Страница:
Он опять выругался и развернул коня в сторону дома. Проклятье, всё же придётся вернуться! Настроение портилось всё сильнее. Эд ощутил лёгкое головокружение, быстро отхлынувшее, сжал зубы и ударил лошадь пятками — сильнее, чем следовало. Застоявшийся конь радостно сорвался в галоп, и Эд едва не опрокинулся навзничь, едва успев ухватиться за гриву. Дьявол, да что такое?! Снова муть в голове, и колени ослабли, еле держат…
Он заставил коня перейти на рысь и почувствовал себя много лучше. Стоило бы, возможно, просто завалиться спать. Какого беса? Срочных дел на сегодня у него всё равно не было.
Дом был странно тёмен для этого времени суток, только в спальне Магдалены горел свет. Эд спешился у ворот, передал поводья конюху, вошёл в дом и поднялся по лестнице. На втором пролёте снова ощутил приступ дурноты и вынужден был ухватиться за перила, чтобы не упасть. Потом долго стоял, переводя дыхание.
«Что это со мной?» — растерянно подумал Эд, разжал руки и пошёл дальше.
Кошель, как и следовало ожидать, лежал на комоде, на самом видном месте. Эд не взял его, потому что спускался ужинать с Магдаленой, а потом слишком торопился уйти, чтобы вспомнить об этом. Эд растянул шнуровку и заглянул внутрь. Он неожиданно понял, что не помнит, сколько там денег, и, высыпав монеты на комод, стал пересчитывать, сбился, опять пересчитал, сбился снова. Голова кружилась всё сильнее.
В конце концов он просто сгрёб монеты обратно и, прицепив кошелёк на пояс, вышел из комнаты. Сделал несколько шагов по коридору.
И остановился у двери, из-под которой виднелась полоска жёлтого света.
«Может, не ходить всё-таки никуда? — снова подумалось ему. — Раз уж вернулся… и чувствую себя так странно…»
— Магда? — Он поколебался мгновение, потом постучал в дверь. Почему-то ему не хотелось по-хозяйски врываться к ней. — Ты не спишь? Магдалена!
Ни звука. Эд вздохнул. Спит, конечно… только почему при свете? Он ощутил смутную, необъяснимую тревогу — и одновременно с ней новый прилив головокружения и тошноты.
Внезапно по неведомой причине ему стало страшно.
— Магдалена! — позвал Эд снова, открывая дверь.
Она легко поддалась. Он ступил за порог.
Его жена лежала посреди комнаты на спине, широко раскинув руки. Юбка задралась и обнажила левую ногу до колена. Ноги были судорожно поджаты, словно её били конвульсии. Голова Магдалены запрокинулась на бок под неестественным углом, на выбившиеся из-под покрывала волосы хлопьями налипла розоватая пена, стекавшая изо рта. Глаза успели остекленеть.
Эд подошёл к ней на негнущихся ногах и опустился на колени. Позвал, сперва громко, потом тише, взял её лицо, вдавив пальцы в щёки, повернул её голову к себе, и пена со слабым бульканьем выплеснулась ему на руку. Его пальцы разжались сами. Голова Магдалена возвратилась в то положение, в котором была, отвернулась, будто она даже после смерти не хотела смотреть на него.
Он проследил взглядом за её правой рукой — и увидел то, что почти ждал увидеть.
Маленький флакон синего стекла.
«Милосердный Гвидре», — то ли подумал, то ли сказал Эд Эфрин. И тут на него накатила такая слабость и тошнота, что он, не удержавшись на коленях, завалился на бок, прямо на мёртвое тело своей жены. Он знал, уже знал и не верил, отказывался верить, и чтобы развеять последние сомнения, поднёс флакон к носу и втянул исходивший от него чуть заметный запах.
В точности тот же, какой издавало вино, поданное Магдаленой к ужину. Эд попробовал его и подумал, что оно давно прокисло, но ничего не сказал, чтобы её не расстраивать. Она ведь так просила, чтобы он остался.
— Магда… — простонал он. — Магда… что же ты наделала… что ты наделала, сука?!
От этого крика будто что-то лопнуло в его голове, перед глазами стояла красная пелена. Эд рухнул на пол, потом с трудом поднялся на четвереньки. Его трясло, он почти ничего не видел — всё перед взглядом слилось в пульсирующий поток, искажающий предметы и пространство. Отвернувшись от Магдалены, Эд приподнялся на коленях и сунул пальцы в рот, так глубоко, как мог. Его обильно вырвало — желчью и, как ему показалось, кровью. Он попытался вызывать рвоту снова и мучил свой желудок до тех пор, пока не кончилась даже желчь и он не свалился на пол, задыхаясь и хватая ртом воздух. На лестнице и в коридоре гремели шаги, но он не был уверен, не чудятся ли они ему.
Прибежавшие слуги — Эд не видел их лиц и плохо понимал, кто они такие, — подхватили его и перенесли на кровать. Женский голос визгливо вскрикивал, потом залился плачем, мужской голос сердито прикрикнул, потом что-то приказал, и Эд разобрал слово «лекарь».
Лекарь. Светлоликая Гилас! Лекарь! Да какой тут уже, к дьяволу, лекарь…
И тут Эд понял, что в Сотелсхейме есть лишь один человек, который не даст ему умереть в эту ночь.
Он попытался встать, но его тут же уложили обратно. Он зарычал от злости, и это подействовало — руки разжались, и Эд смог подняться, смутно слыша уговоры, причитания и истерические женские всхлипы. Он увидел серое пятно — сгорбившуюся служанку — рядом с желтым пятном — это была Магдалена, — и глядел на них какое-то время. Потом сказал, чувствуя, как влага выступает на губах от каждого слова:
— Уберите… её… — и, оттолкнув снова чьи-то руки, вывалился в коридор.
Его правая рука по-прежнему судорожно стискивала синий флакон.
На улице ему стало лучше: в глазах прояснилось, и он даже смог взобраться в седло — правда, с помощью конюшего, тоже лепетавшего что-то в ужасе и смятении. Эд лёг коню на холку и, прошептав ему на ухо: «Давай, родной», из последних сил ударил его пятками. Конь понёс, и очень скоро крики и голоса позади стихли. Эд мчался в сумерках, распугивая прохожих, болтаясь в седле и тратя остаток сил на то, чтобы не упасть. Он не мог править, не видел дороги, и вся надежда была лишь на то, что конь отнесёт его туда, куда отвозил чаще всего в последние несколько недель.
Топот конских копыт, сминавших всё на своём пути, был нечастым событием на Травяной улице, и жители выглядывали из окон, которые тут же захлопывали. Северина выглянула тоже. И побелела как смерть, как мёртвая Магдалена Фосиган, тело которой сейчас с плачем раздевали служанки.
Она оказалась внизу раньше, чем стайка любопытных успела собраться вокруг человека, замертво свалившегося с коня перед входом в аптеку «Красная змея». Эд уже не мог говорить, только хрип вырывался из его груди с каждым вздохом. Северина кое-как помогла ему встать на ноги и, закинув его руку себе на шею, втащила его в дом и захлопнула дверь. Там силы покинули его окончательно, и он осел на пол, как Северина ни пыталась удержать его на ногах.
— Что с тобой? Что случилось? Эд, что с тобой? — повторяла она, зная, что он не может говорить, но ей было невыносимо слышать, как он хрипит, и она говорила хотя бы для того, чтобы заглушить этот звук.
Но Эд всё же сумел ответить. Он протянул к ней руку, его пальцы разжались, синий флакон дутого стекла выпал из них, покатился по полу и замер, поблескивая в свете лампы.
Аптекарша Северина посмотрела на этот флакон и страшно, пронзительно закричала.
Эд уже не услышал её крика.
Потом он горел в бреду, его били судороги и всё время рвало — так, что Северина едва успевала менять ведро. Она вливала в Эда гнусно смердящий отвар и плакала, вжимаясь лицом в его мокрые от пота волосы. Он промучился всю ночь и только к утру забылся тяжёлым сном — а вовсе не коротким и спокойным, как обещала Северина его жене. Ближе к полудню она разбудила его и снова напоила противоядием, и на сей раз тело Эда приняло его, не пытаясь отвергнуть. Это был хороший знак. Эд уснул снова, и Северина сидела рядом, пока он не перестал стонать и метаться, и тогда задремала, сложив руки над его изголовьем.
Она проснулась через несколько часов оттого, что он слабо гладил её по голове.
— Спасибо, — всё ещё хриплым голосом сказал Эд. Она вскинулась, всмотрелась в его лицо, белое как мел, осунувшееся, с жуткими тенями под глазами, но больше не сведённое судорогой боли. И снова расплакалась, целуя его подрагивающие руки.
Она так и не сказала ему, почему так быстро поняла, какое из противоядий ему нужно. А он никогда её об этом не спрашивал.
Эд пробыл в «Красной змее» ещё четыре дня — слишком слабый и беспомощный, чтобы самостоятельно добраться до нужника, не то что уйти. Это походило на первые его дни в Сотелсхейме, когда рубленая рана в боку терзала его так же, как сейчас терзали выжженные внутренности, а Северина была рядом, и он верил ей, знал, что она всё делает правильно. На этот раз он, впрочем, поправлялся гораздо быстрее, и уже на третий день смог встать, хотя было очевидно, что ему теперь навсегда придётся отказаться от острой пищи. Они почти не разговаривали. Северина думала о жене Эда, об этой тонкой, красивой молодой женщине с застывшим от горя лицом, и не понимала, не могла понять, как можно носить в себе это горе, когда ты его жена. Ещё она думала, что эта женщина была дурой, законченной и богами проклятой дурой не только потому, что хотела убить его, но и потому, что даже не смогла сделать это как следует. Северина ясно сказала ей о пяти каплях, она же, судя по состоянию, в котором приехал Эд, вылила в его кубок по меньшей мере треть флакона. С другой стороны, если бы доза была соблюдена верно, никаких внешних симптомов не проявилось бы. Эд просто ощутил бы слабость, потом сонливость. Потом пришёл бы конец, тихий и мирный. Он даже не понял бы, что умер.
А Северина — Северина могла даже никогда не узнать об этом… И если то была месть обманутой жены, то никто не сумел бы измыслить большей жестокости.
Впрочем, её ненависть к Магдалене Фосиган немного утихла, когда она узнала от Эда, что его жена разделила с ним содержимое синего флакона. Он сказал это и посмотрел на Северину, будто хотел услышать, что она на это скажет. И она сказала:
— Что ж, ей по заслугам.
И тогда он отвернулся к стене и долго молчал. Потом попросил трубку, и она принесла, хотя знала, что ему нельзя сейчас курить.
На четвёртый день, убедившись, что держится на ногах, Эд покинул её. Северина не спорила, хотя он был ещё слаб и бледен, — опытным глазом она видела, что яд окончательно вышел из его крови. Теперь ему надо было отдыхать и набираться сил, но Северина знала, что на это не приходится рассчитывать. Он и так потерял много времени, слишком много времени, и всё время повторял это во сне и в бреду.
Уходя, он поцеловал её не в губы, а в лоб. Потом уехал, и, глядя ему вслед, Северина думала, что, вероятно, больше никогда его не увидит, и что сам он наверняка знает это. И ещё она думала, что была единственной женщиной, которую он любил. И что это он тоже знает.
Эд опоздал на один день: Магдалену похоронили накануне. Спешно и почти тайком — конунг не хотел, чтобы слишком многие видели её тело. Сейчас оно покоилось в фамильном склепе в святилище Гилас, там, где лежали все Фосиганы, отошедшие к богам за последние тридцать лет. Магдалена стала первой незаконнорожденной, упокоившейся в самом почётном склепе Бертана; кому-то это, разумеется, не нравилось, и погребение несчастной женщины вызвало не меньше толков и пересудов, чем её странная и ужасная смерть. Говорили, что Лизабет Фосиган широко распахнула глаза и крепко сжала губы, когда узнала об этом, и коротко сказала: «Несчастная», — по иным источникам, прибавив к этому слово «дура». Говорили, что леди Эмма Фосиган при этом известии почувствовала себя дурно и очнулась лишь благодаря нюхательным солям — по иным источникам, очнувшись, она изрыгала ругательства столь ужасные, что краснели даже стражники у дверей её спальни. Говорили, что леди Магдалена отравилась от несчастной любви, иные добавляли, что предметом этой любви был её собственный муж, третьи шептались в галереях, что именно эфринский выскочка свёл со свету жену. Все, однако, сходились на том, что это страшный удар для конунга, но не было ни одного, кто осмелился бы сказать это вслух, рискуя быть услышанным лордом Фосиганом.
Пока эти разговоры бродили за стеной Сотелсхеймского замка, Эд Эфрин стоял в фамильном склепе Фосиганов в храме Гилас, вдыхая запахи омелы, ладана, сырости и разложения, и смотрел на мраморную плиту, навсегда отделившую его от женщины, которая едва не свела его в могилу. За свою не очень долгую жизнь Эд неоднократно был на пороге смерти, но никто ещё не подводил его к этому порогу так близко.
Эд положил ладонь на мраморную плиту и стоял так, чувствуя, как камень постепенно нагревается под его рукой. В склепе было пусто и тихо, рассеянный свет проникал внутрь сквозь стрельчатые окна под потолком, золотистыми полосами ложась на серые стены.
Эд услышал шаги за своей спиной, но не обернулся.
— Я думал, что ты мёртв, — сказал Грегор Фосиган.
Эд кивнул, не отнимая руки от камня, на котором было высечено её имя. Гробница его жены была единственной в склепе, лишённой скульптурного надгробия. Его либо не успели высечь, либо не собирались ставить вовсе. Всё же она была лишь младшей дочерью, бастардом правящего конунга.
— Какое лицо у неё было, когда… её опускали?
Лорд Фосиган ответил:
— Мирное.
Они очень долго стояли в полной тишине, озаряемые блеклыми лучами света.
— Как вышло, что ты жив? — спросил конунг.
— Мне хотелось. Хотелось жить. Простите… мой лорд.
— Нет. Увы, мой мальчик. Этого я не могу тебе простить.
Эд повернул к нему голову. Лицо лорда Фосигана было таким же, как всегда, — чуть приподнятые брови, расслабленные мускулы, внимательный ясный взгляд. Только кожа стала дряблой, как будто из-под неё исчезла добрая половина плоти, и обвисала складками вокруг глаз и рта. Конунг постарел на десять лет.
— Ты тоже отвратительно выглядишь, — сказал он.
Эд склонил голову.
— Я не хотел этого, — с трудом подбирая слова, проговорил он. — Милорд… вы же знаете… я не мог этого хотеть. Если бы я знал…
— Замолчи.
Через стрельчатое окно неслись отдалённые песнопения: в святилище Гилас пришло время полуденной молитвы. Светлоликая Мать смотрела в окна склепа, принимая погибших, даруя утешение выжившим.
— Милорд, — Эд заговорил с нажимом, ускоряя речь, — я действительно не хотел её смерти. Как сделать, чтобы вы поверили?
— Зачем? — спросил конунг холодно, посмотрев на него в упор. — Зачем тебе, Эдвард, нужна моя вера?
— Я не хочу, чтобы меня винили в том, в чём моей вины нет.
— Не важно, есть ли твоя вина. Она мертва, и мертва из-за того, что я впустил тебя в её жизнь.
— В таком случае вы виноваты не меньше меня.
Тёмные, льдистые глаза конунга без выражения смотрели на него. Он сложил руки в замок за спиной, но не сдвинулся с места. Перевёл взгляд на мраморную плиту, к которой Эд всё ещё прижимал ладонь.
— Отпусти её, Эд. Отойди от неё.
Эд смотрел на него несколько мгновений. Потом, отвернувшись, подчинился.
— Её мать, как ты знаешь, была замковой прачкой, — проговорил конунг. — Узнав о своей беременности, она хотела избавиться от плода. Я велел запереть её и приставил к ней своего личного лекаря. Тогда я ещё не женился во второй раз — моя первая жена была, как тебе известно, бесплодна, — и отчаянно жаждал сына. Когда родилась Магдалена, я отослал её мать на острова, а девочку признал и оставил при дворе. Мне многие говорили тогда, что не стоило этого делать. Но она была первым моим ребёнком, о котором я точно знал, что он мой. Потому она осталась. — Он снова надолго замолчал. Затем сказал: — Ты знаешь, что сама она не додумалась бы до такого. Убить себя могла бы, возможно, но не тебя.
Эду нечего было ему ответить. За четыре дня, проведённые у Северины, он успел не раз подумать об этом.
— Итак, — добавил конунг, — тебя дважды пытались убить в течение двух дней. Боюсь, я ничем не могу тебе помочь.
Это прозвучало ровно и бесстрастно, как приговор. «Мой лорд, вы не могли бы убить меня надёжнее, даже если бы приказали казнить», — подумал Эд. Но вслух ничего не сказал.
Конунг снова повернулся к нему. Его плечи напряглись, словно он крепче сжал руки за спиной.
— Если у тебя есть враги, Эдо, тебе остаётся выступить против них или бежать. И я советовал бы тебе второе, потому что в случае первого ты теперь будешь один. Я предупреждал тебя, мальчик: ты не моя семья.
— Вы даёте мне отставку, великий конунг?
И сразу понял, что не стоило этого говорить.
— Я порой думаю, — сказал конунг после долгой паузы, — что, взяв тебя в Сотелсхейм, совершил самую большую ошибку в своей жизни.
— У вас должны были быть веские причины, чтобы её совершить.
— Да. Достаточно веские. — Он отвернулся от Эда и посмотрел на склеп своей дочери. — Во всяком случае, такими они мне казались. Но не кажутся больше… Эдвард.
Услышав,как он произнёс это имя, Эд закрыл глаза.
— Я могу уехать? — еле слышно спросил он.
— Мне всё равно, — сказал конунг. — Хочешь — езжай. Хочешь — оставайся, но если я увижу тебя в пределах Верхнего Сотелсхейма, то отдам палачу.
Эд отступил на положенные церемониалам три шага и, не проронив ни слова, глубоко поклонился. Конунг даже не взглянул на него. Копья света, проникавшие сквозь окна, пронзали его сжатые за спиной руки.
Эд шагнул из полумрака на свет, с серого могильного камня на изумрудную траву. Доносящиеся из храма песнопения стали громче, они наливались силой, как молодой побег, что тянется к солнцу, и мощью, как летящий к цели кулак. Эд стоял и слушал, как хор славит Гилас, обещая мир и благоденствие её слугам, гибель и забвение её врагам. Эд наклонился и сорвал стебелёк куриной слепоты, пропахший летним солнцем и могильной землёй. Сунул его в зубы и прокусил, втягивая кисловатый травяной сок.
Ему не было так холодно и одиноко уже много лет. С тех самых пор, как он перестал молиться. Он попытался сейчас, но не смог вспомнить слов, которые когда-то хорошо знал. Больше всего хотелось сесть на землю и ткнуться лбом в колени, но он не смел этого сделать — конунг мог выйти из склепа в любую минуту. Увидеть его и отдать палачу.
Эд знал, что на сей раз он действительно это сделает. Наутро, быть может, пожалеет, но сделает всё равно. Потому что нет ничего разрушительнее, чем безмолвная скорбь сильного.
«Но я ведь этого не заслужил, — подумал Эд. — Проклятье… именно сейчас, за то, чего я совершенно не заслужил! Я не хотел, чтобы она умерла».
Это была правда. Гилас, святая правда, ты же знаешь. Эд Эфрин не хотел, чтобы его жена умерла. И ещё меньше ему хотелось, чтобы, умирая, она едва не прихватила с собой его самого. Это рушило всё, почти всё, что он так аккуратно и старательно выстраивал два года. Всё, что он сделал, всё, за что был в ответе.
Но за её гибель в ответе был кто-то другой.
Эд знал совершенно точно, что это так. Ибо за последние три года ни одно сколько-нибудь значимое событие в Сотелсхейме не случалось помимо воли того, кто называл себя Эдом из города Эфрина. Однако в последние два дня сплошь происходили лишь те события, в которых вовсе не было его воли. И его вины.
Именно это ввергало его в уже забытый, казалось, страх. Непривычный страх. Не тот, который он провоцировал сам, ежедневно играя с огнём. Иной страх — страх, что он теряет свою способность вести мир по избранному им пути. Страх, что он слабнет. И силу набирает кто-то другой.
Какой-то мальчик из Эвентри — так, кажется, передала ему Алекзайн.
«Как? Как он может делать это со мной… со всеми… когда он так далеко? Неужели он настолько силён?»
— Я его найду, мой лорд, — проговорил Эд, глядя на солнце. — Того, кто убил её. Я найду. Можете в этом не сомневаться.
«У меня просто нет другого выбора», — закончил он мысленно и выплюнул травинку.
Часть 5
1
Он заставил коня перейти на рысь и почувствовал себя много лучше. Стоило бы, возможно, просто завалиться спать. Какого беса? Срочных дел на сегодня у него всё равно не было.
Дом был странно тёмен для этого времени суток, только в спальне Магдалены горел свет. Эд спешился у ворот, передал поводья конюху, вошёл в дом и поднялся по лестнице. На втором пролёте снова ощутил приступ дурноты и вынужден был ухватиться за перила, чтобы не упасть. Потом долго стоял, переводя дыхание.
«Что это со мной?» — растерянно подумал Эд, разжал руки и пошёл дальше.
Кошель, как и следовало ожидать, лежал на комоде, на самом видном месте. Эд не взял его, потому что спускался ужинать с Магдаленой, а потом слишком торопился уйти, чтобы вспомнить об этом. Эд растянул шнуровку и заглянул внутрь. Он неожиданно понял, что не помнит, сколько там денег, и, высыпав монеты на комод, стал пересчитывать, сбился, опять пересчитал, сбился снова. Голова кружилась всё сильнее.
В конце концов он просто сгрёб монеты обратно и, прицепив кошелёк на пояс, вышел из комнаты. Сделал несколько шагов по коридору.
И остановился у двери, из-под которой виднелась полоска жёлтого света.
«Может, не ходить всё-таки никуда? — снова подумалось ему. — Раз уж вернулся… и чувствую себя так странно…»
— Магда? — Он поколебался мгновение, потом постучал в дверь. Почему-то ему не хотелось по-хозяйски врываться к ней. — Ты не спишь? Магдалена!
Ни звука. Эд вздохнул. Спит, конечно… только почему при свете? Он ощутил смутную, необъяснимую тревогу — и одновременно с ней новый прилив головокружения и тошноты.
Внезапно по неведомой причине ему стало страшно.
— Магдалена! — позвал Эд снова, открывая дверь.
Она легко поддалась. Он ступил за порог.
Его жена лежала посреди комнаты на спине, широко раскинув руки. Юбка задралась и обнажила левую ногу до колена. Ноги были судорожно поджаты, словно её били конвульсии. Голова Магдалены запрокинулась на бок под неестественным углом, на выбившиеся из-под покрывала волосы хлопьями налипла розоватая пена, стекавшая изо рта. Глаза успели остекленеть.
Эд подошёл к ней на негнущихся ногах и опустился на колени. Позвал, сперва громко, потом тише, взял её лицо, вдавив пальцы в щёки, повернул её голову к себе, и пена со слабым бульканьем выплеснулась ему на руку. Его пальцы разжались сами. Голова Магдалена возвратилась в то положение, в котором была, отвернулась, будто она даже после смерти не хотела смотреть на него.
Он проследил взглядом за её правой рукой — и увидел то, что почти ждал увидеть.
Маленький флакон синего стекла.
«Милосердный Гвидре», — то ли подумал, то ли сказал Эд Эфрин. И тут на него накатила такая слабость и тошнота, что он, не удержавшись на коленях, завалился на бок, прямо на мёртвое тело своей жены. Он знал, уже знал и не верил, отказывался верить, и чтобы развеять последние сомнения, поднёс флакон к носу и втянул исходивший от него чуть заметный запах.
В точности тот же, какой издавало вино, поданное Магдаленой к ужину. Эд попробовал его и подумал, что оно давно прокисло, но ничего не сказал, чтобы её не расстраивать. Она ведь так просила, чтобы он остался.
— Магда… — простонал он. — Магда… что же ты наделала… что ты наделала, сука?!
От этого крика будто что-то лопнуло в его голове, перед глазами стояла красная пелена. Эд рухнул на пол, потом с трудом поднялся на четвереньки. Его трясло, он почти ничего не видел — всё перед взглядом слилось в пульсирующий поток, искажающий предметы и пространство. Отвернувшись от Магдалены, Эд приподнялся на коленях и сунул пальцы в рот, так глубоко, как мог. Его обильно вырвало — желчью и, как ему показалось, кровью. Он попытался вызывать рвоту снова и мучил свой желудок до тех пор, пока не кончилась даже желчь и он не свалился на пол, задыхаясь и хватая ртом воздух. На лестнице и в коридоре гремели шаги, но он не был уверен, не чудятся ли они ему.
Прибежавшие слуги — Эд не видел их лиц и плохо понимал, кто они такие, — подхватили его и перенесли на кровать. Женский голос визгливо вскрикивал, потом залился плачем, мужской голос сердито прикрикнул, потом что-то приказал, и Эд разобрал слово «лекарь».
Лекарь. Светлоликая Гилас! Лекарь! Да какой тут уже, к дьяволу, лекарь…
И тут Эд понял, что в Сотелсхейме есть лишь один человек, который не даст ему умереть в эту ночь.
Он попытался встать, но его тут же уложили обратно. Он зарычал от злости, и это подействовало — руки разжались, и Эд смог подняться, смутно слыша уговоры, причитания и истерические женские всхлипы. Он увидел серое пятно — сгорбившуюся служанку — рядом с желтым пятном — это была Магдалена, — и глядел на них какое-то время. Потом сказал, чувствуя, как влага выступает на губах от каждого слова:
— Уберите… её… — и, оттолкнув снова чьи-то руки, вывалился в коридор.
Его правая рука по-прежнему судорожно стискивала синий флакон.
На улице ему стало лучше: в глазах прояснилось, и он даже смог взобраться в седло — правда, с помощью конюшего, тоже лепетавшего что-то в ужасе и смятении. Эд лёг коню на холку и, прошептав ему на ухо: «Давай, родной», из последних сил ударил его пятками. Конь понёс, и очень скоро крики и голоса позади стихли. Эд мчался в сумерках, распугивая прохожих, болтаясь в седле и тратя остаток сил на то, чтобы не упасть. Он не мог править, не видел дороги, и вся надежда была лишь на то, что конь отнесёт его туда, куда отвозил чаще всего в последние несколько недель.
Топот конских копыт, сминавших всё на своём пути, был нечастым событием на Травяной улице, и жители выглядывали из окон, которые тут же захлопывали. Северина выглянула тоже. И побелела как смерть, как мёртвая Магдалена Фосиган, тело которой сейчас с плачем раздевали служанки.
Она оказалась внизу раньше, чем стайка любопытных успела собраться вокруг человека, замертво свалившегося с коня перед входом в аптеку «Красная змея». Эд уже не мог говорить, только хрип вырывался из его груди с каждым вздохом. Северина кое-как помогла ему встать на ноги и, закинув его руку себе на шею, втащила его в дом и захлопнула дверь. Там силы покинули его окончательно, и он осел на пол, как Северина ни пыталась удержать его на ногах.
— Что с тобой? Что случилось? Эд, что с тобой? — повторяла она, зная, что он не может говорить, но ей было невыносимо слышать, как он хрипит, и она говорила хотя бы для того, чтобы заглушить этот звук.
Но Эд всё же сумел ответить. Он протянул к ней руку, его пальцы разжались, синий флакон дутого стекла выпал из них, покатился по полу и замер, поблескивая в свете лампы.
Аптекарша Северина посмотрела на этот флакон и страшно, пронзительно закричала.
Эд уже не услышал её крика.
Потом он горел в бреду, его били судороги и всё время рвало — так, что Северина едва успевала менять ведро. Она вливала в Эда гнусно смердящий отвар и плакала, вжимаясь лицом в его мокрые от пота волосы. Он промучился всю ночь и только к утру забылся тяжёлым сном — а вовсе не коротким и спокойным, как обещала Северина его жене. Ближе к полудню она разбудила его и снова напоила противоядием, и на сей раз тело Эда приняло его, не пытаясь отвергнуть. Это был хороший знак. Эд уснул снова, и Северина сидела рядом, пока он не перестал стонать и метаться, и тогда задремала, сложив руки над его изголовьем.
Она проснулась через несколько часов оттого, что он слабо гладил её по голове.
— Спасибо, — всё ещё хриплым голосом сказал Эд. Она вскинулась, всмотрелась в его лицо, белое как мел, осунувшееся, с жуткими тенями под глазами, но больше не сведённое судорогой боли. И снова расплакалась, целуя его подрагивающие руки.
Она так и не сказала ему, почему так быстро поняла, какое из противоядий ему нужно. А он никогда её об этом не спрашивал.
Эд пробыл в «Красной змее» ещё четыре дня — слишком слабый и беспомощный, чтобы самостоятельно добраться до нужника, не то что уйти. Это походило на первые его дни в Сотелсхейме, когда рубленая рана в боку терзала его так же, как сейчас терзали выжженные внутренности, а Северина была рядом, и он верил ей, знал, что она всё делает правильно. На этот раз он, впрочем, поправлялся гораздо быстрее, и уже на третий день смог встать, хотя было очевидно, что ему теперь навсегда придётся отказаться от острой пищи. Они почти не разговаривали. Северина думала о жене Эда, об этой тонкой, красивой молодой женщине с застывшим от горя лицом, и не понимала, не могла понять, как можно носить в себе это горе, когда ты его жена. Ещё она думала, что эта женщина была дурой, законченной и богами проклятой дурой не только потому, что хотела убить его, но и потому, что даже не смогла сделать это как следует. Северина ясно сказала ей о пяти каплях, она же, судя по состоянию, в котором приехал Эд, вылила в его кубок по меньшей мере треть флакона. С другой стороны, если бы доза была соблюдена верно, никаких внешних симптомов не проявилось бы. Эд просто ощутил бы слабость, потом сонливость. Потом пришёл бы конец, тихий и мирный. Он даже не понял бы, что умер.
А Северина — Северина могла даже никогда не узнать об этом… И если то была месть обманутой жены, то никто не сумел бы измыслить большей жестокости.
Впрочем, её ненависть к Магдалене Фосиган немного утихла, когда она узнала от Эда, что его жена разделила с ним содержимое синего флакона. Он сказал это и посмотрел на Северину, будто хотел услышать, что она на это скажет. И она сказала:
— Что ж, ей по заслугам.
И тогда он отвернулся к стене и долго молчал. Потом попросил трубку, и она принесла, хотя знала, что ему нельзя сейчас курить.
На четвёртый день, убедившись, что держится на ногах, Эд покинул её. Северина не спорила, хотя он был ещё слаб и бледен, — опытным глазом она видела, что яд окончательно вышел из его крови. Теперь ему надо было отдыхать и набираться сил, но Северина знала, что на это не приходится рассчитывать. Он и так потерял много времени, слишком много времени, и всё время повторял это во сне и в бреду.
Уходя, он поцеловал её не в губы, а в лоб. Потом уехал, и, глядя ему вслед, Северина думала, что, вероятно, больше никогда его не увидит, и что сам он наверняка знает это. И ещё она думала, что была единственной женщиной, которую он любил. И что это он тоже знает.
Эд опоздал на один день: Магдалену похоронили накануне. Спешно и почти тайком — конунг не хотел, чтобы слишком многие видели её тело. Сейчас оно покоилось в фамильном склепе в святилище Гилас, там, где лежали все Фосиганы, отошедшие к богам за последние тридцать лет. Магдалена стала первой незаконнорожденной, упокоившейся в самом почётном склепе Бертана; кому-то это, разумеется, не нравилось, и погребение несчастной женщины вызвало не меньше толков и пересудов, чем её странная и ужасная смерть. Говорили, что Лизабет Фосиган широко распахнула глаза и крепко сжала губы, когда узнала об этом, и коротко сказала: «Несчастная», — по иным источникам, прибавив к этому слово «дура». Говорили, что леди Эмма Фосиган при этом известии почувствовала себя дурно и очнулась лишь благодаря нюхательным солям — по иным источникам, очнувшись, она изрыгала ругательства столь ужасные, что краснели даже стражники у дверей её спальни. Говорили, что леди Магдалена отравилась от несчастной любви, иные добавляли, что предметом этой любви был её собственный муж, третьи шептались в галереях, что именно эфринский выскочка свёл со свету жену. Все, однако, сходились на том, что это страшный удар для конунга, но не было ни одного, кто осмелился бы сказать это вслух, рискуя быть услышанным лордом Фосиганом.
Пока эти разговоры бродили за стеной Сотелсхеймского замка, Эд Эфрин стоял в фамильном склепе Фосиганов в храме Гилас, вдыхая запахи омелы, ладана, сырости и разложения, и смотрел на мраморную плиту, навсегда отделившую его от женщины, которая едва не свела его в могилу. За свою не очень долгую жизнь Эд неоднократно был на пороге смерти, но никто ещё не подводил его к этому порогу так близко.
Эд положил ладонь на мраморную плиту и стоял так, чувствуя, как камень постепенно нагревается под его рукой. В склепе было пусто и тихо, рассеянный свет проникал внутрь сквозь стрельчатые окна под потолком, золотистыми полосами ложась на серые стены.
Эд услышал шаги за своей спиной, но не обернулся.
— Я думал, что ты мёртв, — сказал Грегор Фосиган.
Эд кивнул, не отнимая руки от камня, на котором было высечено её имя. Гробница его жены была единственной в склепе, лишённой скульптурного надгробия. Его либо не успели высечь, либо не собирались ставить вовсе. Всё же она была лишь младшей дочерью, бастардом правящего конунга.
— Какое лицо у неё было, когда… её опускали?
Лорд Фосиган ответил:
— Мирное.
Они очень долго стояли в полной тишине, озаряемые блеклыми лучами света.
— Как вышло, что ты жив? — спросил конунг.
— Мне хотелось. Хотелось жить. Простите… мой лорд.
— Нет. Увы, мой мальчик. Этого я не могу тебе простить.
Эд повернул к нему голову. Лицо лорда Фосигана было таким же, как всегда, — чуть приподнятые брови, расслабленные мускулы, внимательный ясный взгляд. Только кожа стала дряблой, как будто из-под неё исчезла добрая половина плоти, и обвисала складками вокруг глаз и рта. Конунг постарел на десять лет.
— Ты тоже отвратительно выглядишь, — сказал он.
Эд склонил голову.
— Я не хотел этого, — с трудом подбирая слова, проговорил он. — Милорд… вы же знаете… я не мог этого хотеть. Если бы я знал…
— Замолчи.
Через стрельчатое окно неслись отдалённые песнопения: в святилище Гилас пришло время полуденной молитвы. Светлоликая Мать смотрела в окна склепа, принимая погибших, даруя утешение выжившим.
— Милорд, — Эд заговорил с нажимом, ускоряя речь, — я действительно не хотел её смерти. Как сделать, чтобы вы поверили?
— Зачем? — спросил конунг холодно, посмотрев на него в упор. — Зачем тебе, Эдвард, нужна моя вера?
— Я не хочу, чтобы меня винили в том, в чём моей вины нет.
— Не важно, есть ли твоя вина. Она мертва, и мертва из-за того, что я впустил тебя в её жизнь.
— В таком случае вы виноваты не меньше меня.
Тёмные, льдистые глаза конунга без выражения смотрели на него. Он сложил руки в замок за спиной, но не сдвинулся с места. Перевёл взгляд на мраморную плиту, к которой Эд всё ещё прижимал ладонь.
— Отпусти её, Эд. Отойди от неё.
Эд смотрел на него несколько мгновений. Потом, отвернувшись, подчинился.
— Её мать, как ты знаешь, была замковой прачкой, — проговорил конунг. — Узнав о своей беременности, она хотела избавиться от плода. Я велел запереть её и приставил к ней своего личного лекаря. Тогда я ещё не женился во второй раз — моя первая жена была, как тебе известно, бесплодна, — и отчаянно жаждал сына. Когда родилась Магдалена, я отослал её мать на острова, а девочку признал и оставил при дворе. Мне многие говорили тогда, что не стоило этого делать. Но она была первым моим ребёнком, о котором я точно знал, что он мой. Потому она осталась. — Он снова надолго замолчал. Затем сказал: — Ты знаешь, что сама она не додумалась бы до такого. Убить себя могла бы, возможно, но не тебя.
Эду нечего было ему ответить. За четыре дня, проведённые у Северины, он успел не раз подумать об этом.
— Итак, — добавил конунг, — тебя дважды пытались убить в течение двух дней. Боюсь, я ничем не могу тебе помочь.
Это прозвучало ровно и бесстрастно, как приговор. «Мой лорд, вы не могли бы убить меня надёжнее, даже если бы приказали казнить», — подумал Эд. Но вслух ничего не сказал.
Конунг снова повернулся к нему. Его плечи напряглись, словно он крепче сжал руки за спиной.
— Если у тебя есть враги, Эдо, тебе остаётся выступить против них или бежать. И я советовал бы тебе второе, потому что в случае первого ты теперь будешь один. Я предупреждал тебя, мальчик: ты не моя семья.
— Вы даёте мне отставку, великий конунг?
И сразу понял, что не стоило этого говорить.
— Я порой думаю, — сказал конунг после долгой паузы, — что, взяв тебя в Сотелсхейм, совершил самую большую ошибку в своей жизни.
— У вас должны были быть веские причины, чтобы её совершить.
— Да. Достаточно веские. — Он отвернулся от Эда и посмотрел на склеп своей дочери. — Во всяком случае, такими они мне казались. Но не кажутся больше… Эдвард.
Услышав,как он произнёс это имя, Эд закрыл глаза.
— Я могу уехать? — еле слышно спросил он.
— Мне всё равно, — сказал конунг. — Хочешь — езжай. Хочешь — оставайся, но если я увижу тебя в пределах Верхнего Сотелсхейма, то отдам палачу.
Эд отступил на положенные церемониалам три шага и, не проронив ни слова, глубоко поклонился. Конунг даже не взглянул на него. Копья света, проникавшие сквозь окна, пронзали его сжатые за спиной руки.
Эд шагнул из полумрака на свет, с серого могильного камня на изумрудную траву. Доносящиеся из храма песнопения стали громче, они наливались силой, как молодой побег, что тянется к солнцу, и мощью, как летящий к цели кулак. Эд стоял и слушал, как хор славит Гилас, обещая мир и благоденствие её слугам, гибель и забвение её врагам. Эд наклонился и сорвал стебелёк куриной слепоты, пропахший летним солнцем и могильной землёй. Сунул его в зубы и прокусил, втягивая кисловатый травяной сок.
Ему не было так холодно и одиноко уже много лет. С тех самых пор, как он перестал молиться. Он попытался сейчас, но не смог вспомнить слов, которые когда-то хорошо знал. Больше всего хотелось сесть на землю и ткнуться лбом в колени, но он не смел этого сделать — конунг мог выйти из склепа в любую минуту. Увидеть его и отдать палачу.
Эд знал, что на сей раз он действительно это сделает. Наутро, быть может, пожалеет, но сделает всё равно. Потому что нет ничего разрушительнее, чем безмолвная скорбь сильного.
«Но я ведь этого не заслужил, — подумал Эд. — Проклятье… именно сейчас, за то, чего я совершенно не заслужил! Я не хотел, чтобы она умерла».
Это была правда. Гилас, святая правда, ты же знаешь. Эд Эфрин не хотел, чтобы его жена умерла. И ещё меньше ему хотелось, чтобы, умирая, она едва не прихватила с собой его самого. Это рушило всё, почти всё, что он так аккуратно и старательно выстраивал два года. Всё, что он сделал, всё, за что был в ответе.
Но за её гибель в ответе был кто-то другой.
Эд знал совершенно точно, что это так. Ибо за последние три года ни одно сколько-нибудь значимое событие в Сотелсхейме не случалось помимо воли того, кто называл себя Эдом из города Эфрина. Однако в последние два дня сплошь происходили лишь те события, в которых вовсе не было его воли. И его вины.
Именно это ввергало его в уже забытый, казалось, страх. Непривычный страх. Не тот, который он провоцировал сам, ежедневно играя с огнём. Иной страх — страх, что он теряет свою способность вести мир по избранному им пути. Страх, что он слабнет. И силу набирает кто-то другой.
Какой-то мальчик из Эвентри — так, кажется, передала ему Алекзайн.
«Как? Как он может делать это со мной… со всеми… когда он так далеко? Неужели он настолько силён?»
— Я его найду, мой лорд, — проговорил Эд, глядя на солнце. — Того, кто убил её. Я найду. Можете в этом не сомневаться.
«У меня просто нет другого выбора», — закончил он мысленно и выплюнул травинку.
Часть 5
Тинг
1
Когда расстояние между ними достигло пятидесяти шагов, Адриан сдался. Солнце стояло в зените и припекало довольно сильно, несмотря на то, что в ветре, тянувшем с востока, чувствовалась близость осени. Адриан остановился, согнулся пополам, опершись о колени, и немного постоял так, тяжело и часто дыша. Потом выпрямился и, сняв с пояса флягу, сделал несколько глубоких жадных глотков. Прицепил флягу обратно и нерешительно помялся, переступая с ноги на ногу в тщетной попытке сместить натёртое место. Ужасно хотелось сесть на землю, стащить сапоги и посмотреть, во что превратились его ноги, но этого он сделать не мог.
Подняв голову, Адриан увидел, что Том остановился и смотрит на него. Пришлось подавить вздох и шагнуть вперёд.
Том отвернулся и пошёл дальше.
Он шёл очень быстро, и первое время Адриан с трудом поспевал за ним, а потом стал отставать. Том его не дожидался — один раз Адриан даже потерял его из виду за поворотом дороги. Он ждал выволочки, но Том не понукал его, лишь изредка оборачивался — когда подозревал, что Адриан замыслил внеплановый привал. Адриан совершенно выдохся ещё до того, как стёр ноги — он подозревал, что до крови, но проверить пока что не было возможности. Покинув дом на утёсе, они шли до вечера, наскоро перекусили запасами Тома, когда стемнело, и снова шли — всю ночь напролёт, поспав всего часа два до рассвета. Утром поели и опять шли. Глаза у Адриана слипались, он то и дело спотыкался, несколько раз падал и не всегда мог подняться сразу — так и лежал в пыли, борясь с отчаянием. Он лишь раз спросил Тома, зачем такая спешка, но ответа не получил, а переспрашивать не стал, ибо знал, что это бесполезно. Но только, Гвидре Милосердный, сколько же это может продолжаться? Они ведь не могут идти вот так вечно… «Я просто упаду однажды, — подумал Адриан, — и не смогу подняться. Вот просто не смогу и всё. И пусть дальше хоть на закорках меня тащит».
В последней мысли проскользнуло злорадство, смешанное с обидой. Адриан смотрел на мутный в полуденной дымке силуэт Тома, бодро вышагивающего по тракту, злился, вздыхал, спотыкался и брёл дальше, утирая заливавший глаза пот. Воды в его фляге оставалось на самом донышке, а кругом были поля и луга, никакого признака реки или людского жилья, и казалось, что им ещё идти и идти. Тёмная фигура впереди всё отдалялась, потом как будто стала приближаться. А потом возникла прямо перед ним, нет — над ним, заслонив огромной тенью беспощадное солнце.
— …с тобой?
Адриан почувствовал на плече тяжесть чужой ладони и заморгал. Взгляд прояснился, и он сумел рассмотреть склонившееся над ним лицо. Адриан понял, что сидит на земле, а Том стоит над ним и держит за плечо.
И тут, совершенно, казалось бы, без повода, Адриан вспомнил, как лежал в траве лицом вниз, а вот эта самая рука мерно охаживала ремнём его голый зад. В голове от этой мысли ударило багровым сполохом, зубы сами собой сцепились и заскрежетали.
«Нет уж. Ни за что на свете не стану ему жаловаться».
— Всё в порядке, — процедил он. — Камень в сапог попал.
В глазах прояснилось окончательно. Адриан резко повёл плечом, и, хотя от этого жеста у него потемнело в глазах, Том убрал руку, однако в сторону не отошёл, будто ожидая чего-то. Адриан вспомнил, что сказал ему, и, закинув правую ногу на колено левой, взялся обеими руками за сапог. Стащить его почему-то оказалось нелегко, как будто нога со вчерашнего дня стала больше. Справившись, Адриан мельком бросил взгляд на грязную, покрытую лохмотьями лопнувших волдырей ступню, пошевелил окровавленными пальцами и, перевернув сапог, потряс им над землёй. Безрезультатно — никакого постороннего предмета из сапога не вывалилось.
Том молча смотрел на него.
— Странно, — сказал Адриан. — Ну, наверное, показалось.
Не поднимая головы, он принялся натягивать сапог обратно — и замер, почувствовав знакомую тяжесть ладони, на сей раз на темени.
— Не торопись, — сказал Том. — Передохнем, пожалуй. Иди к тем кустам, посиди в тени, пока я подыщу место. Вода у тебя осталась?
— Немножко…
Том сунул ему в руку свою флягу, судя по тяжести, почти полную. Потом легонько хлопнул по плечу и пошёл к роще, видневшейся впереди. Адриан ошалело глядел ему вслед. Потом посмотрел на флягу, отвинтил крышку и присосался к горлышку. Он опомнился, лишь когда опорожнил фляжку до капли. И испугался — ведь Том не говорил, что он может выпить всё. Ну да теперь ничего не попишешь. Адриан посмотрел на свою голую пятку, поколебался секунду, потом встал и, держа сапог в руке, на одной ноге пропрыгал до куста дикой смородины, разросшегося у обочины. Он давал хоть не очень густую, но всё-таки тень, и там Адриан завалился в траву, блаженствуя. Полежав немного, он стащил и второй сапог тоже — левая нога выглядела получше, но обещала скоро догнать правую. Освобождённый от пыточных тисков, в которые превратились сапоги, Адриан наконец расслабился и, свернувшись в тени смородиновых листьев, задремал. Мимо него проехала, скрипя колёсами, повозка, потом процокали копыта лошади, но он даже не открыл глаза. Только знакомая тяжесть ладони на плече вынудила его неохотно разлепить веки.
— Я нашёл воду, — сказал Том.
— Ага, — сонно отозвался Адриан и стал натягивать сапоги.
Через рощу тёк ручей, и они разбили лагерь рядом с ним. Том сам набрал хвороста и воды, а Адриану велел развести огонь. Тот обрадовался, что ему досталась обязанность, не вынуждавшая утруждать ноги, но постарался это скрыть — а то ещё Том заметит и опомнится, что, видимо, от усталости и по недосмотру поручил Адриану более лёгкую работу. Пока вода закипала, Том неподвижно стоял в ручье, зайдя в холодную воду по колено, а Адриан, успевший промыть и перевязать ступни, подбрасывал ветки в огонь и удивлённо поглядывал в его сторону. Удивление перешло в изумление и восторг, когда Том резко наклонился — и выпрямился, крепко держа в поднятой руке яростно бившуюся рыбу.
Подняв голову, Адриан увидел, что Том остановился и смотрит на него. Пришлось подавить вздох и шагнуть вперёд.
Том отвернулся и пошёл дальше.
Он шёл очень быстро, и первое время Адриан с трудом поспевал за ним, а потом стал отставать. Том его не дожидался — один раз Адриан даже потерял его из виду за поворотом дороги. Он ждал выволочки, но Том не понукал его, лишь изредка оборачивался — когда подозревал, что Адриан замыслил внеплановый привал. Адриан совершенно выдохся ещё до того, как стёр ноги — он подозревал, что до крови, но проверить пока что не было возможности. Покинув дом на утёсе, они шли до вечера, наскоро перекусили запасами Тома, когда стемнело, и снова шли — всю ночь напролёт, поспав всего часа два до рассвета. Утром поели и опять шли. Глаза у Адриана слипались, он то и дело спотыкался, несколько раз падал и не всегда мог подняться сразу — так и лежал в пыли, борясь с отчаянием. Он лишь раз спросил Тома, зачем такая спешка, но ответа не получил, а переспрашивать не стал, ибо знал, что это бесполезно. Но только, Гвидре Милосердный, сколько же это может продолжаться? Они ведь не могут идти вот так вечно… «Я просто упаду однажды, — подумал Адриан, — и не смогу подняться. Вот просто не смогу и всё. И пусть дальше хоть на закорках меня тащит».
В последней мысли проскользнуло злорадство, смешанное с обидой. Адриан смотрел на мутный в полуденной дымке силуэт Тома, бодро вышагивающего по тракту, злился, вздыхал, спотыкался и брёл дальше, утирая заливавший глаза пот. Воды в его фляге оставалось на самом донышке, а кругом были поля и луга, никакого признака реки или людского жилья, и казалось, что им ещё идти и идти. Тёмная фигура впереди всё отдалялась, потом как будто стала приближаться. А потом возникла прямо перед ним, нет — над ним, заслонив огромной тенью беспощадное солнце.
— …с тобой?
Адриан почувствовал на плече тяжесть чужой ладони и заморгал. Взгляд прояснился, и он сумел рассмотреть склонившееся над ним лицо. Адриан понял, что сидит на земле, а Том стоит над ним и держит за плечо.
И тут, совершенно, казалось бы, без повода, Адриан вспомнил, как лежал в траве лицом вниз, а вот эта самая рука мерно охаживала ремнём его голый зад. В голове от этой мысли ударило багровым сполохом, зубы сами собой сцепились и заскрежетали.
«Нет уж. Ни за что на свете не стану ему жаловаться».
— Всё в порядке, — процедил он. — Камень в сапог попал.
В глазах прояснилось окончательно. Адриан резко повёл плечом, и, хотя от этого жеста у него потемнело в глазах, Том убрал руку, однако в сторону не отошёл, будто ожидая чего-то. Адриан вспомнил, что сказал ему, и, закинув правую ногу на колено левой, взялся обеими руками за сапог. Стащить его почему-то оказалось нелегко, как будто нога со вчерашнего дня стала больше. Справившись, Адриан мельком бросил взгляд на грязную, покрытую лохмотьями лопнувших волдырей ступню, пошевелил окровавленными пальцами и, перевернув сапог, потряс им над землёй. Безрезультатно — никакого постороннего предмета из сапога не вывалилось.
Том молча смотрел на него.
— Странно, — сказал Адриан. — Ну, наверное, показалось.
Не поднимая головы, он принялся натягивать сапог обратно — и замер, почувствовав знакомую тяжесть ладони, на сей раз на темени.
— Не торопись, — сказал Том. — Передохнем, пожалуй. Иди к тем кустам, посиди в тени, пока я подыщу место. Вода у тебя осталась?
— Немножко…
Том сунул ему в руку свою флягу, судя по тяжести, почти полную. Потом легонько хлопнул по плечу и пошёл к роще, видневшейся впереди. Адриан ошалело глядел ему вслед. Потом посмотрел на флягу, отвинтил крышку и присосался к горлышку. Он опомнился, лишь когда опорожнил фляжку до капли. И испугался — ведь Том не говорил, что он может выпить всё. Ну да теперь ничего не попишешь. Адриан посмотрел на свою голую пятку, поколебался секунду, потом встал и, держа сапог в руке, на одной ноге пропрыгал до куста дикой смородины, разросшегося у обочины. Он давал хоть не очень густую, но всё-таки тень, и там Адриан завалился в траву, блаженствуя. Полежав немного, он стащил и второй сапог тоже — левая нога выглядела получше, но обещала скоро догнать правую. Освобождённый от пыточных тисков, в которые превратились сапоги, Адриан наконец расслабился и, свернувшись в тени смородиновых листьев, задремал. Мимо него проехала, скрипя колёсами, повозка, потом процокали копыта лошади, но он даже не открыл глаза. Только знакомая тяжесть ладони на плече вынудила его неохотно разлепить веки.
— Я нашёл воду, — сказал Том.
— Ага, — сонно отозвался Адриан и стал натягивать сапоги.
Через рощу тёк ручей, и они разбили лагерь рядом с ним. Том сам набрал хвороста и воды, а Адриану велел развести огонь. Тот обрадовался, что ему досталась обязанность, не вынуждавшая утруждать ноги, но постарался это скрыть — а то ещё Том заметит и опомнится, что, видимо, от усталости и по недосмотру поручил Адриану более лёгкую работу. Пока вода закипала, Том неподвижно стоял в ручье, зайдя в холодную воду по колено, а Адриан, успевший промыть и перевязать ступни, подбрасывал ветки в огонь и удивлённо поглядывал в его сторону. Удивление перешло в изумление и восторг, когда Том резко наклонился — и выпрямился, крепко держа в поднятой руке яростно бившуюся рыбу.