Крюкова Елена. Ночной карнавал

   Счастлива Стася. Она спит сладко. Счастливы Аля, Тата, Леша, Руся, Леля, Отец.
   Счастливы все они, что умерли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ДВОРЕЦ ДОЖЕЙ

   Люди не вольны в себе.
   Древняя, затертая, будто монета, истина. Зачем тешить себя иллюзией, что ты свободен? Ты не свободен и не будешь свободен; и ничто в мире тебе не принадлежит. Ни украшения; ни питье; ни еда; ни одежда; ни мебель и вся обстановка — царская либо нищая; ни хижины, ни дворцы, где ты живешь; ни дети твои; ни скот твой; ни книги твои; ни то, что ты накарябаешь на бумаге рукою своею. А что воистину твое? Твоя лишь свободная душа. Да и та не твоя, а Богова. И ты прекрасно знаешь это.
   Так зачем же ты дергаешься, как жук на булавке, бедный человек? Что ты ищешь? Чего домогаешься у Бога, у мира, у себя, у ближнего? Думаешь, твои усилия вознаградятся? Ничуть. Их забудут. Твои же дети наплюют на тебя; твои же внуки забудут тебя, как и не было в мире тебя. И кто же будет помнить тебя? Еще немного, чуть, после того как ты уйдешь отсюда, — лишь те, кто любил тебя. А когда и они уйдут, никого не останется, чтобы любить и помнить.
   Мадлен мчалась на авто по широким дорогам. Скорей. На юг Эроп. Когда смотришь на страду, хочется заснуть. Шофер должен все время что-то грызть. Орехи. Конфеты. Сухари. Чтобы отогнать сон. А она… хочет она спать? Бодрствуйте и молитесь. Это повторял ей старенький кюре в одном из соборов Пари, где она любила слушать орган. Молиться она не умела… не могла… забыла. Ей нравилось, как плыли органные звуки, обволакивали ее, обнимали. Сон… спать. Ущипни себя. Растаращь глаза. Выспишься на том свете.
   Шины шуршали. Дорога летела ей в лицо.
   Скорей. Скорей.
   Зачем она едет? Чего она хочет еще от жизни?
   Она ничего не хочет. Она живет.
   Она ненавидит смерть. Ненавидит убийц.
   Она хочет спасти людей, бедняг, обманщиков и убийц, друг от друга.
 
   Чудом она вызнала от Черкасоффа, что за страшное дело он собирается делать. Вот это дело так дело. Она и не подозревала. Все открылось случайно. Так оно и бывает в жизни. Сболтнулось. Вылетело изо рта людского, как птичка. Слово не воробей. Вылетело — не изловишь. О, зачем она живет на свете. Уже столько гадости выхлебано. А сколько еще не отпробовано. Рот устал изблевывать. Тошнит. А тебе все суют, суют, да приговаривают: ешь, Мадлен, это лакомка, это мы побаловать тебя состряпали.
   Почему люди, жадные до смерти зверюшки, все время хотят убить… уничтожить друг друга?! Граф хочет убить Князя. Барон не прочь уничтожить их обоих.
   Жажда убрать… стереть с лица земли. Как будто от исчезновения одного человека другому станет лучше. Легче.
   Разве не страшнее?! Разве не приходят к убийце призраки по ночам?!
   Узнав про готовящийся ужас, она ринулась к невесте графа. Она знала, где невеста живет. Недурной домик, однако. Богатая курочка, квочка в подклети Пари. Граф все рассчитал. Умница. При деньгах. Уродина, ну, это неважно. Был бы человек хороший. Остальное приложится. Стерпится. Слюбится. Да и любить-то графу особо не надо. Уже все отлюблено. Перелюблено. Вторую половину жизни мужчина должен посвящать… чему? Есть и покупная любовь. Есть и измена. Ей ли этого не знать.
   Есть и любовь настоящая.
   — Откройте!.. Мадлен.
   — О… добрый день. С чем пожаловали?
   Не слишком-то любезно меня принимают.
   — Где граф?
   — Нельзя ли интересоваться повежливей?
   — Где сейчас господин граф Анжуйский?
   Невеста графа, рыбьи глаза, лошадиная морда, злобно смотрела на Мадлен из завитых на ночь буколек.
   — А зачем вам это знать?
   — Ему грозит опасность. Большая опасность.
   Дохлая рыба. Ну, раскалывайся же. Говори.
   — Он… он… он уехал в Венециа. На юг Эроп. Отдохнуть. Там уже начался карнавал. Там начинается раньше, чем у нас.
   — Граф стал любитель карнавалов?.. Впрочем, он всегда любил попрыгать в масочках. Он ведь еще дитя.
   — Что ему грозит? Попрошу от меня ничего не скрывать, Мадлен. Я волнуюсь.
   Волнуешься ты, как же. Холоднокровная. Метелка. Мочалка.
   — Смерть.
   — Вы что!.. Спятили!..
   Ага, побледнела. Ты сама знаешь, что граф ведет двойную жизнь. Играет в заговоры. Играет в прятки со смертью.
   И когда-нибудь на нее нарвется.
   Господи милосердный, зачем мне Куто?! Его пучеглазая невеста?! Его трясущаяся подагрическая мамаша?! Его семейство?! Она любит другого. Ей наплевать, кто, кого и когда из этих троих, играющих в дикие игры, будет убивать. Понарошку? Или по правде?! Пусть все они идут к черту.
   — Я в своем уме. Я это доподлинно знаю.
   Рыбья матрона побледнела еще больше. Стала белая, как полярная сова. Как снег в мертвых полях великой Рус.
   — Он в одном из отелей Венециа… я не знаю, где. Он прислал письмо из Милана… Он сейчас в Венециа точно… он хотел подышать морем… йодом… у него плохо с легкими… он кашляет… я забочусь о нем… кто же еще и позаботится…
   Отталкивай, отодвигай меня взглядом. Я все вызнала, что мне надо.
   — Прощайте, заботница.
   — Прощайте, вестница. Вы поедете к нему?.. Предупредить?..
   — А как же. Я перед ним в неоплатном долгу. Это дело моей чести. Он много мне сделал хорошего. Незабываемого. Адье, милочка.
   Бежать, бежать, бежать. К барону. Скорей. Он ничего не должен понять. Он должен ахнуть: ах, хорошенькая женщина, захотела прогуляться на Юг, к морю. Полежать на песочке. Поплавать в теплой, соленой, горькой, как ушаты слез, синей морской воде.
   Она вырвала машину из барона, как кость из горла пса. Мне нужно авто! Зачем? Затем. Вы обещали. Не все сразу. В вас нет деликатности, Мадлен. Откуда? Я не обучена вашим приседальным манерам. Меня били кулаками. Кормили пинками. Не учили молиться. Вы это знаете. Я живу на свете как Бог захочет. А хочет Он почему-то от меня многого. Я бы рада успокоиться, зарыться в норку, зажмурить глазки и заснуть навсегда. Не дает!
   — Зачем вам авто, Мадлен?
   — Помчусь на юг.
   — А точнее?
   — В Венециа.
   — Губа не дура! И что в Венециа?..
   — Карнавал.
   — Вы хорошо осведомлены об увеселениях Эроп. Немудрено. Вы созданы для веселья и роскоши. Не я первый это приметил, — барон с облегчением передохнул, однако глаза его, искренне улыбнувшиеся Мадлен, продолжали оставаться изучающими, словно бы она была перед ним разложена на исследовательской доске, как красивое животное. — Но я первый вам предоставил это в пользование. И для раздумий. Вы, надеюсь, окажетесь умницей. Вы всегда помните наш первый разговор?
   — И уговор, — вздернула головой Мадлен. — А уговор дороже денег. Я все делаю для вас. Сделайте же для меня сегодня то, что я прошу. Я хочу отдохнуть. Съездить к теплому морю. Говорят, в Венециа превосходная лагуна, купанье лучше не придумать, изумительные померанцы к завтраку в отеле?..
   И, совсем уже нагло глядя в глаза барону, ослепительно улыбаясь:
   — Я же теперь богатая шпионка? Или это мне только кажется? Или, вы считаете, ваши отвратительные клиенты, от одного вида которых сводит судорогой живот, не затрепали меня, как старый шарф, мотая вокруг шеи и вокруг…
   — Ну, ну, — процедил барон и полез в карман. — Вот ключи от моего авто. Оно ваше. Я себе другое куплю. Машина новая, не морщитесь. С вами ничего не случится в дороге плохого. Шофера я вам тоже своего даю. Он парень смышленый. Вы его там, в Венециа, подкормите немного в гостинице. Но только яствами. Не собой. Себя приберегите. Вы еще нужны многим.
   — Нечего сказать, утешительная будущность, — пробормотала Мадлен, запихивая ключи в карман. — Ехать можно сейчас? Ваш парень вынослив? Или ему надо перед дорогой поспать двое суток?..
   — Бросьте, Мадлен, — скривился Черкасофф. — Езжайте. Я не переживу, если вы не поглядите карнавал в Венециа. Он переплюнет все наши, в Пари, карнавалы. Это неподвластно словам. А все же…
   Он покосился на нее понимающе.
   На арапа берет, Мадлен. Осторожнее. Ни слова. Он же проболтался. А ты не должна.
   —.. зачем такая быстрота и натиск? Ну, днем раньше… днем позже… или…
   Он приблизил пахнущие табаком выхоленные усы к ее уху, торчащие волоски защекотали ей шею.
   —.. назначено свидание?.. И тайком от меня?.. Кто он?.. Я твой хозяин. Я все должен знать.
   Он посуровел, взял холодный тон, слыша ее надменное молчание. Она играла ключами, звеня связкой в кармане.
   Мадлен решилась. Наврать — недорого взять.
   — Вы проницательны, Черкасофф. Один фантастический богатей. И невероятный красавец. Сын венецианского дожа.
   — Сын дожа?.. О…
   Осекся. Во взгляде, что выметнул на нее, появился шматок почтения.
   — Это успех. Еще один несомненный успех. — Он откровенно смеялся. — Вам мало графа?.. Князя?.. Ну, вашему графу недолго осталось вызывать в вашем любвеобильном сердце волны праведного гнева…
   Он выболтал секрет во второй раз.
   —.. вы ведь хорошо помните ту вечеринку в тайном кабачке, не правда ли?..
   — Благодарю за ключи, барон. — Мадлен зацокала на каблуках к двери, на ходу вырывая из шкафа манто из голубых норок и набрасывая на одно плечо. — Вернусь, как Бог даст.
   Она не добавила: если Бог даст.
   Когда она шлепнулась на сиденье и крикнула, куда ехать, шофер, молодой веснушчатый парень с низовьев Роны, изумленно вытаращился и дернул плечами.
   — Куда-куда?.. Да вы с ума сошли, мадмуазель!..
   — Ничего подобного. Мы едем в Венециа. В город моей мечты. У меня достаточно денег на заправку горючим где угодно в Эроп. Если ты, дружочек, захочешь поспать, мы приляжем под любым деревом.
   Ее голос и лицо не вязались с фривольными любовными словами. Рыжий парень скумекал.
   — Что-то случилось, мадмуазель?..
   — Да. Случилось. Не твое дело.
   — А если мое?.. А если я вас не повезу, пока не скажете?..
   Мадлен содрогнулась. Запахнулась в манто. Мех — не спасение. Голубой, золотой… Зачем она едет… Дался ей этот пройдоха… издеватель… распявший ее там, на столе, на осколках рюмок…
   — Хорошо. Слушай. Наш хозяин хочет убить человека. А тот, кого хочет убить наш хозяин, задумал убить того, кого я люблю. Я хочу спасти обоих. Понял?!
   — Понял, — кивнул парень и непонимающе заморгал. — А вас хозяин за это не…
   — Меня — да, — сказала Мадлен. — Еще как да! Только мне все равно.
   — Нет, не все равно, раз вы едете так далеко. А только кого вы любите?.. Того, кто в Венециа, или того, кто в Пари?..
   — Не лезь мне в душу с расспросами. Это не твоего ума дело.
   — Ну интересно же. Значит, венецианца.
   — Заткнись!
   — Набросьте ремень. Шапку взяли?.. Дует в окно. Я поеду на большой скорости. Барон что-нибудь заподозрил?
   — Все. У него нюх. Он знает, что граф путешествует по Эроп. Но не знает, где он сейчас. Я знаю. Мне сказали его друзья. Вчера ночью. Все это случай.
   У нее вспотел лоб. Парень завел авто, разогрел мотор и рванул с места.
   — Провизию взяли?
   — Купим по дороге. Пожуем где хочешь. В любом придорожном трактире. В бистро.
   Она закрыла глаза, отдаваясь потоку шороха, шуршания шин о полотно дороги, мельканию фонарного света в ветвях и окнах домов. Они целый час выбирались из Пари на страду. Когда вырвались на простор, парень засвистел песенку: «Как когда-то с моей Лили, как когда-то с моей Лили». Мадлен вздрогнула. Пусть свистит. Мурлычет. Она не вправе ему запретить. Он ее извозчик. Чтобы не заснуть, шоферы грызут в дороге сухари. Они с парнем не припасли сухарей. Значит, она должна развлекать его всякими байками, песнями, баснями, сказками, побрехушками.
   О… как же устала она.
   У нее не ворочаются губы.
   Исцелованные — после сумасшедшей ночи с любимым — другими, чужими, нахальными, зверскими, слюнявыми, птичьими, рыбьими, кислыми, приторными, надменными, дурашливыми, жадными, хлесткими, беззубыми, кусачими, живыми, мертвыми губами — губы, ее алый красивый рот; когда-нибудь произнесет он последнее слово, и слово это будет: ЛЮ…
   Она засыпает. Так укачивает в машине. Магистраль вьется утомительным серпантином. Украшение на ель. Это Рождество?.. Это Сретенье. Это Святки. Это Водосвятие на Крещенье. Откуда она помнит обычаи Рус? Она вспоминает, как барон проболтался. Он закурил излюбленную сигару, откинулся в кресле. Нога на ногу. Владыкой на нее глядел. «Вы хороши сегодня, Мадлен, необыкновенно. Это от изобилия любовников. Так и должно быть у женщины. Неплохую жизнешку я вам подсуропил.» Она кусала губы. Так. Еще поглумись, хозяин. Подергай куколку за ниточки. Ты ждешь от куколки, чтобы она подобострастно засмеялась, чтобы пококетничала, кося синим глазком. Не дождешься. «Мне надоел ваш любимчик граф. Он заелся и запился. Он зажился. Он ведет себя неучтиво. То, что он хочет убрать с дороги кое-кого, кто и мне мешает, — это мне на руку. Я, пожалуй, дождусь его генеральной уборки. Но потом я задвину куда подальше и этого чистюлю.»
   Мадлен вглядывалась в барона. Нет, он не был пьян. Он был трезв и в своем уме. И он рассказывал ей, бабе и болтушке, то, о чем должен был молчать даже на исповеди. «Почему вы хотите это сделать?» — «Потому что я хочу занять его место. Только и всего. Его заговор против Князя — великолепная идея. Я уберу Князя его руками. А затем уберу его. Вам это ведь должно понравиться, Мадлен?.. Мы… как эта знаменитая игрушка из Рус, ну, мат-реш-ка… Ведь граф обидел вас крепко… если не сказать больше?..» — «Скажите больше». — «Он вас убил. Растоптал. А вы не умерли. Вы задрали хвост пистолетом и немедленно…» — «Хватит. Я не желаю больше слушать про себя. Мы же уговорились. А уговор…»
   Барон предложил ей сигару. Она разожгла, затянулась и закашлялась.
   «Ешьте лучше ананасы, Мадлен. Это ваше прямое дело. Ваш граф будет отомщен. В скором времени. Когда вернется из турне по Эроп. Хитрюга. Путешествует. Скрывается. Надоел ему Пари. Понимаю. Его влекут безбрежные снега Рус. Но и меня они тоже влекут. Рус — лакомый кусочек. И она сейчас лежит на ладошке. Свернуть шею гусям, что держат ее теперь под лапами, под жирными крыльями, — раз плюнуть. И это сделаю я.»
   «Пожалуй, вы сделаете все и везде, коли вас послушать. Похвальба — тоже великий грех».
   «Я не хвалю себя. Я себя взбадриваю. Мне ведь совершать это все тоже очень непросто. Они оба, и граф и Князь, — мои друзья. Ну, Князь — шапочное знакомство, а граф… — Черкасофф помолчал. — Граф тысячью нитей был связан со мною. С детства. Потом наши пути слегка разошлись».
   «И вы слишком сильно натянули нити, прикрепленные к ручкам и ножкам деревянной куколки».
   «Язвительная Мадлен. Помолчали бы вы. Я делаю все для блага людей».
   «Вы врете. Для своего. И только для своего. Зачем я вам нужна?!»
   «Затем, что у вас чудесные синие глаза и длинные ноги».
   Больше от него ничего нельзя было добиться.
   Да и не требовалось.
   Она узнала слишком много для того, чтобы отныне жить, напялив маску спокойствия и радости, под висящим в черной морозной ночи мечом Ориона над головой.
 
   Они ехали до Венециа долго. Машина ломалась по пути, они ее чинили, благо парень оказался расторопным и сведущим. Он лежал под брюхом авто в придорожной грязи. Ковырялся в железяках нещадно. Вливал в дырки и пазы масло. Костерил машинных мастеров. Чертыхался. Божился. Воздевал руки к небу. Наконец, оборачивался к Мадлен с сияющим лицом: «Поехали!»
   Она много курила по дороге. Высовывалась из открытого окна. Ее золотые кудри трепал ветер. Она говорила себе: куда ты, зачем ты. Поздно. Ты мчишься к нему. К человеку, с кем тебя связывало то, что люди зовут любовью. Ты любила его. Любила?! Его?! Не кричи. Твои внутренности разорвутся от молчаливого крика. Ты любишь его. Потому и едешь. Ты любишь его и Князя. Князя и его. Князь, прости мне отчаяние! Я не знаю, что за сила гонит меня. Ты знаешь. Не ври себе. Ты не сказала об этом барону. Ты плела небылицы в лицах про дожей и их сыновей. Наплела бы еще про скрипку Страдивари. Про Арлекина и Коломбину. Про свою свадьбу в соборе Сан-Марко. А правда ли, что на площади Сан-Марко такие тучи голубей… они сидят на плитах и парапетах фонтанов, на скатах крыш, на затылках позеленелых древних статуй, на плечах полководцев, на запястьях и на груди у гуляющих, смеющихся людей?.. Голуби… голуби… Ты будешь их кормить изо рта. Они любят нежность. Поцелуй голубку, душка граф. Она прилетела. Не простая, а золотая. Парень, шофер, что ты так воззрился на меня?! Поезжай. Горючего ты набрал вдоволь в бак. Под завязки. Одолеем еще кусок суши. Жаль, что люди не Ангелы, не умеют летать по воздуху. Если так быстро будем мчаться, с ветерком, скоро доберемся до Венециа. А нынче заночуем в придорожной гостинице. Постоялый двор. Как в прежние века. Хозяйка с фонарем в руке, с горячей сковородкой, чтоб согреть постель. Постель для одного?.. для двоих?.. Эй, парень, не зарывайся. Я хозяйская шлюха. Он мне ничего насчет тебя не приказал. Так что не пользуйся моментом. Не выказывай себя полным идиотом. Вали отсюда в авто. Закрой дверцу на ключ и спи. Сторожи машину. Хочешь в кроватке бай-бай?.. Вон соседняя каморка. Хозяюшка, проводите мальчика. Он заблудился. У него глазки слиплись, и он не нашел свою коечку.
   Мальчик, милый, ты понимаешь, я не хочу и не могу. Ни обниматься, ни целоваться. Ни прижиматься телами.
   Я хочу спать. Да ведь и ты тоже. Такой путь. Бинт дороги обвязал тебе глаза, и ты ослеп.
   Хочешь, я тебя усыплю?
   Я сяду около твоей кровати, положу ладонь на твои глаза и буду петь тебе колыбельную. До тех пор, пока ты не заснешь.
   Она уселась близ его постели. Ее легкие, как лепестки, пальцы бродили по его лицу, волосам, векам, вискам. Спи, усни, дитя мое, угомон тебя возьми.
   Он пытался схватить ее руку, прижаться к ней губами; привстать, подняться на кровати, обнять ее, сидящую так близко, так соблазнительно. От нее исходило ласковое, таинственное тепло, жар, полный молчанья и неги.
   Она сидела рядом с ним и пела колыбельную, и водила рукой по его лицу до тех пор, пока он не заснул.
   Она приклонила голову на одеяло, которым закрыла его, и так прикорнула, и уснула крепко, и во сне через одеяло обняла его, и их руки сплелись, и их уста соприкоснулись.
   Так она лежала рядом с мальчишкой, шофером, пацаном, в придорожном отеле, в согретой раскаленной сковородой кровати, а в окна тянуло февральским холодом с улицы, это февраль кончался, и тем дальше на юг они стремились, тем чаще попадался на склонах гор цветущий миндаль, тем зеленее глядели остриженные виноградные лозы, тем стремительнее вихрились водоворотами и омутами бешеные реки: страсть владела миром Юга, а они устали ехать и ехать, они спали, молодая шлюха и юный шофер, и во сне она легла на него, навалилась грудью, животом, и он чуть не задохнулся, проснулся и обнаружил, что она, забывшись, крепко спит, лежа поперек него; и он не шевельнулся, затаил дыхание, от страха и счастья не двигался, моля Бога, чтобы продлилось это счастье — лежать с молодой и красивой женщиной на дрянной постоялой постели, тихо, чтоб не проснулась, обнимать ее, — а ну как она проснется и подумает: эх, ты, какой же ты дурак, или ты бессильный, не обнял меня, не набросился с поцелуями, не взял меня силой, как всякую женщину берут, ведь она в бессознаньи этого хочет всегда, — но он не пошевелился, он берег и стерег ее сон, он забыл о машине на улице, о ворах-угонщиках, о сне, о карнавале, о Венециа, о возлюбленных Мадлен, которые хотят нелепо, непонятно зачем, перебить друг друга, — и кто же главный мухобой, кто последним будет смеяться, — забыл о еде, о питье, о деньгах, что он зарабатывал извозом у барона, чтобы обвенчаться с маленькой девочкой из предместья, ух, пироги она бесподобные печет, будет хорошей хозяйкой, а уж целуется как!.. без перерыва… — он все забыл, он чуял перед собой, на себе, в себе лишь эту волшебную женщину, от нее исходил нежный запах розы, запах счастья от спутанных золотых волос, он поднял осторожно, чуть слышно руку и погладил волосы нежнее прикосновения прозрачных крыльев стрекозы; вот, я ночевал с Мадлен на постоялом дворе, в одной постели, и я не тронул ее, не потому, что не мог, — исходил желанием и жаждой, и копье мое воинственно торчало, настоящий римский, италийский воин я был, жаркий и жесткий, — а потому, что она лежала девственной на мне, чистой, как чиста иорданская лилия, как чиста незабудка во полях, колодезная вода в деревенском ковше; и я нежно, тайно прижимал ее к себе, целовал воздух вокруг нее, молился за нее, не зная, кто она, как идет и проходит ее жизнь; я знал, что у нее есть манто из голубых норок, прелестный особняк, смешные позолоченные туфли на высоких каблуках, — такие носит каждая прачка или уличная певица, для пущей красы, — и еще знал: хозяин, что ни день, кладет ее в постель к новому идиоту, а для чего — не догадывался, мало ли целей у богатых и умных людей; а больше ничего не знал; и она погнала меня в Венециа, будто я был лошадь; и вот мы мчимся; и вот мы спим вместе, хоть она и хохотала над совместным, со мною, сном.
   Спи, прекрасная. Спи, нежная. Я такой еще мальчонка. Глупый, дурачила. Женилка-то моя выросла, а сам я осел длинноухий. Был бы постарше — измял бы тебя, скрутил. Не могу. Музыку слышу. Может, за стеной?.. Музыка. Будто хрустальные колокольчики звенят. И хор поет. Чистый, светлый. Поет… слов не разберу. О днях прекрасных, людях богоравных.
   И мы с тобой, женщина, тоже богоравные люди.
   И мы сейчас в Эдеме. В Раю.
   В затхлом бедняцком отельчике на краю дороги.
   До Венециа близко.
   Полдня пути.
   Мадлен застонала во сне, перевернулась, лежа на парне.
   Шофер сухими губами произнес молитву Божьей Матери и обнял лежащую на нем женщину так, как отец обнимает дитя.
   Когда в стекла окон просачивался молочный топленый рассвет, он, не сомкнувший глаз, выполз из-под Мадлен, завернул ее в одеяло, закатал, как бревнышко, перекрестил.
   И сам сел рядом с ней.
   И разбудил, когда за дверью истошно закричала грубая горничная:
   — Будете ли овечий сыр, господа!.. С зеленью!.. С луком!.. И кофе!.. Кофе в постель!..
 
   Они не заметили, когда въехали в Венециа.
   Боже. Черным маслом качается вода у подножий домов. Дома — в воде. Двери открываются на порожки, на приступки, и лестница спускается прямо в воду. И дальше — плыть. Если ты русалка — плыви, играй хвостом! Если ты богачка — нанимай гондолу. Если беднячка — прыгай в барку. Вон длинный, худой гондольер, весь затянутый в черное, стоит, играет веслом. Губы изогнуты в улыбке. Вечереет. Фонари отражаются в черной, синей, розовой, изумрудно горящей закатной воде. Солнце садится в лагуну. Гляди, Мадлен, гляди во все глаза. Это красивей, чем твой разухабистый Пари. Пари съел и выпил тебя, да ты ему не вся далась. А Венециа… у тебя предчувствие, что Венециа тебя накормит и напоит. Правда, за поворотом, где над каналом навис тонкий горбатый мостик — на нем горят фонари, и два льва, ручных зверя Святого Марка, покровителя Венециа, держат в зубах чугунные цепи — в вечернем воздухе пахнет смертью. Умереть среди такой красоты — величайшее благо. Большая честь. Да только она живуча. Она — твердый адамант в меховой шапке Великих Князей Рус. Выковыривали. Били каблуком. Разбивали молотом и топором. Швыряли в реку, рыбам. И все равно лишь твердел алмаз; и вылавливали рыбари рыбу, и взрезали ей брюхо, и люди вытаскивали из окровавленного рыбьего брюха сияющий камень: в огне не горит, в воде не тонет.
   В воде?! Сколько тут воды! Голова кругом идет!
   — Эй, парень, где мы оставим машину?!.. Дальше не проедешь! Дороги для авто нет!.. Только гондола… только плыть…
   — О, мадмуазель, тут все с ума посходили, что ли?.. Гляньте, взбесились!.. Бегут в масках, плывут в лодках, закутавшись в львиные и тигровые шкуры!.. А это что поднимают?!.. Голова!.. голова!.. Глядите!.. Она упадет на нас!
   Мадлен закинула голову и присвистнула. Ветер рванул шарф у нее с шеи. Она расстегнула манто, бившее на ветру по щиколоткам: жара донимала ее. Чистое лето, хоть и февраль. Близко весна. Рядом. Они с шофером стояли на узком, как козья тропка, выступе, обнимающем череду домов, отражающихся в масляно-огненной воде бесконечного канала. Авто парень оставил, закрыв, за углом, запомнив дом с зазывной вывеской: «TRATTORIA». «Мы здесь поужинаем, — кивнула Мадлен на трактир, — а потом найдем отель, где остановился тот, кто мне нужен». — «О, мадмуазель, это трудновато будет. Как вы найдете человека?.. Будем плавать по Венециа взад-вперед, меняя гондолы, до полуночи, до утра?..» — «Хоть всю жизнь, мальчишка. Я найду его. Найду». Парень смиренно прикрыл глаза. Мадлен понимала, что мальчик не оставит ее и не предаст. Они будут искать вдвоем до конца.
   А сейчас она стояла, задрав голову, и свистела, как пацан, от изумления, от восторга, от страха. Завизжала! Какая огромная!.. Свалится на них сейчас… Голова! Голова! Чья это голова?!
   Огромную голову, сработанную из картона, сусального золота, цветных нитей, бархата, атласа, ваты, пропитанной клеем, и сбитых кругом клепанных досок, везли на четырех гондолах четыре гребца. У головы были кудрявые волосы, сплетенные из овечьей шерсти и сшитые из обрывков меховинок и плохо выделанных скорняком бросовых шкур. Прическа головы была перевита яркими красными лентами. Будто полосы крови, вырвавшись из надрезанной жилы, хлестнули по локонам. На бледном лице, раскрашенном белой и алой, на скулах, краской, ширились большие, чуть навыкате, черные, аляповато намалеванные, безумные глаза. Высоко приподнимались брови. Рот ни улыбался, ни плакал; рот был безмолвно сжат. Художник в изгибе рта изобразил власть и могущество. Голова сжимала губы подковой, говоря без слов: «Я владыка. Я хозяйка. Со мной тягаться некому. Всех к ногтю прижму». На лентах, что обвязывали лоб головы, горели крохотные самоцветные лампадки. В прическе торчали свечи. Шерсть, изображавшая волосы гигантессы, тлела. Кое-где занимался огонь. Тут же гас. Снова раздувался под сырым ветром.