Крюкова Елена. Ночной карнавал

   — Прощай.
   — Нет. Я не хочу прощаться. Мы же расстаемся на полчаса… на час… вокзал ведь рядом с прудами герцога…
   — Прощай, жена моя. Я буду ждать тебя.
   Говорят, с любимыми нельзя прощаться. Любимым расставаться нельзя.
   И никто в мире не знает, прощаясь, какая предстоит разлука: длиною в миг или в вечность.
   Князь перекинул ногу через перила и стал спускаться по тряпичной лестнице, с трудом нащупывая ногами ступеньки. Его лицо, закинутое вверх, к Мадлен, стоящей на балконе, говорило ей, внушало: не плачь, не плачь.
   Она глотала слезы. Зажимала рукой рот.
   — Владимир… ты Царь сердца моего…
   Пошлые слова. Жалкие, нищие людские присловья. Бедный язык. Рвущееся с губ бормотанье.
   Что скажет она ему?! Вот он бежит, уходит. Что, кто подстережет его на пути к вокзалу Сен-Сезар?! Никто не знает. Суждено ли крушение тому поезду, что повезет их в Рус?! Не знает никто. Никто ничего не знает никогда.
   А ты, Время, безжалостное, быстротекущее, всесокрушающее, — ты знаешь?!
   Ветер гнул и трепал ветки деревьев. За спиной Князя мерцал зимний парк. Светился потусторонним светом, синими спинами зверей-сугробов. Глаза Мадлен застлало пеленой слез, и на мгновенье ей показалось, что на голове Князя могучий парик, седая грива. Что зима украсила его. И молодые глаза горят из-под парика, как звезды из-за ветвей.
   Она отерла глаза ладонью, весело улыбнулась Князю.
   Да, верно, это были звезды.
   Он уже был у самой земли. Бодро спрыгнул на снег, раскачавшись на лестнице, как на качелях.
   Ночные зимние качели. А они так и не покатались на качелях летом… среди солнечных пятен, журчанья Зеленоглазой… с соломенными шляпами в руках, полными черешен и персиков…
   Он молча вскинул руку. Помахал ей.
   Она запомнила его лицо — строгое, ясное, с густой синевой родных глаз, с белозубой улыбкой, сказавшей ей: люблю.
   Он побежал, не оглядываясь, скрылся за ветвями, за черными стволами замерзших платанов.
   Она открыла дверные створки, поглядела на беснующихся, на жгущий криками и тряпками Карнавал.
   Вот и все.
   Это все, Мадлен.
   Почем ты знаешь, что это все?!
   Знаю. Кровь моя знает.
   Что может знать твоя кровь?!
   Она вещая. Она Царская. Она… из синих ручьев и голубых речек Рус. Из талого снега ее полей. Она втекла в нее с неба — синевой ее звезд.
   Господи, помоги!.. Не оставь рабу Свою…
   Она тайком перекрестилась и так, в нижней сорочке, без золотой парчи, на высоких позолоченных каблуках шагнула в зал, к танцующей толпе.
   Ах, музыка. Ах, живопись на стенах. Ах, вызолоченная лепнина. Гипсовый виноград. Воздушный шелк занавесей. Ах, она вернулась сюда, в высший свет, без платья, в одной рубахе. Вроде как креститься собралась. По обряду Рус. Свечки ей только в руку не хватает. Ах, какой славный Карнавал! Все смеются, показывают на нее пальцами. Да ведь это Карнавал, господа, и на нем позволено все. Все! А вы знаете, что все кончено! Значит, все и дозволено теперь!
   Она шла и шла дальше, вперед, в центр зала, твердо ступая по паркету, вонзая в паркет каблучки, и вокруг нее вспыхивали и гасли смешки, вскрики, шорохи одежд, звон бокалов с шампанским, а она закрыла глаза и шла с закрытыми глазами, с улыбкой бесконечной и долгой, как река, и она видела.
   Она видела себя — грязную девчонку на обочине дороги, засыпающую под теплой машиной. Если скрючиться, свернуться калачиком под авто, снег не будет падать прямо в лицо. Он будет лететь мимо, над тобой, вне тебя.
   Боже мой, Боже мой, неужели это ты, Мадлен?!
   Маленькая Мадлен… забывшая родину… забывшая себя… помнящая побои, пинки…
   Ты отомстила им или нет?!..
   Не открывай глаз. Ты все равно видишь их.
   А они видят тебя.
   Ты и с закрытыми глазами видишь, как человек-яйцо, облаченный в шкуру медведя, вынимает из кармана, запрятанного на медвежьем животе, два револьвера и сует их в руки Арлекину в пестром трико и Казанове в венецианской бауте. И они запихивают оружие под свои костюмы, но не слишком далеко, чтоб можно было немедленно вытащить и выстрелить, когда понадобится.
   Эти пули — для нее.
   Она идет с закрытыми глазами по залу, а за руку ее хватает бедная сумасшедшая, просит монетку, молит приласкать… а, это ты, Кази. Да ведь ты и вправду сошла с ума; что тебе от меня надо?
   — Эти пули для тебя!.. они убьют тебя, Мадлен!.. лучше вернемся в Испанию, войдем в портрет… там хоть и холодно, а спокойно стоять… будем стоять на холсте вдвоем…
   Горбун выдернул Кази у нее из-под ног.
   Она видела, как он перекрестил ее. Она не открывала глаз.
   Она слышала музыку вокруг себя, шум, гам, визги, смех.
   Шепот Каспара вонзился ей в уши:
   — Так тебе на роду написано. Ты не уйдешь от судьбы. И от себя не уйдешь. От себя убежать невозможно. Иди. Иди навстречу судьбе.
   Глаза закрыты. Веки тяжелы. Их не поднять. И не надо.
   Черный медведь перекувыркнулся через голову и, издавая громоподобный рев, укатился в глубь толпы.
   В грудь ей уперлось дуло. Металл холодил кожу. Ставил клеймо мороза.
   Она открыла глаза.
   Граф в костюме Арлекина баловался смертельной игрушкой. Граф, вы когда-нибудь знали, что такое рулетка Рус?! Слышали, да… Сыграем?!
   Ах, не хотите?.. Уберите… это. Меня это сейчас совершенно не волнует.
   — Куто, ты глуп.
   — А, Коломбина… в дезабилье!.. Я покажу тебе…
   Мадлен ослепительно улыбнулась графу и потрепала его за локоны парика, как мальчишку.
   Публику на Карнавале уже ничем не удивишь. Все пьяны от танца и вина, от шампанского и объятий, и все окна и двери в зимний парк распахнуты.
   — Плюнь на меня, Куто, раз и навсегда!
   — Почему ты в неглиже?!.. твой эпатаж перешел все границы…
   — Нет еще. Хочешь, я разденусь догола? Убери железяку. Вон твой друг барон. Желаю потанцевать с ним.
   Тяни время, Мадленка, тяни. Нить в твоих руках. Мотай ее. Сучи. Опять распускай. Заставляй их гоняться на твоим клубком, как котят. Ты выиграешь эту игру, в отличие от «двенадцати апостолов». Здесь тебе повезет. А если не повезет — что ж, зато в любви…
   Она вскинула руку на плечо барона и закружилась с ним в танце.
   Она вела его властно и беспрекословно, так, как мужчина ведет в танце женщину. Она приказывала ему. Она подчиняла его.
   И он подчинялся ей.
   Он подчинялся правилам ее игры.
   Он не хотел, но он играл с ней!
   Он делал так, как она хотела! Как она приказывала ему!
   Какая торжествующая улыбка на ее губах!
   Как ярко, карминно, красно горят эти губы! Будто красная звезда.
   Он вырежет эту звезду у нее на спине.
   Барон, вы хороший танцор. Вы отлично вальсруете. Нет слов. Но это я веду вас. Это я вас направляю. Не наступайте мне на ноги. Они не железные.
   Я раздавлю тебе ноги в тисках, сволочь. Я заставлю тебя корчиться и орать. Я буду прижимать к твоим пяткам раскаленный утюг.
   Мечтайте, барон, пока что это вы корчитесь в муках. Это я веду вас. Я вожу вас за нос. За бороду. Держу вас за усы и тащу, куда хочу. И смеюсь. Смеюсь.
   Я смеюсь над вами. Смеюсь над тобой, жалкая тварь.
   Черкасофф умело, искусно танцевал с ней, и ее прожигал его слепой, ненавидящий взгляд.
   Ну вот ты и показал, кто ты такой на самом деле, благовоспитанный барон, великий лицедей. Безупречно же ты притворялся. Во всей Эроп лишь она, Мадлен, знает, кто ты такой. Твой чертов смит-вессон я дала Князю. Ему он нужнее, чем мне. Я и от ваших пуль уйду, если захочу. А теперь прыжок в сторону! Кульбит! Па! Еще па! Еще антраша!.. Ну, выкинь же коленце, барон! В вальсе я это тебе разрешаю. Повеселись от души! Ты, не умеющий веселиться! Ты, не знающий живых чувств!
   Он сцепил ей плечи руками.
   — Где записи?!
   — А пошли к черту ваши записи.
   Музыка. Музыка, и она крутит их, вертит, обворачивает подол рубахи Мадлен вокруг колен барона.
   — Где записи, дрянь?!
   Музыка гремит. Музыка торжествует.
   — Там.
   — Где?!
   Его лицо перекосила гримаса ненависти, но они продолжали танцевать, они кружились в танце, и со стороны казалось, что на бароне надета страшная маска восточного чудища с оскаленными зубами и вытаращенными глазами.
   — Я немного постояла с ними на берегу пруда… если бы был лед!.. я бы прорубила во льду полынью… Черная вода… Ныряйте, если хотите.
   Они кружились и вертелись в такт музыке, и музыка сейчас владела ими.
   Они не могли остановиться.
   Вместе с ними танцевали все — весь огромный зал, все люди, животные, птицы и чудовища, все цари и богдыханы, все завоеватели и осужденные, весь зимний парк, весь карнавальный спятивший Пари, вся Эроп, весь необъятный мир. Все танцевало, заходилось в танце, задыхалось от танца, умирало в танце, чтобы в танце родиться вновь.
   — Ты врешь, стерва!
   — О нет. Хоть я и могу врать. Я устала от вранья. Я хочу жить без вранья.
   — У тебя не выйдет! Зачем ты лжешь мне?!
   — Танцуйте, барон, танцуйте! Вы не чувствуете музыки. Вы мне все ноги отдавили.
   — Остановись, сволочь!
   — Если я остановлюсь сейчас, в вихре, мы упадем, и нас затопчут. Вы ведь не хотите, барон, чтобы вас затоптали?!
   Музыка кружила их. Они задыхались.
   — Ты правда утопила тетради?!
   — Правда.
   Князь ушел уже далеко. Уже очень далеко.
   Возможно, сейчас он подбегает к вокзалу Сен-Сезар.
   Он встанет под часами и будет стоять. Дожидаться ее.
   Нет, он будет благоразумен. Он не будет торчать на виду. Он спрячется за парапетом, за вокзальным киоском, где тетки в грязных рюшках продают безе и подгорелые круассаны. Он станет в тень. Он будет следить, когда она появится из-за угла.
   И он не бросится к ней. Он будет осторожен. Он дождется, когда она поравняется с ним, выйдет, закинет голову, поглядит на часы, возьмет ее нежно за руку и скажет, целуя ее ладонь:
   «Ну, Мадлен, дорогая, ты опять опоздала. Но я на тебя не сержусь».
   Нет! Он бросится к ней!
   Бросится и обнимет!
   Наперекор всему.
   Назло всем вам, шпики, соглядатаи, вечные надсмотрщики, покупатели чужих жизней.
   Барон приблизил перекошенное лицо к ней и сказал резко и отчетливо:
   — Тогда все. Можешь помолиться на ночь, Дездемона.
   Подобие насмешливой ухмылки тронуло под усами его губы.
   Ах ты, бедняга, а я рассмотрела тебя вблизи, и сколько же у тебя седых волос появилось. Да, старишься ты, несчастненький. А мне вот не делается ничего. И красота моя умрет вместе со мной.
   Ты выждала, Мадлен, до последнего. Все. Теперь можешь бежать. Выворачиваться.
   Ну, где твоя хваленая смекалка?!
   Краем глаза, крутясь в танце, она видела, как люди в медвежьих, тигриных, ягуарьих, волчьих, крокодильих масках озираются. Ищут глазами кого-то в толпе. Шныряют. Расталкивают танцующих руками, локтями. Рыскают. Кое-кто, в раздражении и досаде, уже и маску с себя сорвал. Употел. Упарился. Да видно сквозь прорези и дырки для глаз плохо. И рожи у них без масок злые. Будто им не дали любимую конфетку в награду за труды.
   Чего вы ищете, ищейки?! Кого?!
   До слуха Мадлен донесся хриплый шепот:
   «Ушел!.. Ушел…»
   Ага, ушел. Да, ушел. Ушел Князь. Спасся. И она тоже спасется. Она! Бойкая Мадлен! Она не из таковских, чтобы за здорово живешь подставлять себя под пули. Или под пытки. Да, ей однажды снилась дыба. И князей в Рус пытали. И смердов. И восставших крестьян. И матерых разбойников. Да она не дастся ни пытке, ни пуле, ни петле. Она полна жизни. Она живуча. Она кошка. Она Львица. Ее ранят — она рану залижет, уползет в пустыню. В снежную пустыню, к отцу Дмитрию. Он-то уж ее выходит.
   Музыка, греми! Музыка, не останавливайся! Кружи нас! Закружи нам головы! Заверти нас в безумье!
   Да, мир безумен, и в безумном танце я смеюсь над татями и убийцами, и в безумном веселье играю собственной жизнью. И я еще станцую канкан в Красной Мельнице, девочки. Еще сяду на шпагат. Еще вздерну ногу выше головы. Выше… выше…
   Музыка оборвалась внезапно.
   Барон отшвырнул Мадлен от себя.
   Она упала в гущу прекратившей танцевать толпы, ударившись о чьи-то плечи, локти, колени.
   Ее поймали чужие хищные руки. Сжали. Вцепились в нее.
   — Держите ее крепче! Это шпионка!
   Женский визг. Резкий мужской хохот. Истерика. Свистящий шепот сплетни.
   Она стала рубить держащие ее руки. Бить локтями. Попадала в щеки. В груди. Орала. Вырывалась. Она же такая сильная. Она как камнебоец с северных шахт Эроп. Она кровь с молоком. Она себя в обиду не даст. Как крепко они ее держат! Ударить, еще, еще. Впиться в плоть зубами. О, человечье мясо. И кровь, такая соленая на вкус. Она красная. Она не голубая. Все это сказки. Маг, что ты предсказал мне там, в Нострадам?! Зачем ты показал мне Страшный Суд?! Это будет пострашнее Страшного Суда. Людской суд всегда страшнее.
   Люди не пощадят тебя, Мадлен.
   Ты слишком красива. Ты слишком открыта.
   Ты слишком паришь и царишь над ними.
   Люди никогда не прощают Царствования. Царения.
   Царского полета над широкой, привольной землей, превращенной людьми в помойку, в выгребную яму.
   О, Эроп, выгребная яма. Я устала жить в тебе. На дне твоем.
   Я хочу взлететь… и полететь далеко, далеко. Пустите меня! Пустите! Вы, люди, людишки… медведи, волки, лисы… тигриные, собачьи когти…
   — Эй, барон, она отдала записи?!
   Куто. Это Куто. Его крик.
   Он вопит, как баба на базаре. В Брюхе Пари. Над корзиной с капустными кочанами.
   — Их нет, граф! Она сволочь, твоя шлюшка! Она все утопила в пруду перед дворцом! Мы не уследили за ней! Она обвела нас вокруг пальца! Куто! С ней пора кончать, Куто!
   А это барон. Голос спокоен, кипит лютой ненавистью изнутри.
   Как крепко держат ее эти визжащие чужие люди.
   И, о Боже, она не понимает, на каком языке они кричат ей в уши оскорбления, лесть, комлименты, пошлые уличные песенки. Карнавал! Что ж ты напоследок лишил ее разума, Карнавал!.. Ведь она же не Кази. Она никогда не сойдет с ума. Ей недолго осталось жить. Ее убьют. Ее расстреляют. И Карнавал будет думать, что это так просто, для смеху, для веселья.
   — Пустите меня!
   Она извернулась и вырвалась.
   И побежала.
   Один зал, другой. Анфилада. Их вереницы, залов во дворце. И везде танцуют. А за ней гонятся. И она кружится по залам в чудовищном танце.
   О Мадлен, ты бежишь в исподней рубашке по блестящему паркету дворца, и где твоя мечта о счастье? О ребенке, которого ты не родила? Тебе в руки сует полено, обмотанное атласными тряпками, человек в маске козла. И ты берешь деревянную куклу и танцуешь с ней. Кружишься. Прижимаешь к груди. Пусть думают, что ты сошла с ума. Кази сошла с ума. Мадлен не оставит ее. Мадлен пойдет вслед за ней. Безумие близко. Все идут по лезвию бритвы. По канату, натянутому над пропастью.
   Спи, мой сынок, мой мазаный блинок. Я не испеку тебе блины. Не напою тебя сливками. Не покормлю тебя грудью. Я лишь спою тебе последнюю колыбельную песню. Тебе и себе. Нам вдвоем. Мы уснем вместе.
   «Да, так, Мадлен, танцуй. Тебя скроет карнавальная толпа. Тебя примут за дурочку, играющую в Рождество. Играй. А я тем временем сниму свое синема».
   Пьер?!.. Его голос… Она кружилась с поленом в руках по освещенному люстрами и факелами залу, а люди со страшными орудиями, загадочными стрекочущими камерами, яркими лампами и фонарями в руках бегали за ней, и она закрыла глаза: снимай, Пьер, меня для синематографа с закрытыми глазами, все равно на черной пленке никто не увидит их синевы. А я и с закрытыми глазами все вижу.
   Я вижу Отца. Он глядит на меня. Улыбается из-под усов.
   Он говорит мне взглядом: Магдалина, не бойся ничего. Там тоже есть жизнь. И мы встретимся с тобой.
   Отец, неужели меня убьют?! Я не хочу… Я хочу жить!
   Они все тоже хотели. Люди моей страны. И я хотел вместе с ними.
   Вместе с ними жить и умереть.
   Отец! Но я умру на Чужбине!
   Я буду с тобой в последний миг.
   Камеры стрекотали. Мадлен едва различала голос Пьера в гаме, выкриках, возне, взрывах смеха. Где погоня?! Они рыщут по залам. Они не знают, куда она побежала. Слишком клубится толпа. Люди — дым. Они клубятся и растают. Исчезнут во тьме.
   Глаза закрыты. Она танцует. Кто-то подносит к ее губам бокал с вином: испей, танцорка, у тебя пот на висках. Она хватает руку, протянувшую бокал, жадно пьет. О, сладкое вино. Она всегда любила сладкое красное вино. Как кровь. Кагор. Горячий глинтвейн. Они с Кази так любили варить его в Веселом Доме.
   — Вот она! Держи ее!
   Догнали. Куда бежать?!
   Она открывает глаза, бросает бокал в сторону, недопитое вино брызжет на танцующих. Дамы визжат. Осмотреться. Быстро. Видишь, открыты все балконные двери?! И со всех балконов можно прыгнуть в снег. И даже без веревочной лестницы.
   Она бросилась к распахнутой в лунную ночь двери.
   О Боже, почему… почему с этого балкона спускается мраморная лестница прямо в парк?!
   Бежать! Сбежать по ней!
   Она кидает под ноги бегущим за ней полено. Арлекин падает. Казанова, страшно чертыхаясь, поднимает его за шиворот. Она, еле касаясь ступнями ступеней, летит вниз по белой лестнице, и маска льва бьет, подпрыгивая, ее по груди.
   Она рвет с груди нитку. Живи, лев, в сугробе. Мне трудно дышать.
   Беги, Мадлен! Это твоя коронация. Кази увидела все неверно. Не на красной бархатной подушечке поднесут тебе державу с крестом и тяжелый скипетр. Не будет патриарх держать корону с огненной Шпинелью над твоей головой. Князь, мы не будем стоять рука об руку в тронном зале. За нас не будут молиться, пав на колени, родные люди. Я бегу по чужому снегу. В чужом парке.
   Я славно повеселилась, люди. Отлично потанцевала. Пора и честь знать.
   Она наклонилась, скинула туфли. Прощайте, мои дешевые, позолоченные лапоточки на каблучках. Вы мне честно послужили. Я очень любила вас.
   Она бежала босая по снегу. Ее ступни обжигало холодом и огнем.
   Так Князь целовал ее ноги. Ее ступни и пальцы. И все обрывалось в ней струной.
   Звонарь, генерал, прозвони по мне колокольный звон. Я заказываю тебе звон красный и малиновый. Самый прекрасный на свете.
   Она бежала босиком по синему снегу парка, а между ветвей полыхал и сыпал холодными огнями фейерверк, устроенный на потеху гостям герцогом Феррарским. Им на все наплевать: на войны, ужас, голод. На смерть стран и рождение новых. На ожиданье Дьявола. На пришествие Бога. Лишь бы был фейерверк, взлетали зерна огней в черную чужую ночь.
   Снопы и взвихрения искр освещали ее золотые крутые кудри. Ее упрямый бычий лоб. Ее лицо, пот, текущий по щекам.
   Она слышала крики за спиной.
   — Эй!.. Ты!.. Тварь!.. Стой!.. Стой, не уйдешь!..
   Она бежала.
   Бежала, задыхаясь.
   Боже, ведь она никогда не молилась. С тех пор, когда из нее выбили память. Она молилась там, в Рус. Девочкой. Она забыла Божественные слова. Как они звучат на родном языке. Отец Дмитрий. Там, в лесах Карнака. Как он говорил… шептал… Богородица, дева, радуйся… радуйся…
   Спаси меня, Богородица, для мужа моего. И я Тебе всем заплачу. Я отработаю. Все, чего ни пожелаешь. Дам любой обет. Бери все. Бери меня. Бери моих будущих, нерожденных детей. Бери душу мою. Да она и так Тебе принадлежит.
   — Ты!.. Сволочь!.. Остановись!.. Стрелять буду!..
   Она бежала.
   Золотая ее голова горела факелом среди черных ветвей.
   — Граф!.. Заходи слева!.. Бери ее слева!.. Клянусь, записи у нее!.. Если нет, я прикончу ее одним зарядом!
   — Мадлен!.. Мадле-е-е-ен!..
   Куто. Как он вопит. Он никогда не мог сдерживать чувства. Ни страх, ни радость, ни гнев. Все лилось из него наружу, как из бабы. Эх ты, Куто. Не возьмешь меня голыми руками. Только голой пулей.
   Вы меня расстреляете. Я знаю это.
   Горбун был прав. Все будет, как на его картине. Ничего. Он недолго погорюет. Утешится с Кази. Нарисует ее снова в виде инфанты. Принцессы. В виде меня на подушках перед зеркалом. Только волосы не золотые, а черные. Ты уж не подкачай, Кази. Ты ведь тоже ничего красоточка. Ты только всегда прибеднялась. А ты тоже могла бы сделать карьеру. Выбиться в люди. Ты еще выбьешься. За меня. За всех нас. Погубленных. Растоптанных. Расстрелянных. Пригвожденных ко кресту.
   Живи, замарашка Кази! Пей красное вино! Я попила вволю. Покувыркалась с мужиками. Пошутила с ними вдосталь. Объелась. Больше не хочу.
   Как обжигает пятки снег.
   Беги, Мадлен. Беги, крошка. Беги!
   Пули, ведь они дуры. Они обгонят тебя. Они не догонят тебя.
   А ты замечательная мишень. Ты вся на виду. Такая яркая.
   Они видят тебя издалека.
   Она задыхалась, вязла в снегу. Выбежала на тропинку. Полетела, раскинув руки. Короткая рубашка била ее по бедрам. Звезды сияли над ней глазами львов в пустыне.
   А ты был пустыней, свет. Бедный высший свет.
   Нет ничего на свете лучше простого счастья.
   Мне не нужно короны. Славы. Знатности. Денег. Почестей. Богатства. Власти. Дорогих нарядов. Дворцов. Драгоценностей. Мехов. Исполнения всех моих прихотей и желаний.
   У меня осталось лишь одно желание напоследок: любовь.
   Я любила, и я была счастлива. Стреляйте! Вы все равно не убьете любовь.
   Вы убьете свою мечту о любви, безлюбые люди, но никогда любви не достигнете. А это я, я дарила, давала вам любовь, кормила вас любовью, ломала себя на куски, раздаривала, кидала, крошила, совала вам во рты и руки: ешьте, пейте, вот она, любовь, вот она, я. Тот, кто рожден быть Любовью, не принадлежит Смерти. Поэтому бессмысленны все ваши потуги. Пули! Свинцовые комочки! Не слышу их свиста. Вы приберегаете их?! Хотите подобраться ко мне поближе?! Ведь вы отличные стрелки. Почему вы не стреляете?! Почему?!
 
    ………… - Почему вы не стреляете?!.. Почему?!..
    Аля не выдержала. Встала со стула, поданного ей.
    Ее крик забился под сводами мрачного подвала.
    Я нашла руками руки Стаси и Руси, больно сжала их. Обняла за плечи Леличку. Прижалась лицом к спине прямо, гордо стоящей Таты.
    Отец держал Лешу на руках. Отец, когда будут стрелять, ты заслони его грудью!
    Да. Я заслоню. Я закрою его своим телом. И я продлю его мученья. Уж лучше сразу.
    Ряженые в кожаных робах вскинули ружья, наганы, револьверы.
    Я поглядела в глаза Петрушки, стоявшего прямо передо мной.
    И я увидела глаза человека, который стреляет в человека.
    Я стояла близко к нему, против его лица, и видела, как ходят в его глазах Дьявольские тени. Черные крылья. Как в его зрачках скалят рожи химеры. Из чего соткан человек? Из Дьявола и Бога. Человек, ты, созданный по образу и подобию Божию. Какое же ты подобие. Значит, Дьявола в тебе больше. И ты не можешь, не умеешь с ним бороться.
    А отчего же тогда есть на свете мы?!
    Те, в ком света больше, чем тьмы?!
    В чем провинились мы, за что вы нас пытаете, мучаете, убиваете?!
    Значит, в нас есть то, чего вам никогда не достигнуть?! До чего вам не дойти никогда, хоть всю жизнь вы идите, бредите, сбивайте ноги в кровь, кусайте локти?!
    В глазах Петрушки я ясно прочла одно:
    «МЫ НЕНАВИДИМ ВАС. ВЫ НЕ НУЖНЫ НАМ НА ЗЕМЛЕ.»
    И он выстрелил.
    Он выстрелил первым.
    За ним озверели, осмелели другие. Они стали палить из всех стволов.
    Оружие. Оружие. Кто тебя придумал. Орудие убийства. Железные палки, а внутри — огонь. Он вылетает, он больно жалит. Он вонзается в горло… под ребра.
    — Стася!.. Стасенька!..
    Крик матери. Лучше убейте меня, а дочь оставьте в живых. А четыре дочери?!
    А сын, желанный, долго жданный, вожделенный, рожденный смертельно больным?! Лешенька… Лешечка… Отец, упади на него, накрой его своим телом…
    — Руся!.. Тата!.. Ложитесь!..
    Мы попадали на пол. Пуля попала Леше в бок. Под ребро. Он держался рукой за живот, и по серому сукну текла ярко-красная кровь. Отец упал на него, как птица на подранка, закрыл его плечами, грудью, животом.
    Что ты. Зачем ты. Боже. Помоги умереть.
    Если они задумали убить нас, они убьют нас всех все равно.
    Их ничем не остановишь.
    — Мамочка!.. Папа!.. Я любила вас!.. Я люблю вас!..
    Кто это закричал?!.. Руся?!..
    Я подползла к лежащей ничком Тате. Она содрогалась. У нее были пробиты руки. Кровь текла и хлестала их порванных пулями жил. Господи, да отчего же кровь цвета вина. Однажды в Екатерининском парке… был пикник… и мы делали крюшон… разрезали арбуз, наливали туда красного вина… как кровь оно было… а мы смеялись, сыпали в арбуз сахар, курагу, лимонные дольки… лили и лили еще вина из горлышка оплетенной корзиной бутылки…
    Лешка, тебе не придется видеть свою коронацию. Слишком настрадался твой народ. Слишком возненавидел тебя. А может, себя?! Зачем так жутко, противно гремят выстрелы, зачем пули вонзаются в живое?!
    А вы целите плохо, ряженые. Вы и в доски попадаете.
    Вы не можете нас убить сразу.
    — Руся… подожди… я тебя заслоню…
    Я легла на Русю. Прямо перед моими глазами просверкнул штык.
    И крик Петрушки взрезал дымный воздух:
    — Штыками!.. Колите их штыками!.. Вы же видите, они все живые!.. Это Дьявольские отродья!.. Они живучие!.. Их пули не берут!..
    Пули отскакивали от корсетов девочек. Аля зашила под корсеты все драгоценности короны, что удалось спасти при аресте и спрятать. Они так и ходили с алмазами и жемчугами под мышками. «Не холодит?..» — спрашивала я, дразнясь. «Это же сокровища нашей прабабушки Катерины… и нашего прадедушки Петра… и прадедушки Ивана… мы должны их беречь пуще глаза», - серьезно отвечала мне Тата, поглаживая морскую свинку.
    А где свинка?! А где собачка Джипси?!..
    Лай. Лай и визг из-под платья Али. Джипси у нее на животе. В нее попала пуля. Она истекает кровью. Бедная, маленькая собака. Ты совсем не думала, что люди такие звери. Что они могут убивать друг друга просто так. Потому что одни люди мешают другим жить на земле.