Крюкова Елена. Ночной карнавал

   Она обернулась, будто молния ударила. Золотые кудри хлестнули табачную занавесь. Он предложил ей работу, не особенно отличающуюся от пахоты на мадам. Там мадам, тут мосье. Колесо. Крутится колесо. Нет выхода. Белка в колесе. Лучше бы ее отстреляли на беличью шубку. Шкурку содрали. Она пошла бы на пользу людям. А так — какая от нее польза? Она опять будет работать на чужого дядю.
   Мадлен… Князь. Князь!
   Деньги. Это шаг к свободе. Это твоя свобода.
   Это возможность вам уехать из Пари вместе.
   Он нищий, твой Князь. Он притворяется богатым, ибо горд и аристократ. У него — ни гроша за душой. И в кошельке печаль вперемешку с хилыми монетками. Он завтракает ржаным хлебом, прикрывая его газеткой или Евангелием, если в дверь кто-то звонит. Когда он виделся с ней в квартирке на рю Делакруа, он купил ананасы на последние деньги. Деньги! Это ее счастье. Это их счастье. И она купит его. Любой ценой.
   — Я согласна стать вашим инструментом, барон. Должна заметить, что он достаточно хрупкий. Его могут повредить… испортить.
   Она села напротив Черкасоффа, закинула ногу за ногу. Пеньюар откинулся от небрежного движения, обнажилась стройная сильная нога, взгляд барона заскользил по ней вверх-вниз, оглаживая, оценивая, пристреливаясь.
   — Каким образом, позвольте узнать? Вы будете защищены. В каждой поездке вашей к нужному мне человеку, в каждый приход человека к вам домой будет приставлен наблюдатель, охранник… вооруженный, разумеется, и ретивый. Вы не должны ничего бояться.
   Мадлен снова вскочила. Ее затрясло.
   — Это будет слежка?! Кто-то будет смотреть, как я…
   — Ну, зачем же так страшно. — Барон улыбнулся. — Дайте мне вина. В горле пересохло. С вами не соскучишься. Я думал, не придется ничего объяснять… уговаривать вас. Никто не будет заглядывать вам в постель. А быть может, и будет. Это очень возбуждает. Знаете, у японцев… у китайцев… всегда чьи-то глаза напротив ложа, сторонний наблюдатель… какая-нибудь девочка, служанка, старичок рыбак… на старинных восточных гравюрах они прячутся, такие смущенные… подсматривают таинство любви… очень, знаете ли, щекочет бугорок желанья…
   Мадлен взвилась птицей.
   — Что вы так нервничаете. Кто может на вас посягнуть?
   — Граф.
   — О…
   Тонкая улыбка барона пробилась сквозь ухоженные, красиво стриженные усы. Он погладил себя ладонью по пушистой бородке.
   — Здесь вы можете ни о чем не волноваться. Графа я беру на себя. Все-таки он мой друг.
   Мадлен опустила голову.
   На роду написано. Оставь надежду всяк сюда…
   Она счастлива! У нее есть счастливая любовь! Счастливая любовь! Есть! Есть! Счастливей не бывает!
   — Я согласна.
   И крикнула еще раз, и еще раз, и еще раз, пронзительно:
   — Согласна! Согласна! Согласна!
   — Ну вот и славно, — сказал барон, вставая и протягивая Мадлен руку. — Вы не подадите мне руки на прощанье?.. Вашему спасителю?..
   Он взял ее за кончики пальцев, склонился, прикоснулся щекочущими усами к ее тонкой коже, вздрогнувшей от прикосновения губ рабовладельца.
   Что ж, новая рабыня. Ярмо готово. Плетки выделаны. Хомут сработан. Кандалы слажены. Цепи выкованы что надо.
   Вперед. Паши. Взрывай. Взрыхляй. Руби. Коси. Пляши.
   Нет спасения души.
   Есть спасение двух жизней.
   Только бы Он не узнал.
   До поры, до времени, дурашка Мадлен.
   Все тайное когда-либо становится явным.
 
   Мадлен переезжала от мадам с шумом, с грохотом, с праздником, с воплями и слезами подруг, со звоном прощальных бокалов, с заливистым смехом юных товарок: эх, и повезло!.. может, и мне привалит такой выигрыш, сладкая судьбина!.. и я стану содержанкой богача, графа или князя… или барона… ну, это же наша Мадлен… она оторва… и где она их только подцепляет… мужики все как на подбор… а граф, куда она дела графа… он ее убьет… ну уж нет!.. барон ее у графа выкупил… что, Мадленка вещь, чтоб ее выкупать?!.. не бреши… это их личное дело… как они там сговорились…
   Девушки безумно завидовали ей. А вы, верные подруги Кази и Риффи? Что чувствуете вы, когда я собираю сумку — все, что я нажила у мадам, — большую кожаную сумку через плечо, купленную в магазине Андрэ, с кучей заклепок и застежек, кармашков и карманчиков, с золотыми и серебряными молниями, с перламутровыми брелоками? Что вы прошепчете мне на прощанье, утыкаясь мне в плечо мокрыми, солеными щеками?
   Кази, дай-ка мне вон тот халат…
   — Эту тряпку?!.. Это барахло?!.. Тебе барон другой с удовольствием купит… Или он дорог тебе, как память?.. Кого же ты в нем принимала, а, козочка?..
   — Дай, говорят тебе! Да, дорог. А это платье можешь взять себе. И это. И это. А это отдай Луизон. У нее ведь нет совсем ничего. Она вчера из провинции, от матушки, от коровушки. Научи ее носить декольте так, чтобы плечи не краснели от стыда.
   Кази остервенело всовывала тряпки в сумку от Андрэ, утрамбовывала, пыхтя. Риффи делала Мадлен перед зеркалом дорожную прическу.
   — Твои волосы… они такие непослушные!.. Сильно вьются… Они не хотят быть приличными… не ложатся под гребень… Мадлен, они напоминают золотую корону!.. Тебе не кажется, Кази?.. Наша королева уезжает от нас… На кого же она нас покидает!..
   Риффи, продолжая расчесывать и укладывать густые червонные кудри Мадлен, притворно захныкала, изображая беспредельное отчаяние. Мадлен весело засмеялась и поднесла руки к рождающейся золотопенной прическе.
   — Чудо!.. Какое чудо твои руки, Риффи!.. Кто теперь будет моей личной парикмахершей!.. Королева заскучает без придворных дам… без верноподданных… Ну ничего… Вы, милые фрейлины, будете приглашены ко мне, в мою резиденцию, я буду ждать вас с нетерпением на вечера… на пикники… на балы… мы устроим завтрак на траве, я вам клянусь!.. мы будем сидеть на темнозеленой траве нагими, держать в руках лютни и мандолины, дуть в узкие отверстия флейты…
   — Флейты, ха-ха!..
   — Ты испорченная девчонка, Кази… Укладывай сумку плотнее, она слишком мала для королевского гардероба… а рядом с нами, прекрасными дамами, будут сидеть одетые во все черное, торжественное, в сюртуки и смокинги, важные господа, разливать вино из бутылей, оплетенных корзинами… разбрасывать по траве салфетки, выкладывать на них из саквояжей ветчину, жаренных в яблоках уток, шербет, сочные груши… а музыка будет звучать маняще и загадочно, как бы сама по себе… будто это лесная колдунья нежно играет на дудочке… И губы твои, Риффи, сложатся в тихую улыбку, и ты сядешь тихо и скромно, сложив ручки на голом своем животе, и художник, захваченный в компанию аристократов наобум, случайно — почему бы не накормить бедного художника один раз в жизни на сырой траве, пусть испачкает травным зеленым соком свои старые выходные штаны!.. — нарисует тебя, твою нежную улыбку… и никто не будет знать, что…
   — Что я девочка из Веселого Дома, — весело закончила Риффи и взмахнула рукой победно. — Вуаля! Прическа готова! С вас тридцать монет, сударыня!
   — Все мое — твое, — серьезно, словно не поняв шутки, сказала Мадлен, обняла маленькую Риффи и уткнулась лицом ей в живот. — Я оставила денег вот в этом мешочке. Тебе и Кази.
   Она вытащила из кармана широкой и короткой, как колокол, многоскладчатой юбки кожаный кисет, небольшой мешочек, плотно набитый монетами.
   Кази и Риффи уставились на мешок круглыми глазами.
   — Я откладывала это на побег из Дома, — горько усмехнулась Мадлен. — Я не думала, что меня снова купят с потрохами. Судьба распорядилась иначе. Возьмите, девочки. Когда вам будет совсем уж постыло тут — есть возможность послать все это, и Дом и мадам, к…
   Молодые женщины сблизили головы — золотую, чернокудрую и темнорусую — и расхохотались так оглушительно, что чуть не упали со стены старинные часы, мерно отбивавшие тусклым медным маятником быстротекущее Время.
   — Мадлен!.. Киска!.. Мерси… Теперь мы в Пари спасены… теперь не пропадем, если что… А…
   Кази схватила ее за белое яблоко плеча, торчавшее из-под кружев кофточки.
   —.. а как же ты?.. Совсем… без ничего?.. Себе-то хоть что-то оставила?..
   Мадлен помотала головой. Закусила губу. Рассмеялась.
   — Я теперь буду на таком довольствии, о котором вам придется только мечтать. — Горечь из ее голоса не исчезала, не вязалась с веселым, опьяненно-залихватским блеском искусно подкрашенных огромных глаз. — Я буду делать такую работу, за которую…
   Она осеклась. Барон запретил ей говорить кому бы то ни было о том, что она должна делать. Да она сама еще толком не знала, что и как.
   — Какую, какую?!.. — наперебой закудахтали девушки. Она глядела на них, как на призраков. Как сквозь них. Огромное пространство распахнулось перед ней, и она страшилась вступить в него, и ветер дул ей в спину, влек ее тело, насквозь продувал душу, свистел в ушах. И там, далеко, в конце пути бесконечного ветра, стоял Великий Князь Владимир и протягивал к ней руки, и она бежала, и ветер сшибал ее с ног, она падала на лед, подворачивая каблук, катилась, переворачиваясь с боку на бок, кричала: «Держи меня!.. Держи меня!..» Тщетно. Ветер был сильнее его и ее рук. До нее донесся его слабый, заглушаемый воем ветра крик:
   «Магдалина!.. Магдалина!.. Люблю!.. Прощай!..»
   Она тряхнула головой, с трудом освободилась от наваждения.
   — Не берите в голову. Деньги ваши. Мадам — ни слова.
   Кази и Риффи наклонились друг к дружке, пошептались.
   — Ты знаешь, Мадлен, — сказала Риффи, потупясь, — мадам хочет тебя сфотографировать. На память.
   — Для коллекции?.. Для музея Веселого Дома, что ли?.. — захохотала Мадлен от души, и девушки вторили ей.
   — Чтобы увековечить образ твой!..
   — Да нет, чтоб в назиданье потомкам оставить!.. Что, мол, вот, какую я содержала красотку, что петь, что плясать, что мужиков в постели щипать, что с них три шкуры сдирать, что их туго набитые кошельки растрясать!..
   — Она хочет снять тебя на пленку голой…
   —.. и это правильно! Живая натура!
   — А если фотографию украдет знаменитый посетитель, заведение мадам прославится от берегов Нила…
   —.. до берегов Тигра, Евфрата, Инда и Ганга!..
   — Амазонки!..
   — Миссисипи!..
   — А что такое Миссисипи?.. Как смешно…
   — Мадлен, это тебе знать совсем не обязательно…
   Они обнялись и заплясали хороводом, скача вокруг стола, где в расписной китайской вазе стояли сухие еловые лапы, обряженные в серебряный дождь и бумажные фонарики, оставшиеся от Рождества.
   — Давайте споем попугайскую песню!..
   — Мадам Лу любит спать на полу!.. Мадам Лу…
   Дверь грохнула. Девушки застыли как вкопанные и чуть не повалились на пол от внезапной заминки. На пороге стояла мадам, держа на пальце несчастного попугая, вонзая из-под съеденных старостью век острый прищур в прелестную троицу.
   — Шалите, — процедила она беззубо, поглаживая попугая по синей головке. — В коридоре слышно. Веселитесь!
   — Так Дом-то Веселый, — попробовала неудачно пошутить Риффи и сникла.
   Мадам обернулась к открытой двери и щелкнула пальцами.
   — Входи! Она еще тут!
   Мадлен напряглась, вытянулась струной, стоя у стола в короткой, пышным колоколом, юбке. Вошедший, мрачный небритый парень, высокий и худой, в потрепанной кожаной куртке — из-под воротника куртки выбивался ворот давно не стиранной рубахи — бычьим глазом уставился на Мадлен, на ее длинные голые ноги, вызывающе торчащие из-под короткой юбки.
   Потом он поднял глаза и посмотрел в ее лицо.
   Она прижала руку ко рту.
   Мадам проскрипела:
   — Начинайте! Я заплатила вам! Снимок должен быть такой, — она повела сморщенной обезьяньей лапкой с вцепившимся в палец синим попугаем вокруг себя, — Мадлен, обнаженная, лежит на подушках… здесь достаточно подушек?.. а то я велю притащить из других будуаров… на шее у нее черная бархотка, это символ нашего Дома… вы обратили внимание, у нас все девушки с бархотками?.. в прическе черный бантик, вот здесь… это тоже моя эмблема… и руку она держит вот так, вы понимаете, закрывая причинное место… — мадам положила морщинистую ручку себе на живот и кокетливо завела глазки, — когда снимок будет готов, вы накладываете коллаж… внизу идет надпись, таким сказочным, средневековым шрифтом Эроп: «ВЕСЕЛЫЙ ДОМ. МАДАМ ЛУ»..
   — Спит на полу, — бессознательно докончила Кази и испуганно присела, скрывшись за плечами подруг.
   Мадам не услышала издевательской цитаты.
   — Вы поняли?.. За работу! Она скоро отъезжает. Мне нужна ее фигура. Ее глаза. Ее тело. Она сама. Она великолепный товар. Я теряю лучшую девушку Дома. — Старуха сожалеюще прицокнула языком. Попугай щелкнул клювом, повторив звук. — Я хочу ее увековечить для своей вывески! Для рекламы! Для будущих гостей! Для славы! Для вечности!.. Вечности!..
   Она забрызгала слюной. Глаза ее восторженно засверкали, совиные веки мигнули.
   Попугай крякнул: «Для вечности!..»
   — Начинай! — махнула мадам рукой, как укротитель в цирке.
   Девушки ринулись вон из будуара. Мадам важно удалилась, неся попугая на вытянутом пальце. Небритый парень подошел к Мадлен и тяжело бросил:
   — Раздевайся.
   Она, не отрывая от него взгляда, стала стаскивать с себя одежду, не глядя швырять куда попало — под ноги, на кресла, на подоконник.
   Вот она голая перед ним.
   Он взбил подушки, набросал их беспорядочно, пухло по кровати.
   — Ложись, Мадлен, — так же тяжело, чугунно произнес он. — А ты совсем не изменилась. Она легла, не снимая комнатных туфелек. На ее щиколотке блестел ножной браслет — перисцелида.
   — Твои алмазы и жемчуга искусственные?
   — Настоящие, Лурд. Я не люблю заемного. У одной моей подруги была история с ожерельем. Она взяла напрокат у соседки, чтобы блеснуть на балу, и потеряла его в сутолоке. Потом всю жизнь выплачивала долг, надрываясь, горбясь, еженощно рыдая. А ожерелье-то было поддельное.
   — Клади руку сюда. Так велела мадам.
   Он бесцеремонно взял ее руку и положил на перевивы золотого руна между крепко сжатых длинных ног.
   — Растопырь пальцы, будто ласкаешь себя.
   — Лурд!
   — Делай, что велю.
   Они были одни. Мадлен подчинилась. Отойдя, он приставил руку, сложенную трубочкой, к прищуренному глазу и поизучал ее лежащую в подушках фигуру.
   — Недурно. Погоди, я внесу камеру и софиты.
   Он втащил в будуар нескладную, старинную камеру на трех отполированных временем деревянных ногах штатива, два софита; к лампам были прикреплены белые зонты, для усиления света. Фотограф включил лампы, они загорелись ярко, причиняя боль глазам. Поковырялся в черном ящике камеры. Выдвинул объектив.
   — Мадлен, — голос его был хрипл, безумен. — Ты все такая же. Если ты узнала меня, то и я…
   — А ты очень сдал, — спокойно сказала Мадлен. Внутри нее все дрожало. Она, бесстрашная девка, боялась его. Через час за ней заедет барон. Дьявол его послал, Лурда. Кто бы мог подумать. Фотограф. Чудный заработок. Слоняется по борделям, по притонам. Приличные люди ему заказы не заказывают. Слишком пропитая рожа. Бриться по утрам не помешало бы ему.
   — Я еще возьму свое. — Он криво, одним углом рта, осклабился, показав желтые, гнилые зубы. — Я еще наверстаю. С твоей помощью, Мадлен.
   Она вспомнила его сутенерство и содрогулась. Барон не даст ее в обиду. До чего беспомощна женщина в мире, где все продается и покупается. И тело. И душа. И жизнь.
   — Ты не выжмешь из меня сейчас ни гроша. Я рву с прошлой жизнью. Начинаю новую. Я уезжаю отсюда. Ты же знаешь. Что ты лезешь?
   — Я знаю про тебя многое. Если не все. Потому я сюда и приперся. Я тебя вычислил. Узнал, где ты. От меня не скроешься. Мне нужна не столько ты, сколько твои любовники. Где живет твой граф?
   — Какой граф?..
   — Не прикидывайся дурочкой. Граф Анжуйский. Куто, как ты его зовешь, стерва, — Лурд снова осклабился и сплюнул на пол. — Я выцыганю из него монеты. Он любит тебя. Я пригрожу ему. Я скажу: если ты не дашь мне две тысячи монет, я убью ее.
   Лицо у него побагровело. Мадлен шевельнулась на подушках.
   — Лежи! — страшно крикнул он.
   Надо лежать. Надо лежать обнаженной и мерзнуть. Представим, что я в мастерской художника. О, где мой горбун? Конца не было его благородству и чуткости. Лурд. Чудовище. С ним она спала на сеновале в придорожном доме, вцепилась в него, чтоб он увез ее с собой в Пари. Значит, пришел час расплаты. Сейчас он сфотографирует ее. Якобы для мадам. Ну, конечно, и для мадам тоже. У него останутся негативы. Он припрячет их. При случае он может напечатать их и тыкать в нос кому ни попадя. Всем, с кем она в Веселом Доме… Она похолодела. С него станет узнать адреса. За ним не заржавеет явиться к ним. К каждому. Сунуть в морду фото. Осклабиться, как сейчас. Потребовать выкуп. «Или я ее убью». Те люди, с кем она была в постели… кому будет ее не жаль? Если он не получит денег, он убьет ее. Это написано у него на лице. Между бровей. Говорят китайцы, что у тигра между бровей написан на шерсти Божьим рисунком — черной тушью на рыжем — иероглиф: «ГОСПОДИН». Что написано у Лурда? Она слишком хорошо знает его. Он был ее господин. Он способен на все. Он дошел до последней черты. Разве ты не видишь, Мадлен. Он голоден. Небрит. Он сходит с ума. Ему нужны монеты. Много монет. Он гибнет. Он на улице. А ты в теплом Доме. И переселяешься снова в теплый Дом — столь же продажный, лишь стены другие, в коврах и картинах. Чем ты можешь ему помочь?
   — Чем я могу помочь тебе, Лурд?
   — А, стерва. Поняла. Мягенькой прикинулась. Ты тоже жесткая. Я знаю. Расчетливая. Ты делаешь свою судьбу. Ты пробиваешься. Из грязи в князи, да?! Я знаю тебя как облупленную. Мне от тебя нужно…
   Он установил штатив, чтобы он не качался, завинтил винты до отказа.
   —.. чтобы ты мне не мешала в игре с графом. Не лезла мне под ноги. Ясно?
   — Куда яснее. Только тебе не удастся победно завершить свой шантаж. Граф не простачок. Он найдет выход.
   — А ты? — опять кривая улыбка. Ощерился. Вытянул из кармана револьвер. Показал ей. Спрятал. — Видела? Я тебя везде достану. На крыше. В подземелье.
   Она обворожительно улыбнулась, вся дрожа, лежа в подушках.
   — А в чужой земле?
   — В какой чужой? — Он оторопело вытаращился. — У нас одна земля. Эроп. Мы живем в Эроп. Я прослежу за тобой, куда бы ты ни переместилась по дорогам Эроп.
   — А если я выеду вон из Эроп?
   — Куда ты уедешь? — Он презрительно ухмыльнулся. — У тебя пороху не хватит. Я найму авто и помчусь за тобой. Ты не успеешь пересечь границу. Моя пуля найдет тебя. Лежи так! Не шевелись!
   Он прикрыл затвором трубку объектива.
   — Гляди в дырку! Сюда! Сейчас вылетит птичка! Колибри!
   Дернул за веревку с крупной висящей бусиной. Внутри камеры щелкнуло, будто клюв попугая, засвиристело и зешелестело. Смолкло.
   — Голая Мадлен в подушках, — вкусно, жестко произнес он, смакуя каждое слово, закрывая камеру, укорачивая ножки штатива, сворачивая белые зонты над лампами. — Теперь ты у меня в кармане. Не отвертишься. Адрес графа не забыла? Можешь к нему не наведываться пока. Я сделаю дело.
   — Делец.
   — Ты мне дерзить? Ты знаешь меня. Еще одно слово…
   Он сделал шаг к ней, голой, вжавшейся телом в пуховую негу подушек, взял ее одной рукой за грудь, другой — за подбородок. Она отпрянула, вдвинулась глубже в пух перины, в угол кровати. Закрылась одеялом, пледами.
   — Ишь ты, какие мы стали стеснительные, — протянул он с издевкой, придвигаясь ближе, ловя ее отворачивающееся от него лицо. — Интересно, отчего это? Разве мы не были с тобой когда-то вдвоем, Мадлен? Разве это не ты сама пришла ко мне там… тогда… на сеновал? Вспомним былые времена! А, Мадлен?! Боишься меня?!.. Я же не страшный. Я же просто маленький человек. Так, уличный бродяга. Сутенерчик. Неудачник-фотограф. Бедняк. Ты меня можешь пнуть одной ногой, Мадлен, если захочешь. Но ты не пнешь. — Он, хрипло дыша, придвигался все ближе. — Ты побоишься. И правильно сделаешь. Я могу тебя замочить. Хоть сейчас. Ты всегда вызывала во мне, вместе с вожделением, жажду… не знаю… уничтожить тебя.
   — Почему?..
   Она не узнала свой голос. Услышала его со стороны. Скрежет по металлу.
   — Потому что ты стоишь на моем пути. Потому что ты заслоняешь мне Солнце. Всегда заслоняла. Потому что ты ярче Солнца. Красивая. Молодая. Счастливая. Нет! Не так! — Он перевел дух. Его пальцы сжимали, мяли ее голые плечи, оставляя синяки. — Потому что в тебе есть… есть! Да, в тебе есть!.. эта сила, силища, Мадлен, необъяснимая, великая сила, которой во мне нет! Отродясь не бывало! И я завидую силе! Завидую тебе! Мучительно завидую! До скрежета зубовного! До крика! До воя! Почему ты ею обладаешь, а я нет! Почему Бог тебя вознаградил, а меня нет! Меня, маленького человечка! Отребье! Огрызок суматошного Пари! И я всегда хотел тебя убить! Убрать со своей дороги! Уничтожить! Чтобы ты не моталась у меня перед глазами! Пусть даже мысленно! Чтобы ты не была! Не жила! Но я бы вспоминал тебя! Это ужас! Ты бы приходила ко мне по ночам! — Он навалился на Мадлен тяжелым, дурно пахнущим под кожей грязной куртки телом, дыша в нее пивным перегаром, тряся ее, как грушу. — Ты бы не давала мне покоя! И тогда бы… я убил себя! Себя! Мне ничего не оставалось бы делать! И я убью тебя и себя! Нас обоих!
   Он судорожно огляделся.
   Пустой будуар. Еловые лапы в китайской вазе. Сбитые, попадавшие на пол подушки. Каракатица камеры. Он не успел упрятать ее в чехол.
   — Никого нет, хорошо, — пробормотал он. — Я убью тебя и себя. Не нужны мне паршивые монеты твоего графа. Я покончу разом с мучением. Я устал жить. Ты погубила меня. Своей прелестью. Красотой. Силой. Ты выбилась из такой грязи, а я… я и посейчас в ней. Я отомщу тебе! И я спасу себя.
   Он вытащил из кармана револьвер. Упал на Мадлен, прижал ее локтем к кровати, задавил; она не могла дышать, рвалась под ним, хватала ртом воздух.
   — Что бьешься, рыба?.. — бормотнул Лурд, — боязно ТУДА идти?.. ножки не хотят, не идут… помолись… молилась ли ты на ночь…
   Он приставил револьвер к ее виску, покрытому холодным потом.
   Она скосила глаза и увидела: черное дуло, похожее на выдвинутый объектив камеры. И сейчас там, внутри, щелкнет, и она заснимется на кадр для Господа Бога, и пленка засветится, и сначала вспыхнет яркий свет, потом хлынет беспросветный мрак. Ее освидетельствуют. Как все просто. Ваш номер семнадцатый, кадр триста сорок пятый. Следующий! Вас вызовут! В очередь на небеса тоже надо проходить осмотр. В доме он бывал не раз. Дотошные, с поганенькими улыбочками, насмешливые врачи, чистюли и педанты, придирчиво разглядывали их, лягушачье растопыренных, беспомощных, задыхающихся, ковырялись в звенящих страшных инструментах, валявшихся в белом огромном тазу. Кто осмотрит ее сейчас? Несколько секунд. Раз, два, три. Почему он не стреляет?! Все синим огнем гори!
   Прямо перед собой она увидела — близко — лицо Великого Князя.
   Он глядел на нее. В его глазах была любовь, что выше и больше любви.
   Его глаза сказали ей: «Спасись. Спасись для меня. Ради меня. Я все знаю. Я тебя прощаю. Я не прощу ни тебе, ни себе, если я тебя потеряю».
   — Лурд, — сказала она нежно и, задыхаясь под его тяжестью, протянула ему, держащему ходящий ходуном револьвер у ее виска, губы для поцелуя. — Я помню все, Лурд. Ты помнишь сеновал?.. Как нам было хорошо. Ты помнишь наши первые каморки в Пари?.. Мансарды… под крышами?.. кровати на чердаках… там, где ютились голуби… и мы вместе с ними… Как ты обнимал меня тогда… Как я стонала в твоих объятьях… Обними меня сейчас так же… Я хочу встретить Бога только после того, как ты… со мной… вместе…
   Она ловко извернулась под ним и обвила его руками и ногами. Как пахнет козлом черная кожа его куртки. Вот. Вот ее груди и соски перед ним, перед его лицом. Она поднесла их к его губам, как две чаши. Пей вино, Лурд! Божоле! Марсанну! Сен-Жозеф! Причмокивай! Все для тебя. В память о нашем старом объятии. Оно потускнело, как старое золото, но еще блестит, если поднести его к свету. Умереть мы всегда успеем. Лучше объятия нет ничего в мире. Целуй мою грудь, Лурд! Пьяней! Безумствуй! Да, во мне сила. Да, я и перед твоим выстрелом в меня беру тебя — целиком, не жуя, несвеженького, зачуханного, замученного, бедного, несчастного, с потрохами, с гнилыми зубами, с волчьим оскалом, с красным от пива и водки носом, с редкими волосенками, прилипшими к потному лбу: я помню тебя молодым парнем, наш сеновал, свечу, запах разнотравья — кашки, мяты, донника, чабреца — обнимающий нас дурманом и забвеньем, и твои губы на моих губах, и твой горячий язык, крутящийся юлой во мне, и твою настойчивую, огненную, молодую мужскую плоть, пронзающую меня мечом первого сраженья за свободу в любви. Куда уходит любовь, Лурд?! Мы не знаем. Она уходит, и все! Целуй меня! Люби меня! Я хочу перед смертью налюбиться всласть! Вдоволь! Как никогда при жизни! И пускай тот, последний, сужденный, будешь ты! Так судил Бог!
   Она вырвала из рогожины его уличных гаменских брюк его влажное, истекающее слезами копье. Всадила в себя. Бесстыдно расставив ноги, подбрасывая его всем телом на себе, распялив рот в неистовом крике, она любила его грубо и мощно, велико и сильно, тупо и разухабисто, равнодушно и неистово, как любит, не любя, истасканная проститутка надоевшего хахаля, — отдаваясь до конца, втыкая его в себя, как древние менады — дидлос, предаваясь, не сдаваясь, мучая его бесконечно прибывающей силой, торжествуя над ним, лежа под ним; и кровать колыхалась и скрипела, едва не ломалась, она была старая, по дешевке купленная в Дом мадам Лу у старьевщика кровать, и все-таки у кровати подломилась ножка, и они упали вместе с досками и простынями и перинами, свалились, Мадлен завизжала, крепче обхватила Лурда, продолжая свой любовный танец, не выпуская его из власти и силы, и среди обломков, как на корабле, потерпевшем крушенье о скалы, они продолжали сотрясаться вместе, потные, соленые, горячие, красные — у Лурда была вся красная спина от труда любви и от пальцев и ногтей Мадлен, вцеплявшейся в него не хуже пумы, терзающей добычу, у Мадлен щеки пылали, как красные лампы, как два красных фонаря — что ж, бордельная девка, вот она, твоя жизнь! Ты поймала ее! Ты вырвала ее из когтей гибели! Ты отвоевала ее! Оторвала в честном бою! Бери! Владей! Торжествуй!