Страница:
Они прибыли в Перигор как раз тогда, когда на площадях, на крытых рынках, на мостовых вокруг ратуши и собора, в нарочно сооруженных для торговли вином павильонах, на обрывах близ реки уже начиналось глухое, радостное пчелиное гудение почуявшего великую забаву народа.
— Праздник Вина!.. Праздник Вина!.. — кричали мальчишки, подпрыгивая и сивстя. — Все на Праздник Вина!.. Небывалое веселье!.. Невиданные вина!.. Королевство вина!.. Выберем короля вина!..
— А с ним и королеву!..
— Пусть осушит до дна заздравный кубок!..
— И не свалится при этом наземь!..
Сбросив пожитки в отеле — было даже странно, что в такой провинции посреди старинного городишка возвышался роскошный, похожий на сливочный торт отель, с номерами люкс, с обслугой по высшему разряду Эроп, с горничными, знающими чужеземные языки, — они побежали глядеть праздник. А он разгорался все ярче. Все неистовей. Темнело, и всюду зажигались огни, и хозяйки подвешивали к распахнутым окнам цветные фонари со вставленными внутрь свечками и лампами, выставляли на подоконники бутыли с разномастным вином; девушки водили на улицах хороводы, взявшись за руки; на площадях, за лотками и прилавками, кричали виноделы, зазывая к себе, махая руками, разливая вино из толстопузых и длинных бутылей в узкие стеклянные и хрустальные бокалы, сработанные местными стеклодувами в честь Праздника Вина:
— А вот попробуйте моего муската!.. А мускателя!.. Аромат — как от тысячи роз!.. Не оторветесь!..
— А мой херес!.. Херес!.. Продаю оптом, сто монет ящик!.. Пробуем бесплатно!.. Подходи!.. Налетай!..
— О, господа, только перед Праздником вытащил из подвала, из закромов, бочки со старым Сен-Жозефом!.. Утонченнейшее вино — лучшее в мире!.. Ваше обоняние и вкус будут праздновать праздник вместе с вами!.. Вино — это музыка!.. Выделать вино — то же самое, что обточить драгоценный камень!..
— А мои бриллианты!.. А мои аметисты!..
— Типун тебе на язык, Жерар, ведь аметист — это камень трезвенников… лучше крикни, какой там камешек носил на пальце Бахус!..
— Должно быть, рубин, Герра, рубин!.. ведь он красен, как вино Русанна…
— Или сапфир!.. ведь он синий, как отборная изабелла… и пахнет Луарой… морем, куда она впадает… жарким, южным морем…
Мадлен озиралась, восхищенная. Какое чудо этот Праздник! Румяные, потные лица крестьян. Гортанные крики торговцев вином. Девушки в ярких юбках с тысячью оборок вертятся туда и сюда, улыбаются ослепительно, белые кинжалы улыбок сверкают на смуглых лицах. В этом краю все черноволосы и темнокожи; Солнца здесь много, это да. Февраль, а здесь уже цветет миндаль. Правда, и в Пари уже проклевывается травка на газонах, где припекает. В Булонском лесу… Булонский лес… Она вспомнила свое январское купанье в ледяном ручье, завтрак на природе, взгляды мужчин, блуждающие по голым телам ее и Кази. Это было недавно. Казалось, сто лет прошло.
Деревенские тетки, переваливаясь, как утки, с боку на бок, несли в мощных руках наперевес корзины, из которых торчали во множестве горла бутылей; облитые красным воском сырные головы; рыжие, золотые бока апельсинов, мандаринов, персиков, айвы. С Южного моря везли сюда фрукты на баржах. Капитаны каботажного плавания доставляли свежие плоды манго и померанцы Алжира и Туниса прямо к столу перигорцев. А свои абрикосы и персики поспевали уже к июлю, едва успевали собирать урожай. Благодатная земля Эроп. Мадлен не знала тебя. Мадлен сидела сиднем в своем Пари, а Пари, оказывается, был далеким Севером в сравнении с цветущим, бесшабашным Перигором.
— Как хорошо, Куто. — шепнула она графу, — здесь мне нравится. Давай начнем пробовать вино! Нальют сколько душеньке угодно!
— О да!.. Ты права. Пора. Господин Жерар… — Рядом с каждым виноделом торчала табличка, на ней неловкой, полуграмотной рукой было накарябано имя владельца виноградников, совпадавшее чаще всего с названьем вина, знаменитым на весь мир. — Плесните, прошу вас, нам немножко вашего «Господина Жерара!» Чуть-чуть…
— Да уж, чуток, — ворчливо вскинулся Жерар, наливая в бокалы прозрачного желтого, как медовый топаз, вина, издающего сильный аромат, — мое вино гениально! Это симфония!.. Это опера!.. Там запахи поют на разные голоса!.. И сливаются в одну гармонию!.. Не оторветесь!..
Они и впрямь не могли оторваться. Граф выложил на прилавок монету, и они попробовали еще и еще. Щеки их вспыхнули, глаза затянуло поволокой радости, из их оживившихся, посветлевших лиц летели искры на прилавки с бутылями, в лица встречных празднующих людей, в вечереющий воздух. Они бродили по крытому рынку рядом с ратушей и пробовали, пробовали вина — и бесплатно, и за плату, если им нравилось, а вкуса они не могли разобрать, смакуя под языком одну драгоценную каплю. Закуски не было никакой, кроме фруктов. Они бросали монеты в толпу торговцев, а оттуда, смеясь, им, как мячи, швыряли золотые шары апельсинов, колючие, похожие на ежей ананасы, огромные, с голову ребенка, яблоки; однажды швырнули дыню, и Мадлен поймала ее, пошатнувшись, чуть не упав под тяжестью плода.
— Куто, у тебя есть нож?..
— Какой же мужчина без ножа, Мадлен. На! Держи!
Граф отмахнул от дыни ножом несколько кусков. Она ела, опьяненная и вином, и Праздником, и теплом, и Югом, и любовью графа, бесконечной, как море, и столь же опасной, и вспоминала, как он протянул ей нож там, близ храма Нострадам. Куто любит красивые жесты. Он притворщик. Он игрок. Он жесток, как ребенок, и любит ее, как ребенок. Она замучается с ним. Он от нее не отлипнет. «Милые бранятся — только тешатся», - процедил, насмехаясь, барон.
Погружая зубы и нос в ломти тающей во рту, сахарной дыни, с мокрыми, перепачканными вином и соком щеками, она ни на минуту не забывала о том, что произойдет сегодня вечером. Позже. Через час. Через два.
Интересно, где прячется маг.
Ну, Мадлен, ты, видно, до смерти не избавишься от надсмотрщиков. Тебе это на роду написано — жить под невидимым глазом.
Она изогнулась в любовном порыве, обернув разрумяненное, веселое лицо к Куто:
— Давай попробуем еще вон то!.. светлое… игристое…
— Ах ты, моя игривая кобылка, — ласково сказал граф и погладил Мадлен по голой руке, чуть ниже короткого рукава шерстяного платья, похожего на крестьянское. — Ты моя игрунья. Никакого игристого. Отдыхаем. Пляшем. Видишь, уже начинаются пляски. Я слышу, как от топота ног гудит земля. Снега здесь не бывает, это Юг; и земля прокалена Солнцем насквозь. Ты ударишь в нее ногой — и она отзовется, как бубен. Спляшем, Мадлен! Когда еще нам доведется плясать, пьяным и счастливым, на Празднике Вина!
— Спляшем, Куто!
— Мне с тобою, Мадлен, и вся жизнь — один праздник…
— А твоя невеста?..
— Забудь о ней. Забудь о ней так же, как я о ней забыл.
Он подхватил ее за талию и вытащил на вольный воздух из-под деревянных балок крытого рынка.
А толпа уже вихрилась и вертелась! Огрузлые и худые, как жерди-слеги, крестьяне, толстощекие матроны — как в танце потешно тряслись их щеки, покрытые красными жилками, где текло все выпитое вино!.. — юные мальчики с лицами Ангелов, что поют на фреске в деревенском храме, столпившись близ органа, и Осанну и Аллилуйю, румянощекие упитанные девушки, кровь с молоком, выращенные на вкуснейшем свином мясе, жаренном на каминных решетках, на угольях, на картошке, испеченной в золе, на густых сливках от красных перигорских коров, на свежих персиках, от которых летом ломятся деревья в здешних садах, — прекрасные девушки, не знающие, что такое изнурять себя диетами и режимом, бессонными ночами и дурными книжонками, знающие, что любовь — здорова и прекрасна, и придет в свой черед, так, как приходит зима и весна, как сплетаются по весне тела жуков и змей, коров и быков, коз и козлов; здоровенные деревенские парни в шляпках набекрень с торчащими в них гусиными перьями, в куртках, пахнущих свежевыделанной кожей, — скорняки расстарались, пошили им куртки из козлиной и телячьей замши по случаю Праздника Вина, а Праздник Вина лишь раз в году, в дни Святого Венсана, и только в Перигоре, только здесь, и больше нигде в Эроп!.. — лукавые девочки в фартучках, с кошачьими мордочками, с бантиками на шейках, в тяжелых деревянных сабо, и даже старухи, даже старики, на ладан дышащие, в ладошку кашляющие, — и те нацепили свои лучшие наряды, вытащили из сундуков, пахнущие лавандой и мятой, чтоб моль не завелась!.. — вся огромная, цветная, потная, смеющаяся, пьяная толпа плясала на ратушной площади, стуча ногами, обутыми в сабо, по мостовой, и играл деревенский оркестр, гремели скрипки, наяривали, склонив головы, старательные сельские скрипачи — то зажигательную фарандолу, то развеселую гальярду, то медленную павану, то, как с цепи сорвавшись, ударяли по струнам, и народ пускался, взявшись за руки, в бешеный пляс, и закручивалась толпа спиралью в один огромный, как гигантская змея, хоровод — держись, держись, Мадлен, Праздник только начался!.. ночь наступает!.. пляши!.. крепко держи руку графа, не отпускай ее, иначе ты упадешь, и чужие ноги в веселой пляске затопчут тебя… ах, как играют музыканты!.. Крик рвется из груди!.. Ведь это пляшут арлезиану, арлезиану это пляшут, самый безумный из всех безумных танцев Эроп, стремительней тарантеллы, горячей ригодона, — держись, Мадлен, ведь это вихрь жизни, вихрь любви! Он сметет тебя! Унесет! Я пьяна! Но я не из таковских! Я все помню! Все знаю! Куто! Держи меня!.. Какой ветер несет меня!.. Я уже оторвалась от земли! Я лечу!..
Куто держал ее за руку, вцепившись изо всех сил, до посинения. Он сломает ей пальцы. Она всей тяжестью виснет на нем. Хохочет во все горло. Валится набок. Боже, да она совсем пьяна. Она бесится от радости. Отчего так горит ее лицо? Она слишком много выпила. Все-таки этот праздник опасный. Никогда не знаешь, где край в выпивке. Ты в ней просто тонешь, и все.
— Наддай!.. Наддай сильней, музыканты!..
— Жарь!.. Сыпь!.. Иди колесом, Дидье!..
— Карсель, обними меня, крути, верти… посади на плечи себе!..
— А ну, упадешь, Мирейль!..
Дюжий парень подхватил девушку на руки, усадил на плечи. Она сидела у него, приплясывающего, на плечах и заливалась смехом.
Музыка звенела и гремела. Перед глазами Мадлен плыла одна цветная пляска. Голова колышащегося на ветру красного мака. Она напилась красного вина. Она грызла маковую головку. Это не танец. Это вихрь. Это цветной снег; он идет и засыпает все вокруг — ее жизнь, ее разум, ее счастье, ее судьбу. Она превосходно помнит все. Она настороже. Ах, отчего так кружится голова.
— Куто… держи меня!..
Она упала на его руки.
Он схватил ее и понес на руках прочь из пляшущей толпы.
Да ошибся. Пошел не туда.
Вместо того, чтоб идти прочь от пляски, он вошел внутрь нее. И оказался в центре огромного хороводного круга, в пустом пространстве, на клочке горячей мостовой, истоптанной тысячью каблуков и подошв.
Он стоял с Мадлен на руках посреди танцующего народа, и вокруг него прыгали, воздевали руки к небу, к первым звездам, мальчишки и девчонки, юнцы и старики, бедняки и богачи-виноделы.
— Вот она!.. Вот она!.. Королева Праздника Вина!..
— Самая красивая девушка Перигора!..
— Венок ей на голову!.. Венок!.. Из синих ирисов!..
— Правильный ты выбор сделал, парень!.. Молодец!.. Какой кусманчик ухватил!..
— Венец королевы!.. Венец королевы!.. Сюда!.. Сюда!..
Она, лежа на руках у Куто, как во сне, видела, — подносят венок из пронзительно-голубых ирисов, надевают ей на затылок, и толпа взрывается одним сумасшедшим общим шумом, одним криком: «Слава королеве!.. Слава!..» — и те, кто ближе к ней, кидаются на колени, бьют лбами в выжженную землю, бросают в нее ветками цветущего миндаля и первыми цветами персика, густо-лиловыми, как чернила, одуряюще пахнущими, — мальчишки прыгают и визжат, музыканты пиликают смычками по струнам коряво срезанных деревенских скрипочек, и вот, вот, ей подносят зеркало, чтобы она погляделась в него, чтобы посмотрела на свою великолепную красоту, на золото волос, на синь бездонных глаз, на румяные, как персики, щеки.
Зеркало. Вот оно.
Зеркало!
Куто держит ее на руках.
Зеркало подносят ближе к ее лицу, ближе.
Она не видит того, кто держит зеркало.
Она смотрит в зеркало, как в пропасть.
Вот она, пропасть. И я должна в нее заглянуть.
Смотри, Мадлен. Смотри в оба. Не ошибись. Ты ошибиться не имеешь права. Ошибаются только раз.
Она приблизила лицо к зеркалу. Хмель как рукой сняло. Кокетливо, радостно улыбаясь, она поправила на голове венок из ирисов.
Прищурилась. Там, за ее головой. Сзади.
Кто?!
Барон сказал: «Этот человек».
Женщина?!
Она должна убить… женщину?!
Улыбка не сходит с лица, вмиг побледневшего. Мадлен поднимает от зеркала глаза. Куто торжествующе держит ее на вытянутых руках, как драгоценную добычу.
— Садись мне на плечи! Ну, как та девушка на парня…
Он взгромоздил ее себе на плечи. Она уселась, как на живом троне. Вот он, любовник твой, идет с тобой круг почета. И ты королева. Ты Царица. Ты снова Царица, Мадлен, хочешь ты этого или не хочешь.
Почему эта женщина так страшно похожа на Кази?!
Она бредит. Улыбайся, Мадлен, улыбайся. Тебе не привыкать. Показывай толпе ослепительные зубы. Маши ручкой. Королева приветствует своих ласковых подданных. Веселитесь! Пейте вино! Выпейте все без остатка! Я вам разрешаю. Музыка, что ж ты не играешь?! Громче! Громче! Не останавливайтесь! Не прекращайте! Заглушите музыкой мой ужас! Мою тоску! Маг, ты здесь! Ты здесь! Ты тоже в толпе! Ты танцевал вместе со мной! Тут, рядом! Ты стережешь меня! Я не сделаю ничего без ведома твоего. Я перо гуся, летящее по ветру. Я увядший ирис в венце. Я маленькая побирушка Мадлен на грязных дорогах Эроп. Они думают, что я королева. Что я Царица. Нет, Каспар, Шри Гхош или как тебя там. Я не Царица. Я была и останусь девкой Мадлен с Гранд-Катрин; с сеновала господина Этьена; с кухни Воспитательного Дома в окрестностях Страсбура.
Женщина. Я запомнила женщину.
Она похожа на Кази.
У нее черные, густые, спутанные волосы; черные горящие глаза; безумный взор; курносый нос. Она одета в черное. Во все черное. Будто предчувствует свою судьбу.
— Слава королеве!.. Слава красавице королеве Праздника Вина!..
Гул, крики, визги, смех колесом катились по ее лицу, в ее голове.
— Куто. — простонала она, наклоняясь к нему. — Куто, слышишь. Мне дурно. Я пьяна. Унеси меня отсюда. Скорей в гостиницу. Холодную ванну. Сигарету. Куто, дай мне сигарету. Быстрей. Мне плохо. Меня тошнит.
Она продолжала улыбаться и махать рукой уже из последних сил.
Она так и сидела у Куто на плечах — всю дорогу, пока он, под приветственные, праздничные, восторженные крики толпы нес ее к зданию похожего на торт, в каменных рюшках и виньетках, отеля.
— Положи меня на кровать.
Он послушно выполнил просьбу.
— Тебе принести попить, Мадлен?.. Съешь что-нибудь?.. Тебе стало плохо от голода… Ты чересчур много выпила… Ты никогда так много не пила…
— Я не голодна, Куто. Спасибо тебе. Ты очень заботлив. Намочи лучше полотенце. Приложи мне ко лбу.
Он намочил полотенце в холодной воде.
— Вот сюда, на лоб… прекрасно… мне уже лучше.
Она лежала долго, молча. Граф сидел рядом с ней.
Тишина отеля казалась мертвой, безжизненной по сравнению с безумным вихреньем кличей и криков пьяной толпы.
— Хорошо… благодарю тебя… а теперь уйди. Есть же еще комната. Я хочу побыть одна. Я не хочу говорить.
Куто покорно вышел. Он никогда не видел такой свою Мадлен. Ее что-то гложет изнутри. Еще минуту назад она была радостной… счастливой… горящей изнутри, как горит изнутри спелый лимон — золотом, цитроном, медью. Мадлен, его горящая золотая свеча. Она потухла. Что с ней?!
Он тихо, стараясь не скрипеть половицами, вышел в соседнюю комнату. Прислушивался. Ни звука. Заснула. Слава Богу.
Он не услышал, как она прошла в ванную комнату — неслышней пера, летящего по воздуху.
Ванная. Сколько ванных комнатенок прошло, пробежало, просквозило брызгами горячей шумящей воды через ее жизнь. Там она мылась, плескалась, смывала с себя следы чужой быстрой похоти или сладкой, как шоколадка, минутной любви — потоками воды, струями душа, горами мыльной пены, куда она засовывала гудящую от поцелуев голову, проклиная час, когда она явилась на свет женщиной.
А мужчиной, Мадлен, родиться не легче.
Мужчины так же страдают, как и мы; едва ли не больше, ибо не могут справляться с трудностями так мгновенно и весело, как это мы делаем. Они вечные дети. Им всегда надо вытирать нос. Стричь ногти. Варить варево. Кормить с ложечки. Кормить собой. Своим телом. Своей душой. Своим сердцем. И они будут прилетать каждый день и клевать твою печень, и утирать клюв, и улетать. А ты, прикованная к любовной каморке, к будуарчику, к дамской шкатулке, будешь ронять густую косу на дощатый пол, упав на колени, и молиться о том, чтобы орел прилетел еще раз. Мало тебе собственной жизни?! Для чего человеку живущему потребна другая?!
На этом мир стоит, Мадлен.
Не медли. Ты отлично помнишь, что тебе надо делать. Так не возись. Не тяни время. Все равно оттяжка тебя не спасет.
От чего?!
Ты не станешь убийцей. Не станешь. Не станешь.
А что произойдет?! Кто толкнет тебя под руку, чтобы револьвер упал с грохотом, покатился по кафелю, по мрамору?!
Шкаф. Мочалки. Шампуни в прозрачных бутылочках. Мыло в красивых глянцевах обертках. Запахи парфюмов, шибающие в нос. Где оружье?! Она запускает руку внутрь шкафа, шарит. Вот. Так и есть. Черный холод железа обжигает ей ладонь. Она вытаскивает смит-вессон на свет, как ежа. Секунду рассматривает его. Поднимает глаза. Окно. В ванной каморке есть окно. Оно — напротив ее глаз. Этаж высокий. Ни решетки. Ни матового стекла. Все прозрачно. Все великолепно видно. Сумеречная улица, факелы, лампионы, цветные воздушные шары, висящие поперек улицы между домов, символизирующие виноградные гроздья. Мальчишки стреляют в шары из рогаток, они лопаются со страшным треском. Ее выстрела и не услышат во всеобщем гаме и галдеже.
Она выстрелит и ляжет спать?!
И будет спать спокойно?!
Не рассказывай самой себе сказки, Мадлен. Смотри в окно. Смотри. Подойди к окну ближе.
Она подошла. Дрожа, открыла створку. И увидела.
В окне, через улицу — узкие улочки в Перигоре, дом глядит в дом, как лицо в любви глядит в лицо, — черноволосая женщина, похожая на Кази, расчесывала перед зеркалом свои спутанные ветром густые волосы, делала на макушке пробор костяным большим гребнем, и Мадлен даже могла различить родинки на ее лбу и виске. Такие же. Как у Кази. Господи, помоги. Она перекрестилась. А если она не выстрелит?! Маг же снял с нее заклятие. Ничто не остается в мире безнаказанным. Не выстрелит она — выстрелят в нее. Она уже ввязалась в мировую игру, только не знает, как она называется. Ценой чужой смерти она покупает свою жизнь. И она пошла на эту сделку?! Кто же она после этого?!
Женщина кончила расчесывать волосы. Заколола смоляную косу гребнем. Поправила в ухе блесткую каплю сережки. Налила из кувшина, стоящего на столе, питья, выпила залпом. Тоже, небось, набралась на Празднике Вина. Теперь жажда мучит.
Мадлен опустилась на колени перед подоконником. Уперла локоть в деревянную плашку. Смит-вессон прыгал в ее руке, в побелевших от напряженья пальцах. Усилием воли она остановила дрожь. Глядела на револьвер, пока он не застыл, наведенный на цель, как вкопанный.
Женщина, похожая на Кази, закинула руки за голову и сладко потянулась. Встала к окну спиной.
Ну же, Мадлен, стреляй. Не промахнешься. Окно напротив. Близкая цель. И удобно стоит. Загорелая спина в верезе платья. Следы от белых пляжных бретелек не успело схватить Солнце жадными губами.
П все же интересно, зачем именно ее велят прикончить?!
Что она такого сделала, эта женщина, какое злодеяние, за которое ее надо стереть с лица земли? А может… ну да, скорей всего. Она сотворила добро. А добро никогда не забывается людьми: за него либо любят, либо убивают. Третьего не дано.
Мадлен прицелилась тщательнее.
Неужели ты выстрелишь, сволочь?! Ты… кто ты после этого…
Ее четкий прищур ловил все. Синеву тени под лопаткой. Черный завиток волос на выгибе шеи. Кружевную оторочку декольте. Широкий кожаный пояс, охватывавший тонкую талию неизвестной. Бедняжка. Она не знает. Сейчас. Сейчас одним махом будет перечеркнуто все, на что она надеется. Что любит. Она не поймет ничего. Мадлен постарается сделать так, чтобы она умерла сразу.
Вот она, левая лопатка. Целься прямо в сердце. Одна маленькая ранка. Крови вытечет совсем немного.
Мадлен навела револьвер. Набрала в грудь воздуху.
Ее палец ощущал живую, подающуюся под пальцем, холодную ягодку собачки.
Спина покрылась испариной. Волосы встали дыбом надо лбом.
И тут случилось непредвиденное.
Брюнетка обернулась. Да так резко, что волосы взвились и хлестнули ее черным водопадом по голой спине.
Она почувствовала опасность.
И Мадлен чуть не закричала.
Кази! Это и вправду была Кази!
«Кази!» — крикнула она беззвучно, одними губами.
Револьвер затрясся в ее руке. Кровь застучала в голове бешено, громко, резко, страстно, будто тысячи барабанов забили в темя изнутри. О Кази, ну ты и дура. Что же ты совершила такого. А ничего. Должно быть, то же, что и она. Нанялась неудачливой авантюристкой к чудовищу, наподобье барона. И где-то крупно прокололась. Напортачила. Безупречных людей нет. Все в чем-то виноваты. Вина вине рознь. За провинность журят; за провинность убивают. О Кази, каких же дров ты наломала. Давай я соберу их в поленницу. Я помогу тебе. Я не оставлю тебя.
Она смотрит на меня. Она видит меня сквозь стекло окна. Она бегает глазами вдоль перекрестья рамы. Она чувствует. Она не хочет.
Она не знает, что это я.
Стреляй, Мадлен! Дура! Стреляй! Если не нажмешь на курок, секунду спустя его нажмет тот, кто стоит за дверью ванной халабуды! И он попадет не в сердце тебе! А между ребер! Так, чтоб ты помучилась вволюшку! Всласть! Покорчилась на кафельном полу, поцарапала ногтями край чугунной ванны на кованых тигриных лапах! Кто-то, наслаждаясь, поглядит на твою смерть. А может, и недовольно. А скорей всего, равнодушно. Или вообще не поглядит. Вмажет тебе пулю в спину и уйдет, засунув в карман цивильного смокинга еще дымящийся револьвер. И вся недолга.
Но Кази! Кази! Зачем!
— Я не могу, — пробормотала Мадлен со стоном, — я не могу…
За дверью скрипнул пол. Это не Куто. Это он. Тот, кто ждет, совершишь ты поступок или не совершишь. Выполнишь ты приказ безоговорочно или…
А может, это Каспар!
Не оборачивайся. Если ты обернешься, тебе всадят пулю в лицо. Прямо в рожу. И хоронить тебя будут некрасивой. Размазанной. Распластанной по блюду, как цыпленок табака. Никакой врач не сошьет обтрепанные красные лохмотья. Оставь им свое лицо, Мадлен. Оставь. Но негоже, чтоб и в спину стреляли тоже. В спину — оно как-то позорно. Хорошо бы так: и в грудь, и в спину. Одновременно. И надежно. Тут уж почти наверняка без корчей обойдешься.
О чем она думает. Мысли вспыхивают и гаснут в доли мгновенья.
Время. Время, Мадлен. Ты теряешь время.
— Кази, прости…
Собачка чуть подалась. Еще. Еще. Ну, еще же, Мадлен, дрянь…
Как трудно, оказывается, убивать человека.
Его невозможно убить.
Есть же люди, которые делают это запросто. Ты не относишься к их числу.
Ты просто другая. Другая. Другая.
Рука уже не трясется. Давай!
И быстрее молнии Мадлен повернула револьвер дулом к себе и выстрелила, не понимая, что делает, не глядя, не сознавая, слыша только грохот выстрела и запоминая свое падение на белый кафельный пол ванной — неуклюжее, тяжелое, будто подстрелили медведя, и он повалился набок, не в силах встать на дыбы и устрашить охотника ревом и вскинутыми лапами.
Граф и Шри Гхош вбежали в ванную вместе.
Маг опустился на колени перед потерявшей сознанье Мадлен. Взял ее голову в руки.
Из ее простреленного бока текла кровь. Лилась по белоснежному кафелю, затекала под чугунные литые лапы старинной ванны.
— Я так и знал, что она сделает именно так, — медленно произнес маг, скорбно вглядываясь в лицо Мадлен с полукружьями почерневших век. — Я это предвидел. Но почему?.. Потому, что женщина?..
— Вы… здесь!.. — лепетал граф.
— Принесите лучше чистую простыню… порвите ее на бинты. И вместо спирта — бутыль коньяка. Это замечательно очистит рану.
— Она умрет?! — истерически закричал Куто.
— Нет, — покачал головой волхв. — Рана неопасна. Пока она будет лежать в забытьи и поправляться…
— Она может очнуться через минуту!.. Через…
— Я сделаю так, что она будет находиться в бессознании все то время, пока вы и я будем за ней ухаживать и вылечивать ее, — сурово сказал маг. — А когда она очнется, она не будет помнить выстрела. Все, что до выстрела и все, что после пробуждения, — да. Но сам момент выстрела изгладится из ее памяти.
— Ее память.. — Куто задохнулся. — Ее память и так достаточно изранена! И вы еще прикладываете к этому руку!
Маг печально улыбнулся.
— Если я не сделаю тот, о чем сказал вам, эта память убьет ее исподволь. Она будет не жилец в мире. Она, столь любящая жизнь…
— Кто вы?!
Крик Куто сотряс мраморные стены, кафельный пол и потолок.
— Я человек. Идите и делайте то, что я сказал вам.
Закусив в бессилии губу, чуть не плача, граф выбежал из ванной.
Маг держал лицо Мадлен в ладонях.
— Я догадался, девочка, — шептал он размеренно, — я догадался. Это была твоя подруга. Она тоже, как и ты, шла по лезвию ножа. И вы удержались обе. Ты поступила верно. И той на роду написано жить. И барону не в чем обвинить тебя. Ты сама себя уже наказала. Я все скажу барону. Я телеграфирую ему. Я напишу: «Она выстрелила и попала в себя. Вы плохо учили ее». Пусть ему будет стыдно. Спи, девочка. Спи. Ты проснешься не скоро. Я буду лечить тебя индийскими мазями. Тибетскими притираниями. У меня с собой есть чудодейственный бальзам из сока высокогорных трав. Они растут выше, чем стоят монастыри в Тибете, выше, чем сидят в позе лотоса аскеты, причащаясь звездного света, голые в страшный горный мороз. Ты во сне будешь пить отвар из трав, настой Будды, глотать из рюмки и набираться сил. Ты изопьешь великие силы земли. И ты будешь жить. Ты будешь жить и попадешь к себе, в свою страну. Чужбина одела тебя в платье с шипами. В роскошную шубу, изнутри расшитую иглами. Они вонзаются в тебя при слабом движении. Ты сбросишь одежды страдания. Ты создана для радости. Помни это. Вот это ты всегда помни.