Крюкова Елена. Ночной карнавал

   Гостиная. Ореховая мебель. Мягкое кресло. Упади в него, Мадлен. Отдохни. Расслабься. Ты помнишь, что тебе крикнул Князь перед тем, как вас оторвали друг от друга? Дворец герцога Феррарского, завтрашний вечер. О, она знает это прелестное место в Пари. Там изумительный пруд. В нем плавают зимой утки, летом — лебеди. Герцог сам бросает им крошки. Ты утопишь все свои записи в этом пруду. Все бумаги. Все тетради, исписанные твоим корявым, быстрым, полуграмотным почерком. К чему они тебе сейчас. Пусть барон поломается в корчах досады.
   Она вскинула ресницы. Инфанта! Как она глядит на нее. Что это с ней случилось?! С нее сползли, упали наземь драгоценные тряпки, бархат и атлас, кружевные брыжи. Она почти нага. Портрет переписан! Кто его переписал?! Это другой холст?! Нет, то же самое лицо. И, постой, Мадлен… ты бредишь… кто это… эти черные волосы, вздыбленные надо лбом, курносый веселый нос, пухлые губы, вишнево алеющие, порочно-соблазнительные… будто только сейчас из Веселого Дома их обладательница… эта смуглая кожа, родинка на щеке…
   — Кази! Кази!
   Резкий крик сотряс шторы, гардины.
   Мадлен стала белее молока.
   Она закрыла глаза. Когда она их открыла, живая Кази стояла перед ней, а на полотне никого не было.
   Кази смотрела на подругу и дрожала мелкой дрожью, как зверек, выпущенный на свободу из клетки и не знающий, куда бежать на страшном просторе.
   — Ты не Кази, — прошептала Мадлен и отпрянула. — Прочь! Ты призрак. Я не хочу тебя. Господи… дай мне перекреститься…
   Она поднесла пальцы ко лбу. Кази вскинула руку и поймала рукой запястье Мадлен.
   Мадлен закричала, но пальцы Кази были теплые, живые, родные, свои.
   Мгновенье молодые женщины глядели друг на друга.
   Первой захохотала Кази. Она смеялась заливисто, тонко, будто трясли в воздухе коровьим колокольчиком.
   И закинула голову, погибая от смеха, от заразительного хохота Мадлен. Хохот мял ее и крутил. Она сгибалась пополам. Она вцепилась в руку Кази и хохотала безостановочно, зажимая себе рот рукой, мотая головой, слезы брызгали из ее прижмуренных глаз.
   — А-ха-ха!.. Вот так номер!.. Как из плохой фильмы!.. Кто все это подстроил!.. Кази, я же тут, в этом жутком доме, всего на пять минут!.. Откуда ты здесь, ха-ха-ха-ха-ха!.. Тебя подсадили, как подсадную утку, или ты сама… а-ха-ха!.. Я же могла тебя застрелить… но не застрелила… и вот мы обе живы… я так рада тебя видеть!.. И чувствовать!.. Ха-ха-ха!..
   Наконец они отдышались. Мадлен потрясенно воззрилась на Кази.
   — Ты же голая… где твои одежки?!..
   Кази указала на холст за ее спиной, обезлюдевший.
   — Я устала там стоять. Понимаешь, заскучала. Художник помучил меня всласть. Поморозил. Знаешь, ни атлас, ни бархат, ни эти фризские кружева ни черта не греют. И вдруг подул ветер. И все начало с меня сваливаться. Я хватал руками, но ткань рвалась из рук, уплывала. Я оголялась все больше. И тогда я решила сойти. Будь что будет. И спрыгнула.
   Мадлен слушала, не веря ушам своим.
   — Кази… — Она дотронулась ладонью до лба подруги. — Кази, девочка, ты больна. Ты бредишь. Или это брежу я?! При чем холст… кружева?!.. Как ты вошла?.. Влезла с балкона, что ли?..
   — Кази поморщилась.
   — Говорю тебе, Мадлен, я измучалась стоять на этом закрашенном красками мешке, натянутом на деревянную рейку. Я увидела тебя и сошла вниз. Все. Больше меня ни о чем не спрашивай.
   Мадлен вздрогнула. Сердце в ее груди билось, как бубен.
   — Хорошо, Кази. Хорошо. Ты знаешь, я тоже больна. Все мы больны. Сейчас я согрею нам чаю. Ты знаешь о том, что в Пари Большой Карнавал?
   Вот сейчас она все узнает. Если это Кази, то она закивает головой. Только глухой и слепой не знает о гудении Карнавала.
   — Карнавал? — Черные глаза Кази расширились. — А что это такое?
   Так, славно. Не дергайся, Мадлен. Поди на кухню и вскипяти чаю.
   — Ты подождешь меня здесь, Кази, ведь правда?.. я сейчас. Я только поставлю чайник. Разожгу плиту, согрею воды, заварю чай. Ты же промерзла.
   — Да, там, в Испании, холодно теперь, — согласно кивнула Кази. — Я ведь теперь не Кази. Я святая Инеса. Так говорил мне тот человек.
   — Кто?!..
   — Художник. Он перенес меня на холст. Он заставил меня стоять всю жизнь. Ноги мои подкашиваются. Больше не могу.
   У Мадлен тоже подкашивались ноги. Лоб покрылся испариной.
   Она, криво улыбнувшись Кази, повернулась и нетвердым шагом пошла, побежала на кухню, чуть не упав на ступенях мраморной лестницы.
   Она едва успела сбежать на рю-де-шоссе, где помещалась кухня в особняке барона, как кухонная дверь скрипнула, и из двери показался сначала горб, потом стоптанные, заляпанные масляной краской башмаки, а затем и вся скрюченная маленькая фигура.
   Мадлен попятилась.
   — Горбун!.. Художник с Холма Мучеников!..
   Горбун, улыбаясь прокуренным ртом, поблескивая желтым клыком, шел прямо на нее.
   — Что, не ожидала меня тут увидеть?.. Я появляюсь не вовремя, я знаю. Потерпи.
   Она застыла как вкопанная, решив не двигаться. Он подошел ближе, совсем близко, и взял ее за руку.
   — И я не призрак, Мадлен, — сказал он сурово. — Я настоящий. Живой. Это я переписал инфанту. Я приходил сюда, влезал в окно с красками и палитрой, работал, пока тебя не было. Я записал ее, потому что она когда-то напугала тебя. Я знаю, что напугала, мне сон приснился. Это я привел сюда Кази. Она сошла с ума. Она работала шпионкой на одного богатого подлеца. Он чуть не убил ее. Она чудом спаслась. Вырвалась из его лап. Я подобрал ее около Консьержери. Она хотела утопиться в Зеленоглазой. Я не дал ей это сделать. Я привел ее к себе, накормил, напоил, спать уложил. Она так и не оправилась от потрясения. Она была вся в крови. На ней живого места нет. Шрам на шраме. Негодяй кромсал ее ножом. Я вылечил ее. Она хорошо помнит тебя, мадам Лу, подруг из Веселого Дома. А больше ничего не помнит. Все, что было с ней потом, забыла. Не бойся ее. Она теперь всегда будет такой.
   К Мадлен вернулся дар речи.
   — Как вы нашли меня?.. — прохрипела она.
   — Очень просто. Кази помнила, как ты уезжала из Веселого Дома и к кому. Она хорошо запомнила барона. Не составило труда узнать все принадлежащие барону в Пари дома и особняки. Мы обошли все. Мы влезали тайком, как воры, по балконам, по водосточным трубам. Заглядывали в окна. Мы обнаружили, что здесь никто не живет. Хотели прыгать с балкона вниз, как вдруг Кази узнала твои вещи на зеркале: перчатки, шарф, бархотку. У нее хорошее зрение. Шпионила она отлично. Она вляпалась в историю. Может быть, когда-нибудь у нее поправится с головой. Но я не уверен.
   Горбатый художник исподлобья поглядел на медленно розовеющую Мадлен.
   — Ну, все поняла? Давай я вскипячу воду для чая. Горячее сейчас нам всем не помешает. Дьявольский ферваль в этом году. Сумасшедший.
   Они приготовили чай вместе. Горбун взял в одну руку посудину с кипятком, в другую — чайничек с заваркой.
   — О, с бергамотом и апельсиновой коркой… — втянул он носом воздух. — Как раз мой любимый. Кази все время мерзнет. Ей кажется, что она века стояла на моем холсте.
   Они вошли в гостиную. Мадлен тащила в руках чашки, блюдца и золоченые ложечки, прижимая к груди. Она не помнила, есть ли в закромах баронских шкафов сахар.
   Кази сидела в углу комнаты, на паркете, босиком. Увидев входящих, она откинулась, закрыла глаза рукой, как от яркого света.
   — Солнце, Солнце!.. — забормотала она, отодвигаясь, морщась. — О, как болят глаза!.. Вылечите мне глаза… я больше не хочу запоминать эти вещи… эти карты… я вижу все внутри себя… мне достаточно моих внутренних глаз…
   — Тс-с, — прижал горбун палец к губам, ставя чайники на ореховый стол. — Она стала ясновидящей. Она видит, слышит и знает много такого, что невозможно объяснить. А потом это сбывается. Или уже произошло — в тот момент, когда она видела это внутри себя.
   Мадлен вспомнила, как Кази однажды прибежала к ней, напуганная, дрожащая; как они поднялись в ее разгромленную комнату; как она, закрыв глаза, говорила Мадлен, какой она видит ее. В короне… на троне… венчающейся на Царство…
   Пот широкими ручьями стекал по спине Мадлен. Она налила в чашку горячего чаю, поднесла к губам Кази.
   — Пей, моя бедная. Пей, дорогая, — шептала она, и слезы текли по ее щекам. — Тебе будет хорошо. Ты все увидишь. Ты все узнаешь. Ты будешь лететь над землей, как голубка, и видеть все. А мы будем далеко внизу, под твоими крыльями.
   Художник прихлебывал чай, строго глядел на девушек. Мадлен поила Кази с ложечки, голова Кази лежала на плече у Мадлен.
   — А я ведь принес тебе подарок, Мадлен, — глухо сказал он. — Уж не взыщи. Дареному коню в зубы не смотрят.
   — Какой подарок?..
   Мадлен поставила чашку на стол. Ее большие глаза сделались еще больше.
   Горбун закусил губу желтым прокуренным клыком, пристально поглядел на женщину, которую он любил и писал когда-то.
   — Ты ничуть не изменилась, Мадлен, — бросил он. — Ты хороша и будешь хороша еще много, много лет. А может, завтра тебя не будет. Как бы там ни было, я дарю тебе твой портрет. Я трудился над ним. Я закончил его. Если тебе не нравится, можешь его сжечь в камине. Кстати, почему не горят в камине дрова?.. Это я мигом.
   Он полез в угол, за мраморную балюстраду, вытащил оттуда вязанку хвороста.
   Хворост. Мадлен снова вздрогнула.
   От художника не уклонился ее вздрог.
   — И то, что тебя пытались сжечь, я знаю, — мрачно сказал он.
   — Откуда ты все знаешь?..
   — Оттуда. Слухом земля полнится. Весь Пари гудел о происшествии в «Сен-Лоран». Ты думаешь, что ты иголка в стоге сена. Отнюдь.
   Он развел огонь в камине, подошел к стене, повернул холст, глядящий слепотой грубо сколоченного подрамника, лицом к зрителям.
   — Узнаешь себя?
   Мадлен медленно, переступая с пятки на носок, подошла к картине.
   Боже, как давно это было. Веселый Дом. Мадам Лу. Граф, безумец Куто. Их кутежи. Их сумасбродства. Любовности. Мороженое в уличных кафе. Первый ее канкан в Красной Мельнице. Прогулки на катерах по ночной Зеленоглазой. И этот битком набитый, пропахший табаком и потом зал, куча народу, девки, вздергивающие в развеселой пляске длинные резвые ноги, и этот человек, живописец, кладущий ей руку туда, откуда мужику нет возврата, увлекший ее за собой на ложе… нет, не на ложе: на холст, в иное пространство, в вечность.
   Вот она. Да, она узнает себя! Да, она все такая же! Так же поворачивает голову, глядясь в мутное, старое зеркало. Так же кладет руку на обнаженную высокую грудь, перебирая нитку отборного жемчуга. Так же горят из-под ресниц огромными сливинами, ясными сапфировыми кабошонами ее дивные, Царские глаза. Так же чисты и страстны линии, ямы, впадины, дразнящие возвышенности ее зимнего, нежного, сугробного тела, чуть схваченного персиковым загаром. Только… что это?! Что это, Мадлен, у тебя здесь… и вот здесь?!.. Вот… и вот…
   Она, дрожа, не в силах вымолвить слова, показала горбуну на красные пятна: одно — на груди, другое — на животе. Красные точки. Ранки. Вишневые тонкие, вниз, на простыни, стекающие струйки.
   Ее взгляд спрашивал, умолял. Ее рука указывала.
   А сердце ее знало. Ему не надо было ответа.
   — Что ты хочешь услышать? — грубо спросил художник. — Я нарисовал то, что должен был нарисовать. Я так увидел. Это прочиталось на твоем теле, как красный иероглиф. Больше я не смогу тебе ничего объяснить. Когда я делал с тебя набросок там… в Мулен де ля Галетт… это уже проступило, эти алые пятна. Может, это и не кровь вовсе. А клюквенный сок. Сейчас же Большой Карнавал. Вымажись вишневым ли, клюквенным соком и пойди на праздник. И пляши. Пляши до упаду. И все образуется. Я же не злой вестник. И я не хочу твоей смерти. Я же любил тебя. И люблю. И еще напишу тебя много раз. Если… — он бросил взгляд на железное обручальное кольцо, обнявшее ее безымянный палец, — если твой муж мне позволит.
   — Это не граф, — испуганно сказала Мадлен.
   — Скорейвсего, — пожал плечами горбун. — Весь Пари знает, что сегодня у графа свадьба. Он гуляет с молодой женой во дворце герцога Феррарского, на прудах. Собираешься туда?
   Грубость художника ее не удивляла. Они все такие.
   — Собираюсь. Праздник у герцога уже начался?..
   — А он и не прекращался никогда, — хохотнул горбун. — Сколько Пари стоит, столько веков в Феррарском дворце идет гулянье. Окрестные парки и пруды такого понавиделись, такого… Идем?
   Она посмотрела на Кази. Черноволосая сумасшедшая поникла головой на сложенные на столе руки, дремала, бормотала во сне. Из опрокинутой чашки на скатерть выливался крепкий бергамотовый чай, распространяя аромат дальних океанских островов.
   — Идем, — твердо сказал Мадлен. — Пока Кази дремлет, я возьму кое-что. Мне надо собраться как следует. На Карнавале надо быть во всеоружии.
   Она побежала в спальню. Кто это хотел, чтобы она была на Карнавале в маске льва?! Львицы?! Светской, блестящей, победительной Львицы, Царицы, от взгляда которой все повергаются в трепет, падают наземь и дрожат, и кланяются ей, и с восторгом глядят на нее, и шепчут ей славословия, молитвы, и поют гимны и песнопения?!.. Маска… Маска Льва… Кто ей сделает ее?!.. Она так и останется мечтой…
   Она бросила взгляд на подоконник.
   На подоконнике, небрежно свешиваясь лентами до полу, валялась маска льва, искусно пошитая, сметанная из желтого бархата, из коричневых и охристых лоскутьев кожи и замши, с вытаращенными зелеными глазами — о, стразы, почти как настоящие изумруды!.. — с торчащими ушами, с разметанной во все стороны золотой дерзкой гривой.
   Мадлен осторожно, не веря, взяла маску и ощупывала ее.
   Этого не может быть. Кто-то подслушал ее мысли. А может быть, это Куто?! Ведь она бормотала во сне. Она несла Бог знает какую чушь, а он, так любящий ее, все досконально запомнил и выделал ей желанную игрушку к празднику. Или… это барон?! Издеватель. Насмешник. Она спала долго… после Перигора. Бредила. И он решил над ней посмеяться. Она наденет эту маску, а там… в ее лицо вопьется отравленная игла. Или сработает невидимое и неслышное взрывное устройство. Барон способен на все. Нет, она не наденет.
   Лев подмигнул ей изумрудным глазом.
   Он будто говорил ей: ну, ты и дура, Мадлен. Выдумай-ка что-нибудь получше.
   Господи… Господи, неужели она ее сделала сама?!.. В пьяном угаре… в дыму, в волнах горя… тоски… подавленной гордости… жажды праздника, счастья, величия во что бы то ни стало?!..
   Она рывком надела маску.
   Обернулась. Поглядела в зеркало.
   Шикарный лев. Грозный.
   Ну же, Мадлен, зарычи.
   — Р-р-р-р-р! — сказала она себе перед зеркалом и расхохоталась.
   Все отлично! Она явится во дворец львицей. Пустынной, великой львицей. Львицей-Царицей. И она ничего не будет делать. Она просто ляжет у ног герцога. И зарычит. И все услышат ее рык. И настанет тишина. И все расступятся. А она встанет и будет танцевать. Она будет приглашать на танец Льва всех подряд. Всех, кого подхватит под руку на лету, в страшном танце. Всех своих поганых любовников. Всех жирных магнатов. Всех трясущихся алчных стариков с отвисшими ослиными челюстями. Всех желторотых богатеньких юнцов с надменно вздернутыми губками, что истязали ее в тысяче постелей, а потом платили ей по счету, сколько им заблагорассудится, а она корчилась в бессчетных ванных, записывая украдкой в тетради все, что они болтали, выполняя приказ барона. Всех, кто ее мучал, кто ее терзал, кто смеялся и глумился над ней — весь свет, что зовется в Пари высшим.
   Они еще не знают, что на Карнавал придет Львица-Царица и будет танцевать с ними, даже если они этого танца не захотят.
   И, кружась с ними по ледяному паркету огромного зала, пытаясь заглянуть под ее страшную маску, они вдруг почувствуют, чем пахнет этот танец.
   Он пахнет Львом, господа.
   Настоящим, хищным, живым львом.
   А со львом лучше не шутить. Он сам с вами пошутит.
 
   Она вышла в маске льва в гостиную, к горбуну и Кази. Горбун сначала отшатнулся, потом поднял вверх оба кулака.
   — Великолепно! То, что надо! Ты неотразима!
   Мадлен сорвала маску, сухо бросила:
   — Идти так идти. Вперед.
   И они, разбудив Кази, растолкав ее, принарядив, во что придется, пошли вперед.
   И Мадлен пошла на Великий Карнавал в платье из золотой парчи, ведь лев золотой, и у нее волосы золотые, и туфельки, те самые дешевые туфлишки от старухи Дюпле, были, как всегда, на ней, — и в необъятном баронском гардеробе, для нее, шлюхи, предназначенном, она, порывшись в ворохе одежд, отыскала блестящий наряд — слишком открытая грудь, спина почти обнажена, до ямочек на пояснице, шлейф длинный, а спереди подол коротко вздернут, выше колен, и во всей красе видны оленьи, дразнящие, бегущие легко ноги, — натянула на себя плотную, обтягивающую ткань, еле влезла в узкую трубу осиной талии, — вот ты и Царица, Мадлен. Царствуй, коли сможешь. Это должен быть твой самый победный Карнавал.
   И жених и невеста пусть пялятся на мужа и жену.
   Она все равно опередила Куто.
   Так, как и хотела.
   И не забыть взять из спальни проклятые тетради с записями.
   Она утопит их в самом красивом пруду близ герцогского дворца.
   Она ступит ногой в золотой туфельке на хрупкий лед; наклонится; увидит свое отраженье в воде. Бросит в воду шкатулку с привязанным камнем.
   И утки подплывут к ней, требовательно крякая, и будут, вертясь и окуная в воду то клюв, то хвостик, глядеть на нее круглыми оранжевыми глазами, прося хлеба, опять хлеба, опять еды, ласки и любви.
 
   Дворец герцога Феррарского горел белесым опалом среди голых черных парковых деревьев. Из высоких окон брызгал яркими потоками безумный свет — лимонно-желтый, лунный, слепяще-белый, игриво-розовый. Люстры заливали светом залы. Через стекла и отдувающиеся сквозняками легкие шторы были видны проносящиеся в танце тени. Карнавал был в разгаре. О, господа, сегодня свадьба графа Анжуйского. А вы видели его невесту? О да, этакая лошадь. Зато хозяйка будет хорошая. И никогда не изменит. А вы слышали, что бывшая любовница графа, эта… правда?.. клянусь… не может быть!.. вот это игра, милочка… стоит свеч… побожитесь… святой истинный Крест… а она нынче на Карнавале будет?.. Бьюсь об заклад…
   А вы слышали, что в Мюнише, на юге Эроп, группа заговорщиков объявила себя хозяевами мира?.. и граф, поговаривают, связан с ними… они собираются посягнуть на Рус…
   Ну, жители Рус весьма не просты, драться с ними может не каждый… Кое-кто уже пробовал… Там сейчас такое страшилище у власти, что…
   Тише!.. тише… как бы нас не услышали… Его щупальца и сюда могут дотянуться…
   Ха, ха!.. Здесь свобода!.. Эроп — свободная страна!..
   Горбун, держа под ручку блуждающую взглядом там и сям Кази, втанцевал в большой зал дворца, а следом за ним, ослепительно сияя золотой солнечной парчой платья, не вошла — ворвалась Мадлен, радостно озирая танцующих, гордо вздергивая кудрявую голову. Маска льва болталась на ниточках на ее полуобнаженной груди. Золотая картонная корона, обклеенная фольгой, торчала у нее на темени. Золоченые дешевые туфельки на высоких каблуках легко несли ее, стройную длинноногую, прямо в гущу танцующих, в сердцевину вихрящегося спиралью праздника.
   Эй, праздник! Мадлен явилась! А что же ты молчишь, праздник! Чего ж не кричишь ей: «Виват! Да здравствует! Ура Царице!»
   Как ты была, Мадлен, девкой, так девкой и останешься.
   Ну, давай, начинай, танцуй. Видишь, здесь танцуют все твои. Мои?! Ну да, твои хахали. Твои клиенты. Твои старички и холеные прощелыги. Твои мучители. Твои заказчики. Они заказывали тебе ужин с танцем живота и ночной кофе в постель с грудями на закуску. А что заказывал тебе барон?! Шкатулку с тетрадями горбун поставил под лестницу. Сейчас она протанцует тур, другой, упарится и пойдет охладиться в парк. Подышать свежим ночным воздухом. Полюбоваться на звезды. На уток в пруду. И шкатулку захватит.
   И утопит, утопит с наслаждением свое прошлое и чужие подсмотренные, подслушанные судьбы.
   Горбун увлек Кази танцевать. Вот они крутятся в бешеном вальсе. На Кази никакой маски. Ей хватит и маски сумасшедшей. У нее зрачки широкие, рот приоткрыт, на губах безумная улыбка, волосы распущены, спутаны. Дикая девушка, юродивая. Ей впору танцевать с горбуном. А горбун кто?.. разбойник, продавец индульгенций, легионер, палач?.. Нет, он лишь складывает в кучку вязанки хвороста для костра на площади, когда жгут ведьм и цариц, красивых женщин. Пляшите, друзья мои. Да и я повеселюсь.
   А где же здесь, черт побери, граф со своей нареченной?!
   Уж она их поздравит. Не обидит.
   Мадлен повернулась лицом к ярко горящей люстре, прищурясь, выхватывая глазом из толпы того, кто годился ей на первый тур вальса, и тяжелая, крепкая рука внезапно легла ей на талию, и не успела она опомниться, как властные руки уже крутили ее, колыхали, увлекали вдаль по навощенному узорному паркету.
   Барон!
   Ну конечно. Как это она забыла о нем.
   Он не мог не быть здесь.
   Ты не могла его не встретить.
   Это было ясно с самого начала. Джунгли высшего света Пари — одна вонючая чащоба. И он тут околачивается за кустами, за лианами, хищный ягуар. Вот-вот прыгнет. Да ведь и она нынче в маске льва. А львица дальше льва прыгает. И дольше льва умирает, если ее убьют. Она выносливей. Крепче. Мужику никогда в выносливости с бабой не потягаться.
   Черкасофф вел ее в танце сильно и повелительно.
   Он танцем говорил ей: я владею тобой. Пока я жив и здесь — я владею тобой. Ты моя вещь. Мой драгоценный камень. Моя собственность. В свободной Эроп ты — моя рабыня в кандалах. И только у меня ключ от оков. Ты не имеешь права без моего разрешения их сбрасывать. Все будет так, как я хочу. Как я прикажу.
   — Привет, Черкасофф, — бросила Мадлен через плечо, задыхаясь в стремительном танце. — Я рада вас видеть.
   — Я тоже осчастливлен вашим присутствием здесь. Я вас, клянусь, потерял. Когда вы мне были позарез нужны. Вы лишитесь за это не только части жалованья. А чего-то более существенного.
   Музыка гремела им прямо в уши. Звуки сливались для Мадлен в один беспрерывный львиный, в пустыне, вой.
   — Я не слишком буду горевать, если чего-то сейчас лишусь. Мне к лишеньям не привыкать. Я счастлива сейчас.
   — Вижу, вы счастливы. Мы это дело поправим.
   — Как, вам тяжело сносить мое счастье? Вы ревнуете, барон?
   Они укалывали друг друга, танцуя, междометиями и иносказаниями. Со стороны казалось: вальсируют дама и кавалер, светские знаменитости, возможно, любовники; этакие пастушок и пастушка. На бароне был костюм Казановы — длинный атласный плащ, панталоны в обтяжку, штаны-кюлотт апельсинового цвета, узкая черная маска, венецианская баута. При поворотах шпага, болтающаяся на поясе барона, била Мадлен по ногам.
   — Шпага настоящая?..
   — Вы еще спросите, Мадлен: а жизнь настоящая?.. Видите, сколько здесь знакомых рож?..
   — Не счесть. И я любилась со всеми.
   — И вы их всех ненавидите?..
   — Как вас. Точно так же.
   — Я ни минуты не сомневался в этом.
   Длинная, узкая улыбка. Как клинок шпаги. Не отвести.
   Они провальсировали в угол, где лакеи хлопотали около столиков на колесиках с разложенными на них в продуманном беспорядке фруктами, конфетами, вазочками с мороженым, уставленных рюмками с коньяком, бокалами с шампанским. Мадлен задохнулась. Барон не пощадил ее в вальсе. Он не пощадит ее и в другом танце.
   Да и ей его щадить не след.
   Не Царское это дело. Казнить, нельзя помиловать.
   — Ну, так. — Улыбка под дергающимися усами перекосила его лицо. — Вот что. Хватит любезностей. Я разыскивал вас не ради ваших изумительных глаз. Если понадобится, я выколю вам глаза, и вы это знаете. Мне срочно нужны были записи. Все записи, что делали вы. Особенно в последнее время. Мне нужны тетради, Мадлен. Все тетради. Сейчас я увезу вас с Карнавала в особняк. Однако я там перерыл все. Где вы их прячете?!
   Она завлекательно, сверкнув зубами, улыбнулась ему и протянула руку. Грудь ее вздымалась часто, высоко. Барон не сводил с ложбинки между ее грудей ненавидящих глаз.
   — Я утомилась танцевать. Дайте мне, пожалуйста, апельсин. Меня это освежит.
   Барон с перекошеным ртом схватил со столика апельсин, швырнул ей.
   — Жрите.
   Мадлен стала отнюдь не изящно чистить плод, запуская в него ногти, пальцы, зубы. Эфир и масло из рвущейся шкурки брызгали ей в лицо.
   — О, чудо, — пробормотала она, высасывая дольки, облизывая не по-светски пальцы. — Львы любят апельсины. Львов надо кормить только апельсинами.
   — Что вы брешете?!.. каких львов…
   Он заметил маску льва, болтающуюся у нее на шее на завязках.
   Мадлен доела апельсин, вытерла руки о платье и очаровательно улыбнулась барону.
   — Я не отдам вам записи, Черкасофф.
   Он пришел в бешенство. Она видела это.
   — Ты отдашь мне тетради сию минуту. Я сам поведу машину на Делавар. Идем. Быстро!
   Он схватил ее за локоть. Она сбросила его руку, как сбрасывают ядовитую змею, жабу.
   — Я никуда не поеду. Это Карнавал. Я пришла веселиться. Отдыхать.
   — Ты заработалась, стерва! Устала!
   — Нет. Я ничуть не устала. Я устала от любви. Я вышла замуж. У меня медовый месяц.
   — Сука!.. Я знаю, за кого!
   — Знайте. Меня не волнует ваше знание.