Крюкова Елена. Ночной карнавал

   Лурд откинулся, вытянувшись в диких судорогах. Крепко обнял Мадлен. Затих.
   Он лежал на ней еще долго, долго.
   Они лежали и молчали.
   Им нечего было сказать друг другу.
   Настало время, когда он вырвался из ее рук. Встал с кровати. Оделся. Мрачно оглянулся на раскинувшееся поперек кровати стройное сияющее тело, миг — или век — назад бывшее под ним. Она снова победила. Она оказалась сильнее опять.
   Он засунул руку в карман. Револьвера там не было.
   Мадлен, лежа на изорванных подушках, вся в перьях и поту, прикрывала рукой черную смертоносную игрушку.
   — Я не отдам тебе оружие, Лурд. Чтобы ты не убил себя. Я хочу, чтобы ты жил.
   Он помрачнел еще больше и склонил выцветающую, лысеющую голову.
   — Я буду жить, Мадлен. И ты будешь жить. Я ничего тебе не обещаю. Я сейчас уйду. Мне стыдно. Мне плохо. Отдай мне револьвер.
   Она, глядя ему в глаза, привстала на постели и протянула ему револьвер на вытянутой руке, как мать протягивает ребенку яблоко.
   В дверь постучали.
   — Это за мной, — сказала Мадлен беспечно. — Барон. У меня все собрано. Сумка… вот она. Снимок ты сделал. Забирай свои манатки. Если сможешь…
   Он запихивал скарб в чехлы и баулы.
   —.. не попадайся на моем пути, пожалуйста.
   Она обернулась и громко крикнула через дверь:
   — Барон!.. Обождите минуту, я оденусь!.. У меня был последний гость в Доме!.. Я хотела справить праздник отъезда как следует!.. По всем правилам!..
   Голос за дверью вежливо произнес:
   — Что вы, что вы!.. Не спешите. Авто ждет. У нас много времени. Мы успеем заехать на рю Делакруа…
   Она вздрогнула всем телом.
   —.. в магазин Андрэ и купить там для вас необходимые платья для светских приемов, раутов и ресторанов. И выбросьте ваши позолоченные туфлишки, Мадлен! Они тошнотворны! Это обувь уличной прошмантовки! Выкиньте их! Я прослежу за этим сам!
   Лурд выпрямился и поглядел на Мадлен.
   — Сеновал, Мадлен, — сказал он тихо. — Что бы с нами ни было, помни всегда сеновал. Кто это пришел за тобой? Твой новый хозяин?
   Иди, Лурд, — сказала Мадлен тихо, закрывая грудь руками. Глаза ее наполнились предательскими слезами. — Иди. Это уже не твое дело. Живи. Дай мне слово, что…
   — Не дам, — сказал он, повернулся и пошел к двери. — У меня нет слов. Они все кончились.
   Он вышел, хлопнув дверью с размаху. Барон с удивлением проводил глазами расхристанного небритого, мрачного парня, в кожаной куртке, с котомками и чехлами, из которых высовывались деревянные штыри и коробки.
   — Кто это, Мадлен? — удивленно спросил он, входя в комнату, в то время как Мадлен застегивала на шее рубиновый аграф, сбросив пошлую бархотку на подушку, едва успев судорожно напялить платье с блесткой серебряной нитью. Она в нем была похожа на серебряную статую из Версальского парка.
   — Рядом с вами должен забить роскошный, радужный фонтан, — бросил Барон, оглядывая ее. — Диана-охотница. Кого вы подцепили на этот раз?.. Стоющий человек?.. Ни за что не поверю, что это был тот подзаборник, что выходил только что…
   — А, — сказал Мадлен, вертясь перед зеркалом. — Это фотограф. Он сфотографировал меня на память для мадам. Он обещал прислать мне фото. Я куплю рамку и повешу его на стену в своем новом доме. Вы позволите?
   — Я разрешу вам все, Мадлен, — улыбнулся Черкасофф. — С одним условием.
   — Каким?
   — Ни о чем меня не расспрашивать. Делать то, что я скажу, молча.
   — Я не немая и не юродивая, чтобы вы могли заткнуть мне рот!
   — Мы можем беседовать с вами на любые темы. О том, зачем, для чего я заставляю вас делать то или иное дело, — ни слова. Это табу.
   Он подхватил сумку Мадлен, оцарапавшись ладонью об острую заклепку. Выругался. Вынес сумку в коридор. Наступало время ужина, девушки стекались в круглый зал, первые вечерние гости со сладострастными улыбками появлялись в дверных проемах, в нишах, в настежь, зазывно распахнутых будуарах.
   — Вот и закончилась эта твоя жизнь, Мадлен, — сказала она себе задумчиво. Лоно, измученное сражением с Лурдом, ныло и болело. — До свиданья, девочки! Постарайтесь не возвращаться назад.
   Барон накинул на нее манто.
   — Вы не замерзнете? Погода зимняя. Правда, оттепель, и под ногами все плывет. Опирайтесь крепче на мою руку. Вы забыли надеть перчатки.
   Она, как во сне, натянула перчатки — сначала одну, затем другую — на захолодавшие на сквозняке руки: прежде чем уйти из будуара навсегда, она открыла окно, створки отлетели в стороны, и зимний сырой, с моря, ветер ворвался в комнату, щекоча ноздри, шепча прямо в лицо о неведомых странах, о больших кораблях, о дальнем, долгом плавании, об опасностях и выстрелах, о поцелуях и объятиях, о зарослях буйных лесов, о сладких плодах, свешивающихся с ветвей. Путешествия. Она еще не напутешествовалась. Она еще не натанцевалась. Она еще не нацеловалась с тем, кого любит как жизнь. Кого любит больше жизни.
   Во имя кого идет сейчас под руку с графом вон из Веселого Дома, спускается по лестнице, поддерживая тяжелый шлейф манто из голубых норок, озираясь — не выглянет ли чья мордочка из дверей будуара ее проводить, напутствовать добрым словом!.. — нет. Двери молчат. Хохот слышен из-за них. Звон бокалов, доверху налитых сладким и кислым вином.
   — Барон, у меня мерзнут ноги!
   — Не беда. Я это предусмотрел. Я купил для вас сапожки. Вот.
   Он приседает на корточки, вытаскивает из собственной сумки коробку, надрывает ленту. Теплые сапожки, высокий, как она любит, горделивый каблук. Внутри белый густой мех. Белый медведь?.. Овца?.. Лама?..
   — Надевайте.
   Она нагнулась, натянула на ногу сапог.
   — Божественно. Нога как в одеяле. И нигде не жмет. Как вы узнали мой размер?
   — Хозяин такой красоты, — он усмехнулся, — должен знать все. Надевайте второй. Я вам помогу.
   Он, сидя на корточках, припав на одно колено, помогал ей натягивать второй сапог. Его запрокинутое к ней бородатое лицо довольно лоснилось. Губы трогала тонкая улыбка.
   Барон у ее ног. На коленях. Хозяин, надевающий сапоги рабыне. Изумительный сюжет. Ее горбун бы написал отменную картину.
   — Куда я дену эти… мои любимые… со шнуровкой?..
   — Можете не выбрасывать. Мы их возьмем с собой, и вы подарите их… ну… к примеру, вашей будущей экономке. Или консьержке. Или бедной девочке, что копается в мусорном ящике, ища для себя побитые сабо, старые башмаки… Она будет наверху блаженства. И вы тоже. Вы сделаете доброе дело. Вы любите делать добрые дела?
   Он поднялся с полу, отряхнул брюки, засунул старые сапожки Мадлен в сумку.
   Лестница закончилась. Перед ними была тяжелая дверь подъезда Веселого Дома — Дома, купленного мадам Лу на деньги Мадлен. На монеты, заработанные ею на его диванах, кроватях, ложах, кушетках. В поте лица своего. В поте тела своего. В соленой, чистой крови души своей.
   — Люблю.
   — Без обмана? Иногда мне кажется… хоть мы с вами и знакомы накоротке… что вы человек расчетливый и холодный. Вы всегда знаете, с кем имеете дело. Например, со мной вы захотели иметь его сразу.
   — У меня не было выхода. Вы этим воспользовались.
   Они стояли у входной двери. Мадлен положила руку в белой лайковой перчатке на золоченую медную ручку в виде большой, туполобой львиной головы.
   — Почему вы медлите?.. Вы боитесь пути?.. Вас нечто связывает с этим Домом, где вы… Вы хотите… с кем-то… проститься?..
   — Нет. Не хочу.
   Мадлен вздохнула и налегла всем телом на голову льва.
   Дверь подалась, заскрипела, пружина натянулась.
   В щель ворвался холодный воздух, ветер, сырость, мгла, зима.
   Они с бароном вышли на крыльцо. Мелкая снежная пыль пахнула им в лица тонким ажурным веером, залепила глаза, защекотала раздувшиеся ноздри.
   Свечерело, и синяя тьма пушистым синим мехом крашеной ламы окутала бедный, богатый, сияющий красными и белыми фонарями, алмазным снегом, окнами отелей, гостиниц, дворцов, нищенских ночлежек великий город Пари, столицу славной Эроп. Да живет Эроп во веки веков! Процветает! Крепнет! Вертит задами и хвостами в бешеных карнавалах! Скоро карнавал. И она, вместе со старушкой Эроп, повеселится вволю.
   Они пошли по снегу, ступая с носка на пятку, слыша праздничный снежный хруст, по тротуару к стоящему рядом с парапетом авто. Дверца машины была открыта. Изнутри доносился зычный храп.
   — Уснул, — заметил барон очевидное. — Устал нас ждать. Вот так оно, с красивыми-то женщинами.
   Он наклонился к машине, всунул руку внутрь и потрепал шофера за плечо, за загривок.
   — Эй! Лентяй! Хозяйка явилась! Встрепенись!.. Садитесь, дорогая Мадлен.
   Он помог ей сесть на мягкое, обитое медовым плюшем сиденье.
   — Сначала на рю Делакруа, за покупками… потом — домой… потом — куда хозяйка прикажет! Давай! Не волынь!
   Мотор затарахтел. Мадлен широкими глазами глядела на барона.
   Она глядела сквозь него.
   Опять небо, широкое синее небо над снежной степью плыло перед ее глазами.
   И она была птицей, и летела в синем небе, и глаза ее наполнялись, насыщались горячей синевой, а внизу блестел холодный мертвый снег, укрывающий погребальным саваном равнины и поля, луговины и излучины зальделых рек, овраги и буераки, лощины и гати. И родное Солнце сияло, вбитое по шляпку в сапфировую синеву, и она, птица, все летела и летела, все пила и пила — раскрытым жадно клювом — трепещущим сердцем — распахнутыми настежь крыльями — бьющейся на ветру живой душой — родную синеву и не могла напиться; и не могла лететь, задыхаясь в синем ветре, и не могла налетаться, ибо небо было ее родным домом, и оно звало ее, и манило ее, и поднимало ее ввысь — всегда ввысь — от жрущих и пьющих, от охотящихся и перегрызающих глотку, от метко стреляющих и ловко обманывающих — вверх, в зенит, в густую, слепящую синеву, к ярко сверкающей Правде.
   — До чего у вас синие глаза, Мадлен! — задумчиво сказал барон, пытливо засматривая ей в дрожащие зрачки. — Как два хорошо ограненных сапфира! Вы слыхали про сапфир царя Соломона?
   — Я целовала сапфир другого Царя, — вызывающе сказала Мадлен и отвернулась от барона, следя в окно авто бег домов, разрывы на ветру ветвей, летящие из-под колес грязные снежные хлопья. — И у меня тоже есть условие. Одно-единственное. Никогда не задавать мне вопросов про меня.
   — По рукам!
   При повороте на улицу Делакруа она побледнела так, что барон подхватил ее под мышки и прижал к себе.
   — Мог бы поосторожней вертеть машиной, болван!..
   Мадлен глядела в окно.
   Лети, птица, над степью. Лети. Не отлита еще пуля для тебя.
   — Магазин Андрэ, сударь!.. — закричал шофер, высовываясь на ходу из бокового окошка. — Магазин Андрэ!.. Шляпки, шапки, обувка!..
   — Мадлен, — строго сказал барон. — Вы выбросили свои позолоченные туфли?
   — Нет, — ответила она жестко. — Это тоже вопрос про меня. Чтобы больше я их не слышала.
   Они вышли под свет сумасшедше блистающей витрины, и ветер поцеловал Мадлен в лицо.

ГЛАВА ПЯТАЯ. БАЛ-МАСКАРАД

   Она оглядывала великолепие, принадлежащее ей.
   Одиночество. Одна среди богатства. Оно покупное. Оно будет оплачено ее кровью. Напряжением ее живота. Кольцами ее продажных объятий. Ее притворными вскриками и воплями, ее танцами в постели. Но, Боже, такое она видит впервые!
   Комната, где она утопала в мягком кресле, забравшись в него с ногами, мерцала желтым, золотым, коричневым, медовым, охристым цветом. Мебель красного дерева, карельской березы. На овальных, отполированных до зеркального блеска столах — вазы мейссенского и кобленцского фарфора с яркой, слепящей позолотой тонких волнистых ободков. В углах гостиной — скульптуры. Мадлен особо не соображала в искусстве. Ну, статуи и статуи. В Веселом Доме у мадам в ресторанном зале стояли аляповатые копии с версальских фонтанных фигур — Венера и Адонис, Диана и Актеон. Впрочем, Мадлен не знала имен древних героев. Для нее они были всего лишь мраморные мужики и бабы. А тут!.. Дух захватывало. Бронза горела теплым, живым загаром. Мрамор лучился, пел всеми изгибами и тенями. Медь ярко вспыхивала изнутри солнечной кровью. А эта девушка… там, в дальнем закутке, около лестницы, ведущей на антресоли… из черного дерева… Мадлен вгляделась. Деревянная девушка сидела в диковинной позе. Она сидела на полу, согнувшись, повернув к себе руками стопу ноги и вытаскивая из ступни занозу. Мадлен в кресле попыталась сесть так же. Хребет ее гибко согнулся. Она уцепила себя за ногу и рассмеялась. Красивая черная девушка. Когда придут гости, она сядет рядом с ней и будет гладить ее по черным деревянным гладким волосам.
   Посреди гостиной стоял огромный, как ледяное озеро, белый рояль. Музыка! Мадлен не умела играть. Она вскочила с кресла, подбежала к инструменту, откинула крышку. Одинокие холодные звуки повисли и растворились в бездонной зимней ночи.
   Ей стало страшно, и она захлопнула крышку.
   Эта забава не для нее. Вот если объявится какой-нибудь музыкант, пусть порезвится. Она усмехнулась. Музыкант. Это не клиентура барона. Она понимала, кто интересует Черкасоффа. Он жаждал излавливать птиц иного полета, высокого. Музыкантишка… художничек… ваятель, выливающий из божественной бронзы — за жалкую горстку монет — бессмертие. Вы нам не нужны. Вы нужны вечности. Горбун, где ты?..
   Она вздохнула и плавно, как пава, поплыла по гостиной.
   Со стен на нее глядели картины. Барон постарался на славу. Лучшие живописцы Пари, прогремевшие в Салонах и знаменитых галереях, поработали на него. Мадлен не знала ни одного имени. Не различала ударов прославленной кисти. Ей было все равно. Она медленно скользила взглядом по темным, тускло мерцающим звездными скоплениями красок парадным портретам — стоячие кружева воротников и брыжей, батист, торчащий из-за корсажа, переливы лилового атласа, нежно-желтого шелка, тяжелого ультрамаринового бархата платьев и накидок, плащей и шлейфов. Барон поставил перед художниками задачу: сотворить внутренность покоев высокородной семьи. Князь?.. граф?.. король?.. кто еще?.. — запросто могли бы жить здесь, пить персиковый бренди и марбургский коньяк вечерами, обводя глазами портреты предков на стенах. Кто они?.. Живописец их выдумал?.. Или ему позировали живые?.. Все равно. Все равно. Она шла мимо них, трогала подолы их платьев, их нежные, безвольно висящие вдоль складок бархата лилейные руки, пальцы, унизанные опаловыми и топазовыми перстнями. Женщины. Мужчины. Богачи. И я иду мимо вас, рядом с вами, и я трогаю вас, живых и мертвых. Господь с вами. А я, нищая Мадлен, туда же. Притворяюсь вашей сестрой. Кто я такая?.. Зачем меня взяли из моей слякоти и грязи и переселили сюда, в мир, где горят свечи в шандалах, где струятся складки атласа, где пишут кавалеры дамам изящные любовные письма?..
   Мой хлеб был — ругань, злоба, насилие. А теперь я здесь. И даже не радуюсь. Грустно мне. Что мне делать с великолепием? Как я буду выдерживать его пуховые объятия?..
   Мадлен подошла к книжному шкафу. Ого, вот это книг навалено! Как бревен в поленнице. Их читают люди. Почему она не читает книг? Потому что ей некогда было. То один подзаборный любовник, то другой. Лурд вечно вытрясал из нее деньги. «Деньги!.. Деньги!..» — вопил он, тормоша ее безжалостно, бил по щекам. Она уворачивалась, плакала. Потом, поздно ночью, вытурив наспех подцепленного, подвыпившего мастерового и пересчитав гроши, что он отсыпал ей после торопливого, впопыхах, тусклого соития, они ложились вместе на полосатый старый матрац, в котором летом осы свили гнездо — и зимой заблудшая оса нет-нет да и вылетала из грязной ватной пещерки! — и соединялись, безмолвно, безрадостно, жестоко, злобно, рьяно, пляша друг на друге танец мести, выкаблучиваясь в последних вывертах старой кадрили. Книги?! Какие там книги! Остаться бы живой на дне кастрюли, где варят тебя, сыплют приправу — корицу, кардамон, кинзу, укроп, перчик. Душистый черный перец черного снега. Высохшую зелень с берегов Зеленоглазой.
   Мадлен вытащила одну книгу из шкафа, с натугой отодвинув стекло, перелистала, воткнула обратно в кожаную поленницу. Скучно. Жизнь — это не книги. Жизнь захлестнет сиянием и соленой волной все выдумки писак. Никогда она не будет читать книги! Сочинители их пишут из-за денег. Опять из-за денег. Чтобы заработать кучу денег. Порлучить хороший куш. А все сгорит. Все спалится в костре времени. Развеется пеплом по ветру. И ее живая, горячая плоть. И ее речные глаза и пшеничные волосы. И ветхие книжные страницы с буквами-жучками, пауками, ползущими неведомо куда. Бог никого не пощадит. Так зачем тогда люди делают все это?!
   Она задрала голову и поглядела вверх. С потолка свисала громадная люстра. Ряды мелких, подробно отграненных капелек качались, чуть позванивая. Опрокинутый шатер, юрта вверх ногами, украшенная Рождественскими бирюльками. Шалаш Царей-волхвов. Мадлен вытянула губы трубочкой и дунула. Висюльки закачались пуще, легкий мелодичный, хрустальный звон наполнил комнату. Будто тысячи луговых колокольчиков зазвенели, купаясь в росе, поутру, после ночного дождя.
   Она обводила непонимающим взглядом кресла. Диваны. Пуфики. Кушетки. Посреди гостиной стоял круглый стол, скатерть мела кистями паркет, на столе фарфоровой горой высился роскошный сервиз. Кто пьет из таких чашек чай?.. Цари?.. Она непременно разобьет. Дайте срок. Ей нельзя давать в руки столь хрупкие вещи. Она же грубая, неотесанная девка. Ее никто не учил пить из столь тонкостенных чашечек. Звенеть такими изящными — витая ручка вот-вот переломится — позолоченными ложечками, похожими на церковные свечки, на язычки темного пламени. Ах, душистый чай!.. Восток!.. Аромат… Она научится заваривать крепкий чай… подавать его, с милой улыбкой, гостю на фаянсовом блюдечке… класть туда, грациозно отставив мизинчик, долечку лимона… для вкуса, для терпкой кислоты… У вас кислоты и соли и горя не хватает в жизни, любезные — так вот же вам, чуть с горчинкой, едва с кислинкой, чтобы пощекотать там… глубоко… где, вы и сами не догадаетесь… и не надо вам догадываться… пейте, пейте, ешьте, дорогие гости…
   Она дернулась. Развившиеся золотые кудри повисли вдоль лихорадочно алеющих щек. Она одна, и ночь. Кто подскажет ей, как дальше жить? Она дала согласье. Ее золотая, бычье упрямая голова уже в ярме. А хомут медлят затягивать. Может, вышивают подпругу. Украшают самоцветами упряжь. Расписывают яичным золотом седло. Эй, кто первый?! Кто сядет на нее, кто погонит ударом?!.. Кто вонзит ей шпоры в бока…
   Никто… Молчание. Ночь.
   Она поднялась на антресоли. Под рукой подалась балконная дверь. Холод, какой холод в Пари. Скорей бы весна. Она плотнее запахнулась в вязаный пуховый платок, купленный ей в подарок бедняжкой Кази на безумном рынке Пари, называемом «Брюхо Толстяка». В немыслимой толчее «Брюха» продавали все что угодно. Были бы деньги. Кази присмотрела для Мадлен платок. Лучшего подарка она не могла бы придумать. Платок стал душою Мадлен. Она согревалась им не только в холода. Когда волновалась. Страдала. Изматывалась в край. Плакала. Много соленых слез высохло в недрах ажурного, в звездчатых дырочках, козьего пуха.
   Перед ней расстилался Пари — туманный, дымный, зимний, огни, мигая и умирая, блестели в клубах гари, дороги прочерчивали черными линиями белизну снега; крыши — скаты, коньки, жесть, черепица, мансарды, чердаки, голубятни, башни, башенки, донжоны, шпили, главы разномастных церквей, зубчатые стены монастырей и аббатств, смотровые вышки, купола обсерваторий, музеев, пантеонов, скульптурные фигурки святых, водруженных на крыши на счастье, подобно тому, как изваяние женщины, покровительствующей морякам, водружают на бушприт парусника, злые каменные химеры, страшно скалящиеся с порталов покрытых столетней грязью соборов, разноцветно, таинственно мерцающие розетты — окна в виде цветов, подсвеченные изнутри свечами и лампами, — ночной Пари, и горели красные фонари над карнизами и порогами борделей, над всеми Веселыми Домами, где стонали и страдали, где подменяли любовь блудом и блуд — любовью, и лаяли бродячие собаки, и пели, подняв морды к жестоким, закрытым на все ставни окнам, бродячие кошки, а рядом со зверями пела, дрожа от холода, маленькая уличная певица — замарашка и бродяжка, и на плече у нее висела котомка, там валялись на дне крошки хлеба и мелкие денежки, и она пела пронзительно, жалобно, громко, чтобы все богатеи слышали, сжалились, распахнули окошко и бросили ей монету, — но окна молчали, и зимняя ночь молчала, и далеко в ночи раздавался ясный, прокалывающий сердце голос девочки, и Мадлен слушала его, закрыв глаза рукой, и из-под руки текли горячие слезы, застывая на морозе.
   Пой, девочка! Пой, милая! Я не вижу тебя, ты в чужом дворе. Откуда ты пришла? Из какой земли? Из Прованса? Из Эльзаса? Из Полонии? Из Рус?.. Тебе нечего есть в Пари. И он слезам не верит — ни твоим, ни моим. Ничьим. Поэтому пой. Авось откроется окно. Авось бросят тебе кость. Объедок. Монету. Старую ребячью шубу, чтоб ты укутала голые плечи.
   Мадлен бросилась с балкона обратно в дом. Стеклянная дверь захлопнулась со звоном.
   Часы в гостиной пробили три.
   Ночь. Ночь. Надо спать. Ей не спится. Нет огня. Зажечь свечи? Пусть Луна светит в окно. Озаряет картины. Пусть оживают благородные лица. Шевелятся кружева на плечах, на рукавах, вокруг шей, голов, давно отрубленных. Каково это, когда человеку отрубают голову?.. Наверно, ощущение не из приятных. В первый миг, должно быть, адская боль. Голова катится с плахи, как кегля. Палач хватает ее за волосы и поднимает, показывая толпе. Говорят, голова еще несколько минут живет, все понимая, соображая, что с ней происходит. Озирает уже мертвыми, но еще живыми глазами гудящее людское море под собой. Видит палача. Может, разлепляет губы и пытается сказать. Последнее слово. Воистину последнее. Кое-кто и вышепчет. Как?! Связки перерублены. От голоса ничего не осталось. Слышно, как девочка поет в чужом дворе. Как пронзительно она поет! Господи, помоги ей.
   Господи, помоги мне.
   Скорей бы завтра. Скорей бы приехал барон.
   На черта она согласилась на эту треклятую сделку.
   Она вскинула глаза. Прямо на нее с холста смотрела нежная инфанта. Широко раскрытые глаза худой, жалобно вытянувшейся вперед и ввысь, черноволосой курносой девушки, распахнувшиеся до отказа над ввалившимися щеками, сверкнули. Нарисованные ресницы дрогнули. Мадлен прошиб пот. Не веря себе, как во сне, она следила, как инфанта печально улыбнулась. Как подняла руку. Как перекрестила Мадлен — медленно, неуловимо.
   Мадлен раскрыла рот для крика. Крика не получилось. Голос застрял в глотке. Смерзся.
   Она не нашла ничего лучшего, как тоже поднять задрожавшую руку и перекрестить печально улыбавшуюся ей девушку на холсте.
   Инфанта сделала шаг к ней. Атласные платья зашуршали.
   Мадлен, как завороженная, сделала шаг навстречу.
   Инфанта шагнула еще.
   Донесся аромат духов. Зеркало в глубине полотна упало и разбилось.
   Мадлен, как на привязи, шагнула еще, еще шаг к ожившему холсту.
   Инфанта подняла руку, Мадлен свою. Их пальцы совсем рядом. Они сейчас соприкоснутся. Они соединятся. Они…
   Звонок разнесся по всему дому, прозвучал, как выстрел. Пространство вокруг Мадлен и нарисованной красками на холсте инфанты вспыхнуло, взорвалось призрачным светом. Мадлен сначала рванулась к телефонному аппарату. Он, похожий на белые оленьи рога, торчал в гостиной на журнальном столике. Потом, путаясь в полах халата, ринулась открывать. Ее трясло.
   — Кто там?! — заорала хрипло.
   — Мадлен, — раздался спокойный голос. — Черкасофф. Откройте. Что с вами? Почему вы так кричите? Успокойтесь, — говорил он, в то время как Мадлен трясущимися руками открывала ему, следила, как он целовал ее руку, как отряхивал от снега бобровую шубу, кидая ее на вешалку, стремительно проходя в гостиную. — Что-нибудь стряслось? Говорите.
   — Ничего, — стараясь взять себя в руки, сказал Мадлен. Барон пристально смотрел на ее бледные — ни кровинки — щеки. — Правда. Ничего.
   — Ничего так ничего, — сказал барон, усаживаясь в кресло и закуривая неизменную сигару. — Поговорим же о деле. Дайте мне чаю. Или кофе. Вы извините меня за столь поздний визит? У вас еще нет ни слуги, ни дворецкого, ни экономки. Я займусь всем этим на днях. А сейчас похозяйничайте сами. Я из игорного дома, и мне очень хочется пить. Меня бы устроил чай «Серый граф». — Он хохотнул, затянулся. — Вы еще ничего не изучили в доме? Чай на полке в кухне, в зеркальном шкафу, слева. Позолоченная коробка. Как ваши любимые туфли.
   Мадлен пробежала в кухню, нашарила в шкафу коробку. Руки ее дрожали. Инфанта хотела ей что-то сказать. Она хотела взять ее с собой. Уберечь. От чего?
   Она заваривала чай как в бреду. Насыпала в чайник заварки, будто овса лошади в торбу.
   Когда наливала барону в фарфоровую чашку, тот заглянул внутрь чашки, слушая звон льющейся струи, присвистнул:
   — Ого-го! Теперь-то мы уж точно не уснем до утра. Я отпустил шофера. Я не буду к вам приставать. Я не ваш герой. Постелите мне здесь… в гостиной. Усну мертвецким сном, невзирая на ваш дьявольский чай. К делу.
   Прихлебнул глоток. Закрыл глаза. Затяжка. Другая. Острый, терпкий табачный дым, расходящийся по гостиной, машущий близ лица Мадлен крыльями восточного веера.