Страница:
Холодок ужаса прошелся мягкими лапами по ее спине.
— Дальше?
— Итак, наклюкаться нельзя. Запрещено. И поэтому вы покидаете винные ряды и идете плясать. Вы идете плясать на рыночную площадь, прямо в сердце Перигора, и пляшете там до одурения — вместе с крестьянами, с пьяными, с коровами, свиньями, петухами и павлинами, вместе с хорошенькими девушками, и вы, Мадлен, конечно, оказываетесь самой хорошенькой на Празднике, и вам на голову надевают венок из перигорских ирисов. Синие цветы — к вашим синим глазам. Изысканно. Ma parole. Вы поправляете венок. Вам подносят зеркало. Ну… скажем, один человек. Вы его не знаете. Вы смотритесь в зеркало. Видите в нем себя, свою красоту. И за собою, в темноте, сзади, видите в зеркале…
Она чуть не вскрикнула.
Ей показалось — она и вправду увидела кого-то.
—.. человека. Вы запоминаете его лицо. Сразу и навсегда.
— И этого человека я должна буду убить.
— Как вы догадались. Вы уже очень опытный работник, Мадлен.
— Где?
— Самое главное. Слушайте и запоминайте. — Черкасофф занервничал, задергался, как жук на булавке. — Вы не подаете виду. Возвращаетесь с графом в отель. Делаете вид, что укладываетесь спать. Граф весь — нетерпение. Вы вся — предвкушение и нежность. Вы дразните графа: сейчас, милый, погоди, я явлюсь через минуту!.. Вы исчезаете в комнату с малахитовым бассейном. Включаете воду. Вода течет и брызжет, бассейн наполняется водой.
— Горячей?
— Или ледяной. Как хотите. Ad libitum. Купаться вам все равно не придется.
— А что придется?..
— Придется подойти к шкафу, где хранятся мыла, шампуни, мочалки, губки, пемзы, ароматы, парфюмы, духи и пасты. Вы открываете шкаф. Там…
— Оружие.
— Верно. Смит-вессон. Замечательный револьверчик. Дамский вариант. Облегченный. Стенлесс — нержавеющая сталь. Бодигарт-эрвейт. Тридцать восьмого калибра. Пятизарядный. Если вы промахнетесь, у вас будет еще четыре шанса. Но вы не промахнетесь.
— Я не умею стрелять!
— Научитесь. Моя задача и заключается в том, чтобы эта неделя до вашего отъезда зря не пропала. Мы с вами потренируемся.
— Я не хочу… я не держала никогда в руках оружие! Я ненавижу убийство… убивать!
Я никогда…
— Мадлен, забудьте слово «никогда». Это в ваших интересах. Все, что отныне говорю я вам, перестает носить характер благотворительности… или шутки. Мы с вами даже не заключаем контракт. Вы… хотите правду? Жестокую, голую правду, как удар кулаком в лицо? Вы в моих руках. И вы не вырветесь. Я употреблю все усилия, чтобы вы не вырвались.
— Вырвусь!
Она вскочила с кровати. Не успел барон отскочить, как она размахнулась обеими закованными в наручники руками и с силой хлестнула его, сбив с ног. Он упал на пол, сшибив драгоценную японскую фарфоровую вазу, скульптуру пери и полочку с вереницей хрустальных шкатулок, где на красном бархате лежали приманки для Мадлен — женские штучки: костяные гребешки, колье, колечки, перышки для шляпок, крохотные флакончики духов. Духи разбились, пробки пооткрывались, пахучие жидкости залили паркет, разлилось невероятное благовоние, будто люди находились на приеме во дворце шейха либо паши.
Барон обернул к Мадлен лицо, полное ярости. Поднялся с полу. Отряхнул локти, колени.
— И все же я научу вас стрелять. Должен же кто-нибудь когда-нибудь научить вас стрелять.
— Подонок! Лучше выстрели в меня!
Она зажмурилась. Она представила себе, каково это — когда пули попадают в нее: одна в грудь, другая в спину. А если пуля попадет сразу в голову, то боли не будет?.. Глупое утешение. Миг перед небытием ты все равно осознаешь происходящее. И настоящее станет для тебя немыслимым прошедшим именно в тот миг острейшей последней боли, с которой не сравнится по ужасу и бесповоротности ничто на свете.
— А вот это всегда успеется, — злобно скривился барон. — Это уж вы мне не указывайте, что и как я должен делать. Для начала сегодня мы с вами поедем на полигон. Уже рассвело. — Он покосился в окно. Белесый туман умирающей зимы окутывал Пари, его крыши, его мостовые, его спящие карусели, его барки вдоль берегов, на пристанях Зеленоглазой, лениво покачивающиеся на маслено-болотных волнах. — Нам с вами ссориться нельзя, Мадлен. Вы же умная девочка. Вы всегда были умной девочкой. Вы же не хотите болеть… страдать. Вы созданы для радости. Для радостей любви. — Он осклабился. — Дайте руки!
Она протянула руки. Он отстегнул наручники и швырнул их в угол, на осколки разбитой вазы, со звоном.
— Ну, обнимите же меня этими прелестными ручками. Не хотите?.. Как хотите. Воля ваша. Вы не желаете меня?.. Даже обуреваемая невыносимым желанием?.. Героиня. Сведенные к переносице брови вам идут. Вы похожи на древнюю воительницу. Но не хмурьтесь часто, а то появятся морщины. Прекраснейшей кокотке Пари они ни к чему.
Он щелкнул пальцами.
— Охранник, освободите руки графа! Он сейчас не сделает ничего дурного. Кризис миновал. Они оба свыклись уже со своим положением.
— С каким?..
— Мадлен, я всегда ценил ваше любопытство и страсть к уточнениям. С положеньем моих рабов, разумеется. Вы думали, рабство закончилось в незапамятной древности?.. Ха, ха!.. Как заблуждаются люди. Они глупы. Но вы-то умны… не умом, правда, чем-то иным. Вы чувствуете гораздо больше, чем умеете изъяснить языком. Вы понимаете, что человечеству нельзя без рабов. Тот, у кого больше власти, связей, денег, смелости, злости, жестокости, ума, тот и хозяин. Кто послабее — тот раб. Все просто. Итак, до отправления скорого поезда с вокзала Сен-Сезар еще неделя. И я с сегодняшнего утра ваш учитель. Куто, езжайте отдыхать. Охранник вас проводит. У него машина. А мы с Мадлен едем упражняться. И, разлюбезный Шри Гхош…
Мадлен, погляди на мага.
Вон он. В углу. Так и просидел там. Со сложенными в неслышном обряде ладонями. Рубин в чалме играет. Глаза горят. Борода струится козьим руном.
Что молчишь?!
Где твое спасение?!
Волхв выпрямился. Охватил взором комнату. Лежащих, сидящих, стоящих в ней людей. Мадлен жадно смотрела на него.
— Спасибо вам, Шри Гхош! Девушка чувствует себя так, как я того и желал. Как и заказано было. Вы высвободили ее подсознание. Вы нажали на нужный рычаг. Теперь она целиком моя. Вы можете идти, вы вознаграждены.
Маг поклонился, не сводя глаз с Мадлен.
«Сделай же что-нибудь. Каспар, что-нибудь сделай».
«Гляди мне прямо в глаза. Я освобожу тебя от заклятья. Я верну тебе свободу.»
«Гляжу! Ох и гляжу же!»
«Слушай меня, Мадлен. Ты свободна. Ты женщина. Тебе принадлежит твоя душа. Тебе, а не желанию твоему. Тебе принадлежит желание твое. Ты его вызываешь, ты его прогоняешь. Тебе принадлежит любовь твоя. Ты любишь. Ты любишь. Это главное. Желание без любви — пропасть. Ты не упадешь в нее. Ты не упадешь в пропасть никогда. Ты знаешь Путь. Ты идешь по Пути.»
«Куда я иду?!»
«Ты идешь по Третьему Пути. Это Третий Путь. У тебя на животе горит Третий Глаз. И есть Третий Путь. И ноги твои идут по нему. Ты не сознаешь этого. Ты спасена. Это Путь любви, где соединен яркий Дух и могучая Плоть. У людей не хватает сил на Дух, если они заняты торжеством Плоти; и не хватает смелости на Плоть, если они живут в Духе. Ты избрала участь свою. Иди.»
«Неутоленность… ярость вожделения… ужас невозможности соития, что грезится всегда… они покинут меня?!»
«Я наслал их на тебя не по приказу этого человека с сигарой. Человек с сигарой, богатый и знатный, — всего лишь орудие в руках Всемогущего. Он был послан тебе в то время и в тот час, который пробил. Я показал тебе муку неутоленности лишь для того, чтобы ты поняла всю глубину любви и заглянула в пропасть. Под твоими ступнями — канат. Ты идешь. Ты глядишь в пропасть. И ты в нее никогда не упадешь».
«Я дышу! Я дышу свободно! Я радуюсь! Я счастлива! Я люблю…»
«Ты любишь жизнь».
«Я люблю жизнь! Я люблю жизнь!»
«Ты любишь жизнь всегда и везде».
«Во мраке, в темнице, под пыткой, на дыбе, в застенке, в уличной грязи, под градом пощечин, у позорного столба, на кресте, на костре, на земле, в небе, подмятая под ненавистного, в объятьях возлюбленного, перед лицом и всевидящим оком Бога, перед безносым ликом Смерти, у края собственной могилы — я люблю жизнь! Я люблю жизнь! Я люблю!»
«Да, ты любишь, Мадлен. И это не я освободил тебя. Ты освободилась сама. Ты вырвалась на волю, как птица. Вот так ты полетишь.»
«Я полечу на родину, волхв?!..»
«А как же. Полетишь. Птицы всегда возвращаются с чужбины на родную землю. И ты тоже вернешься. Потерпи. Поезжай в Перигор на Праздник Вина. Делай все, что сказал человек с сигарой. Когда будет надо, Бог сам придет к тебе и спасет тебя. Так же, как спас сейчас. Я только радуюсь вместе с тобой Его появлению. А моей руки тут нет. Ты все сама сделала. Все сама.»
Сколько мгновений длился разговор глаз? Два, три?
Она не знала. Не считала. Отвела глаза от глаз мага. Вздохнула глубоко, прерывисто, как ребенок после плача.
— Едемте, барон, на ваш идиотский полигон. Я действительно хочу научиться стрелять.
Черкасофф воззрился на нее в легком изумлении. Улыбнулся. Повел взглядом в сторону ссутулившегося в новой молитве мага.
— Хм, наш восточный гость превзошел себя. Клянусь, ее послушание — это его штучки. Вот вам еще кошелек, держите. — Он бросил магу еще один туго набитый мешочек. — Здесь не тридцать сребреников, а гораздо больше, ха-ха. Ну да вы все равно не умеете считать эропские деньги. Однако проживете вы на них безбедно год… два… три… в чудеснейших отелях мира. Вам ведь хотелось увидеть мир, маг?..
— Я его уже увидел, — сказал волхв. — И Вифлеемскую звезду. И метель в полях. И крест на завьюженном холме.
— О, как непонятно вы говорите, — поморщился Черкасофф, всовывая руки в макинтош. — Звезды, метели… Ну, восточные люди так и должны, впрочем. Это их прерогатива. Одевайтесь, Мадлен. Сорвите эти рваные тряпки. Граф хотел вас бездарно сжечь и испортил вам платье… мое платье, я заказал его для вас у мадам Анриэтт!.. Ну, Куто, вы и дурак. Неужели вы не поняли, что отныне мы будем вместе владеть этой жемчужиной. Мы ее никому не отдадим.
Он пошло подмигнул графу.
Тот передернулся и отвернулся.
Охранник накинул графу на плечи пальто с бобровым воротником.
— Модное, — вздохнул барон, заматывая шарф вокруг горла. — И когда вы все успеваете?.. Впрочем, у вас же есть невеста. — Он глянул на графа изучающе. — Вы еще не расторгли помолвку? Не краснейте, это ни к чему. Мы не школьники. Да и Мадлен все понимает. Мадлен, брысь в ванную! Быстро! Душ, чай… и вперед!.. Гхош, а вы можете идти. Ступайте. Вы непревзойденны. Если вы нам понадобитесь, я найду вас опять. По этому же адресу?..
Волхв не глядел на клочок бумаги, подсунутый ему под нос бароном. Он глядел на Мадлен, идущую в ванную комнату, на ее золотой, в завитках, затылок.
Она встала в дверном проеме, обернулась, поглядела волхву в глаза.
«Прощай, Каспар. До свиданья там. На Страшном Суде.»
«Как знать? Может, свидимся еще.»
«Я буду молиться за тебя. И здесь, на чужбине. И в Рус. Если вернусь.»
«Вернешься. Не торопись. Дай жизни течь, как она течет. Дай дороге самой о себе заботиться.»
«А ты заботился о своей Дороге?.. Там, в пустыне, под ветром, песком и снегом?.. Под сияньем огромной синей, в полнеба, Звезды?..»
«Нет. Не заботился. Просто ехал и шел. И верблюды звенели колокольцами. И Бальтазар раскачивался верхом на слоне и пел заунывную песню. И Мельхиор пел о том, как в тайге он сразился с медведем. А я смотрел на Звезду. Она была синяя. Синяя, как твой глаз. И у нее, как твои волосы, были золотые лучи. Они брызгали в разные стороны, и я смеялся и пел от счастья видеть ее. Вот и все.»
«И все?..»
«Никогда не старайся. Старание погубит счастье. Ты поставила себе много целей и задач. Ты хотела разбогатеть. Ты хотела победить. Ты хотела, чтобы любили тебя. Ты хотела достигнуть вершин той жизни, которой живут все. Бесполезно. Живи свой жизнью. Люби сама. Иди по богатству, как по сырому речному песку, попирай его босыми ногами. Иди прямо на людей, сквозь людей, над людьми, не переставая их любить. И тогда Бог благословит храбрость твою.»
«Скажи мне…»
«Времени больше нет. Иди. Мойся. Встань под струями воды. Обнажись. Вода смоет все. Всю грязь. Всю черноту. Всю ложь. Выходи к людям чистая, свежая. Светлая.»
На миг ей показалось: это Гри-Гри рядом с ней.
И Аля идет, шурша шлейфом, из гостиной.
И Ника поднимает бокал с вином «медвежья кровь» за ее здоровье.
И сестры здесь. И братец Алексей. И ничто не умерло. И все живы.
«Иди! Не медли!»
Она повернулась и побежала по коридору. Ее босые ноги впечатывались в паркет.
Запястья болели и ныли. Все вертелось перед ее глазами: Куто, столб с вязанками хвороста, колокола в Нострадам, седой Каспар, барон, защелкивающий наручники на ее руках… Ванная. Бассейн. Набрать воды. Окунуться по шею. Как в купель.
Как в ту… крестильную… купель… где она сидела века назад… в медную огромную лохань… и священник польет на затылок воды, и воздымет над ней длинный деревянный крест, и пропоет гудящим басом: «Аллилуия, аллилуия… Осанна в вышних… На земле мир, в человецех…»
—.. благоволение, — сказала она самой себе на родном языке и открыла кран с кипятком. Горячая вода быстро заполняла резервуар. Малахитовые плиты призрачно отсвечивали крокодиловой зеленью сквозь колеблющуюся толщу воды. Стоп, горячая! Холодненькой разбавлю. Вот и холодная, ледяная. Как снега. Там… в лесах… где деревенский храм… где затеряна в сугробах чернобревенная банька… о, там бы сейчас помыться… Там — волшебная вода… Там в шайках русалки играют… Там из ковша на плечи льется любовь, одна любовь… шелковая вода, ласковая, как Твои руки, как Твои губы, любимый… О Князь… не дай мне погибнуть так просто… и я не дам тебе умереть… убежим отсюда… возьми меня с собою, сядем на все что угодно, на авто, на поезд, помчимся на всех перекладных, полетим на аэропланах… я не боюсь высоты… пусть мы упадем, разобьемся, но вместе… и мы долетим… доплывем, доползем… до того леса… до сугробов… до той черной баньки с липовыми шайками, с дубовыми полками… с вениками из пихтовых веток… ты их ошпаришь кипятком, и они потеряют свою колючесть, станут мягче ребячьих ладошек… и ты будешь гладить мне пихтой грудь, плечи, живот… гладить душу мою, истосковавшуюся по любви, исстрадавшуюся без любви…
— Мадлен! — Резкий голос барона за дверью ванной заставил ее вздрогнуть, как от удара током. — Вы долго еще будете возиться?! Время — деньги!
Она неподвижно лежала в бассейне в клубах пара, и ее синие глаза остановились, напряженно глядя внутрь себя.
— Вы поедете с мокрыми волосами! Без чая!
Она приподнялась. Вода голубым парчовым потоком скользнула с ее тела, обнажая всю его гладкость и прелесть.
— Я поеду, попив чаю! И высушив волосы! Я не ваша рабыня!
Она выскочила из водоема и яростно, царапая чуть не до крови кожу, стала растираться махровым полотенцем.
За дверью раздался смех. Искренний, раскатистый, безостановочный.
Барон смеялся взахлеб.
Сколько гордости в глупых людях. Сколько заносчивости в уже ощипанной курице.
Барон научил ее стрелять.
Барон научил ее хорошо стрелять; она родилась понятливой и цепкой, и ее ловкие руки, столь умелые в любви, целились, не дрожа, и прищуренный глаз безошибочно выбирал точку поражения, и барон обучил ее стрелять и с колена, и навскидку, и лежа, и из-за укрытия, и еще много всяких других способов убийства показал он ей; она решила стать примерной ученицей — и стала. Через неделю упорных занятий на одном из закрытых военных полигонов Пари, куда барон допускался не просто так — с распростертыми объятиями, Мадлен выбивала сто очков из ста, как заправский стрелок. «Снайпером так быстро вам не стать, но в ближайшем будущем я вам эту карьеру гарантирую». И улыбка, опять эта улыбка, наполовину скрытая в темной бороде, как нож в стоге сена.
Кто же он все-таки такой, Мадлен?.. Кто он такой?.. Его баронский титул, искусное прикрытие, уже не мог обмануть Мадлен. Барон принадлежал к сильным мира сего. Он мог сделать по жизни все что угодно — все было бы оправдано. Но он, осторожный, расчетливый, вел себя прилично. Куто в сравнении с ним выглядел бесчинствующим повесой.
Настал день их с Куто отъезда в Перигор. Мадлен уложила чемоданы. Она набивала чемоданы разным дорогим тряпьем — замшей, кожей, бархатом, шелком, — зная, что танцевать среди крестьян она будет в коротком шерстяном платье с короткими рукавами и с большим вырезом на груди и спине. Танец — это тоже работа. До седьмого пота. С нее льет в три ручья, когда она танцует. Зачем ей все эти опостылевшие наряды? Граф вызвался донести любую поклажу. «Бери красивую одежду, Мадлен, бери, ты должна быть красивее всех в этом бедламе». Она смеялась. «Никуда мне не деться от тебя в жизни, Куто. Мы же уже попрощались с тобой в Венециа. Зачем ты опять ко мне пристал?..» Они хохотали оба. Куто — весело: птичка снова билась в его руках. Она — горько: хорошо, что она внезапно научилась стрелять. Теперь, в случае чего, она сможет и дать отпор, и напугать сама, если надо. И побороться за свою жизнь — так ли уж ей нужна она?
Барон отвез их на вокзал Сен-Сезар в новом, темно-синем, как кит финвал, блестящем авто. С оглушительным клаксоном; с огромными круглыми фарами, похожими на стрекозиные фасеточные глаза. «Последняя модель. Оцените!» Граф и Мадлен покрутили головами, изображая восхищение. На вокзале густо и пряно пахло мазутом, гарью, паровозным дымом, сажа забивала рот и горло. Из буфета доносился приторный аромат свежеиспеченных вафель и безе. Провожающие и отъезжающие обнимались, шумно, смачно целовались, плакали; подвыпившая парочка, с бумажными стаканчиками и бутылкой шампанского в руках, беззастенчиво, на весь перрон хохотала, глотая пенистое шампанское, кидаясь друг другу на грудь. Мадлен поглядела на них. Ну да, это она и Лурд тогда. Давным-давно. Когда они были детьми, а вокзал Сен-Сезар казался им началом чудес в дальних странствиях.
Чудес полно решето. Чудеса — вот они. Все ее жизнь — одно сплошное чудо. Не выпутаться из чудес.
Может, свершится чудо, и ее выпутают.
Поезда отходили и прибывали, сопровождаемые изящной музыкой, грохочущими маршами: на вокзальной веранде сидел духовой оркестр и наяривал садовый репертуар — польки, марши, вальсы, экосезы, мазурки, бравую военную музыку.
— Замечательно играют, — прищурясь, сказал барон, раздувая ноздри и ловя запах пирожных, — мастера! Я знаю дирижера. В свое время мы с ним вдосталь попили и пошатались по борделям Сент-Оноре и Плас Пигаль. Потом он сделал свою карьеру, я — свою.
— А вы сделали карьеру, барон? — насмешливо покачала Мадлен головой. — Я-то полагала, уж вам-то не надо делать никакой карьеры. Все у вас в руках. Это нам, бедным, приходится драться за жизнь.
— Приятно слышать «нам, бедным» из уст очаровательной молодой женщины, закутанной в куничье манто, ангорский шарф и с алмазами в ушах. Вы бы еще рассказали сказку о бедности вон тем бродягам, что спят на теплой канализационной решетке. Они бы вас, клянусь, поняли превратно. Они бы побили вас за кокетство. Кокетничайте, Мадлен, но в меру.
Она поглядела на него так пронизывающе, будто продула ледяным ветром насквозь.
Пусть не притворяется дураком. Он понимает, о чем идет речь.
— Пойду-ка я куплю в дорогу безе и вафель, Мадлен, — весело сказал граф, непринужденно улыбаясь. — Ты, я знаю, любишь в дороге сладкое.
— Вам виднее, граф, — пожал плечами Черкасофф. — Вы изучили Мадлен вдоль и поперек. Конечно, купите ей сладких рогулек и грызулек. Чтобы она не заскучала и не заплакала, глядя в окно на красоты Эроп. Нам не нужны ее опухшие глазки в Перигоре. Нам она в Перигоре нужна здоровой, бодрой и внимательной. Бегите! А то опоздаете к отходу поезда!
Граф унесся за пирожными. Мадлен смотрела барону в лицо.
— Я не смогу убить человека.
— Сможете. Вы еще не то в жизни сможете.
— А если я все-таки не смогу?
— Вас убьет то, что вам довелось испытать ночью в особняке, неделю назад. Маг приставлен к вам. По моему первому знаку он совершит то, что заставит вас это сделать.
— Вы сделаете из меня механическую игрушку?
— Все люди, в разной степени, правда, механические игрушки друг для друга. Я не знаю, за какие ниточки вы дергаете меня. — Он вздрогул и приблизил к ней лицо. — Я прекрасно помню, как безумно хотел вас. И как вы дали мне пощечину. Я этого никогда не забуду.
— И теперь вы будете мстить мне за это превращением меня в орудие убийства.
— Зачем же так страшно, Мадлен. Разве вы не хотите тоже быть наверху? Властвовать? Владеть происходящим? Человеком? Чужой душой? Деньгами? В конце концов, я сделаю из вас то, чем вы должны быть в жизни. То, к чему вы стремитесь подсознательно, хоть и не хотите себе в этом признаться.
Ее лицо зарозовело, глаза налились грозовой темнотой. Они глядели друг другу в глаза.
Раздался звон — вокзальный колокол пробил раз, другой, третий.
— Скорый поезд Пари — Перигор отправляется!.. — донесся до них громкий, хриплый крик диспетчера.
— А вот и граф с пирожными. Граф, вы вовремя!
— Поезд не ушел бы без меня!.. О, Мадлен, такие вкусные вафли, просто сливки!.. я уже проглотил две, пока бежал… барон, угощайтесь…
И его ты тоже хотел убить, чудовище. Но он тебе для чего-то нужен. Для неведомой цели. И ты оставил его в живых. Для чего ты научил меня стрелять?! Может, ты хочешь… убить его моей рукой?!
— Влезайте, господа. Держите чемоданы, Куто. Разрешаю вам повеселиться вдоволь! Не упейтесь! Праздник Вина — это опасно!
— Да уж, — пробормотала Мадлен, взбираясь по вагонным ступенькам и цепляясь полами манто за крючья и перила, — опасности хоть отбавляй.
Поезд тронулся. Они с графом, втащив вещи в купе — вдоль стекла кружевные шторки, на полках пуховые подушечки, в двери — встроенное зеркальце, на столике — маленькая грациозная лампа в виде поддельной свечки, — стояли у окна, наблюдая, как плывут, уползая, исчезая, железно-каменная громада вокзала, подстриженные газоны, киоски, где сидят, скрючившись от холода, продавцы воздушной кукурузы и жареных каштанов, спящие на трубах и решетках гамены и клошары. Граф махал рукой Черкасоффу. Мадлен стояла, не двигаясь, сжав губы.
— Ты не попрощалась с бароном, — укоризненно бросил ей Куто. — У тебя болит голова?
— Ты помнишь, что я должна делать в Перигоре? Тебе сказал барон? — ответила Мадлен вопросом на вопрос.
— Нет, — изумленно сказал Куто. — А разве мы не отдыхать едем? Барон был столь любезен… он наш друг… я не помню, нет, ничего такого не помню. А что?
Он все забыл, Мадлен. Он все забыл. Маг стер все с восковой дощечки.
Лишь она не забыла.
Бедный Куто. Глупый, как всегда. Она теперь должна скрыть от него то, что будет делать там… на этом веселом Празднике Вина. А может быть, просто напиться и по пьяни утонуть в речонке Луаре, весело протекающей там? Это было бы наилучшим выходом, если бы…
Князь. Князь. Мое заклинание. Я сейчас должна делать все правильно. Ни одного неверного шага.
Если я сделаю хотя бы один неверный шаг, мы все погибли.
Граф расположился, достал провизию, разложил на столике вафли, печенье и безе, вынул термос с горячим кофе, бутылку коньяка.
— В дороге пьют коньяк, Мадлен. — Он разлил коньяк в крошечные, с наперсток, заботливо прихваченные рюмочки. — Выпьем за твое здоровье. Ты непобедима. Тебя нельзя уничтожить. Ты восстаешь, как Феникс из пепла. Будь такой всегда. И я буду любить тебя, сколько хватит сил.
— А потом опять убьешь? — смешливо спросила Мадлен, поднимая наперсточек вровень с глазами Куто.
— Как смеются твои чудесные глаза… любимые глаза, Мадлен… — Он, с рюмкой в пальцах, склонился и поцеловал ее глаза — один, другой. — Твое драгоценное здоровье. Я всю кровь мою по капле отдам, лишь бы ты была жива и так же хороша.
— О, Куто!..
Они выпили и улыбнулись друг другу.
Проводник засунул в дверь мохнатое медвежье лицо, закряхтел:
— До Безансона?.. До Лиона?.. До Перигора?..
— Вот билеты, — небрежно сказал граф, вынимая бумажки из кармана брюк. — Выпейте с нами!
— Благодарствую.
Медвежьего вида проводник пригубил рюмочку, одобрительно крякнул:
— На Праздник Вина направляетесь?.. Что ж с собой вино везете?.. Там зальетесь! По горло. Впервые туда?
— Впервые.
— О!.. На всю жизнь запомните. Впечатлений гора. Приключений целый воз. Глядите не упадите, нализавшись, с моста Розмари в Луару!..
Когда стемнело, Мадлен и Куто, не раздеваясь, легли на одну полку и обняли друг друга.
Он целовал ее в волосы, в глаза, покрывал поцелуями лицо. Мадлен, Мадлен. Как люблю я тебя. Ты спи. Я тебя не потревожу. Ты устала. Отдохни. Я буду стеречь твой сон.
Тщетно. Волна желания затопила их.
Они были вновь любовниками — в колышащемся, грохочущем на стыках рельсов, стучащем, ходящем ходуном вагоне, в содроганиях дальней неведомой дороги, при свете ночника, так похожего на свечу, что Мадлен, задыхаясь, покрывшись испариной любви, в разметанном белье — платье давно было сброшено на пол купе, гребень выпал из волос — хотела привстать на локте и задуть режущее глаза пламя.
— Дальше?
— Итак, наклюкаться нельзя. Запрещено. И поэтому вы покидаете винные ряды и идете плясать. Вы идете плясать на рыночную площадь, прямо в сердце Перигора, и пляшете там до одурения — вместе с крестьянами, с пьяными, с коровами, свиньями, петухами и павлинами, вместе с хорошенькими девушками, и вы, Мадлен, конечно, оказываетесь самой хорошенькой на Празднике, и вам на голову надевают венок из перигорских ирисов. Синие цветы — к вашим синим глазам. Изысканно. Ma parole. Вы поправляете венок. Вам подносят зеркало. Ну… скажем, один человек. Вы его не знаете. Вы смотритесь в зеркало. Видите в нем себя, свою красоту. И за собою, в темноте, сзади, видите в зеркале…
Она чуть не вскрикнула.
Ей показалось — она и вправду увидела кого-то.
—.. человека. Вы запоминаете его лицо. Сразу и навсегда.
— И этого человека я должна буду убить.
— Как вы догадались. Вы уже очень опытный работник, Мадлен.
— Где?
— Самое главное. Слушайте и запоминайте. — Черкасофф занервничал, задергался, как жук на булавке. — Вы не подаете виду. Возвращаетесь с графом в отель. Делаете вид, что укладываетесь спать. Граф весь — нетерпение. Вы вся — предвкушение и нежность. Вы дразните графа: сейчас, милый, погоди, я явлюсь через минуту!.. Вы исчезаете в комнату с малахитовым бассейном. Включаете воду. Вода течет и брызжет, бассейн наполняется водой.
— Горячей?
— Или ледяной. Как хотите. Ad libitum. Купаться вам все равно не придется.
— А что придется?..
— Придется подойти к шкафу, где хранятся мыла, шампуни, мочалки, губки, пемзы, ароматы, парфюмы, духи и пасты. Вы открываете шкаф. Там…
— Оружие.
— Верно. Смит-вессон. Замечательный револьверчик. Дамский вариант. Облегченный. Стенлесс — нержавеющая сталь. Бодигарт-эрвейт. Тридцать восьмого калибра. Пятизарядный. Если вы промахнетесь, у вас будет еще четыре шанса. Но вы не промахнетесь.
— Я не умею стрелять!
— Научитесь. Моя задача и заключается в том, чтобы эта неделя до вашего отъезда зря не пропала. Мы с вами потренируемся.
— Я не хочу… я не держала никогда в руках оружие! Я ненавижу убийство… убивать!
Я никогда…
— Мадлен, забудьте слово «никогда». Это в ваших интересах. Все, что отныне говорю я вам, перестает носить характер благотворительности… или шутки. Мы с вами даже не заключаем контракт. Вы… хотите правду? Жестокую, голую правду, как удар кулаком в лицо? Вы в моих руках. И вы не вырветесь. Я употреблю все усилия, чтобы вы не вырвались.
— Вырвусь!
Она вскочила с кровати. Не успел барон отскочить, как она размахнулась обеими закованными в наручники руками и с силой хлестнула его, сбив с ног. Он упал на пол, сшибив драгоценную японскую фарфоровую вазу, скульптуру пери и полочку с вереницей хрустальных шкатулок, где на красном бархате лежали приманки для Мадлен — женские штучки: костяные гребешки, колье, колечки, перышки для шляпок, крохотные флакончики духов. Духи разбились, пробки пооткрывались, пахучие жидкости залили паркет, разлилось невероятное благовоние, будто люди находились на приеме во дворце шейха либо паши.
Барон обернул к Мадлен лицо, полное ярости. Поднялся с полу. Отряхнул локти, колени.
— И все же я научу вас стрелять. Должен же кто-нибудь когда-нибудь научить вас стрелять.
— Подонок! Лучше выстрели в меня!
Она зажмурилась. Она представила себе, каково это — когда пули попадают в нее: одна в грудь, другая в спину. А если пуля попадет сразу в голову, то боли не будет?.. Глупое утешение. Миг перед небытием ты все равно осознаешь происходящее. И настоящее станет для тебя немыслимым прошедшим именно в тот миг острейшей последней боли, с которой не сравнится по ужасу и бесповоротности ничто на свете.
— А вот это всегда успеется, — злобно скривился барон. — Это уж вы мне не указывайте, что и как я должен делать. Для начала сегодня мы с вами поедем на полигон. Уже рассвело. — Он покосился в окно. Белесый туман умирающей зимы окутывал Пари, его крыши, его мостовые, его спящие карусели, его барки вдоль берегов, на пристанях Зеленоглазой, лениво покачивающиеся на маслено-болотных волнах. — Нам с вами ссориться нельзя, Мадлен. Вы же умная девочка. Вы всегда были умной девочкой. Вы же не хотите болеть… страдать. Вы созданы для радости. Для радостей любви. — Он осклабился. — Дайте руки!
Она протянула руки. Он отстегнул наручники и швырнул их в угол, на осколки разбитой вазы, со звоном.
— Ну, обнимите же меня этими прелестными ручками. Не хотите?.. Как хотите. Воля ваша. Вы не желаете меня?.. Даже обуреваемая невыносимым желанием?.. Героиня. Сведенные к переносице брови вам идут. Вы похожи на древнюю воительницу. Но не хмурьтесь часто, а то появятся морщины. Прекраснейшей кокотке Пари они ни к чему.
Он щелкнул пальцами.
— Охранник, освободите руки графа! Он сейчас не сделает ничего дурного. Кризис миновал. Они оба свыклись уже со своим положением.
— С каким?..
— Мадлен, я всегда ценил ваше любопытство и страсть к уточнениям. С положеньем моих рабов, разумеется. Вы думали, рабство закончилось в незапамятной древности?.. Ха, ха!.. Как заблуждаются люди. Они глупы. Но вы-то умны… не умом, правда, чем-то иным. Вы чувствуете гораздо больше, чем умеете изъяснить языком. Вы понимаете, что человечеству нельзя без рабов. Тот, у кого больше власти, связей, денег, смелости, злости, жестокости, ума, тот и хозяин. Кто послабее — тот раб. Все просто. Итак, до отправления скорого поезда с вокзала Сен-Сезар еще неделя. И я с сегодняшнего утра ваш учитель. Куто, езжайте отдыхать. Охранник вас проводит. У него машина. А мы с Мадлен едем упражняться. И, разлюбезный Шри Гхош…
Мадлен, погляди на мага.
Вон он. В углу. Так и просидел там. Со сложенными в неслышном обряде ладонями. Рубин в чалме играет. Глаза горят. Борода струится козьим руном.
Что молчишь?!
Где твое спасение?!
Волхв выпрямился. Охватил взором комнату. Лежащих, сидящих, стоящих в ней людей. Мадлен жадно смотрела на него.
— Спасибо вам, Шри Гхош! Девушка чувствует себя так, как я того и желал. Как и заказано было. Вы высвободили ее подсознание. Вы нажали на нужный рычаг. Теперь она целиком моя. Вы можете идти, вы вознаграждены.
Маг поклонился, не сводя глаз с Мадлен.
«Сделай же что-нибудь. Каспар, что-нибудь сделай».
«Гляди мне прямо в глаза. Я освобожу тебя от заклятья. Я верну тебе свободу.»
«Гляжу! Ох и гляжу же!»
«Слушай меня, Мадлен. Ты свободна. Ты женщина. Тебе принадлежит твоя душа. Тебе, а не желанию твоему. Тебе принадлежит желание твое. Ты его вызываешь, ты его прогоняешь. Тебе принадлежит любовь твоя. Ты любишь. Ты любишь. Это главное. Желание без любви — пропасть. Ты не упадешь в нее. Ты не упадешь в пропасть никогда. Ты знаешь Путь. Ты идешь по Пути.»
«Куда я иду?!»
«Ты идешь по Третьему Пути. Это Третий Путь. У тебя на животе горит Третий Глаз. И есть Третий Путь. И ноги твои идут по нему. Ты не сознаешь этого. Ты спасена. Это Путь любви, где соединен яркий Дух и могучая Плоть. У людей не хватает сил на Дух, если они заняты торжеством Плоти; и не хватает смелости на Плоть, если они живут в Духе. Ты избрала участь свою. Иди.»
«Неутоленность… ярость вожделения… ужас невозможности соития, что грезится всегда… они покинут меня?!»
«Я наслал их на тебя не по приказу этого человека с сигарой. Человек с сигарой, богатый и знатный, — всего лишь орудие в руках Всемогущего. Он был послан тебе в то время и в тот час, который пробил. Я показал тебе муку неутоленности лишь для того, чтобы ты поняла всю глубину любви и заглянула в пропасть. Под твоими ступнями — канат. Ты идешь. Ты глядишь в пропасть. И ты в нее никогда не упадешь».
«Я дышу! Я дышу свободно! Я радуюсь! Я счастлива! Я люблю…»
«Ты любишь жизнь».
«Я люблю жизнь! Я люблю жизнь!»
«Ты любишь жизнь всегда и везде».
«Во мраке, в темнице, под пыткой, на дыбе, в застенке, в уличной грязи, под градом пощечин, у позорного столба, на кресте, на костре, на земле, в небе, подмятая под ненавистного, в объятьях возлюбленного, перед лицом и всевидящим оком Бога, перед безносым ликом Смерти, у края собственной могилы — я люблю жизнь! Я люблю жизнь! Я люблю!»
«Да, ты любишь, Мадлен. И это не я освободил тебя. Ты освободилась сама. Ты вырвалась на волю, как птица. Вот так ты полетишь.»
«Я полечу на родину, волхв?!..»
«А как же. Полетишь. Птицы всегда возвращаются с чужбины на родную землю. И ты тоже вернешься. Потерпи. Поезжай в Перигор на Праздник Вина. Делай все, что сказал человек с сигарой. Когда будет надо, Бог сам придет к тебе и спасет тебя. Так же, как спас сейчас. Я только радуюсь вместе с тобой Его появлению. А моей руки тут нет. Ты все сама сделала. Все сама.»
Сколько мгновений длился разговор глаз? Два, три?
Она не знала. Не считала. Отвела глаза от глаз мага. Вздохнула глубоко, прерывисто, как ребенок после плача.
— Едемте, барон, на ваш идиотский полигон. Я действительно хочу научиться стрелять.
Черкасофф воззрился на нее в легком изумлении. Улыбнулся. Повел взглядом в сторону ссутулившегося в новой молитве мага.
— Хм, наш восточный гость превзошел себя. Клянусь, ее послушание — это его штучки. Вот вам еще кошелек, держите. — Он бросил магу еще один туго набитый мешочек. — Здесь не тридцать сребреников, а гораздо больше, ха-ха. Ну да вы все равно не умеете считать эропские деньги. Однако проживете вы на них безбедно год… два… три… в чудеснейших отелях мира. Вам ведь хотелось увидеть мир, маг?..
— Я его уже увидел, — сказал волхв. — И Вифлеемскую звезду. И метель в полях. И крест на завьюженном холме.
— О, как непонятно вы говорите, — поморщился Черкасофф, всовывая руки в макинтош. — Звезды, метели… Ну, восточные люди так и должны, впрочем. Это их прерогатива. Одевайтесь, Мадлен. Сорвите эти рваные тряпки. Граф хотел вас бездарно сжечь и испортил вам платье… мое платье, я заказал его для вас у мадам Анриэтт!.. Ну, Куто, вы и дурак. Неужели вы не поняли, что отныне мы будем вместе владеть этой жемчужиной. Мы ее никому не отдадим.
Он пошло подмигнул графу.
Тот передернулся и отвернулся.
Охранник накинул графу на плечи пальто с бобровым воротником.
— Модное, — вздохнул барон, заматывая шарф вокруг горла. — И когда вы все успеваете?.. Впрочем, у вас же есть невеста. — Он глянул на графа изучающе. — Вы еще не расторгли помолвку? Не краснейте, это ни к чему. Мы не школьники. Да и Мадлен все понимает. Мадлен, брысь в ванную! Быстро! Душ, чай… и вперед!.. Гхош, а вы можете идти. Ступайте. Вы непревзойденны. Если вы нам понадобитесь, я найду вас опять. По этому же адресу?..
Волхв не глядел на клочок бумаги, подсунутый ему под нос бароном. Он глядел на Мадлен, идущую в ванную комнату, на ее золотой, в завитках, затылок.
Она встала в дверном проеме, обернулась, поглядела волхву в глаза.
«Прощай, Каспар. До свиданья там. На Страшном Суде.»
«Как знать? Может, свидимся еще.»
«Я буду молиться за тебя. И здесь, на чужбине. И в Рус. Если вернусь.»
«Вернешься. Не торопись. Дай жизни течь, как она течет. Дай дороге самой о себе заботиться.»
«А ты заботился о своей Дороге?.. Там, в пустыне, под ветром, песком и снегом?.. Под сияньем огромной синей, в полнеба, Звезды?..»
«Нет. Не заботился. Просто ехал и шел. И верблюды звенели колокольцами. И Бальтазар раскачивался верхом на слоне и пел заунывную песню. И Мельхиор пел о том, как в тайге он сразился с медведем. А я смотрел на Звезду. Она была синяя. Синяя, как твой глаз. И у нее, как твои волосы, были золотые лучи. Они брызгали в разные стороны, и я смеялся и пел от счастья видеть ее. Вот и все.»
«И все?..»
«Никогда не старайся. Старание погубит счастье. Ты поставила себе много целей и задач. Ты хотела разбогатеть. Ты хотела победить. Ты хотела, чтобы любили тебя. Ты хотела достигнуть вершин той жизни, которой живут все. Бесполезно. Живи свой жизнью. Люби сама. Иди по богатству, как по сырому речному песку, попирай его босыми ногами. Иди прямо на людей, сквозь людей, над людьми, не переставая их любить. И тогда Бог благословит храбрость твою.»
«Скажи мне…»
«Времени больше нет. Иди. Мойся. Встань под струями воды. Обнажись. Вода смоет все. Всю грязь. Всю черноту. Всю ложь. Выходи к людям чистая, свежая. Светлая.»
На миг ей показалось: это Гри-Гри рядом с ней.
И Аля идет, шурша шлейфом, из гостиной.
И Ника поднимает бокал с вином «медвежья кровь» за ее здоровье.
И сестры здесь. И братец Алексей. И ничто не умерло. И все живы.
«Иди! Не медли!»
Она повернулась и побежала по коридору. Ее босые ноги впечатывались в паркет.
Запястья болели и ныли. Все вертелось перед ее глазами: Куто, столб с вязанками хвороста, колокола в Нострадам, седой Каспар, барон, защелкивающий наручники на ее руках… Ванная. Бассейн. Набрать воды. Окунуться по шею. Как в купель.
Как в ту… крестильную… купель… где она сидела века назад… в медную огромную лохань… и священник польет на затылок воды, и воздымет над ней длинный деревянный крест, и пропоет гудящим басом: «Аллилуия, аллилуия… Осанна в вышних… На земле мир, в человецех…»
—.. благоволение, — сказала она самой себе на родном языке и открыла кран с кипятком. Горячая вода быстро заполняла резервуар. Малахитовые плиты призрачно отсвечивали крокодиловой зеленью сквозь колеблющуюся толщу воды. Стоп, горячая! Холодненькой разбавлю. Вот и холодная, ледяная. Как снега. Там… в лесах… где деревенский храм… где затеряна в сугробах чернобревенная банька… о, там бы сейчас помыться… Там — волшебная вода… Там в шайках русалки играют… Там из ковша на плечи льется любовь, одна любовь… шелковая вода, ласковая, как Твои руки, как Твои губы, любимый… О Князь… не дай мне погибнуть так просто… и я не дам тебе умереть… убежим отсюда… возьми меня с собою, сядем на все что угодно, на авто, на поезд, помчимся на всех перекладных, полетим на аэропланах… я не боюсь высоты… пусть мы упадем, разобьемся, но вместе… и мы долетим… доплывем, доползем… до того леса… до сугробов… до той черной баньки с липовыми шайками, с дубовыми полками… с вениками из пихтовых веток… ты их ошпаришь кипятком, и они потеряют свою колючесть, станут мягче ребячьих ладошек… и ты будешь гладить мне пихтой грудь, плечи, живот… гладить душу мою, истосковавшуюся по любви, исстрадавшуюся без любви…
— Мадлен! — Резкий голос барона за дверью ванной заставил ее вздрогнуть, как от удара током. — Вы долго еще будете возиться?! Время — деньги!
Она неподвижно лежала в бассейне в клубах пара, и ее синие глаза остановились, напряженно глядя внутрь себя.
— Вы поедете с мокрыми волосами! Без чая!
Она приподнялась. Вода голубым парчовым потоком скользнула с ее тела, обнажая всю его гладкость и прелесть.
— Я поеду, попив чаю! И высушив волосы! Я не ваша рабыня!
Она выскочила из водоема и яростно, царапая чуть не до крови кожу, стала растираться махровым полотенцем.
За дверью раздался смех. Искренний, раскатистый, безостановочный.
Барон смеялся взахлеб.
Сколько гордости в глупых людях. Сколько заносчивости в уже ощипанной курице.
Барон научил ее стрелять.
Барон научил ее хорошо стрелять; она родилась понятливой и цепкой, и ее ловкие руки, столь умелые в любви, целились, не дрожа, и прищуренный глаз безошибочно выбирал точку поражения, и барон обучил ее стрелять и с колена, и навскидку, и лежа, и из-за укрытия, и еще много всяких других способов убийства показал он ей; она решила стать примерной ученицей — и стала. Через неделю упорных занятий на одном из закрытых военных полигонов Пари, куда барон допускался не просто так — с распростертыми объятиями, Мадлен выбивала сто очков из ста, как заправский стрелок. «Снайпером так быстро вам не стать, но в ближайшем будущем я вам эту карьеру гарантирую». И улыбка, опять эта улыбка, наполовину скрытая в темной бороде, как нож в стоге сена.
Кто же он все-таки такой, Мадлен?.. Кто он такой?.. Его баронский титул, искусное прикрытие, уже не мог обмануть Мадлен. Барон принадлежал к сильным мира сего. Он мог сделать по жизни все что угодно — все было бы оправдано. Но он, осторожный, расчетливый, вел себя прилично. Куто в сравнении с ним выглядел бесчинствующим повесой.
Настал день их с Куто отъезда в Перигор. Мадлен уложила чемоданы. Она набивала чемоданы разным дорогим тряпьем — замшей, кожей, бархатом, шелком, — зная, что танцевать среди крестьян она будет в коротком шерстяном платье с короткими рукавами и с большим вырезом на груди и спине. Танец — это тоже работа. До седьмого пота. С нее льет в три ручья, когда она танцует. Зачем ей все эти опостылевшие наряды? Граф вызвался донести любую поклажу. «Бери красивую одежду, Мадлен, бери, ты должна быть красивее всех в этом бедламе». Она смеялась. «Никуда мне не деться от тебя в жизни, Куто. Мы же уже попрощались с тобой в Венециа. Зачем ты опять ко мне пристал?..» Они хохотали оба. Куто — весело: птичка снова билась в его руках. Она — горько: хорошо, что она внезапно научилась стрелять. Теперь, в случае чего, она сможет и дать отпор, и напугать сама, если надо. И побороться за свою жизнь — так ли уж ей нужна она?
Барон отвез их на вокзал Сен-Сезар в новом, темно-синем, как кит финвал, блестящем авто. С оглушительным клаксоном; с огромными круглыми фарами, похожими на стрекозиные фасеточные глаза. «Последняя модель. Оцените!» Граф и Мадлен покрутили головами, изображая восхищение. На вокзале густо и пряно пахло мазутом, гарью, паровозным дымом, сажа забивала рот и горло. Из буфета доносился приторный аромат свежеиспеченных вафель и безе. Провожающие и отъезжающие обнимались, шумно, смачно целовались, плакали; подвыпившая парочка, с бумажными стаканчиками и бутылкой шампанского в руках, беззастенчиво, на весь перрон хохотала, глотая пенистое шампанское, кидаясь друг другу на грудь. Мадлен поглядела на них. Ну да, это она и Лурд тогда. Давным-давно. Когда они были детьми, а вокзал Сен-Сезар казался им началом чудес в дальних странствиях.
Чудес полно решето. Чудеса — вот они. Все ее жизнь — одно сплошное чудо. Не выпутаться из чудес.
Может, свершится чудо, и ее выпутают.
Поезда отходили и прибывали, сопровождаемые изящной музыкой, грохочущими маршами: на вокзальной веранде сидел духовой оркестр и наяривал садовый репертуар — польки, марши, вальсы, экосезы, мазурки, бравую военную музыку.
— Замечательно играют, — прищурясь, сказал барон, раздувая ноздри и ловя запах пирожных, — мастера! Я знаю дирижера. В свое время мы с ним вдосталь попили и пошатались по борделям Сент-Оноре и Плас Пигаль. Потом он сделал свою карьеру, я — свою.
— А вы сделали карьеру, барон? — насмешливо покачала Мадлен головой. — Я-то полагала, уж вам-то не надо делать никакой карьеры. Все у вас в руках. Это нам, бедным, приходится драться за жизнь.
— Приятно слышать «нам, бедным» из уст очаровательной молодой женщины, закутанной в куничье манто, ангорский шарф и с алмазами в ушах. Вы бы еще рассказали сказку о бедности вон тем бродягам, что спят на теплой канализационной решетке. Они бы вас, клянусь, поняли превратно. Они бы побили вас за кокетство. Кокетничайте, Мадлен, но в меру.
Она поглядела на него так пронизывающе, будто продула ледяным ветром насквозь.
Пусть не притворяется дураком. Он понимает, о чем идет речь.
— Пойду-ка я куплю в дорогу безе и вафель, Мадлен, — весело сказал граф, непринужденно улыбаясь. — Ты, я знаю, любишь в дороге сладкое.
— Вам виднее, граф, — пожал плечами Черкасофф. — Вы изучили Мадлен вдоль и поперек. Конечно, купите ей сладких рогулек и грызулек. Чтобы она не заскучала и не заплакала, глядя в окно на красоты Эроп. Нам не нужны ее опухшие глазки в Перигоре. Нам она в Перигоре нужна здоровой, бодрой и внимательной. Бегите! А то опоздаете к отходу поезда!
Граф унесся за пирожными. Мадлен смотрела барону в лицо.
— Я не смогу убить человека.
— Сможете. Вы еще не то в жизни сможете.
— А если я все-таки не смогу?
— Вас убьет то, что вам довелось испытать ночью в особняке, неделю назад. Маг приставлен к вам. По моему первому знаку он совершит то, что заставит вас это сделать.
— Вы сделаете из меня механическую игрушку?
— Все люди, в разной степени, правда, механические игрушки друг для друга. Я не знаю, за какие ниточки вы дергаете меня. — Он вздрогул и приблизил к ней лицо. — Я прекрасно помню, как безумно хотел вас. И как вы дали мне пощечину. Я этого никогда не забуду.
— И теперь вы будете мстить мне за это превращением меня в орудие убийства.
— Зачем же так страшно, Мадлен. Разве вы не хотите тоже быть наверху? Властвовать? Владеть происходящим? Человеком? Чужой душой? Деньгами? В конце концов, я сделаю из вас то, чем вы должны быть в жизни. То, к чему вы стремитесь подсознательно, хоть и не хотите себе в этом признаться.
Ее лицо зарозовело, глаза налились грозовой темнотой. Они глядели друг другу в глаза.
Раздался звон — вокзальный колокол пробил раз, другой, третий.
— Скорый поезд Пари — Перигор отправляется!.. — донесся до них громкий, хриплый крик диспетчера.
— А вот и граф с пирожными. Граф, вы вовремя!
— Поезд не ушел бы без меня!.. О, Мадлен, такие вкусные вафли, просто сливки!.. я уже проглотил две, пока бежал… барон, угощайтесь…
И его ты тоже хотел убить, чудовище. Но он тебе для чего-то нужен. Для неведомой цели. И ты оставил его в живых. Для чего ты научил меня стрелять?! Может, ты хочешь… убить его моей рукой?!
— Влезайте, господа. Держите чемоданы, Куто. Разрешаю вам повеселиться вдоволь! Не упейтесь! Праздник Вина — это опасно!
— Да уж, — пробормотала Мадлен, взбираясь по вагонным ступенькам и цепляясь полами манто за крючья и перила, — опасности хоть отбавляй.
Поезд тронулся. Они с графом, втащив вещи в купе — вдоль стекла кружевные шторки, на полках пуховые подушечки, в двери — встроенное зеркальце, на столике — маленькая грациозная лампа в виде поддельной свечки, — стояли у окна, наблюдая, как плывут, уползая, исчезая, железно-каменная громада вокзала, подстриженные газоны, киоски, где сидят, скрючившись от холода, продавцы воздушной кукурузы и жареных каштанов, спящие на трубах и решетках гамены и клошары. Граф махал рукой Черкасоффу. Мадлен стояла, не двигаясь, сжав губы.
— Ты не попрощалась с бароном, — укоризненно бросил ей Куто. — У тебя болит голова?
— Ты помнишь, что я должна делать в Перигоре? Тебе сказал барон? — ответила Мадлен вопросом на вопрос.
— Нет, — изумленно сказал Куто. — А разве мы не отдыхать едем? Барон был столь любезен… он наш друг… я не помню, нет, ничего такого не помню. А что?
Он все забыл, Мадлен. Он все забыл. Маг стер все с восковой дощечки.
Лишь она не забыла.
Бедный Куто. Глупый, как всегда. Она теперь должна скрыть от него то, что будет делать там… на этом веселом Празднике Вина. А может быть, просто напиться и по пьяни утонуть в речонке Луаре, весело протекающей там? Это было бы наилучшим выходом, если бы…
Князь. Князь. Мое заклинание. Я сейчас должна делать все правильно. Ни одного неверного шага.
Если я сделаю хотя бы один неверный шаг, мы все погибли.
Граф расположился, достал провизию, разложил на столике вафли, печенье и безе, вынул термос с горячим кофе, бутылку коньяка.
— В дороге пьют коньяк, Мадлен. — Он разлил коньяк в крошечные, с наперсток, заботливо прихваченные рюмочки. — Выпьем за твое здоровье. Ты непобедима. Тебя нельзя уничтожить. Ты восстаешь, как Феникс из пепла. Будь такой всегда. И я буду любить тебя, сколько хватит сил.
— А потом опять убьешь? — смешливо спросила Мадлен, поднимая наперсточек вровень с глазами Куто.
— Как смеются твои чудесные глаза… любимые глаза, Мадлен… — Он, с рюмкой в пальцах, склонился и поцеловал ее глаза — один, другой. — Твое драгоценное здоровье. Я всю кровь мою по капле отдам, лишь бы ты была жива и так же хороша.
— О, Куто!..
Они выпили и улыбнулись друг другу.
Проводник засунул в дверь мохнатое медвежье лицо, закряхтел:
— До Безансона?.. До Лиона?.. До Перигора?..
— Вот билеты, — небрежно сказал граф, вынимая бумажки из кармана брюк. — Выпейте с нами!
— Благодарствую.
Медвежьего вида проводник пригубил рюмочку, одобрительно крякнул:
— На Праздник Вина направляетесь?.. Что ж с собой вино везете?.. Там зальетесь! По горло. Впервые туда?
— Впервые.
— О!.. На всю жизнь запомните. Впечатлений гора. Приключений целый воз. Глядите не упадите, нализавшись, с моста Розмари в Луару!..
Когда стемнело, Мадлен и Куто, не раздеваясь, легли на одну полку и обняли друг друга.
Он целовал ее в волосы, в глаза, покрывал поцелуями лицо. Мадлен, Мадлен. Как люблю я тебя. Ты спи. Я тебя не потревожу. Ты устала. Отдохни. Я буду стеречь твой сон.
Тщетно. Волна желания затопила их.
Они были вновь любовниками — в колышащемся, грохочущем на стыках рельсов, стучащем, ходящем ходуном вагоне, в содроганиях дальней неведомой дороги, при свете ночника, так похожего на свечу, что Мадлен, задыхаясь, покрывшись испариной любви, в разметанном белье — платье давно было сброшено на пол купе, гребень выпал из волос — хотела привстать на локте и задуть режущее глаза пламя.