Страница:
Самый кончик клинка вошёл в нижнюю челюсть Сальдо Бристансона и рванулся ещё на несколько дюймов влево и вверх, рассекая кость и лицевые ткани. Эд оттолкнулся, ступая назад и позволяя клинку свободно выскользнуть из раны, встречая меч врага. Бристансон упал на колени и, выронив меч, схватился рукой за залитое кровью лицо. Он не кричал, лишь надсадно и хрипло выл, покачиваясь на месте и обильно хлеща кровью из разрубленного лица на пыльную землю.
— Бой окончен! Дирх удовлетворён! — провозгласил жрец. Мальчишка-послушник уже мчался по галерее за лекарем, гулко топоча деревянными сандалиями. Тедор Фокстер, склонившись над Бристансоном, тряс его за плечо и звал по имени, а Кирдвиг подскочил к Эду сзади и вцепился ему в локоть.
— Жив? Жив хоть? Гилас и дети её! Жив или помрёт?!
— Я надеюсь, что не оскорбил вас своим выбором, мой лорд, — сказал Эд. Сальдо Бристансон приподнял трясущуюся голову, и Эд встретил взгляд единственного, совершенно безумного глаза, полыхнувшего среди кровавой маски яркой голубизной.
Эд поклонился ему, выпрямился и стряхнул кровь с меча.
— Честь имею, мои лорды, — сказал он, не ответив на мучительно-яростный взгляд Фокстера, и пошёл к выходу. Дуэль была окончена, а день только начался.
Когда они прошли через внутреннее помещение святилищ и оказались на улице, среди снующих горожан, Эд повернулся к Кирдвигу и, проникновенно заглянув ему в глаза, сказал:
— А теперь, дражайший мой Рико, у меня часа два или три до ареста, и мне хотелось бы провести их в кругу друзей. Посему предлагаю нажраться в дым. Я угощаю.
И даже если Рико Кирдвиг не горел желанием сопровождать его, то на дармовую выпивку он никак не мог отреагировать иначе, чем с бурным и неподдельным восторгом.
Считалось, что Эд Эфрин появился в Сотелсхейме три года назад. Но на самом деле это произошло шестью месяцами раньше.
В один из первых весенних дней, когда Ясноокая Уриенн приподняла веки, просыпаясь от долгого зимнего сна, когда свет её глаз излился на усталую землю первыми солнечными лучами и когда, растопленный этим светом, с вод Силмаэна наконец-то сошёл лёд, аптекарша Северина из Нижнего города вышла к реке топиться. Стояло утро, столь раннее, что лишь немногие лодочники успели подтянуть свои снасти к воде, а переправы и Сотелсхеймский мост ещё были закрыты, и никто не мог ни заметить вдову аптекаря, ни помешать ей. Потому она выбрала именно этот день: ещё неделя отсрочки — и на реке стало бы слишком людно, к тому же Северина боялась, что её горе немного утихнет, а с ним она лишится и мужества. Две недели назад её муж Гольберт с сыном Дором отправились в одну из окрестных деревень, где можно было продать некоторые товары дороже, чем в городе, — близилась весна, неся с собой свои особые хвори, от которых не всегда можно было найти спасение в лесных травах. Они получили хорошую выручку и возвращались домой с тяжёлым кошельком, которым прельстились бандиты на большой дороге. Гольберта и Дора к Сотелсхейму принесла река. Теперь Северина вышла к реке, чтобы присоединиться к тем, кого любила.
И ей, и Эду Эфрину повезло, что она выбрала именно этот день. Днём позже она, может статься, перетряхнула бы вещи покойного мужа — и наконец нашла бы ключ от тайного погребка под половицей, в котором находился ящик, уставленный плотно закрученными баночками непрозрачного стекла. И кто знает — возможно, тогда ей даже не пришлось бы идти к реке. Но Северина пока ещё не нашла этот ключ. Вместо него она нашла молодого мужчину, лежащего без сознания у самой воды. Он лежал на боку, лицом к восходящему солнцу, одна его рука погрузилась в воду, и ледяной поток колебал посеревшие от холода пальцы. Северина посмотрела на эти пальцы и подумала, что вся её кожа, каждый клочок её станет такого же цвета — менее чем через час. И когда она представила себе это, в ней наконец родился страх. Она взяла руку раненого и вытащила её из воды.
Потом приложила ладонь к его сердцу и, почувствовав слабые, неровные удары, поняла, что река, отнявшая у неё всё, что она любила, сжалилась и дала ей что-то взамен.
На следующий день она нашла ключ от тайника аптекаря Гольберта.
Эд прожил у Северины до лета. Она мало знала о нём — только то, что он пришёл из города Эфрина. На вопросы о том, кто и как ранил его, он лишь качал головой и беспомощно улыбался, будто стыдясь признаться, что в памяти от этих событий осталась лишь вязкая мгла. Первые недели Северина перебивалась с хлеба на воду, едва сводя концы с концами, — она умела вести хозяйство, но мало знала о травах и лишь помогала своему мужу в его ремесле. Едва оправившись, Эд попросил у неё денег. Очень спокойно и просто — так, будто не сомневался, что получит просимое. Кое-как Северина наскребла сумму, которая ему требовалась: к тому времени она уже любила его. Эд ушёл с этими деньгами в базарный день и вернулся с небольшим арбалетом и пригоршней болтов.
— Что ты собираешься делать? — с удивлением спросила Северина: она всю жизнь прожила в мирном, безопасном и надёжном Сотелсхейме, Тысячебашенном городе, городе-мечте, и её муж никогда не держал дома оружия.
— Я собираюсь кормить тебя, — ответил Эд и ушёл прежде, чем она поняла, о чём он говорит.
И лишь когда вечером Эд вернулся, неся в небрежно заброшенной за спину сетке связку жирных фазанов, ударилась в слёзы.
— О, милостивая Гилас, что ты наделал, Эд?! Это же леса конунга! Тебя повесят, если поймают!
— Непременно, — ответил он. — А пока ешь.
Она воровато приготовила дичь там же, где её муж варил лечебные зелья — в погребе под лавкой, откуда наружу вела ветровая отдушина. И съела, полностью утолив голод впервые с того дня, когда осталась вдовой.
В следующий базарный день Эд закинул связку фазанов на плечо и пошёл на рыночную площадь. Весь день Северина простояла на коленях лицом к храму Гилас, молясь, чтобы она пощадила её мужчину. Гилас его пощадила. Он вернулся вечером и отсчитал все деньги, которые взял у Северины на покупку арбалета — до последнего гроша. А потом положил на стол штуку ярко-жёлтого полотна.
— Сшей себе платье, — сказал Эд. — И не носи больше чёрное.
Шесть месяцев, которые Эд Эфрин был и не был в Сотелсхейме, стали самыми счастливыми месяцами в жизни Северины, аптекарши из «Красной змеи».
Всё закончилось летом, когда конунг выехал на традиционную Большую охоту, затевавшуюся всякий раз накануне праздника Эоху. В честь бога солнца, урожая и благоденствия в течение трёх дней любому, независимо от рода и звания, позволялось охотиться в лесах Сотелсхейма — таков был дар великого конунга каждому, кто имел твёрдую руку и меткий глаз и, конечно, был любим богами. Сам конунг отказался от традиционной охоты на оленя и выбрал дичь, которой тем летом выдалось особенно много. Лучшие охотничьи угодья находились в лесном массиве к северо-западу от города — туда и направился великий конунг Грегор Фосиган, вместе со всей своей семьёй, многочисленной свитой и ближайшими септами. День был ясный и способствовал прекрасному настроению. Подзуживаемый льстивыми шутками придворных, конунг раньше срока распалился охотничьим азартом. Одинокий краснокрылый голубь, пролетавший над дорогой, привлёк внимание лорда Фосигана. Конунг потребовал арбалет и объявил, что намерен открыть охоту. Это вызвало всеобщее оживление, и десятки глаз заворожённо следили, как конунг пускает стрелу — это было важно ещё и потому, что служило добрым либо дурным знаком для всей сегодняшней охоты.
Под нервические ахи дам, подобострастные смешки господ и надрывный лай гончих великий конунг Георг Фосиган виртуозно промазал.
Ветер, конечно, и волнение, и неустанная болтовня под руку — вот пальцы и дрогнули, ничего особенного. Другой арбалет — да, о великий конунг! — ну-ка… И снова промазал, не менее искромётно. Конунг опустил арбалет и сказал в гробовой тишине, прерываемой лишь скулежом собак:
— Слишком высоко.
И будто в насмешку над великим конунгом, в воздухе просвистела стрела, и голубь рухнул с небес под копыта конунгова коня.
— Кто бы он ни был, он труп, — со знанием дела сказал Фабиан Бристансон своему племяннику Сальдо, и тот обескураженно покачал головой.
Конунг спешился, поднял голубя за крыло, осмотрел со всех сторон, потом выдернул из груди мёртвой птицы болт и повелел:
— Охотника найти, изловить, доставить ко мне.
— Не надо его ни искать, ни тем паче ловить, великий конунг, — смиренно сказал молодой, бедно одетый мужчина, выходя из придорожных кустов и опускаясь на колени. — Сам каюсь и сдаюсь на ваш справедливый суд.
— Простолюдин, — зашушукались дворяне; кое-кто был разочарован: сорвался очаровательный скандал, который мог стать поводом для клубных бесед минимум вечера на два.
Конунг опустил руку и с интересом посмотрел на золотисто-русое темя человека, склонившего перед ним голову.
— Ты стрелял?
— Я, великий конунг.
— Зачем?
— Есть очень хочется.
Конунг хмыкнул и бросил голубя к его ногам.
— Что ж, ешь. Заработал. Покажи своё оружие.
Охотник протянул арбалет. Конунг даже не стал брать его в руки — кинул беглый взгляд и снисходительно изогнул бровь.
— Ты хорошо стреляешь.
— Я знаю, великий конунг.
— Что ты сказал? — уже отвернувшийся было лорд Фосиган изумлённо оглянулся.
— Я действительно хорошо стреляю.
Несколько мгновений конунг продолжал изучать золотистые волосы молодого охотника, стянутые шнурком на затылке. Потом спросил:
— Кто ты и откуда?
— Я никто, великий конунг, — подняв голову, просто ответил охотник. — А пришёл я из города Эфрин.
Конунг рассмеялся.
— Никто, говоришь? Немного найдётся людей, которым хватит смелости так о себе сказать.
— Нет смелости в том, чтобы говорить правду конунгу, — всё так же смиренно сказал охотник, и это заявление породило в толпе с интересом слушавших придворных презрительный смешок. Конунг присоединился к всеобщему веселью, сверкнув зубастой улыбкой.
— Ты ничего не знаешь о дворе, парень, потому так думаешь. В этом есть и смелость, и некоторая невинность, хотя по большей части глупость… Ты глуп, Никто из города Эфрин?
— Нет, великий конунг.
Придворные зафыркали, засмеялись, зашептались. Конунг смотрел на охотника, улыбаясь.
— А может, ты глуп, но просто дерзок?
— Возможно, и так, великий конунг. А возможно, и нет, ведь ум и дерзость не обязательно исключают друг друга.
— Для человека по имени Никто у тебя слишком хорошо подвешен язык, — заметил лорд Фосиган.
— Имя и умение владеть своим языком, равно как и другими частями тела, тоже не обязательно связаны, — спокойно сказал охотник, и те, кто слышали его слова, попрятали ухмылки и стали отводить взгляды, ибо это была уже неприкрытая дерзость смерда в адрес людей благородного имени, и конунг не мог пропустить её мимо ушей.
Но — вот чудеса! — конунг и впрямь пропустил её мимо ушей. Улыбка спряталась в завитках курчавой каштановой бороды, но не исчезла совсем.
— Ты и впрямь метко стреляешь, Никто из города Эфрин, — сказал он, и каждому, кто знал лорда Грегора, в его словах послышалась двусмысленность.
— Не метче, чем большинство ваших подданных, великий конунг, — беспечно отозвался охотник.
— Много метче, поверь мне. Я знаю их лучше твоего.
— Не думаю. Поверьте, каждый третий среди них умеет хорошо стрелять. Просто ему никогда не хватит смелости выдать это в вашем присутствии.
— Тебе смелости хватило.
— Я не ваш придворный, великий конунг, — усмехнулся охотник. — Мне нечего терять.
— Свою голову ты, стало быть, не ценишь?
— Очень ценю, но, смею полагать, если бы вам было угодно снять её с моих плеч, вы бы сделали это сразу после того, как я убил вашу птицу.
— Отец! — воскликнула юная леди Лизабет, возмущённая сверх меры; даже её гнедая кобыла переняла настроение хозяйки и нервно стукнула копытом. — Это уже слишком, зачем ты слушаешь…
— Встань, — сказал конунг.
Охотник поднялся с колен. Стало видно, что он на голову выше конунга, который, впрочем, был приземистым и тучным мужчиной.
— Я казнил бы тебя, если бы ты убил мою птицу. Но эта птица — твоя, — сказал конунг и вскочил в седло.
Придворные облегчённо вздохнули, стремясь продолжить путь, — всё это совершенно не было похоже на лорда Грегора, а потому смущало их. Кавалькада уже тронулась дальше по дороге, когда охотник, несколько мгновений провожавший конунга напряжённым взглядом, вдруг резко крикнул:
— Там нет охоты, великий конунг!
И в мгновение ока конь лорда Фосигана взрыхлил землю прямо перед ним.
— Что ты сказал?
— В той стороне нет охоты. Ни оленя, ни кабана, ни дичи.
— В самом деле? — мягко переспросил конунг, и вот эта мягкость уже была хорошо знакома тем, кто жил с ним рядом, и каждого она вынудила опустить глаза и тихонько отъехать в сторонку, чтобы не попасть лорду Грегору под горячую руку. Будь у мальчишки и впрямь хоть капля ума, заткнулся бы и убрался подобру-поздорову с конунговым голубем. Но тот стоял посреди дороги, в клубах пыли, поднятой копытами коней, на сей раз со смело вскинутой головой, и смотрел конунгу прямо в лицо.
— Ты ставишь под сомнение работу моих егерей, Никто из города Эфрин?
— Что ж поделать, если они делают свою работу дурно.
— В таком случае мне придётся их казнить. Или тебя, если ты лжёшь.
— За что же меня, великий конунг? Я-то не давал присяги служить вам верой и правдой. Хотя, как видите, служу по мере сил.
— И где же, по-твоему, будет хорошая охота? — вполголоса спросил лорд Фосиган.
Эд указал по дороге на юг.
Грегор Фосиган хлопнул в ладоши.
— Слушайте все! Поворачиваем к югу!
— Но, великий конунг!.. — всполошились егеря, однако конунг был непреклонен. Его улыбка теперь напоминала оскал гончей, гнавшейся за зайцем и неожиданно учуявшей кабана.
— Ты! — указательный палец с конунгским перстнем ткнулся в молодого наглеца. — Мне не нравится имя Никто. У тебя есть другое?
— Эд, с вашего позволения.
— Отлично, Эд Эфрин, ты поедешь с нами, и если, со своей меткостью, не настреляешь мне на юге полную сетку дичи, я собственноручно снесу тебе голову.
— Как пожелает великий конунг, — ответил Эд Эфрин.
Они видели друг друга в первый раз, но уже тогда понимали без лишних слов.
На юге и впрямь было чем поживиться — целая стая диких уток вспорхнула с поверхности затоки, образовавшейся в петле реки.
— Раздери меня Молог, этот мальчишка приносит мне удачу! — смеялся конунг, перезаряжая арбалет. — Поедешь со мной, Эд Эфрин, пристрою тебя младшим учеником к моим егерям.
— Это очень милостиво, великий конунг, но чему, по-вашему, они могут меня научить? — возразил Эд, и конунг засмеялся снова, и придворные угодливо смеялись вместе с ним, а Эд не смеялся — улыбался, смело глядя конунгу в глаза.
К тому времени, когда Эд настрелял полную сетку, вернулись соглядатаи лорда Фосигана, которых конунг незаметно для остальных отправил с разведкой в то место, где изначально затевалась охота и откуда конунга отвадил Эд. И сообщили, что два десятка хорошо вооружённых людей в одежде без родовых цветов сидят там в засаде, ожидая явления разгорячённых и беспечных от запала охотников.
— Раздери меня Молог. Этот мальчишка приносит мне удачу, — уже без улыбки сказал конунг.
То, что случилось дальше, стало поводом для клубных разговоров на гораздо более долгий срок, чем два вечера. Вызвав подмогу из замка, лорд Фосиган стремительно атаковал заговорщиков и захватил тех, кто остался в живых. Егеря, проложившие путь конунга по тем местам, также были арестованы и допрошены со всем возможным тщанием. Эд Эфрин, по слухам, тоже не избежал ареста. По другим слухам, это больше походило на приближение ко двору, чем на арест: конунг якобы удостоил его личной беседы в своих покоях, и если Эду Эфрину и довелось погостить в темницах Сотелсхеймского замка, то совсем недолго, потому что уже через день его видели на улицах Верхнего города, куда имели доступ только дворяне, жрецы и самые влиятельные из торговцев.
— Так ты знал о заговоре? И нарочно попался мне на пути, чтобы предупредить? Ты заранее продумал всё это?
— Продумал что, великий конунг? Возможность спасти вашу жизнь и заодно заслужить вашу признательность? Да. Так и было. Казните меня, если в моём поступке есть что-то преступное, предосудительное или неестественное для человека моего положения.
И говорили, что в ответ на эти немыслимые слова конунг расхохотался и хлопнул Эда Эфрина по плечу. «До чего же ты наглый, Эдо, — сказал он, но этих слов в клубы не передали, потому что их никто не слышал. — До чего наглый, искренний и верный мальчишка».
Все егеря, составлявшие в основном цвет клана Макатри, и заговорщики, как и следовало ожидать, имевшие связи с Одвеллами, были казнены на той же неделе. Это обрадовало многих, так как при дворе немедленно освободился целый ряд завидных должностей. Но многих и огорчило, ибо Эда Эфрина в числе казнённых не оказалось. Более того — именно ему, этому Никто из города Эфрина, конунг предложил место главного егеря. На что Никто из города Эфрина в своей обычной очаровательно-нахальной манере ответил беспечным и совершенно невообразимым отказом.
— Всё же я стреляю лучше, чем ваши придворные, мой конунг, и уже назавтра взвою со скуки, — якобы ответил он, но это-то уж выходило за всякие рамки и наверняка было досужим вымыслом. Одним из многих, которыми фигура Эда Эфрина стала стремительно обрастать с этого дня.
Потому что даже не став егерем конунга (говоря по правде, само такое предположение вообще было сомнительно — пост этот был слишком почётен и мог быть занят только представителем клана Фосиган, так что слухи об этом вряд ли имели под собою реальную основу), Эд Эфрин тем не менее остался в Сотелсхейме. И не просто в городе — в самом замке. До случая с охотой конунг благоволил клану Макатри и частенько коротал вечера за бокалом вина с юным лэрдом Питером, который в числе прочих заговорщиков сидел на дереве с арбалетом между колен. Вырезав клан почти подчистую, конунг лишился привычных собеседников и заскучал. Слухи ходили разные, но всерьёз никто и помыслить не мог, что место собутыльника, компаньона и (это добавляли сперва пугливым, а потом возмущённым шепотом) фаворита лорда Грегора займёт безродный выскочка Эд Эфрин. Эд остался жить в замке, и хотя ночевал с челядью, его положение в Сотелсхейме и при конунге оставалось поводом для жарких споров в салонах Верхнего и клубах Нижнего города. Никто ничего не видел, не понимал и не знал наверняка — даже вездесущие слуги, какими бы щедротами их ни соблазняли, не могли сообщить ничего вразумительного. Оставались домыслы, сплетни, временами граничащие то с откровением, то с клеветой, и постепенно ошеломлённый город осознал, что тот самый безродный выскочка не только продолжает говорить с конунгом так, как не смели с ним говорить его собственные дети, но и прочно обосновался в Верхнем Сотелсхейме.
Зимой следующего года Эд Эфрин получил личные апартаменты в западной части замка Фосиган. На первом весеннем балу он появился в свите конунга, одетый в белое с золотом, с волосами, заплетёнными в короткую косу на морской манер, и ярким, беспредельно наглым блеском голубых глаз. Все женщины Сотелсхейма, включая леди Лизабет, в тот день не могли отвести от него взгляд. Некоторые мужчины уже понимали, что это значит. И тем не менее ещё целый год никто не смел задавать вопросов, а когда конунг отдал за Эда свою дочь Магдалену, задавать вопросы стало поздно. Эд Эфрин был официально и законно принят в клан.
К этому времени Северина из аптеки «Красная змея» в Нижнем городе уже досконально разобралась, что именно находилось в баночках непрозрачного стекла, которые оставил ей в наследство погибший муж.
Эд также успел разобраться во многом — гораздо в большем, чем могли предполагать остальные, которые, к слову сказать, до сих пор крайне мало в чём разбирались.
Но никто — ни септы клана Фосиган, ни дети лорда Грегора, ни сам Эд — не знал, в чём успел, а в чём не успел разобраться конунг.
И может статься, что теперь наконец пришёл день, когда Эду придётся за это незнание заплатить.
Арестовывать его пришли не через два часа и не через три, а уже под вечер, когда весь город прознал об утренней дуэли и, ошеломлённый, украдкой подтягивался к таверне «Три сестры» на площади Тафи, где Эдвард Фосиган ставил дармовую выпивку всем желающим. Он не праздновал, а просто проводил время, что охотно пояснял каждому, кто с нервным смешком поздравлял его, фамильярно хлопая по плечу. Таких смельчаков, впрочем, сыскалось немного: большинство сходилось на том, что на сей раз выскочка из Эфрина перешёл все допустимые границы. Сам Эд был спокоен и одинаково любезен со всеми, пил не больше и не меньше обычного, язвил тоже — словом, этот день ничем не отличался от всех прочих, за исключением того, что уже к трём часам пополудни обычно сдержанный в выпивке Рико Кирдвиг надрался как свинья и, взобравшись на стол, красноречиво рассказывал всем желающим об утренней дуэли, временами разыгрывая события в лицах и изрядно при этом привирая. Даже явившаяся конунгская стража не заставила его слезть со своей трибуны — впрочем, это потому, что Кирдвиг её просто не заметил, как и большинство его благодарных слушателей.
Зато стражу заметил Эд, скромно сидевший за угловым столом и давно переставший быть центром внимания. В зале галдело и хохотало не менее тридцати человек, шум стоял страшный, от винного пара и дыма табака вошедшему с улицы человеку было трудно дышать. Начальник стражи, шедший впереди двоих сопровождающих, остановился на пороге, и на его лице появилась гримаса мимолётного, но неудержимого отвращения. Не дожидаясь, пока стражники проложат себе путь, Эд залпом допил вино, сделал последнюю затяжку и, сунув трубку за пояс, направился прямо к ним.
— Доброго вечера, мой лорд, — поприветствовал он начальника стражи. — Я в полном вашем распоряжении.
— Хорошо, — коротко ответил начальник стражи, и они вышли.
Прошло немало времени, прежде чем в «Трёх сёстрах» заметили, что Эд исчез.
Впрочем, всё оказалось не так страшно. Его не связали и даже не велели отдать оружие — только уже в замке, перед входом в покои конунга, пришлось оставить меч, что Эд и сделал без колебаний.
— Лорд Фосиган ждёт вас, — сказал камергер конунга, которому начальник стражи препоручил арестанта.
Эд откинул полог на двери и вошёл.
Конунг принимал его там же, где обычно, — в небольшой уютной комнате, увешанной гобеленами и фамильными портретами Фосиганов, где из мебели был только небольшой стол и два кресла. Резная дверь вела в личную библиотеку конунга, ещё одна — в опочивальню. Маленькое окно, спрятавшееся в нише, было забрано такими же резными ставнями и даже днём почти не пропускало света. На столе стояло всего два тройных канделябра. Эд знал, что с возрастом лорд Фосиган стал плохо переносить яркий свет.
Во всём Сотелсхейме вряд ли нашлось бы больше дюжины человек, которые видели эту комнату изнутри.
— Заходи, Эдо, — сказал конунг.
Он сидел в кресле, находившемся ближе к двери — как обычно. Одет был по-домашнему, в простой чёрный костюм, скупо украшенный золотой нитью. Голова конунга была непокрыта, и глубокие залысины в побитой проседью шевелюре поблескивали на свету.
Эд вошёл и поклонился, остановившись от конунга в трёх шагах. Тот небрежным жестом пригласил его подойти ближе и указал на кувшин, стоявший на столе между канделябрами.
— Сделай одолжение, побудь сегодня моим виночерпием. Себе тоже налей.
— Благодарю, мой конунг, но я уже пьян, — вежливо отозвался Эд.
— Правда? — удивился тот. — С виду и не скажешь. Зачем ты напился?
— Со страху, наверное.
— Руки не дрожат?
Эд вытянул руки перед собой ладонями вверх. Конунг придирчиво осмотрел их.
— Хм. Ты точно пьян? Как бы там ни было, гляди не разлей вино. Это тартоллон семьсот шестидесятого года. Робрин — ну, знаешь, мой хранитель вин — выл и рыдал, когда я уносил бутылку из погреба.
Эд серьёзно кивнул, давая понять, что осознаёт ответственность поручения, и ловко и аккуратно разлил вино — сперва конунгу, потом себе.
— Садись, — сказал лорд Фосиган.
Эд сел. Они молча выпили. Вино оказалось достойным своей легендарной репутации.
— Я вот весь день думаю, — проговорил Грегор Фосиган, — кто же ты всё-таки: дурак или предатель. Как полагаешь, к какому выводу я в итоге пришёл?
Эд задумался на мгновение. Потом ответил:
— Ни то ни другое.
— М-да? Почему ты так думаешь?
— Если бы вы решили, что я дурак, то не стали бы звать меня для разговора. А если бы сочли предателем, то не доверили бы разливать вино.
Конунг широко ухмыльнулся.
— Ты дьявол, Эдо! И откуда ты всё всегда знаешь?
— Не всё и далеко не всегда, — честно признался Эд. — Вот, к примеру, я понятия не имею, зачем вы меня сейчас позвали.
— Но повод-то тебе известен.
— Повод никогда не имеет значения, мой лорд.
Конунг вздохнул, рассеянно поглаживая ножку кубка. Драгоценные камни на его пальцах ярко и болезненно вспыхивали в свете свечей.
— Он умер? — спросил Эд.
— Нет. И это, видимо, чудо и милость Гилас… или жестокосердие Молога, как посмотреть. Если бы твой клинок вошёл хоть на полдюйма глубже, то пронзил бы его мозг. Но ты всего лишь разрубил ему челюсть и скулу, отсёк большую часть языка и лишил правого глаза. Мой лекарь шесть часов зашивал ему рану. Она не опасна, хотя и сильно кровоточила.
— Бой окончен! Дирх удовлетворён! — провозгласил жрец. Мальчишка-послушник уже мчался по галерее за лекарем, гулко топоча деревянными сандалиями. Тедор Фокстер, склонившись над Бристансоном, тряс его за плечо и звал по имени, а Кирдвиг подскочил к Эду сзади и вцепился ему в локоть.
— Жив? Жив хоть? Гилас и дети её! Жив или помрёт?!
— Я надеюсь, что не оскорбил вас своим выбором, мой лорд, — сказал Эд. Сальдо Бристансон приподнял трясущуюся голову, и Эд встретил взгляд единственного, совершенно безумного глаза, полыхнувшего среди кровавой маски яркой голубизной.
Эд поклонился ему, выпрямился и стряхнул кровь с меча.
— Честь имею, мои лорды, — сказал он, не ответив на мучительно-яростный взгляд Фокстера, и пошёл к выходу. Дуэль была окончена, а день только начался.
Когда они прошли через внутреннее помещение святилищ и оказались на улице, среди снующих горожан, Эд повернулся к Кирдвигу и, проникновенно заглянув ему в глаза, сказал:
— А теперь, дражайший мой Рико, у меня часа два или три до ареста, и мне хотелось бы провести их в кругу друзей. Посему предлагаю нажраться в дым. Я угощаю.
И даже если Рико Кирдвиг не горел желанием сопровождать его, то на дармовую выпивку он никак не мог отреагировать иначе, чем с бурным и неподдельным восторгом.
Считалось, что Эд Эфрин появился в Сотелсхейме три года назад. Но на самом деле это произошло шестью месяцами раньше.
В один из первых весенних дней, когда Ясноокая Уриенн приподняла веки, просыпаясь от долгого зимнего сна, когда свет её глаз излился на усталую землю первыми солнечными лучами и когда, растопленный этим светом, с вод Силмаэна наконец-то сошёл лёд, аптекарша Северина из Нижнего города вышла к реке топиться. Стояло утро, столь раннее, что лишь немногие лодочники успели подтянуть свои снасти к воде, а переправы и Сотелсхеймский мост ещё были закрыты, и никто не мог ни заметить вдову аптекаря, ни помешать ей. Потому она выбрала именно этот день: ещё неделя отсрочки — и на реке стало бы слишком людно, к тому же Северина боялась, что её горе немного утихнет, а с ним она лишится и мужества. Две недели назад её муж Гольберт с сыном Дором отправились в одну из окрестных деревень, где можно было продать некоторые товары дороже, чем в городе, — близилась весна, неся с собой свои особые хвори, от которых не всегда можно было найти спасение в лесных травах. Они получили хорошую выручку и возвращались домой с тяжёлым кошельком, которым прельстились бандиты на большой дороге. Гольберта и Дора к Сотелсхейму принесла река. Теперь Северина вышла к реке, чтобы присоединиться к тем, кого любила.
И ей, и Эду Эфрину повезло, что она выбрала именно этот день. Днём позже она, может статься, перетряхнула бы вещи покойного мужа — и наконец нашла бы ключ от тайного погребка под половицей, в котором находился ящик, уставленный плотно закрученными баночками непрозрачного стекла. И кто знает — возможно, тогда ей даже не пришлось бы идти к реке. Но Северина пока ещё не нашла этот ключ. Вместо него она нашла молодого мужчину, лежащего без сознания у самой воды. Он лежал на боку, лицом к восходящему солнцу, одна его рука погрузилась в воду, и ледяной поток колебал посеревшие от холода пальцы. Северина посмотрела на эти пальцы и подумала, что вся её кожа, каждый клочок её станет такого же цвета — менее чем через час. И когда она представила себе это, в ней наконец родился страх. Она взяла руку раненого и вытащила её из воды.
Потом приложила ладонь к его сердцу и, почувствовав слабые, неровные удары, поняла, что река, отнявшая у неё всё, что она любила, сжалилась и дала ей что-то взамен.
На следующий день она нашла ключ от тайника аптекаря Гольберта.
Эд прожил у Северины до лета. Она мало знала о нём — только то, что он пришёл из города Эфрина. На вопросы о том, кто и как ранил его, он лишь качал головой и беспомощно улыбался, будто стыдясь признаться, что в памяти от этих событий осталась лишь вязкая мгла. Первые недели Северина перебивалась с хлеба на воду, едва сводя концы с концами, — она умела вести хозяйство, но мало знала о травах и лишь помогала своему мужу в его ремесле. Едва оправившись, Эд попросил у неё денег. Очень спокойно и просто — так, будто не сомневался, что получит просимое. Кое-как Северина наскребла сумму, которая ему требовалась: к тому времени она уже любила его. Эд ушёл с этими деньгами в базарный день и вернулся с небольшим арбалетом и пригоршней болтов.
— Что ты собираешься делать? — с удивлением спросила Северина: она всю жизнь прожила в мирном, безопасном и надёжном Сотелсхейме, Тысячебашенном городе, городе-мечте, и её муж никогда не держал дома оружия.
— Я собираюсь кормить тебя, — ответил Эд и ушёл прежде, чем она поняла, о чём он говорит.
И лишь когда вечером Эд вернулся, неся в небрежно заброшенной за спину сетке связку жирных фазанов, ударилась в слёзы.
— О, милостивая Гилас, что ты наделал, Эд?! Это же леса конунга! Тебя повесят, если поймают!
— Непременно, — ответил он. — А пока ешь.
Она воровато приготовила дичь там же, где её муж варил лечебные зелья — в погребе под лавкой, откуда наружу вела ветровая отдушина. И съела, полностью утолив голод впервые с того дня, когда осталась вдовой.
В следующий базарный день Эд закинул связку фазанов на плечо и пошёл на рыночную площадь. Весь день Северина простояла на коленях лицом к храму Гилас, молясь, чтобы она пощадила её мужчину. Гилас его пощадила. Он вернулся вечером и отсчитал все деньги, которые взял у Северины на покупку арбалета — до последнего гроша. А потом положил на стол штуку ярко-жёлтого полотна.
— Сшей себе платье, — сказал Эд. — И не носи больше чёрное.
Шесть месяцев, которые Эд Эфрин был и не был в Сотелсхейме, стали самыми счастливыми месяцами в жизни Северины, аптекарши из «Красной змеи».
Всё закончилось летом, когда конунг выехал на традиционную Большую охоту, затевавшуюся всякий раз накануне праздника Эоху. В честь бога солнца, урожая и благоденствия в течение трёх дней любому, независимо от рода и звания, позволялось охотиться в лесах Сотелсхейма — таков был дар великого конунга каждому, кто имел твёрдую руку и меткий глаз и, конечно, был любим богами. Сам конунг отказался от традиционной охоты на оленя и выбрал дичь, которой тем летом выдалось особенно много. Лучшие охотничьи угодья находились в лесном массиве к северо-западу от города — туда и направился великий конунг Грегор Фосиган, вместе со всей своей семьёй, многочисленной свитой и ближайшими септами. День был ясный и способствовал прекрасному настроению. Подзуживаемый льстивыми шутками придворных, конунг раньше срока распалился охотничьим азартом. Одинокий краснокрылый голубь, пролетавший над дорогой, привлёк внимание лорда Фосигана. Конунг потребовал арбалет и объявил, что намерен открыть охоту. Это вызвало всеобщее оживление, и десятки глаз заворожённо следили, как конунг пускает стрелу — это было важно ещё и потому, что служило добрым либо дурным знаком для всей сегодняшней охоты.
Под нервические ахи дам, подобострастные смешки господ и надрывный лай гончих великий конунг Георг Фосиган виртуозно промазал.
Ветер, конечно, и волнение, и неустанная болтовня под руку — вот пальцы и дрогнули, ничего особенного. Другой арбалет — да, о великий конунг! — ну-ка… И снова промазал, не менее искромётно. Конунг опустил арбалет и сказал в гробовой тишине, прерываемой лишь скулежом собак:
— Слишком высоко.
И будто в насмешку над великим конунгом, в воздухе просвистела стрела, и голубь рухнул с небес под копыта конунгова коня.
— Кто бы он ни был, он труп, — со знанием дела сказал Фабиан Бристансон своему племяннику Сальдо, и тот обескураженно покачал головой.
Конунг спешился, поднял голубя за крыло, осмотрел со всех сторон, потом выдернул из груди мёртвой птицы болт и повелел:
— Охотника найти, изловить, доставить ко мне.
— Не надо его ни искать, ни тем паче ловить, великий конунг, — смиренно сказал молодой, бедно одетый мужчина, выходя из придорожных кустов и опускаясь на колени. — Сам каюсь и сдаюсь на ваш справедливый суд.
— Простолюдин, — зашушукались дворяне; кое-кто был разочарован: сорвался очаровательный скандал, который мог стать поводом для клубных бесед минимум вечера на два.
Конунг опустил руку и с интересом посмотрел на золотисто-русое темя человека, склонившего перед ним голову.
— Ты стрелял?
— Я, великий конунг.
— Зачем?
— Есть очень хочется.
Конунг хмыкнул и бросил голубя к его ногам.
— Что ж, ешь. Заработал. Покажи своё оружие.
Охотник протянул арбалет. Конунг даже не стал брать его в руки — кинул беглый взгляд и снисходительно изогнул бровь.
— Ты хорошо стреляешь.
— Я знаю, великий конунг.
— Что ты сказал? — уже отвернувшийся было лорд Фосиган изумлённо оглянулся.
— Я действительно хорошо стреляю.
Несколько мгновений конунг продолжал изучать золотистые волосы молодого охотника, стянутые шнурком на затылке. Потом спросил:
— Кто ты и откуда?
— Я никто, великий конунг, — подняв голову, просто ответил охотник. — А пришёл я из города Эфрин.
Конунг рассмеялся.
— Никто, говоришь? Немного найдётся людей, которым хватит смелости так о себе сказать.
— Нет смелости в том, чтобы говорить правду конунгу, — всё так же смиренно сказал охотник, и это заявление породило в толпе с интересом слушавших придворных презрительный смешок. Конунг присоединился к всеобщему веселью, сверкнув зубастой улыбкой.
— Ты ничего не знаешь о дворе, парень, потому так думаешь. В этом есть и смелость, и некоторая невинность, хотя по большей части глупость… Ты глуп, Никто из города Эфрин?
— Нет, великий конунг.
Придворные зафыркали, засмеялись, зашептались. Конунг смотрел на охотника, улыбаясь.
— А может, ты глуп, но просто дерзок?
— Возможно, и так, великий конунг. А возможно, и нет, ведь ум и дерзость не обязательно исключают друг друга.
— Для человека по имени Никто у тебя слишком хорошо подвешен язык, — заметил лорд Фосиган.
— Имя и умение владеть своим языком, равно как и другими частями тела, тоже не обязательно связаны, — спокойно сказал охотник, и те, кто слышали его слова, попрятали ухмылки и стали отводить взгляды, ибо это была уже неприкрытая дерзость смерда в адрес людей благородного имени, и конунг не мог пропустить её мимо ушей.
Но — вот чудеса! — конунг и впрямь пропустил её мимо ушей. Улыбка спряталась в завитках курчавой каштановой бороды, но не исчезла совсем.
— Ты и впрямь метко стреляешь, Никто из города Эфрин, — сказал он, и каждому, кто знал лорда Грегора, в его словах послышалась двусмысленность.
— Не метче, чем большинство ваших подданных, великий конунг, — беспечно отозвался охотник.
— Много метче, поверь мне. Я знаю их лучше твоего.
— Не думаю. Поверьте, каждый третий среди них умеет хорошо стрелять. Просто ему никогда не хватит смелости выдать это в вашем присутствии.
— Тебе смелости хватило.
— Я не ваш придворный, великий конунг, — усмехнулся охотник. — Мне нечего терять.
— Свою голову ты, стало быть, не ценишь?
— Очень ценю, но, смею полагать, если бы вам было угодно снять её с моих плеч, вы бы сделали это сразу после того, как я убил вашу птицу.
— Отец! — воскликнула юная леди Лизабет, возмущённая сверх меры; даже её гнедая кобыла переняла настроение хозяйки и нервно стукнула копытом. — Это уже слишком, зачем ты слушаешь…
— Встань, — сказал конунг.
Охотник поднялся с колен. Стало видно, что он на голову выше конунга, который, впрочем, был приземистым и тучным мужчиной.
— Я казнил бы тебя, если бы ты убил мою птицу. Но эта птица — твоя, — сказал конунг и вскочил в седло.
Придворные облегчённо вздохнули, стремясь продолжить путь, — всё это совершенно не было похоже на лорда Грегора, а потому смущало их. Кавалькада уже тронулась дальше по дороге, когда охотник, несколько мгновений провожавший конунга напряжённым взглядом, вдруг резко крикнул:
— Там нет охоты, великий конунг!
И в мгновение ока конь лорда Фосигана взрыхлил землю прямо перед ним.
— Что ты сказал?
— В той стороне нет охоты. Ни оленя, ни кабана, ни дичи.
— В самом деле? — мягко переспросил конунг, и вот эта мягкость уже была хорошо знакома тем, кто жил с ним рядом, и каждого она вынудила опустить глаза и тихонько отъехать в сторонку, чтобы не попасть лорду Грегору под горячую руку. Будь у мальчишки и впрямь хоть капля ума, заткнулся бы и убрался подобру-поздорову с конунговым голубем. Но тот стоял посреди дороги, в клубах пыли, поднятой копытами коней, на сей раз со смело вскинутой головой, и смотрел конунгу прямо в лицо.
— Ты ставишь под сомнение работу моих егерей, Никто из города Эфрин?
— Что ж поделать, если они делают свою работу дурно.
— В таком случае мне придётся их казнить. Или тебя, если ты лжёшь.
— За что же меня, великий конунг? Я-то не давал присяги служить вам верой и правдой. Хотя, как видите, служу по мере сил.
— И где же, по-твоему, будет хорошая охота? — вполголоса спросил лорд Фосиган.
Эд указал по дороге на юг.
Грегор Фосиган хлопнул в ладоши.
— Слушайте все! Поворачиваем к югу!
— Но, великий конунг!.. — всполошились егеря, однако конунг был непреклонен. Его улыбка теперь напоминала оскал гончей, гнавшейся за зайцем и неожиданно учуявшей кабана.
— Ты! — указательный палец с конунгским перстнем ткнулся в молодого наглеца. — Мне не нравится имя Никто. У тебя есть другое?
— Эд, с вашего позволения.
— Отлично, Эд Эфрин, ты поедешь с нами, и если, со своей меткостью, не настреляешь мне на юге полную сетку дичи, я собственноручно снесу тебе голову.
— Как пожелает великий конунг, — ответил Эд Эфрин.
Они видели друг друга в первый раз, но уже тогда понимали без лишних слов.
На юге и впрямь было чем поживиться — целая стая диких уток вспорхнула с поверхности затоки, образовавшейся в петле реки.
— Раздери меня Молог, этот мальчишка приносит мне удачу! — смеялся конунг, перезаряжая арбалет. — Поедешь со мной, Эд Эфрин, пристрою тебя младшим учеником к моим егерям.
— Это очень милостиво, великий конунг, но чему, по-вашему, они могут меня научить? — возразил Эд, и конунг засмеялся снова, и придворные угодливо смеялись вместе с ним, а Эд не смеялся — улыбался, смело глядя конунгу в глаза.
К тому времени, когда Эд настрелял полную сетку, вернулись соглядатаи лорда Фосигана, которых конунг незаметно для остальных отправил с разведкой в то место, где изначально затевалась охота и откуда конунга отвадил Эд. И сообщили, что два десятка хорошо вооружённых людей в одежде без родовых цветов сидят там в засаде, ожидая явления разгорячённых и беспечных от запала охотников.
— Раздери меня Молог. Этот мальчишка приносит мне удачу, — уже без улыбки сказал конунг.
То, что случилось дальше, стало поводом для клубных разговоров на гораздо более долгий срок, чем два вечера. Вызвав подмогу из замка, лорд Фосиган стремительно атаковал заговорщиков и захватил тех, кто остался в живых. Егеря, проложившие путь конунга по тем местам, также были арестованы и допрошены со всем возможным тщанием. Эд Эфрин, по слухам, тоже не избежал ареста. По другим слухам, это больше походило на приближение ко двору, чем на арест: конунг якобы удостоил его личной беседы в своих покоях, и если Эду Эфрину и довелось погостить в темницах Сотелсхеймского замка, то совсем недолго, потому что уже через день его видели на улицах Верхнего города, куда имели доступ только дворяне, жрецы и самые влиятельные из торговцев.
— Так ты знал о заговоре? И нарочно попался мне на пути, чтобы предупредить? Ты заранее продумал всё это?
— Продумал что, великий конунг? Возможность спасти вашу жизнь и заодно заслужить вашу признательность? Да. Так и было. Казните меня, если в моём поступке есть что-то преступное, предосудительное или неестественное для человека моего положения.
И говорили, что в ответ на эти немыслимые слова конунг расхохотался и хлопнул Эда Эфрина по плечу. «До чего же ты наглый, Эдо, — сказал он, но этих слов в клубы не передали, потому что их никто не слышал. — До чего наглый, искренний и верный мальчишка».
Все егеря, составлявшие в основном цвет клана Макатри, и заговорщики, как и следовало ожидать, имевшие связи с Одвеллами, были казнены на той же неделе. Это обрадовало многих, так как при дворе немедленно освободился целый ряд завидных должностей. Но многих и огорчило, ибо Эда Эфрина в числе казнённых не оказалось. Более того — именно ему, этому Никто из города Эфрина, конунг предложил место главного егеря. На что Никто из города Эфрина в своей обычной очаровательно-нахальной манере ответил беспечным и совершенно невообразимым отказом.
— Всё же я стреляю лучше, чем ваши придворные, мой конунг, и уже назавтра взвою со скуки, — якобы ответил он, но это-то уж выходило за всякие рамки и наверняка было досужим вымыслом. Одним из многих, которыми фигура Эда Эфрина стала стремительно обрастать с этого дня.
Потому что даже не став егерем конунга (говоря по правде, само такое предположение вообще было сомнительно — пост этот был слишком почётен и мог быть занят только представителем клана Фосиган, так что слухи об этом вряд ли имели под собою реальную основу), Эд Эфрин тем не менее остался в Сотелсхейме. И не просто в городе — в самом замке. До случая с охотой конунг благоволил клану Макатри и частенько коротал вечера за бокалом вина с юным лэрдом Питером, который в числе прочих заговорщиков сидел на дереве с арбалетом между колен. Вырезав клан почти подчистую, конунг лишился привычных собеседников и заскучал. Слухи ходили разные, но всерьёз никто и помыслить не мог, что место собутыльника, компаньона и (это добавляли сперва пугливым, а потом возмущённым шепотом) фаворита лорда Грегора займёт безродный выскочка Эд Эфрин. Эд остался жить в замке, и хотя ночевал с челядью, его положение в Сотелсхейме и при конунге оставалось поводом для жарких споров в салонах Верхнего и клубах Нижнего города. Никто ничего не видел, не понимал и не знал наверняка — даже вездесущие слуги, какими бы щедротами их ни соблазняли, не могли сообщить ничего вразумительного. Оставались домыслы, сплетни, временами граничащие то с откровением, то с клеветой, и постепенно ошеломлённый город осознал, что тот самый безродный выскочка не только продолжает говорить с конунгом так, как не смели с ним говорить его собственные дети, но и прочно обосновался в Верхнем Сотелсхейме.
Зимой следующего года Эд Эфрин получил личные апартаменты в западной части замка Фосиган. На первом весеннем балу он появился в свите конунга, одетый в белое с золотом, с волосами, заплетёнными в короткую косу на морской манер, и ярким, беспредельно наглым блеском голубых глаз. Все женщины Сотелсхейма, включая леди Лизабет, в тот день не могли отвести от него взгляд. Некоторые мужчины уже понимали, что это значит. И тем не менее ещё целый год никто не смел задавать вопросов, а когда конунг отдал за Эда свою дочь Магдалену, задавать вопросы стало поздно. Эд Эфрин был официально и законно принят в клан.
К этому времени Северина из аптеки «Красная змея» в Нижнем городе уже досконально разобралась, что именно находилось в баночках непрозрачного стекла, которые оставил ей в наследство погибший муж.
Эд также успел разобраться во многом — гораздо в большем, чем могли предполагать остальные, которые, к слову сказать, до сих пор крайне мало в чём разбирались.
Но никто — ни септы клана Фосиган, ни дети лорда Грегора, ни сам Эд — не знал, в чём успел, а в чём не успел разобраться конунг.
И может статься, что теперь наконец пришёл день, когда Эду придётся за это незнание заплатить.
Арестовывать его пришли не через два часа и не через три, а уже под вечер, когда весь город прознал об утренней дуэли и, ошеломлённый, украдкой подтягивался к таверне «Три сестры» на площади Тафи, где Эдвард Фосиган ставил дармовую выпивку всем желающим. Он не праздновал, а просто проводил время, что охотно пояснял каждому, кто с нервным смешком поздравлял его, фамильярно хлопая по плечу. Таких смельчаков, впрочем, сыскалось немного: большинство сходилось на том, что на сей раз выскочка из Эфрина перешёл все допустимые границы. Сам Эд был спокоен и одинаково любезен со всеми, пил не больше и не меньше обычного, язвил тоже — словом, этот день ничем не отличался от всех прочих, за исключением того, что уже к трём часам пополудни обычно сдержанный в выпивке Рико Кирдвиг надрался как свинья и, взобравшись на стол, красноречиво рассказывал всем желающим об утренней дуэли, временами разыгрывая события в лицах и изрядно при этом привирая. Даже явившаяся конунгская стража не заставила его слезть со своей трибуны — впрочем, это потому, что Кирдвиг её просто не заметил, как и большинство его благодарных слушателей.
Зато стражу заметил Эд, скромно сидевший за угловым столом и давно переставший быть центром внимания. В зале галдело и хохотало не менее тридцати человек, шум стоял страшный, от винного пара и дыма табака вошедшему с улицы человеку было трудно дышать. Начальник стражи, шедший впереди двоих сопровождающих, остановился на пороге, и на его лице появилась гримаса мимолётного, но неудержимого отвращения. Не дожидаясь, пока стражники проложат себе путь, Эд залпом допил вино, сделал последнюю затяжку и, сунув трубку за пояс, направился прямо к ним.
— Доброго вечера, мой лорд, — поприветствовал он начальника стражи. — Я в полном вашем распоряжении.
— Хорошо, — коротко ответил начальник стражи, и они вышли.
Прошло немало времени, прежде чем в «Трёх сёстрах» заметили, что Эд исчез.
Впрочем, всё оказалось не так страшно. Его не связали и даже не велели отдать оружие — только уже в замке, перед входом в покои конунга, пришлось оставить меч, что Эд и сделал без колебаний.
— Лорд Фосиган ждёт вас, — сказал камергер конунга, которому начальник стражи препоручил арестанта.
Эд откинул полог на двери и вошёл.
Конунг принимал его там же, где обычно, — в небольшой уютной комнате, увешанной гобеленами и фамильными портретами Фосиганов, где из мебели был только небольшой стол и два кресла. Резная дверь вела в личную библиотеку конунга, ещё одна — в опочивальню. Маленькое окно, спрятавшееся в нише, было забрано такими же резными ставнями и даже днём почти не пропускало света. На столе стояло всего два тройных канделябра. Эд знал, что с возрастом лорд Фосиган стал плохо переносить яркий свет.
Во всём Сотелсхейме вряд ли нашлось бы больше дюжины человек, которые видели эту комнату изнутри.
— Заходи, Эдо, — сказал конунг.
Он сидел в кресле, находившемся ближе к двери — как обычно. Одет был по-домашнему, в простой чёрный костюм, скупо украшенный золотой нитью. Голова конунга была непокрыта, и глубокие залысины в побитой проседью шевелюре поблескивали на свету.
Эд вошёл и поклонился, остановившись от конунга в трёх шагах. Тот небрежным жестом пригласил его подойти ближе и указал на кувшин, стоявший на столе между канделябрами.
— Сделай одолжение, побудь сегодня моим виночерпием. Себе тоже налей.
— Благодарю, мой конунг, но я уже пьян, — вежливо отозвался Эд.
— Правда? — удивился тот. — С виду и не скажешь. Зачем ты напился?
— Со страху, наверное.
— Руки не дрожат?
Эд вытянул руки перед собой ладонями вверх. Конунг придирчиво осмотрел их.
— Хм. Ты точно пьян? Как бы там ни было, гляди не разлей вино. Это тартоллон семьсот шестидесятого года. Робрин — ну, знаешь, мой хранитель вин — выл и рыдал, когда я уносил бутылку из погреба.
Эд серьёзно кивнул, давая понять, что осознаёт ответственность поручения, и ловко и аккуратно разлил вино — сперва конунгу, потом себе.
— Садись, — сказал лорд Фосиган.
Эд сел. Они молча выпили. Вино оказалось достойным своей легендарной репутации.
— Я вот весь день думаю, — проговорил Грегор Фосиган, — кто же ты всё-таки: дурак или предатель. Как полагаешь, к какому выводу я в итоге пришёл?
Эд задумался на мгновение. Потом ответил:
— Ни то ни другое.
— М-да? Почему ты так думаешь?
— Если бы вы решили, что я дурак, то не стали бы звать меня для разговора. А если бы сочли предателем, то не доверили бы разливать вино.
Конунг широко ухмыльнулся.
— Ты дьявол, Эдо! И откуда ты всё всегда знаешь?
— Не всё и далеко не всегда, — честно признался Эд. — Вот, к примеру, я понятия не имею, зачем вы меня сейчас позвали.
— Но повод-то тебе известен.
— Повод никогда не имеет значения, мой лорд.
Конунг вздохнул, рассеянно поглаживая ножку кубка. Драгоценные камни на его пальцах ярко и болезненно вспыхивали в свете свечей.
— Он умер? — спросил Эд.
— Нет. И это, видимо, чудо и милость Гилас… или жестокосердие Молога, как посмотреть. Если бы твой клинок вошёл хоть на полдюйма глубже, то пронзил бы его мозг. Но ты всего лишь разрубил ему челюсть и скулу, отсёк большую часть языка и лишил правого глаза. Мой лекарь шесть часов зашивал ему рану. Она не опасна, хотя и сильно кровоточила.