никогда не отыщешь. Обещанный бароном охранник, что грезился Мадлен даже близ любовного ложа, воистину существовал. Он реял над ней всегда. Его глаза горели во тьме. Он взглядывал исподлобья на нее, грациозно движущуюся среди толпы, во всех залах, во всех безумствующих дансингах, во всех Веселых Домах. Она кожей чувствовала взгляд. Оборачивалась. Вздрагивала. Расширяла глаза. Быстрее молнии резала воздух в па модного танца. Искала. Не находила. Соглядатай был неуловим.
И она ощущала его рядом; и щеки ее вспыхивали от стыда; и гордость шла на нее великой волной, затопляла ее: пусть следит! Пусть глядит. Владимир говорил про священное озеро Байкал, синий Божий Глаз. Оно прозрачно до дна. Ты тоже прозрачна. А зимою льды, тебя сковывающие, крепки, как броня. Имеющий зренье да видит. Имеющий пулю да выстрелит.