Страница:
Она, засыпая, заплетающимся языком лепетала сквозь сон:
— А еще на голове у меня будет корона… маленькая такая, позолоченная… картонная… игрушечная… и я буду царить над всей вашей поганой кодлой, над сбродом… вам не удастся меня сожрать… не удастся…
Спи, Мадлен. Тебя ждет выздоровление. Ты все забудешь. Кровь твоя запомнит все. Ты протанцуешь по столам. Ты пропляшешь по жирным лицам, затылкам. Ты восторжествуешь над ними. И они тебе этого не простят.
Тебя ждет ночная жизнь. Ночная работа. Ночные разъезды в авто, пропахших одеколоном, пирожными, блевотиной. Тебя ждут, что ни ночь, богатые постели, оргии в ночных клубах, вертящаяся, как белка в колесе, рулетка казино. Но так будет не вечно. Ты найдешь выход. Ведь ты девчонка смышленая. Ты вырвешься из тисков. Ты разобьешь оковы камнем. Простым булыжником с мостовой Пари. Поднатужься. Подумай. Отоспись. Еще есть время.
Звонок. Она открыла глаза. Как же долго она спала. Даже щеку отлежала.
— Да! Дверь открыта!
Она вскочила с дивана, потянулась, как кошка.
Барон не вошел — влетел.
— Кончайте спать, Мадлен. Ваш доктор выдал мне ваш бюллетень. Вы в полном порядке. Сегодня же ночью приступайте к работе. Вы застоялись, как лошадка. В полночь вам нужно быть у владельца треста «Люксембург» господина Люмьера. Вы не забыли за время болезни свои обязанности?
Она выпрямилась перед ним. Он заглянул ей в глаза, и вновь его затрясло от ее близости: это лицо было создано, чтобы покрывать его поцелуями, этот глаз-сапфир так соблазнительно косился на него, и он захотел обнять это пышногрудое тело, мять эти белые анисовые плечи, кусать эти малиновые губы, впиваться в них… и никогда, никогда он не должен делать этого, ибо она — его работница. Его рабыня. Его вещь. А к вещи не вожделеют. Вещь — это вещь. Даже такая красивая цацка, как Мадлен.
— Не забыла.
— Вот и славно. Отправляйтесь. Шофер заедет за вами между одиннадцатью и двенадцатью.
— Где граф?
— Граф?.. Дома. Или у невесты. Там, где ему и должно быть. Его свадьба назначена на первый день Большого Карнавала. Он меня пригласил. А вас?.. Если нет, то я вас сам приглашаю.
— Премного благодарна. На улице холодно?.. Я давно не была…
— Холод собачий. Хороший хозяин собаку не выгонит. Затяжная зима. Персиковые сады померзнут. Утром я заеду к вам за записями.
— Идет. А теперь я выгоняю вас на улицу, как собаку.
— Как?.. И даже без кофе?..
Он вздернул вверх брови. Шутливо раскланялся.
На всей земле не было человека, которому Мадлен так же хотела засадить в морду чем угодно — кулаком, кирпичом, книгой, рукояткой молотка, — как сейчас Черкасоффу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗЛАТЫЕ ВЕНЦЫ
— А еще на голове у меня будет корона… маленькая такая, позолоченная… картонная… игрушечная… и я буду царить над всей вашей поганой кодлой, над сбродом… вам не удастся меня сожрать… не удастся…
Спи, Мадлен. Тебя ждет выздоровление. Ты все забудешь. Кровь твоя запомнит все. Ты протанцуешь по столам. Ты пропляшешь по жирным лицам, затылкам. Ты восторжествуешь над ними. И они тебе этого не простят.
Тебя ждет ночная жизнь. Ночная работа. Ночные разъезды в авто, пропахших одеколоном, пирожными, блевотиной. Тебя ждут, что ни ночь, богатые постели, оргии в ночных клубах, вертящаяся, как белка в колесе, рулетка казино. Но так будет не вечно. Ты найдешь выход. Ведь ты девчонка смышленая. Ты вырвешься из тисков. Ты разобьешь оковы камнем. Простым булыжником с мостовой Пари. Поднатужься. Подумай. Отоспись. Еще есть время.
Звонок. Она открыла глаза. Как же долго она спала. Даже щеку отлежала.
— Да! Дверь открыта!
Она вскочила с дивана, потянулась, как кошка.
Барон не вошел — влетел.
— Кончайте спать, Мадлен. Ваш доктор выдал мне ваш бюллетень. Вы в полном порядке. Сегодня же ночью приступайте к работе. Вы застоялись, как лошадка. В полночь вам нужно быть у владельца треста «Люксембург» господина Люмьера. Вы не забыли за время болезни свои обязанности?
Она выпрямилась перед ним. Он заглянул ей в глаза, и вновь его затрясло от ее близости: это лицо было создано, чтобы покрывать его поцелуями, этот глаз-сапфир так соблазнительно косился на него, и он захотел обнять это пышногрудое тело, мять эти белые анисовые плечи, кусать эти малиновые губы, впиваться в них… и никогда, никогда он не должен делать этого, ибо она — его работница. Его рабыня. Его вещь. А к вещи не вожделеют. Вещь — это вещь. Даже такая красивая цацка, как Мадлен.
— Не забыла.
— Вот и славно. Отправляйтесь. Шофер заедет за вами между одиннадцатью и двенадцатью.
— Где граф?
— Граф?.. Дома. Или у невесты. Там, где ему и должно быть. Его свадьба назначена на первый день Большого Карнавала. Он меня пригласил. А вас?.. Если нет, то я вас сам приглашаю.
— Премного благодарна. На улице холодно?.. Я давно не была…
— Холод собачий. Хороший хозяин собаку не выгонит. Затяжная зима. Персиковые сады померзнут. Утром я заеду к вам за записями.
— Идет. А теперь я выгоняю вас на улицу, как собаку.
— Как?.. И даже без кофе?..
Он вздернул вверх брови. Шутливо раскланялся.
На всей земле не было человека, которому Мадлен так же хотела засадить в морду чем угодно — кулаком, кирпичом, книгой, рукояткой молотка, — как сейчас Черкасоффу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗЛАТЫЕ ВЕНЦЫ
И закрутилась вновь ее изнурительная, полетная, изматывающая, грубая, площадная, опостылевшая ночная жизнь, и она окунулась в нее с такой неистовостью, с таким размахом сердца и плоти, что, казалось, хотела всю себя принести в жертву пороку, за который ей платили, высечь плетьми ночных фонарей, выжечь чужими бессчетными поцелуями. Она отдавалась клиентам, назначаемым ей бароном, столь рьяно и одуряюще, что, бывало, кто-нибудь из стариков, уже по утрам лезущих в аптечку за сердечными каплями, валился в обморок, а то и надолго терял сознание. Она не выхаживала, не откачивала их. Она сумрачно сидела на краю кровати ли, дивана, пушистого ковра и молча ждала, пока замученный любовным натиском богач очнется, слабо позовет на помощь, смущенно пролепечет: «Давненько я так… не веселился…»
Еще повеселитесь у меня, судари мои. Еще я вас потрясу хорошенько. И все деньги из вас повытрясу. И все ваши вонючие тайны, на дух не нужные мне, годные лишь для бароновых заговорщицких веселок. Еще я отыграюсь за все те пассажи. что вы играли на мне всю жизнь! И сама на вас поиграю! Сейчас!..
«Мадлен, ты не убей любовью господина Люмьера… господина Виньи… а также господина Живанши… они — из моих особо важных объектов… если с ними что-то случится…» Она хохотала. Она хохотала до колик в животе, до слез, тряся золотою головой, хватая себя за грудь, за бедра, заходясь в смехе, икая, давясь. С ней случались смеховые истерики. Она не плакала больше. Она вогнала слезы внутрь глаз.
Рана в ее боку, под ребром, заросла. Гляди-ка, как от удара копьем. Будто бы ей довелось повисеть распятой. И солдат пикой пронзил ее. Кто знает, может, так и было там, в Перигоре. Она напилась допьяна — так внушил ей Куто. Пес с ним, с Куто. Он и соврет — недорого возьмет.
Мадлен, собирайся туда!.. Мадлен, собирайся сюда!..
Да, еду. Да, собираюсь. Да, сию секунду. Да, вот сейчас только намажу губки.
Она намазывала губы теперь вульгарно, вызывающе.
Она теперь гримировалась пошло, вздорно, подчеркивая в себе все зазывно-женское, возбуждающее — рисовала себе ротик сердечком, крася его помадой карминной, ярко-рыжей, ядовито-морковной, нагло-алой, как красный фонарь над окном борделя; размалевывала щеки, скулы суриком, малиновыми румянами, будто она только что из ванны с кипятком; покрывала ресницы густой, в три слоя, тушью, отяжеляя их до того, что иной раз не могла ими взмахнуть, и синий взгляд из-под вееров сажи и угля пронизывал мрачно, тяжко, нахально, недвусмысленно. Она одевала платья с громадными вырезами, так, что были видны соски, даже если она не наклонялась, и нарочно выпячивала грудь. Навешивала в мочки ушей серьги длинные, висячие, побрякивающие россыпью монет, цыганские, бьющие ее по плечам, по ключицам. Обкручивала шею бархоткой — снова, как тогда, в Веселом Доме, у мадам Лу. Бархотка, знак порока. Они хотят порок? Они увидят его торжество. Она пойдет не только в постели к клиентам барона. Она пойдет везде — во все Веселые Дома Пари, во все знаменитые ночные кабаре, во все Красные Мельницы и Сумасшедшие Лошади, и там, разнуздываясь до предела, она будет показывать людям их суть; их естество; их правду. Ведь люди только прикидываются приличными. Напрасно стараются. Она развенчает их. Она вскроет скальпелем брюхо их жалкой тайны. На самом деле они любят порок. Порок и лишь порок. И больше ничего.
Да, больше ничего!
А как же любовь, Мадлен?!
А так. Любовь тоже вписывается в картину порока. Очень даже премило. Чем ярче намазаны губки — тем завлекательнее ты. Чем соблазнительнее ты — тем скорее любовник клюнет на крючок. Звериная любовь! Минутная, кошачья, беличья! А человечья где?!
Если человечьей нет… нет и не было… тогда остается прелесть порока. Соблазн извращения. Омут красивой изощренности. Губки бантиком. Бархотка на шее. Выставленные вперед, почти нагие груди. Ну, подойди ко мне, куренок, мужичишка. Я прикоснусь к тебе грудями. Задышу часто. Видишь, как они вздымаются. Ты не устоишь. Ты уже спекся. Ты уже мой. Боишься обнять?! Бойся, бойся. Я — твой омут. Твой водоворот. Целуй меня в шею, в сосок. Кусай мои размалеванные губы. Слижи с них всю помаду. Я новой налеплю. Я превращу твою ночь в сплошное любодейство. Ведь только это и остается у тебя на земле, несчастный, коли любви больше нет.
А быть ее у тебя не может, любитель порока, ибо ничто нельзя засунуть на место любви; ты можешь засунуть себя в чужие лона, между чужих пышных грудей, но нигде ты не найдешь любви. И поэтому смирись. Поэтому спи со мной. А я не дамся тебе так скоро. Я еще подразню тебя. Я еще порезвлюсь с тобой, помучаю тебя, как хочу.
За что?!
За то, что вы убили любовь, а на ее место поставили красивый, гладкий, пышноволосый, высокогрудый манекен с ярко-красным ртом, будто он человека только что съел, в платье с чудовищным декольте, а то и в нижнем белье, в черных чулках, в расшитых жемчугом подвязках и без трусов. Любуйтесь на покрытое пухом, черным ли, золотым руном лоно. Оно распахнуто. Ничего тайного нет. Нет ничего святого. Да и откуда оно у вас, пресыщенные твари. Отчего ж ему, святому, быть у меня, шлюхи?!
Она приезжала в известные ей кабаре Пари. Приказала однажды остановить авто у Красной Мельницы. Вошла в полузабытую дверь не как девчонка старухи Лу — как царица дворцов и салонов. Услышала за собой шепот: «Гляньте, гляньте!.. Знаменитая кокотка… Мадлен… К нам пожаловала…» Она вошла в гримерку, где красились, готовясь к выходу, солистки и кордебалет. Перед трельяжами, разложив на тумбах россыпи помад, пудрениц, подводок для ресниц, коробки с тушью, стащенные с ног фильдеперсовые чулки, сидели девицы. Охорашивались, кто как мог. Одна девчоночка водила по щекам мохнатой мягкой кистью, размазывая красный порошок сухих румян; другая, постарше, поопытнее, набирала на палец из банки гель с цветными блестками и втирала ей в лоб, веки, скулы, подбородок. Девчонкино лицо сверкало, как звезда. На ней почти ничего не было надето.
— Эй, кто это у нас в гостях!.. Это сама матрона Мадлен, а!.. Везенье!.. Великая удача!..
— Да, ее появление перед Большим Карнавалом… что-то значит! Это знак!..
Мадлен без обиняков прошла к ближайшему трюмо и села на свободный стул, закинув ногу за ногу. Юбка поползла вверх, обнажая длинное и гладкое бедро, резинки, край чулка, голую кожу прелестной ноги. Девицы завыли от восхищения.
Мадлен покачивала ногой в неизменной дешевой позолоченной туфельке.
— Возьмете меня потанцевать немного?
— О, госпожа Мадлен!.. Вы окажете нам честь!..
Она стала гримироваться. Тень сюда. Черту под глаз. От века рисовать черную змею к виску. Глаза должны быть громадными, устрашающими. Сцена есть сцена. Надо, чтоб глаза было далеко видно. Как шары на елке. Как синие фонари.
— Дайте ей, девочки, помаду Пикассо!.. Самую дорогую… не жмитесь…
Через минуту ее губы стали походить на красные ворота. На два вывернутых красных банана.
— Да, отлично, — удовлетворенно кивнула владелица помады и толкнула ее в голую спину. — Давайте! Не слышите, музыка шпарит в две четверти! Классический канкан! Ваш выход! Солируйте! Рябая Испанка на сегодня отдает вам свои антраша и три шпагата!
Она выбежала на сцену. Пыль, гам, шум. Из заштатного кабаре за эти годы Красная Мельница сделалась знаменитой забегаловкой. Половина Пари тут толклась. Ее выход приветствовали ором, ревом.
Она плясала канкан так, как никогда еще не плясала.
Она шлепалась со всего размаху на шпагат так, что юбка, похожая на пион, разлеталась вокруг ее бедер и подскакивала вверх, закрывая ей голову, а после опадала медленными лепестками.
Она крутилась в фуэте так стремительно, что взвиваемый ею ветер летел в зал, овевая возбужденные лица зрителей, и мужики поднимали вверх большой палец, и юнцы кричали: «Charmant!.. Superbe!..» — выражая неподдельное восхищение.
Ее выпады вызывали в зале бурю. Ей свистели, кричали в восторге, улюлюкали, визжали: «Би-и-и-и-ис!..» Когда она ввалилась в предбанник, девки обступили ее, трогали, щупали. Прикоснуться к великой Мадлен! — это кое-что значило в жизни.
Девка с блестками на щеках отдыхала, потная, перед зеркалом, задрав одну ногу — колено почти касалось подбородка, панталон на ней не было, они не предусматривались канканом. Завитки волос щекотали внутренность бедер. Девка положила руку на срамное место и перебирала потайные кудерьки, бесстыдно лаская себя, ухмыляясь.
Мадлен проследила за ее взглядом. За ее спиной стоял фотограф, скорчившись перед объективом. Его лицо было накрыто черным крепом. Он выдвинул вперед руку, выдернул пластину, щелкнул пальцами.
— Еще один снимок!.. Теперь повернитесь задом!..
Девка, недолго думая, слезла со стула и легла животом на пыльный истертый ковер, растопырив ноги, выгнув зад так, что ягодицы чуть разошлись, чтобы можно было остановить на пленке мгновенье — вот видны створки красной раковины, стручки алого перца, влажные, такие терпкие на вкус.
— Еще один кадр! — закричал фотограф из-под черной тряпки.
Мадлен. Не вздрагивай. Это не Лурд. Тебе почудилось. Это не голос Лурда. Сейчас он вылезет из-под своей траурной накидки, и ты увидишь его лицо. Это Лурд. Не обманывай себя. Он плелся за тобой. Он узнал тебя. Он захотел тебя снова наколоть на острогу. Не выйдет, малыш. Она и графа терпела близ себя лишь из-за болезни. Она не хочет впадать больше ни в чью зависимость. Она и так раба. Быть еще твоей рабой, грязный Лурд?! Ни за что.
Другая девица, размалеванней прежней в сто раз, пугающе яркая, как павлин или тукан, выпрыгнула к камере и затрясла грудями.
— И меня, господин хороший! И меня снимите! — завизжала. — Напечатайте меня во всех модных журналах!.. У меня попка и ножки нисколько не хуже, чем у Сюзон!.. Почему только ее снимают всегда, у-у-у!..
— Давай! — сделал фотограф знак рукой, и девушка тут же разлеглась на ковре, задирая ноги, подбирая их к подбородку, разметываясь крестом, распластываясь камбалой, изгибаясь, кладя руки на груди и теребя соски, высовывая маленький розовый язычок; она исхитрилась даже наклониться и полизать кончиком языка свои соски. Фотограф не показывал лица. Прятался под тряпкой.
Мадлен начинала бить дрожь. Теперь она ни минуты не сомневалась в том, что это Лурд. Зачем он-то ей сейчас. А пошел он…
Она не выдержала. Со смехом — смех явился сам собою, как лучшая защита от ужаса — она подбежала к фотографу и сдернула у него с головы креп, как покрывало с птичьей клетки.
Лица она не увидела.
Он был в маске.
В черной, страшной маске, закрывающей все лицо, с прорезями для глаз, для дырочек носа и щели рта. Маска, выделанная из черной тонкой кожи, плотно прилегала к лицу. Белки глаз сверкнули в Мадлен плохо скрываемой яростью.
Она отступила на шаг. Секунду их глаза соединялись, как два клинка, высекая искры.
Затем Мадлен обернулась к девочкам. Засмеялась еще веселее.
— Я гляжу, Карнавал уже начался! — Голос ее звенел, будто она кричала с высокой горы вдаль. — Хорошая примета — человек в маске! Получайте за труды, фотограф! У вас будет сегодня чем поужинать! Заработали!
Она вынула из кармана кошелек и бросила дядьке в черной маске.
Теперь она уже не сомневалась, что это Лурд.
— О, ревуар, малышки! Я неплохо провела время. Берите меня в свою компанию, если мне будет грустно. С вами я веселюсь. Я ведь ваша. Я ведь от вас никуда не денусь, хоть я и сделала карьеру.
И все девки, столпившись близ румяной Мадлен, завопили:
— Ура Мадлен!.. Ура танцорке!.. Ура!..
Она, качаясь от утомления, расстегивая на ходу шубу, ввалилась в особняк. Она немного пьяна. Так что ж. Она просто выпила чуть в кафе после канкана в Красной Мельнице, вот и все. Чуть-чуть. Рюмочку коньяка… рюмочку абсента. Всего лишь. А развезло ее, как на Празднике Вина. Нет, теперь-то она ничего не забудет. Ни капельки. Как она отплясывала сегодня!.. Лихо. Хлеще, чем тогда… когда она с графом…
Она услышала в гостиной голоса. Так. Это ново. Кто-то у нее дома в ее отсутствие.
Давай, пугайся, Мадлен. А если это грабители? Разбойники?
Ну, с ними-то она всегда найдет общий язык. Это свои люди. Из бедноты. Обездоленные.
Она даст им денег, шубы, манто, брильянты, колье, кольца. Напоит коньяком из бара. И выгонит к чертовой матери. А может статься, и ночевать оставит. Смотря какое у них настроение.
Она пьяно улыбнулась своим мыслям и подошла ближе к двери гостиной.
Это не воры. Спокойные голоса. Тихий разговор. Люди беседуют. Как у себя дома.
Эх, Мадлен, как же ты забыла, что это не твой дом. А баронский. Быстро же ты привыкла.
Тише. Подберись поближе к двери. Не скрипи половицами.
А голосок-то знакомый. Один, по крайней мере. Баронский, разумеется.
А другой. Кто другой?
Тише, тихо. Сейчас она все выяснит.
— Что вы от меня хотите? Чтобы я выдал вам весь стратегический план расположения союзных войск на всей территории Эроп?
— Я хочу, чтобы вы работали на меня. А это одно из условий. Иначе я вернусь к старой мысли убрать вас.
Вот оно. Понятно. Второй — Куто. Щенок. Недалеко же ты убежал в жизни. Так и крутишься вокруг Черкасоффа.
А вот и третий голос. Она не знает его обладателя.
— Я дам вам, господа, дельный совет. Не делите шкуру неубитого медведя. Не свежуйте незастреленного барса. Лучше подумайте о Рус. Нынешние ее правители — негодяи. Они не оставят от страны ни клочка в скором времени. А земля — сплошное богатство. Кроме красот природы, сколько нефти. Руды. Минералов. Цветных металлов. Меди. Алмазов. Платины. Золота. Золота, господа. Ведь весь Север Рус, вся Гиперборея и Мангазея, вся Якутия и Чукотка, вся Яна, Индигирка и Колыма — это золото. Золото. Сплошное золото. Там по золоту люди ходят. Оно в реках, в песке, в почве, в подзоле. Для Эроп золото Рус — настоящее спасение. Ведь те, кто свергнул в Рус и убил Царя и его Семью, вряд ли понимали, каким богатством они располагают теперь. Хотя нет, конечно, они все понимали, но не так, как мы. Люди Рус, смерды и холопы, неумны. Да и властители ничем не лучше, так думаю. А наши, эропские, мозги им не вставишь. Это прерогатива народа. Итак, совет мой таков: найдите человека, очень хорошо осведомленного о вооруженных силах и защите Рус, и приприте его к стенке так, чтобы он заверещал, но чтоб не отдал концы раньше времени, и выпытайте у него все, что вам нужно. С этой картой в руках ваша никогда не будет бита. Передел мира в Эроп произошел. Пришла пора перекраивать земли вне Эроп. А то и завоевывать новые. Ничего нет лучше Рус для этой цели. У вас на примете есть такой человек?.. Пари наводнен людьми из Рус. Эмигранты клубятся, роятся здесь, как пчелы в летке. Выловить здесь столь осведомленного человека, разумеется, трудно… но возможно… Попробуйте.
Мадлен вцепилась пальцами в косяк, чтобы не упасть.
— У нас есть такой человек. Это Великий Князь Владимир Николаевич. Он живет здесь, в Пари. Мы можем его отловить и без пытки, и без вытряхивания из него сведений посредством мук. У нас есть другие способы. Любовные. Мы это сделаем посредством женщины.
Граф. Это Куто сказал. Это Куто! Он предал Князя! Продал!
Ну да. Он же не мог иначе.
Он продал и ее. И тут он бы не смог по-другому. Он слишком любит ее. Он с радостью подпишет Князю смертный приговор, только бы Мадлен осталась с ним.
— У вас есть такая женщина, что могла бы сделать это?..
— И весьма отважная. Более того. Она без ума от Князя. Она даже…
— Его любовница?
— Ну… принадлежала ему несколько раз, вот и все. Впрочем, так же, как и многим другим.
— Она шлюха?
— И непревзойденная. Изощренней ее нет в Пари. Возможно, вы знаете ее имя.
— Может быть. Но не настаиваю, чтобы вы мне его назвали.
Вежливый. Скромный. Ты еще узнаешь меня. Попомнишь меня.
— Когда вы собираетесь это сделать?.. Заслать эту мастерицу к Князю?..
— Не далее как сегодня.
— Где она сама?
— Она должна явиться сюда с минуты на минуту. Этот особняк я снимаю для нее. Она живет здесь. И, как видите, недурственно. Как вам этот портрет инфанты? Стилизация, конечно, под старую Испанию. Мило. Очень мило. Кисти одного горбатого художника. Чудак такой. На Холме Мучеников живет в разных борделях. То там, то сям. Девки его привечают. Кормят. Он им за кормежку пишет пейзажи и натюрморты. А чаще их самих, в неглиже, голых, в разных непристойных позах, вывертах всяческих. Гениален. Весь Пари над ним хохочет. Он из хорошего рода. Граф, как и вы, Куто. А вот…
Незнакомец не договорил. Мадлен с шумом, стуком распахнула дверь и вошла в гостиную, пьяно задирая подол платья, вертя задом.
— А вот и я! — клоунски воскликнула она и повернулась к троим, сидевшим у стола при свечах, задом. — Доброй ночи, господа!
Ни рубахи. Ни панталон. Голая, наглая, резко-красная, ярко-белая плоть.
— Ого! Это ваша протеже, барон! Не слабо!
— Мадлен! — Черкасофф вскочил, роняя стул, бросился к ней. — Вы пьяны! Где вы были?
Дудки, сволочь. Я не пьяна. Я просто повеселилась немного. Хмель с меня сошел после твоих разговорчиков, что я услышала, слава Богу.
— Я?.. О!.. Там, где я была, там меня уже нет.
— Ты была в борделе, Мадлен?
Ага. Голосок графчик подал.
— В Красной Мельнице. Я там так оттянулась. Я была на седьмом небе. Канкан гремел, как водопад. И я утонула. Я хочу есть и пить. Дайте мне всего! О, да у вас стол пустой. Вы что, поститесь, как в Рус?.. Дай-ка я погляжу, что у нас в холодильном шкафу…
Граф силком усадил ее на стул.
— Не копошись, Мадлен. Не хлопочи. Ты вся мокрая, с тебя льет пот. Тебе надо отдохнуть. Поспать. Тебе предстоит тяжелый выезд.
— Ах!.. — она захохотала, показывая, как лошадь, все зубы. — Тяжелый!.. Тяжеленький!.. К кому ж это?.. Уж не к Великому ли Князьку, графчик ты мой недоношенный?!.. Как же, как же, съезжу. И пистолетик с собой не забуду прихватить. Тот, что мне барон рекомендовал. Смит-вессон. Ты тогда, в Перигоре, его припрятал… и в Пари привез. И засунул в книжный шкаф. За книги. Ты думал, что я, безграмотная девка, книг не читаю. А я вот к чтению пристрастилась. Ручонку-то туда как суну — он и вывались возьми. И я его перепрятала. Перепрятала, Куто! А! Нако-ся, выкуси! Поеду к Князю! Поеду! Да только попробуйте суньтесь! Голову размозжу! Уши отстрелю! Я же теперь стреляю без промаха! А кто научил!
— Барон, — беспомощно сказал незнакомец, взмахивая руками, — утихомирьте ее…
Черкасофф хотел схватить ее за руку. Она отпрянула и ударила барона по запястью ребром ладони.
— Не суйся ко мне! Обожжешься!
— С каких это пор мы перешли на ты, Мадлен?..
— С тех пор, когда ты меня лапал и слюнявил вот в этом коридоре, перед гостиной.
Она поглядела на графа. Куто побелел как полотно.
А, мужчинка жалкий, ничтожный, вот она тут и вся суть твоя, вся насекомая ревность твоя.
— Мадлен, опомнитесь. Идите спать. У вас еще есть время. Граф вас проводит в постель. Он нянчится с вами, как с младенцем. А вы…
— Граф?!.. — Хохот ее заставил качнуться погасшую люстру над их головами. — Граф дважды хотел меня убить. Граф об меня ноги вытирал! А сейчас я вытру об вас о всех!
Она поднялась со стула. Надвинулась грудью на барона.
— Вот мои груди! И они не твои! Они ничьи! Они будут для того, с кем я обвенчаюсь! Венчание графа назначено на первый день Карнавала! Это через три дня! Я вам клянусь, сволочи… — она облизнула сухие губы. Пить, пить! Она выпила, натанцевалась, взмокла. Она так хотела пить! — Клянусь, что я тоже обвенчаюсь с моим любимым в эти три дня! В эти три дня и три ночи! Слышите!
— Она бредит, — успокоительно сказал барон, пытаясь обнять ее за плечи, умильно глядя на графа, — отведите ее в постель, попытайтесь…
Мадлен стряхнула с себя руки барона, как змеиную гадкую кожу.
— Бредишь ты! — внятно сказала она, глядя в глаза барону. — Бредишь, ибо затеял несбыточное! Никогда не будет Рус ни под чьей пятой! Никогда не станет ничьей рабой, как стала я! Да и я не стала! Это тебе только кажется, бедняга! А на самом деле…
Она была похожа на львицу: разметанная грива вздыбленных, сверкающих золотых волос, широко раздувшиеся ноздри, горящие беспредельным гневом, ненавистью, озорством, гордостью синие глаза.
— Я поеду к нему! Поеду! А если… не сделаю то позорное, что вы от меня хотите, с ним?!
Незнакомец поднялся из-за стола, опираясь на пальцы. Седые виски, вытянутое, сходное с дыней лицо, длинный нос-сопля, чуть загнутый книзу; лысоватый череп. Человек-яйцо. Смешной и страшный. Весь белый, как вошь. Как кус белого мыла. И, как мыло, скользкий.
— Тогда мы убьем не вас, Мадлен. Вы нам нужны меньше всего. Мы просто убьем его.
Вот кто понял всю силу ее любви.
Вот кто сыграл безошибочно. Ва-банк. И выиграл.
Она бросила играть в пьяную, рухнула на стул, уткнула лицо в ладони.
Трое напряженно ждали.
Когда она отняла от рук и подняла к свету трех огарков вмиг побледневшее лицо, они увидели перед собой женщину, заглянувшую по ту сторону добра и зла.
— Оставьте меня, — сказала она тихо и устало. — Я приму ванну и посплю. Присылайте за мной машину завтра вечером, барон. После Красной Мельницы я буду отсыпаться все утро и весь день. Мне не хватает сна. Идите. Ступайте. Я не хочу вас больше видеть.
Граф и Черкасофф, тихо ступая, без слов удалились. Незнакомец, похожий на яйцо, задержался в дверях, прожигающим взглядом поглядел на Мадлен.
— Вы сами из Рус? — спросил он без околичностей.
Мадлен не ответила.
Она подошла к окну и следила, как медленно падает на Пари снег, последний февральский снег, странный, небывалый снег в этом сумасшедшем году.
Куто прав. Все оледенеет. И она тоже. Превратится в ледышку, и ее заколотят ледяными досками. И положат спать в ледяную землю.
Так будет.
О, как же сильно, как безумно, как необоримо она любит жизнь.
Пьяный сон. Пьяный бред.
Ника наряжает ее в ярко-красный костюм с бубенчиками. Напяливает ей на голову красный, с наибольшим бубенцом, колпак. Святки! Это Святки, и по всей Столице бегают и кувыркаются ряженые и скоморохи!
Атлас из Царских сундуков холодит шею, плечи. Красивый костюм, Отец, да только как же я буду на морозе в нем плясать?!.. он ведь летний… задрогну…
— Ничего, — улыбается Царь, ласково блестя в меня небесными очами, — разогреешься… пот прошибет… станешь вертеться, крутиться, колесом ходить по снегу…
— Как это — колесом?..
Мне зябко, радужно, припрыжно. Хочу прыгать, лететь. Я — мяч от пинг-понга. Я волан, и меня подбрасывают ракетками Стася и Руся, играя в новомодную английскую игру badminton. Скорей. Отчего мы медлим! Мы все пропустим!.. Провороним праздник!..
— Быстрей, Отец!.. Побежим!..
— Глупенькая, праздник длится не час, не два… Святки — ты что, забыла?!.. — гремят две недели… И скоморохи будут изгаляться, и колядники колядовать… Все увидишь, услышишь!.. Радости повезут целый воз!.. и рассыплют перед тобою на снегу сокровища… Подбирай — не ленись… да живее крутись!.. Побежали!..
Еще повеселитесь у меня, судари мои. Еще я вас потрясу хорошенько. И все деньги из вас повытрясу. И все ваши вонючие тайны, на дух не нужные мне, годные лишь для бароновых заговорщицких веселок. Еще я отыграюсь за все те пассажи. что вы играли на мне всю жизнь! И сама на вас поиграю! Сейчас!..
«Мадлен, ты не убей любовью господина Люмьера… господина Виньи… а также господина Живанши… они — из моих особо важных объектов… если с ними что-то случится…» Она хохотала. Она хохотала до колик в животе, до слез, тряся золотою головой, хватая себя за грудь, за бедра, заходясь в смехе, икая, давясь. С ней случались смеховые истерики. Она не плакала больше. Она вогнала слезы внутрь глаз.
Рана в ее боку, под ребром, заросла. Гляди-ка, как от удара копьем. Будто бы ей довелось повисеть распятой. И солдат пикой пронзил ее. Кто знает, может, так и было там, в Перигоре. Она напилась допьяна — так внушил ей Куто. Пес с ним, с Куто. Он и соврет — недорого возьмет.
Мадлен, собирайся туда!.. Мадлен, собирайся сюда!..
Да, еду. Да, собираюсь. Да, сию секунду. Да, вот сейчас только намажу губки.
Она намазывала губы теперь вульгарно, вызывающе.
Она теперь гримировалась пошло, вздорно, подчеркивая в себе все зазывно-женское, возбуждающее — рисовала себе ротик сердечком, крася его помадой карминной, ярко-рыжей, ядовито-морковной, нагло-алой, как красный фонарь над окном борделя; размалевывала щеки, скулы суриком, малиновыми румянами, будто она только что из ванны с кипятком; покрывала ресницы густой, в три слоя, тушью, отяжеляя их до того, что иной раз не могла ими взмахнуть, и синий взгляд из-под вееров сажи и угля пронизывал мрачно, тяжко, нахально, недвусмысленно. Она одевала платья с громадными вырезами, так, что были видны соски, даже если она не наклонялась, и нарочно выпячивала грудь. Навешивала в мочки ушей серьги длинные, висячие, побрякивающие россыпью монет, цыганские, бьющие ее по плечам, по ключицам. Обкручивала шею бархоткой — снова, как тогда, в Веселом Доме, у мадам Лу. Бархотка, знак порока. Они хотят порок? Они увидят его торжество. Она пойдет не только в постели к клиентам барона. Она пойдет везде — во все Веселые Дома Пари, во все знаменитые ночные кабаре, во все Красные Мельницы и Сумасшедшие Лошади, и там, разнуздываясь до предела, она будет показывать людям их суть; их естество; их правду. Ведь люди только прикидываются приличными. Напрасно стараются. Она развенчает их. Она вскроет скальпелем брюхо их жалкой тайны. На самом деле они любят порок. Порок и лишь порок. И больше ничего.
Да, больше ничего!
А как же любовь, Мадлен?!
А так. Любовь тоже вписывается в картину порока. Очень даже премило. Чем ярче намазаны губки — тем завлекательнее ты. Чем соблазнительнее ты — тем скорее любовник клюнет на крючок. Звериная любовь! Минутная, кошачья, беличья! А человечья где?!
Если человечьей нет… нет и не было… тогда остается прелесть порока. Соблазн извращения. Омут красивой изощренности. Губки бантиком. Бархотка на шее. Выставленные вперед, почти нагие груди. Ну, подойди ко мне, куренок, мужичишка. Я прикоснусь к тебе грудями. Задышу часто. Видишь, как они вздымаются. Ты не устоишь. Ты уже спекся. Ты уже мой. Боишься обнять?! Бойся, бойся. Я — твой омут. Твой водоворот. Целуй меня в шею, в сосок. Кусай мои размалеванные губы. Слижи с них всю помаду. Я новой налеплю. Я превращу твою ночь в сплошное любодейство. Ведь только это и остается у тебя на земле, несчастный, коли любви больше нет.
А быть ее у тебя не может, любитель порока, ибо ничто нельзя засунуть на место любви; ты можешь засунуть себя в чужие лона, между чужих пышных грудей, но нигде ты не найдешь любви. И поэтому смирись. Поэтому спи со мной. А я не дамся тебе так скоро. Я еще подразню тебя. Я еще порезвлюсь с тобой, помучаю тебя, как хочу.
За что?!
За то, что вы убили любовь, а на ее место поставили красивый, гладкий, пышноволосый, высокогрудый манекен с ярко-красным ртом, будто он человека только что съел, в платье с чудовищным декольте, а то и в нижнем белье, в черных чулках, в расшитых жемчугом подвязках и без трусов. Любуйтесь на покрытое пухом, черным ли, золотым руном лоно. Оно распахнуто. Ничего тайного нет. Нет ничего святого. Да и откуда оно у вас, пресыщенные твари. Отчего ж ему, святому, быть у меня, шлюхи?!
Она приезжала в известные ей кабаре Пари. Приказала однажды остановить авто у Красной Мельницы. Вошла в полузабытую дверь не как девчонка старухи Лу — как царица дворцов и салонов. Услышала за собой шепот: «Гляньте, гляньте!.. Знаменитая кокотка… Мадлен… К нам пожаловала…» Она вошла в гримерку, где красились, готовясь к выходу, солистки и кордебалет. Перед трельяжами, разложив на тумбах россыпи помад, пудрениц, подводок для ресниц, коробки с тушью, стащенные с ног фильдеперсовые чулки, сидели девицы. Охорашивались, кто как мог. Одна девчоночка водила по щекам мохнатой мягкой кистью, размазывая красный порошок сухих румян; другая, постарше, поопытнее, набирала на палец из банки гель с цветными блестками и втирала ей в лоб, веки, скулы, подбородок. Девчонкино лицо сверкало, как звезда. На ней почти ничего не было надето.
— Эй, кто это у нас в гостях!.. Это сама матрона Мадлен, а!.. Везенье!.. Великая удача!..
— Да, ее появление перед Большим Карнавалом… что-то значит! Это знак!..
Мадлен без обиняков прошла к ближайшему трюмо и села на свободный стул, закинув ногу за ногу. Юбка поползла вверх, обнажая длинное и гладкое бедро, резинки, край чулка, голую кожу прелестной ноги. Девицы завыли от восхищения.
Мадлен покачивала ногой в неизменной дешевой позолоченной туфельке.
— Возьмете меня потанцевать немного?
— О, госпожа Мадлен!.. Вы окажете нам честь!..
Она стала гримироваться. Тень сюда. Черту под глаз. От века рисовать черную змею к виску. Глаза должны быть громадными, устрашающими. Сцена есть сцена. Надо, чтоб глаза было далеко видно. Как шары на елке. Как синие фонари.
— Дайте ей, девочки, помаду Пикассо!.. Самую дорогую… не жмитесь…
Через минуту ее губы стали походить на красные ворота. На два вывернутых красных банана.
— Да, отлично, — удовлетворенно кивнула владелица помады и толкнула ее в голую спину. — Давайте! Не слышите, музыка шпарит в две четверти! Классический канкан! Ваш выход! Солируйте! Рябая Испанка на сегодня отдает вам свои антраша и три шпагата!
Она выбежала на сцену. Пыль, гам, шум. Из заштатного кабаре за эти годы Красная Мельница сделалась знаменитой забегаловкой. Половина Пари тут толклась. Ее выход приветствовали ором, ревом.
Она плясала канкан так, как никогда еще не плясала.
Она шлепалась со всего размаху на шпагат так, что юбка, похожая на пион, разлеталась вокруг ее бедер и подскакивала вверх, закрывая ей голову, а после опадала медленными лепестками.
Она крутилась в фуэте так стремительно, что взвиваемый ею ветер летел в зал, овевая возбужденные лица зрителей, и мужики поднимали вверх большой палец, и юнцы кричали: «Charmant!.. Superbe!..» — выражая неподдельное восхищение.
Ее выпады вызывали в зале бурю. Ей свистели, кричали в восторге, улюлюкали, визжали: «Би-и-и-и-ис!..» Когда она ввалилась в предбанник, девки обступили ее, трогали, щупали. Прикоснуться к великой Мадлен! — это кое-что значило в жизни.
Девка с блестками на щеках отдыхала, потная, перед зеркалом, задрав одну ногу — колено почти касалось подбородка, панталон на ней не было, они не предусматривались канканом. Завитки волос щекотали внутренность бедер. Девка положила руку на срамное место и перебирала потайные кудерьки, бесстыдно лаская себя, ухмыляясь.
Мадлен проследила за ее взглядом. За ее спиной стоял фотограф, скорчившись перед объективом. Его лицо было накрыто черным крепом. Он выдвинул вперед руку, выдернул пластину, щелкнул пальцами.
— Еще один снимок!.. Теперь повернитесь задом!..
Девка, недолго думая, слезла со стула и легла животом на пыльный истертый ковер, растопырив ноги, выгнув зад так, что ягодицы чуть разошлись, чтобы можно было остановить на пленке мгновенье — вот видны створки красной раковины, стручки алого перца, влажные, такие терпкие на вкус.
— Еще один кадр! — закричал фотограф из-под черной тряпки.
Мадлен. Не вздрагивай. Это не Лурд. Тебе почудилось. Это не голос Лурда. Сейчас он вылезет из-под своей траурной накидки, и ты увидишь его лицо. Это Лурд. Не обманывай себя. Он плелся за тобой. Он узнал тебя. Он захотел тебя снова наколоть на острогу. Не выйдет, малыш. Она и графа терпела близ себя лишь из-за болезни. Она не хочет впадать больше ни в чью зависимость. Она и так раба. Быть еще твоей рабой, грязный Лурд?! Ни за что.
Другая девица, размалеванней прежней в сто раз, пугающе яркая, как павлин или тукан, выпрыгнула к камере и затрясла грудями.
— И меня, господин хороший! И меня снимите! — завизжала. — Напечатайте меня во всех модных журналах!.. У меня попка и ножки нисколько не хуже, чем у Сюзон!.. Почему только ее снимают всегда, у-у-у!..
— Давай! — сделал фотограф знак рукой, и девушка тут же разлеглась на ковре, задирая ноги, подбирая их к подбородку, разметываясь крестом, распластываясь камбалой, изгибаясь, кладя руки на груди и теребя соски, высовывая маленький розовый язычок; она исхитрилась даже наклониться и полизать кончиком языка свои соски. Фотограф не показывал лица. Прятался под тряпкой.
Мадлен начинала бить дрожь. Теперь она ни минуты не сомневалась в том, что это Лурд. Зачем он-то ей сейчас. А пошел он…
Она не выдержала. Со смехом — смех явился сам собою, как лучшая защита от ужаса — она подбежала к фотографу и сдернула у него с головы креп, как покрывало с птичьей клетки.
Лица она не увидела.
Он был в маске.
В черной, страшной маске, закрывающей все лицо, с прорезями для глаз, для дырочек носа и щели рта. Маска, выделанная из черной тонкой кожи, плотно прилегала к лицу. Белки глаз сверкнули в Мадлен плохо скрываемой яростью.
Она отступила на шаг. Секунду их глаза соединялись, как два клинка, высекая искры.
Затем Мадлен обернулась к девочкам. Засмеялась еще веселее.
— Я гляжу, Карнавал уже начался! — Голос ее звенел, будто она кричала с высокой горы вдаль. — Хорошая примета — человек в маске! Получайте за труды, фотограф! У вас будет сегодня чем поужинать! Заработали!
Она вынула из кармана кошелек и бросила дядьке в черной маске.
Теперь она уже не сомневалась, что это Лурд.
— О, ревуар, малышки! Я неплохо провела время. Берите меня в свою компанию, если мне будет грустно. С вами я веселюсь. Я ведь ваша. Я ведь от вас никуда не денусь, хоть я и сделала карьеру.
И все девки, столпившись близ румяной Мадлен, завопили:
— Ура Мадлен!.. Ура танцорке!.. Ура!..
Она, качаясь от утомления, расстегивая на ходу шубу, ввалилась в особняк. Она немного пьяна. Так что ж. Она просто выпила чуть в кафе после канкана в Красной Мельнице, вот и все. Чуть-чуть. Рюмочку коньяка… рюмочку абсента. Всего лишь. А развезло ее, как на Празднике Вина. Нет, теперь-то она ничего не забудет. Ни капельки. Как она отплясывала сегодня!.. Лихо. Хлеще, чем тогда… когда она с графом…
Она услышала в гостиной голоса. Так. Это ново. Кто-то у нее дома в ее отсутствие.
Давай, пугайся, Мадлен. А если это грабители? Разбойники?
Ну, с ними-то она всегда найдет общий язык. Это свои люди. Из бедноты. Обездоленные.
Она даст им денег, шубы, манто, брильянты, колье, кольца. Напоит коньяком из бара. И выгонит к чертовой матери. А может статься, и ночевать оставит. Смотря какое у них настроение.
Она пьяно улыбнулась своим мыслям и подошла ближе к двери гостиной.
Это не воры. Спокойные голоса. Тихий разговор. Люди беседуют. Как у себя дома.
Эх, Мадлен, как же ты забыла, что это не твой дом. А баронский. Быстро же ты привыкла.
Тише. Подберись поближе к двери. Не скрипи половицами.
А голосок-то знакомый. Один, по крайней мере. Баронский, разумеется.
А другой. Кто другой?
Тише, тихо. Сейчас она все выяснит.
— Что вы от меня хотите? Чтобы я выдал вам весь стратегический план расположения союзных войск на всей территории Эроп?
— Я хочу, чтобы вы работали на меня. А это одно из условий. Иначе я вернусь к старой мысли убрать вас.
Вот оно. Понятно. Второй — Куто. Щенок. Недалеко же ты убежал в жизни. Так и крутишься вокруг Черкасоффа.
А вот и третий голос. Она не знает его обладателя.
— Я дам вам, господа, дельный совет. Не делите шкуру неубитого медведя. Не свежуйте незастреленного барса. Лучше подумайте о Рус. Нынешние ее правители — негодяи. Они не оставят от страны ни клочка в скором времени. А земля — сплошное богатство. Кроме красот природы, сколько нефти. Руды. Минералов. Цветных металлов. Меди. Алмазов. Платины. Золота. Золота, господа. Ведь весь Север Рус, вся Гиперборея и Мангазея, вся Якутия и Чукотка, вся Яна, Индигирка и Колыма — это золото. Золото. Сплошное золото. Там по золоту люди ходят. Оно в реках, в песке, в почве, в подзоле. Для Эроп золото Рус — настоящее спасение. Ведь те, кто свергнул в Рус и убил Царя и его Семью, вряд ли понимали, каким богатством они располагают теперь. Хотя нет, конечно, они все понимали, но не так, как мы. Люди Рус, смерды и холопы, неумны. Да и властители ничем не лучше, так думаю. А наши, эропские, мозги им не вставишь. Это прерогатива народа. Итак, совет мой таков: найдите человека, очень хорошо осведомленного о вооруженных силах и защите Рус, и приприте его к стенке так, чтобы он заверещал, но чтоб не отдал концы раньше времени, и выпытайте у него все, что вам нужно. С этой картой в руках ваша никогда не будет бита. Передел мира в Эроп произошел. Пришла пора перекраивать земли вне Эроп. А то и завоевывать новые. Ничего нет лучше Рус для этой цели. У вас на примете есть такой человек?.. Пари наводнен людьми из Рус. Эмигранты клубятся, роятся здесь, как пчелы в летке. Выловить здесь столь осведомленного человека, разумеется, трудно… но возможно… Попробуйте.
Мадлен вцепилась пальцами в косяк, чтобы не упасть.
— У нас есть такой человек. Это Великий Князь Владимир Николаевич. Он живет здесь, в Пари. Мы можем его отловить и без пытки, и без вытряхивания из него сведений посредством мук. У нас есть другие способы. Любовные. Мы это сделаем посредством женщины.
Граф. Это Куто сказал. Это Куто! Он предал Князя! Продал!
Ну да. Он же не мог иначе.
Он продал и ее. И тут он бы не смог по-другому. Он слишком любит ее. Он с радостью подпишет Князю смертный приговор, только бы Мадлен осталась с ним.
— У вас есть такая женщина, что могла бы сделать это?..
— И весьма отважная. Более того. Она без ума от Князя. Она даже…
— Его любовница?
— Ну… принадлежала ему несколько раз, вот и все. Впрочем, так же, как и многим другим.
— Она шлюха?
— И непревзойденная. Изощренней ее нет в Пари. Возможно, вы знаете ее имя.
— Может быть. Но не настаиваю, чтобы вы мне его назвали.
Вежливый. Скромный. Ты еще узнаешь меня. Попомнишь меня.
— Когда вы собираетесь это сделать?.. Заслать эту мастерицу к Князю?..
— Не далее как сегодня.
— Где она сама?
— Она должна явиться сюда с минуты на минуту. Этот особняк я снимаю для нее. Она живет здесь. И, как видите, недурственно. Как вам этот портрет инфанты? Стилизация, конечно, под старую Испанию. Мило. Очень мило. Кисти одного горбатого художника. Чудак такой. На Холме Мучеников живет в разных борделях. То там, то сям. Девки его привечают. Кормят. Он им за кормежку пишет пейзажи и натюрморты. А чаще их самих, в неглиже, голых, в разных непристойных позах, вывертах всяческих. Гениален. Весь Пари над ним хохочет. Он из хорошего рода. Граф, как и вы, Куто. А вот…
Незнакомец не договорил. Мадлен с шумом, стуком распахнула дверь и вошла в гостиную, пьяно задирая подол платья, вертя задом.
— А вот и я! — клоунски воскликнула она и повернулась к троим, сидевшим у стола при свечах, задом. — Доброй ночи, господа!
Ни рубахи. Ни панталон. Голая, наглая, резко-красная, ярко-белая плоть.
— Ого! Это ваша протеже, барон! Не слабо!
— Мадлен! — Черкасофф вскочил, роняя стул, бросился к ней. — Вы пьяны! Где вы были?
Дудки, сволочь. Я не пьяна. Я просто повеселилась немного. Хмель с меня сошел после твоих разговорчиков, что я услышала, слава Богу.
— Я?.. О!.. Там, где я была, там меня уже нет.
— Ты была в борделе, Мадлен?
Ага. Голосок графчик подал.
— В Красной Мельнице. Я там так оттянулась. Я была на седьмом небе. Канкан гремел, как водопад. И я утонула. Я хочу есть и пить. Дайте мне всего! О, да у вас стол пустой. Вы что, поститесь, как в Рус?.. Дай-ка я погляжу, что у нас в холодильном шкафу…
Граф силком усадил ее на стул.
— Не копошись, Мадлен. Не хлопочи. Ты вся мокрая, с тебя льет пот. Тебе надо отдохнуть. Поспать. Тебе предстоит тяжелый выезд.
— Ах!.. — она захохотала, показывая, как лошадь, все зубы. — Тяжелый!.. Тяжеленький!.. К кому ж это?.. Уж не к Великому ли Князьку, графчик ты мой недоношенный?!.. Как же, как же, съезжу. И пистолетик с собой не забуду прихватить. Тот, что мне барон рекомендовал. Смит-вессон. Ты тогда, в Перигоре, его припрятал… и в Пари привез. И засунул в книжный шкаф. За книги. Ты думал, что я, безграмотная девка, книг не читаю. А я вот к чтению пристрастилась. Ручонку-то туда как суну — он и вывались возьми. И я его перепрятала. Перепрятала, Куто! А! Нако-ся, выкуси! Поеду к Князю! Поеду! Да только попробуйте суньтесь! Голову размозжу! Уши отстрелю! Я же теперь стреляю без промаха! А кто научил!
— Барон, — беспомощно сказал незнакомец, взмахивая руками, — утихомирьте ее…
Черкасофф хотел схватить ее за руку. Она отпрянула и ударила барона по запястью ребром ладони.
— Не суйся ко мне! Обожжешься!
— С каких это пор мы перешли на ты, Мадлен?..
— С тех пор, когда ты меня лапал и слюнявил вот в этом коридоре, перед гостиной.
Она поглядела на графа. Куто побелел как полотно.
А, мужчинка жалкий, ничтожный, вот она тут и вся суть твоя, вся насекомая ревность твоя.
— Мадлен, опомнитесь. Идите спать. У вас еще есть время. Граф вас проводит в постель. Он нянчится с вами, как с младенцем. А вы…
— Граф?!.. — Хохот ее заставил качнуться погасшую люстру над их головами. — Граф дважды хотел меня убить. Граф об меня ноги вытирал! А сейчас я вытру об вас о всех!
Она поднялась со стула. Надвинулась грудью на барона.
— Вот мои груди! И они не твои! Они ничьи! Они будут для того, с кем я обвенчаюсь! Венчание графа назначено на первый день Карнавала! Это через три дня! Я вам клянусь, сволочи… — она облизнула сухие губы. Пить, пить! Она выпила, натанцевалась, взмокла. Она так хотела пить! — Клянусь, что я тоже обвенчаюсь с моим любимым в эти три дня! В эти три дня и три ночи! Слышите!
— Она бредит, — успокоительно сказал барон, пытаясь обнять ее за плечи, умильно глядя на графа, — отведите ее в постель, попытайтесь…
Мадлен стряхнула с себя руки барона, как змеиную гадкую кожу.
— Бредишь ты! — внятно сказала она, глядя в глаза барону. — Бредишь, ибо затеял несбыточное! Никогда не будет Рус ни под чьей пятой! Никогда не станет ничьей рабой, как стала я! Да и я не стала! Это тебе только кажется, бедняга! А на самом деле…
Она была похожа на львицу: разметанная грива вздыбленных, сверкающих золотых волос, широко раздувшиеся ноздри, горящие беспредельным гневом, ненавистью, озорством, гордостью синие глаза.
— Я поеду к нему! Поеду! А если… не сделаю то позорное, что вы от меня хотите, с ним?!
Незнакомец поднялся из-за стола, опираясь на пальцы. Седые виски, вытянутое, сходное с дыней лицо, длинный нос-сопля, чуть загнутый книзу; лысоватый череп. Человек-яйцо. Смешной и страшный. Весь белый, как вошь. Как кус белого мыла. И, как мыло, скользкий.
— Тогда мы убьем не вас, Мадлен. Вы нам нужны меньше всего. Мы просто убьем его.
Вот кто понял всю силу ее любви.
Вот кто сыграл безошибочно. Ва-банк. И выиграл.
Она бросила играть в пьяную, рухнула на стул, уткнула лицо в ладони.
Трое напряженно ждали.
Когда она отняла от рук и подняла к свету трех огарков вмиг побледневшее лицо, они увидели перед собой женщину, заглянувшую по ту сторону добра и зла.
— Оставьте меня, — сказала она тихо и устало. — Я приму ванну и посплю. Присылайте за мной машину завтра вечером, барон. После Красной Мельницы я буду отсыпаться все утро и весь день. Мне не хватает сна. Идите. Ступайте. Я не хочу вас больше видеть.
Граф и Черкасофф, тихо ступая, без слов удалились. Незнакомец, похожий на яйцо, задержался в дверях, прожигающим взглядом поглядел на Мадлен.
— Вы сами из Рус? — спросил он без околичностей.
Мадлен не ответила.
Она подошла к окну и следила, как медленно падает на Пари снег, последний февральский снег, странный, небывалый снег в этом сумасшедшем году.
Куто прав. Все оледенеет. И она тоже. Превратится в ледышку, и ее заколотят ледяными досками. И положат спать в ледяную землю.
Так будет.
О, как же сильно, как безумно, как необоримо она любит жизнь.
Пьяный сон. Пьяный бред.
Ника наряжает ее в ярко-красный костюм с бубенчиками. Напяливает ей на голову красный, с наибольшим бубенцом, колпак. Святки! Это Святки, и по всей Столице бегают и кувыркаются ряженые и скоморохи!
Атлас из Царских сундуков холодит шею, плечи. Красивый костюм, Отец, да только как же я буду на морозе в нем плясать?!.. он ведь летний… задрогну…
— Ничего, — улыбается Царь, ласково блестя в меня небесными очами, — разогреешься… пот прошибет… станешь вертеться, крутиться, колесом ходить по снегу…
— Как это — колесом?..
Мне зябко, радужно, припрыжно. Хочу прыгать, лететь. Я — мяч от пинг-понга. Я волан, и меня подбрасывают ракетками Стася и Руся, играя в новомодную английскую игру badminton. Скорей. Отчего мы медлим! Мы все пропустим!.. Провороним праздник!..
— Быстрей, Отец!.. Побежим!..
— Глупенькая, праздник длится не час, не два… Святки — ты что, забыла?!.. — гремят две недели… И скоморохи будут изгаляться, и колядники колядовать… Все увидишь, услышишь!.. Радости повезут целый воз!.. и рассыплют перед тобою на снегу сокровища… Подбирай — не ленись… да живее крутись!.. Побежали!..