Страница:
Адриан выпрямился, собираясь обрушить на этого наглого типа отповедь, достойную высказанной им тирады… и понял, что не хочет этого делать. Может быть, должен — точно должен, ради леди Алекзайн, ради всего, в чём поклялся ей, — разве не велела она ему забыть Тома и все его лживые речи?!
Но только речи Тома совсем не казались лживыми. Нет… не ври себе, Адриан… Не просто не казались. Не были. Он говорил правду. То, что сказал бы Адриану на его месте Анастас. А может, и сказал — ведь разве не был Том его гонцом?..
Адриан подумал о Вилме и крепко зажмурился. Сердце гулко и тяжело билось в его горле. Мокрая рубаха на плече была леденяще холодной.
— Я… должен… — он сглотнул и продолжил, не открывая глаз: — Я должен хотя бы предупредить её… миледи… что не могу сейчас…
— Нет! — голос Тома был, словно удар бича. — Нет. Если ты увидишь её сейчас, то не сможешь уйти. Если ты решился, Адриан, уходить надо немедленно. Тебе надо сделать выбор. И… скажу тебе откровенно, я не знаю, что от него зависит.
Адриан помотал головой, по-прежнему не открывая глаз. Уйти сейчас… не попрощавшись с ней, не обняв в последний раз её колени, не попытавшись объяснить…
Не увидеть Вилму. Может быть, никогда больше не увидеть.
Он понял, что сейчас закричит. Во весь голос, до хрипоты, так, что содрогнутся скалы.
Адриан распахнул глаза и, покачнувшись, шагнул в сторону. Носок его сапога зацепил одно из вёдер, оно опрокинулось, холодная вода хлестнула на него, залив обе штанины до колен.
Том и Адриан смотрели на ведро, медленно катившееся к ручью.
— Мокрый, — сказал Адриан. — Мокрый пойду с ног до головы. Будто шут гороховый.
Он не глядел на Тома, но вновь почувствовал непривычную мягкость в его голосе, когда тот ответил:
— Ты к себе слишком несправедлив.
Часть 4
1
Но только речи Тома совсем не казались лживыми. Нет… не ври себе, Адриан… Не просто не казались. Не были. Он говорил правду. То, что сказал бы Адриану на его месте Анастас. А может, и сказал — ведь разве не был Том его гонцом?..
Адриан подумал о Вилме и крепко зажмурился. Сердце гулко и тяжело билось в его горле. Мокрая рубаха на плече была леденяще холодной.
— Я… должен… — он сглотнул и продолжил, не открывая глаз: — Я должен хотя бы предупредить её… миледи… что не могу сейчас…
— Нет! — голос Тома был, словно удар бича. — Нет. Если ты увидишь её сейчас, то не сможешь уйти. Если ты решился, Адриан, уходить надо немедленно. Тебе надо сделать выбор. И… скажу тебе откровенно, я не знаю, что от него зависит.
Адриан помотал головой, по-прежнему не открывая глаз. Уйти сейчас… не попрощавшись с ней, не обняв в последний раз её колени, не попытавшись объяснить…
Не увидеть Вилму. Может быть, никогда больше не увидеть.
Он понял, что сейчас закричит. Во весь голос, до хрипоты, так, что содрогнутся скалы.
Адриан распахнул глаза и, покачнувшись, шагнул в сторону. Носок его сапога зацепил одно из вёдер, оно опрокинулось, холодная вода хлестнула на него, залив обе штанины до колен.
Том и Адриан смотрели на ведро, медленно катившееся к ручью.
— Мокрый, — сказал Адриан. — Мокрый пойду с ног до головы. Будто шут гороховый.
Он не глядел на Тома, но вновь почувствовал непривычную мягкость в его голосе, когда тот ответил:
— Ты к себе слишком несправедлив.
Часть 4
Любовь Магдалены
1
Ничего не случилось бы, если бы он не запер дверь. Если бы просто оставил её открытой. Ничего бы не было.
Ничего, ровным счётом ничего хорошего.
Впрочем, дверь тут ни при чём. Всё дело было в Оливии. В желтогривой шлюхе из борделя «Алая подвязка», которую Эдвард Фосиган имел, перегнув через подоконник. Впрочем, если рассуждать и далее тем же образом, вину за случившееся можно приписать тому, кто побывал сегодня в гнёздышке Оливии до Эда, невыносимо навоняв нездоровыми ветрами, или трактирщику, который накормил бедолагу несвежим гороховым пирогом и стал причиной проблем с кишечником, или жене трактирщика, которая в забывчивости не уследила и не выбросила вовремя этот проклятый пирог…
Словом, обвинять можно было кого угодно, результат от этого не менялся: Эдвард Фосиган стоял у распахнутого окна, спустив штаны, и сосредоточенно любил желтогривую Оливию, перегнувшись через подоконник вместе с ней, ибо в помещении дышать было просто нечем, что никак не способствовало разжиганию любовного пыла. Оливия ничего не имела против. Навалившись животом на доски и ткнувшись лицом в болтавшиеся под окном заросли петунии в глиняных горшках, она шумно и значимо сопела на всю улицу, на зависть как случайным прохожим, привыкшим, впрочем, к подобным зрелищам (Весёлый квартал всё-таки), так и своей товарке, работавшей за соседней стеной и никаких сладострастных стенаний в данный момент не издававшей. Оливия, впрочем, могла и притворяться, но Эд в этом сильно сомневался: «Алая подвязка» была достаточно низкопробным заведением, в которое Эд отправлялся обычно лишь в скверном и самоуничижительном настроении. В подобных борделях было, помимо их сравнительной дешевизны, одно важное достоинство: шлюхи там зарабатывали слишком мало, чтобы изображать наслаждение, когда не испытывали его. Желтогривая Оливия вряд ли была столь хорошей актрисой, чтобы можно было заподозрить её в притворстве, — иначе она давно бросила бы свой грязный промысел и записалась в актёрки мистерии, где её способность ахать и стонать была бы куда более востребована. Поэтому Эд логично заключил, что ахи и стоны были искренни и даже непроизвольны. Это, впрочем, не особенно поднимало ему дух, в отличие от некоторых частей тела, потому что о наслаждении проститутки Эд не думал. Он вообще мало о чём думал, помимо того, какого хрена этот кретин попёрся в бордель, обожравшись перед тем гороха, но вскоре его мысли обернулись в совершенно иное русло. И чья в этом была вина, гадать бессмысленно.
Что случилось, то случилось.
А случилось примерно следующее. В то самое время, когда Эдвард Фосиган сморщился, покачал головой и сказал: «Так дело не пойдёт. Двигай-ка к окну, милая», в «Алую подвязку», грохоча шпорами и портя романтическую атмосферу бессвязной бранью, вошли двое господ. Перегнувшаяся через подоконник Оливия успела заметить шляпу одного из них, потёртую, с развесистыми полями и куцым пучком белых перьев, прежде чем обладатель шляпы внедрил своё грузное тело в прихожую «Алой подвязки». Господа выглядели типичными головорезами — бандитами или наёмниками, мающимися от безделья и желания спустить честно награбленные деньги. Для посетителей такого рода бордели Весёлого квартала всегда были гостеприимно открыты. Однако именно сегодня вечером у хозяйки, матушки Астры, было несколько гостей, не вписывавшихся в типичный портрет завсегдатая «Подвязки», и она тешила себя надеждой, что посещение это у нетипичных гостей войдёт в привычку, ибо были они щедры и с виду очень даже благородны. Двое головорезов, один из которых в шляпе с перьями, ни щедрыми, ни благородными не выглядели, однако матушка Астра знала их более чем хорошо, ибо обслуживала обоих в этих самых стенах в те ещё дремучие времена, когда сама начинала карьеру заурядной шлюхой. Давние клиенты и знакомцы, таким образом, чувствовали себя вправе требовать чего угодно. Что и сделали, к вящему неудовольствию матушки Астры, тщетно пытавшейся утихомирить клиентов, вразумляя их на том нелепом основании, что они якобы пьяны — так, как будто хоть раз видела кого-то из них трезвым. Головорезы в ответ на это дружно расхохотались и потребовали свою любимую девочку, милашку Нэнни. Заявление, что именно в этот момент милашка Нэнни занята с клиентами, подоспевшими ранее, было пропущено мимо ушей. А поскольку были эти двое тут далеко не впервые и расположение покоев милашки Нэнни знали лучше, чем путь в сортир, то без лишних разговоров оба устремились по лестнице вверх, похохатывая и обмениваясь, в предвкушении, дружескими подначками и стонами вожделения.
Будто назло, один из стражей, охранявших покой и доброе имя посетителей борделя, как раз в это время вышел на задний двор облегчиться (поэтому, кстати, вину за все последующие события можно переложить и на него, и на кухарку трактира, угостившую его несвежей рыбой). Его напарник же, увы, не мог справиться в одиночку с двумя хотя и немолодыми, но тёртыми и всякое повидавшими мордоворотами. Посему их продвижение в покои милашки Нэнни было стремительным и непреодолимым. У самой двери, неожиданно запертой, последовала непродолжительная потасовка: головорезы ломали дверь, матушка Астра махала полными рукам, пытаясь урезонить бандюг, и орала благим матом, призывая на помощь охранника, валандавшегося неизвестно где именно тогда, когда он был так нужен.
Следует отметить тот немаловажный факт, что вся эта возня происходила непосредственно рядом с дверью, за которой Эд Фосиган любил желтогривую Оливию на подоконнике. За закрытой дверью, что тоже имеет значение. Покои милашки Нэнни были как раз за стенкой; женский визг и мужские проклятия раздались из-за неё ещё до того, как дверь поддалась, и усилились, слившись с басовитой бранью, когда чувствующие себя полновластными хозяевами ситуации головорезы ввалились к Нэнни, стремясь засвидетельствовать ей своё нижайшее почтение.
— Что… там… тако… е… — ритмично, в такт движениям бёдер, выдохнула желтогривая Оливия, в ответ на что Эд лишь теснее прижал её к подоконнику. Он был, как уже упоминалось, в скверном настроении, и никакие милашки Нэнни в мире не могли вынудить его оторваться от расслабляющего времяпрепровождения.
Однако некоторые лица мужского пола, в отличие от милашки Нэнни, на это оказались способны.
Шум за стеной усиливался: женский визг поутих, но на смену ему явился грохот и лязг оружия — похоже, клиенты Нэнни, пришедшие первыми, отказывались уступать очередь, что было вполне понятно и простительно. И тут произошло, почти одновременно, две вещи. Сперва заколотили в дверь — на сей раз в ту самую, которую Эд запер, определив тем самым участь государства и ход истории. Ломились, судя по крикам, охранники, сообразившие, что проникнуть в комнату, где творились гвалт и непотребство, сподручнее всего через соседнее окно. Но Эд не просто запер дверь — он запер её на засов, стремясь к максимальному уединению, потому какое-то время дверь обещала продержаться. Однако расслабляться в ситуации, когда за твоей спиной высаживают дверь, было довольно затруднительно. Эд выругался, отстранился от желтогривой Оливии — и тут случилась вторая вещь, определившая ход истории окончательно.
Среди воплей и лязга Эд услышал крик. Громкий, испуганный крик, слишком тонкий и высокий для мужчины — скорее, так мог кричать мальчишка, находящийся в возрасте ломки голоса:
— Ланс!
Ни в одной из своих многочисленных жизней Эд не носил такого имени, однако это не имело значения. Он узнал этот голос.
И ход истории был повёрнут безвозвратно.
— Твою мать! Молог в самую задницу! Посторонись-ка, милая, — обратился Эд к желтогривой Оливии. Та поглядела на него удивлённым взором юной лани, застигнутой на лужайке за щипанием травки, и Эд восхитился её выдержкой. Оливия посторонилась, равнодушно глянув на дрожащую под ударами дверь. Эд натянул штаны, схватил с комода свой кинжал и сунул его в зубы.
— Дверь не отпирай, — сказал он невнятно, но желтогривая Оливия поняла и покорно кивнула. Эд одобрительно глянул на неё и полез на подоконник.
Дом, в котором нашла приют матушка Астра со своим семейством, был, как все дома в Нижнем городе, деревянным и приземистым строением. Окна узкие, расстояние между ними — небольшое. Подоконники шириной и устойчивостью не отличались, ибо редкие из них создавались с таким расчетом, чтобы на них вскакивали, равно как и предавались плотским утехам. Выдержав второе, первое подоконник в опочивальне Оливии выдержал с не меньшей честью. Он лишь протяжно заскрипел под ногой Эда, но не дрогнул. Соседнее окно было распахнуто, из него лился свет и невнятные проклятия. Эд широким шагом переступил на соседний карниз, ухватился за гардину и спрыгнул через окно на пол.
Взору его явилась картина, при виде которой он едва удержался от крепкого народного словца, которое негоже было употреблять в присутствии кое-кого из участников сцены. В комнате, выглядевшей так, словно двое головорезов пробыли в ней уже целую неделю, находились, помимо собственно головорезов, ещё трое людей: двое мужчин и женщина. Женщиной была милашка Нэнни: она сидела на полу в нижней юбке и расстёгнутом лифе, прикрываясь подушкой, и глядела на Эда вытаращенными глазами в потёках туши. Двое мужчин, а вернее, мальчишек, претендовавших на её оголённые прелести, находились в положении немногим более презентабельном. Один из них стоял рядом с Нэнни, неловко выставив перед собой обнажённый клинок (Эд сразу узнал этот клинок, и желание применить к ситуации народное словцо стало почти неодолимым). Другой лежал посреди комнаты, являя собой символическую границу между своим товарищем и двумя головорезами, явно собиравшимся разделаться с оставшимся конкурентом так же решительно, как и с первым. Эд бросил взгляд на парня, лежавшего на полу: он прижимал руки к животу, пальцы его были окровавлены, и лицо окровавлено, и пот крупными каплями застыл на его висках. Он не двигался. Он был мёртв.
Эд взглянул на выжившего мальчишку. Выживший мальчишка взглянул на Эда. Но прежде чем любой из них успел раскрыть рот, головорезы оправились от шока, вызванного лихим полётом Эда через окно.
— Эт-то ещё что такое у нас тут, а-а?! — крякнул головорез в шляпе. Его подельник, без шляпы, но с внушительной кучерявой шевелюрой неопределённого цвета, зарычал в ответ и шевельнул клинком, с которого стекала кровь мальчишки, лежащего на полу.
— Ещ-щё один? А? Вона каких шустрых развелось! Пригрела Астрочка вас, стервецов, только и делов — гоняй теперь! — продолжал головорез в шляпе, донельзя возмущённый непрестанно осложнявшейся ситуацией. Милашка Нэнни, совсем ополоумевшая от всего происходящего, обхватила руками голову и пронзительно запищала — видимо, она решила, что её собираются поделить на четверых, и таким образом выражала свой протест. Тем временем дверь, предусмотрительно запертая головорезами изнутри, снова начала дёргаться и стонать — охранники опять переключились на неё, следовательно, Оливия стойко держала позиции.
Пожалуй, даже слишком стойко.
— В окно. Живо, — коротко бросил он парню, который стоял в углу, окаменев и неотрывно глядя на скорчившееся тело своего товарища. Тот, словно не услышав, нерешительно шагнул вперёд, наклонился к другу — но тут же был отдёрнут обратно рукой Эда, крепко ухватившей его за шиворот.
— Пошёл! — рявкнул он и швырнул парнишку к окну. Тот налетел на подоконник и вцепился в него, но Эд этого уже не видел — шагнув вперёд, он ударом ноги перевернул стол, отделив им головорезов от себя и истошно завизжавшей шлюхи. Головорезы обиженно взревели. У них были мечи, у Эда — только кинжал, и драться с ними он не собирался, но иная альтернатива стремительно ускользала. Бросив взгляд через плечо, Эд увидел мальчишку, сидящего на подоконнике верхом и глядящего во все глаза на происходящее.
— Пошёл!!! — что было мочи заорал Эд, и парень то ли послушался наконец, то ли попросту свалился вниз от страха. Эд не слишком беспокоился за него — как и все строения в Нижнем городе, здание «Алой подвязки» не отличалось высотой, и до земли было не более десяти футов.
За наблюдением Эд, впрочем, потерял драгоценные секунды. Головорезы без труда отшвырнули стол в сторону, громыхнув им о стену и сметя ножками канделябры с комода, и с рёвом ринулись на Эда. Тот наклонился, пропуская над головой просвистевший клинок, и полоснул кинжалом по животу, открывшемуся в этот момент для удара. На лицо ему брызнула кровь, головорез пошатнулся, но его друг уже зашёл с другой стороны. Эд двинул ему локтем под дых и для верности наподдал коленом в пах. Бандюги, как по команде, отступили, лишь теперь заметив, что оба претендента на полуоголённые прелести милашки Нэнни устранены, и дальнейшая драка не имеет смысла.
— Честь имею, мои лорды, наслаждайтесь, простите за беспокойство, — сказал Эд и, ухватившись за подоконник обеими руками, сделал через него обратное сальто, эффектно вылетев в окно. Головорезы провожали его крайне мутными взглядами, обратившимися затем, наконец, на предмет и первопричину битвы. Малышка Нэнни, встретив этот взгляд, снова завизжала.
Эд слышал её визг, приземляясь на полусогнутые ноги перед самым входом в «Алую подвязку». От удара об землю из лёгких у него выбило весь воздух, но он умудрился не покалечиться — и немедленно обернулся, проверяя, так ли удачлив его юный безмозглый друг.
Юный безмозглый друг Эда стоял рядом, глядя на него с ужасом, благоговением и растерянностью. Он, кажется, не понимал, что произошло, и тем паче — что могло произойти. Всё ещё могло, говоря по правде.
Рука Эда железной хваткой вцепилась в плечо юноши.
— Хотелось бы знать, какого хрена… — начал Эд, и тут на него напали.
На сей раз в самом деле напали, всерьёз. Эд всё ещё ждал дальнейших неадекватных действий со стороны поклонников Нэнни, поэтому держал ухо востро — и успел заметить справа от себя тень, прежде чем её обладатель метнулся к нему с ножом. Эд рванулся в сторону, увлекая юношу за собой, а потом, оттолкнув его, развернулся к нападающему, выбросив перед собой кинжал.
Несколько мгновений они стояли друг против друга среди глухих звуков ночной улицы. Эд видел глаза напавшего, узкие и блестящие, похожие на птичьи. Потом убийца ударил. Эд уклонился, слыша треск рвущейся ткани и готовясь ощутить вспышку дикой боли в боку. Но нет — и на сей раз повезло. Не дав Эду передышки, противник бросился на него в третий раз; Эд не стал бить в ответ, вместо этого бросил кинжал наземь и перехватил несущуюся на него руку. Лезвие царапнуло его запястье. Эд вывернул вражескую кисть со всей жестокостью, на какую был способен, но вместо болезненного воя и звона выпущенного клинка услышал глухой свист — и ощутил тяжеленный удар кулаком под дых. «Профессионал, чтоб его бесы взяли», — успел подумать Эд, прежде чем получил второй удар. Он стал ослаблять хватку, увидел блеск лезвия над головой, услышал предупреждающий крик со стороны — он так и не понял, чей…
А потом тело нападающего грузно повалилось наземь. И что-то захрустело под его откинувшейся головой. К сожалению Эда, это был не вражеский череп, а всего лишь глиняные осколки цветочного горшка. И на лбу убийцы была не кровь, а лишь красные лепестки петунии, бессильно распластавшиеся у него меж глаз.
Эд услышал над собой победный клич и, вскинув голову, увидел желтогривую Оливию в расстёгнутом лифе, торжествующе потрясавшую кулаком над головой. Поймав взгляд Эда, она послала ему воздушный поцелуй. «Неужели и впрямь не притворялась?» — подумал Эд удивлённо — и, тут же опомнившись, крутанулся, ища взглядом мальчишку, из-за которого разразился весь сыр-бор.
Тот прижимался к стене ни жив ни мёртв. А в нескольких шагах от него, в ничуть не лучшем состоянии, стоял всадник — человек в плаще с капюшоном, судя по фигуре, такой же сопляк, которого бесы, глупость и жажда приключений занесли ночью в трущобы Нижнего Сотелсхейма.
Ни звука не издав, Эд ринулся к всаднику и стащил его с коня. Всадник тоненько вскрикнул и повис у него на руке. Эд отстранил его, не грубо, но твердо.
— Просите, мой лорд. Вам воздастся, — туманно пообещал он, а затем, схватив стоящего у стены и потрясённо глядящего на всё это мальчишку, подволок его к коню и усадил в седло. Прежде чем хоть кто-то из участников сцены смог понять, что происходит, Эд со всей силы ударил коня по крупу и завопил:
— А ну, пшла-а-а!
Конь испуганно заржал и сорвался в галоп; мальчишку дёрнуло в седле, но он сумел сохранить равновесие — ездить верхом у него получалось много лучше, чем геройствовать в паршивых борделях. Эд глянул было в сторону всадника, которого так беспардонно спешил, но того уже и след простыл — сбежал, должно быть, одурев от страха, что отберут, не сходя с места, что-то поважнее коня.
И только тогда Эд Эфрин, он же Эдвард Фосиган, он же и прочие достойные, но не всегда дальновидные люди, удосужился посмотреть туда, где в россыпях петунии лежал убийца, поверженный желтогривой Оливией.
Петунии были на месте, в месиве черепков и земли. Убийцы не было.
И тогда Эд Эфрин, он же Эдвард Фосиган, выругался так, как ему хотелось с того самого мгновения, когда он запрыгнул в окно милашки Нэнни. По-народному, по-простецки.
Но, как и следовало ожидать, это мало помогло.
Уже выводя из стойла своего коня и вяло отмахиваясь от многословных извинений, которыми его осыпала перепуганная и донельзя раздосадованная матушка Астра, Эд подумал, до чего странно всё сложилось. Но развивать эту мысль далее не стал — для этого ему требовалась ясная голова, уединённое место и мундштук трубки в зубах. Пока же он выехал со двора «Алой подвязки», провожаемый заламывающей руки матушкой, прикидывая дальнейший план действий. Головорезов угомонили быстро: притомившись баталией, они сейчас храпели в покое милашки Нэнни, которую в это время отпаивала успокоительным настоем желтогривая Оливия — впрочем, судьба что одной, что другой Эда волновала мало. Человека, напавшего на него у входа в бордель, никто не видел — или не выдавал, что было менее вероятно. Сходилось на том, что его вообще не видел никто, кроме самого Эда — и, конечно, Оливии, проявившей чудеса меткости и преданности постоянному клиенту. Всё это вовсе не утешало.
Эд двинулся извилистыми трущобными улочками вверх, к кварталу Тафи. Он не сомневался, что конь, на которого он усадил своего подопечного, понёс в сторону Верхнего города, к родной конюшне. Малец, которого Эд ссадил наземь столь бесцеремонно, мог, впрочем, быть и приезжим, и тогда конь со своим новым седоком запросто мог заплутать. Тревога за их судьбу и вынудила Эда покинуть «Подвязку» так скоро. Впрочем, расследование не заставит себя ждать — причём на столь высоком уровне, что матушка Астра триста раз проклянёт тот день, когда её девочки раздвинули ножки перед Эдом Эфрином…
И перед Квентином Фосиганом.
Положившись на удачу, Эд двигался мимо ратуши к воротам (на часах была четверть второго пополуночи), оттуда через Верхний город к замку — и не прогадал. Ворота, разумеется, были заперты — к большому неудовольствию его юного друга, нерешительно топтавшегося неподалёку от них и вздрагивавшего от каждого звука. Звуков, впрочем, было немного — Верхний город, в отличие от Нижнего, ночами был тих и по большей части безмятежен, и ночную тишину нарушала лишь нестройная песня, доносившаяся с соседней улицы, ленивый лай собаки и храп какого-то благородного лорда, валявшего в сточной канаве.
«Тихий, мирный, вечный город Сотелсхейм, самое безопасное место в мире», — подумал Эд, подъезжая шагом к топтавшемуся у крепостной стены парнишке.
— Что, мой лорд, какие-то сложности? — поинтересовался он. — Не можем попасть в родную обитель?
Мальчишка, казалось, даже не заметил его приближения — так он вздрогнул, услышав чужой голос. Конь тоже вздрогнул, ошарашенный сменой седока и бесцельной скачкой; он всхрапывал, кося на мальчишку глазом, и дёргал из рук уздечку.
— Ворота запираются на ночь, мой лорд, вы разве не знали? Ну конечно, откуда вам знать.
— Эд! — выдохнул, признав его наконец, Квентин Фосиган, и облегчённая улыбка расплылась по его бледному лицу. Опытный родитель либо воспитатель при одном взгляде на это лицо понял бы, что увещевания и выволочки не нужны — парень уже сам прекрасно осознал всю бездну совершённой им глупости и корит себя так, как не может корить даже самый суровый наставник. Эд не был опытным воспитателем, впрочем, родителем он тоже не был. Спешившись, он подвёл своего коня к кобыле, на которой приехал Квентин, загородив лошадиными крупами его и себя от посторонних взглядов.
— Эд… — повторил, будто всё ещё не веря, единственный сын Грегора Фосигана, и тот коротко усмехнулся в ответ.
— Я, мой лорд. Но что бы вы делали, будь это кто-то другой?
Не дожидаясь ответа, он забрал поводья краденого коня у Квентина из нетвёрдой руки — и, выпустив их, хлопнул лошадь по крупу.
— Пошёл. Ну, пошёл, давай, давай, — негромко, но твёрдо проговорил он, похлопывая коня по лоснящейся в лунном свете шерсти. Лошадь тихо фыркнула и пошла вперёд, цокая копытами.
— Что ты делаешь?! — изумлённо спросил Квентин.
Эд отвернулся от лошади, шагнул вперёд, прямо на Квентина, заставив его попятиться, и наступал, пока мальчишка не упёрся спиной в стену.
— Что ты…
— Ничего особенного, — сказал Эд, упираясь свободной от поводьев ладонью в камень над его плечом. — Всего лишь пытаюсь снять себе мальчика на ночь. Мальчик поломается для вида, но шуметь не будет. Ясно?
— Ч-что? — пролепетал Квентин, с ужасом глядя на Эда и опасливо косясь на морду коня, маячившую над его правым плечом.
— Что слышали, милорд, — ответил Эд. — Именно так это должно выглядеть со стороны.
Только тут до Квентина донеслись шаги и голоса, которые Эд, не столь смятенный, услыхал минутой ранее. К замковым воротам ехали люди — трое или четверо всадников, все подвыпившие, судя по тому, как громко они говорили и как неровно цокали копыта их коней. В тот миг, когда Квентин наконец понял, что от него требуется, и замер, вжавшись в стену, всадники как раз поравнялись с ними.
— Клянусь задницей Молога! Это же лошадь Эфрина! — воскликнул один из всадников, придержав коня. — Эфрин! Это ты?
— Нет, не я, — отозвался тот, теснее прижимаясь к затаившему дыхание мальчику. Они стояли у обочины, свет факела падал на коня Эда и частично на него самого. Мальчика же рассмотреть было почти невозможно — мужчина и лошадь скрывали его от наблюдателей полностью, во всяком случае, Эд очень на эта надеялся. — Отвали, Лордан.
— Ты что же, в «Рог» сегодня не собираешься?
— Нет, — внятно проговорил Эд, и тут кто-то из спутников Лордана, чуть менее пьяный, одёрнул его:
— Да отцепись ты. Видишь, он себе уже подыскал дельце на ночь. Бедная леди Магдалена!
— Бедный лорд Грегор! — поддакнул третий всадник, и вся компания зашлась хохотом. Эд криво улыбнулся им через плечо и отвернулся, демонстрируя полную потерю интереса к бестактным знакомцам. Те проехали мимо, продолжая похохатывать и кидая в адрес Эда сальные шуточки. Тот терпеливо выждал, пока они доберутся до ворот, взорвутся бранью по поводу того, что они заперты, повернут обратно и скроются из виду. И лишь тогда отстранился от помертвевшего Квентина, не убрав, впрочем, руку со стены над его плечом.
Ничего, ровным счётом ничего хорошего.
Впрочем, дверь тут ни при чём. Всё дело было в Оливии. В желтогривой шлюхе из борделя «Алая подвязка», которую Эдвард Фосиган имел, перегнув через подоконник. Впрочем, если рассуждать и далее тем же образом, вину за случившееся можно приписать тому, кто побывал сегодня в гнёздышке Оливии до Эда, невыносимо навоняв нездоровыми ветрами, или трактирщику, который накормил бедолагу несвежим гороховым пирогом и стал причиной проблем с кишечником, или жене трактирщика, которая в забывчивости не уследила и не выбросила вовремя этот проклятый пирог…
Словом, обвинять можно было кого угодно, результат от этого не менялся: Эдвард Фосиган стоял у распахнутого окна, спустив штаны, и сосредоточенно любил желтогривую Оливию, перегнувшись через подоконник вместе с ней, ибо в помещении дышать было просто нечем, что никак не способствовало разжиганию любовного пыла. Оливия ничего не имела против. Навалившись животом на доски и ткнувшись лицом в болтавшиеся под окном заросли петунии в глиняных горшках, она шумно и значимо сопела на всю улицу, на зависть как случайным прохожим, привыкшим, впрочем, к подобным зрелищам (Весёлый квартал всё-таки), так и своей товарке, работавшей за соседней стеной и никаких сладострастных стенаний в данный момент не издававшей. Оливия, впрочем, могла и притворяться, но Эд в этом сильно сомневался: «Алая подвязка» была достаточно низкопробным заведением, в которое Эд отправлялся обычно лишь в скверном и самоуничижительном настроении. В подобных борделях было, помимо их сравнительной дешевизны, одно важное достоинство: шлюхи там зарабатывали слишком мало, чтобы изображать наслаждение, когда не испытывали его. Желтогривая Оливия вряд ли была столь хорошей актрисой, чтобы можно было заподозрить её в притворстве, — иначе она давно бросила бы свой грязный промысел и записалась в актёрки мистерии, где её способность ахать и стонать была бы куда более востребована. Поэтому Эд логично заключил, что ахи и стоны были искренни и даже непроизвольны. Это, впрочем, не особенно поднимало ему дух, в отличие от некоторых частей тела, потому что о наслаждении проститутки Эд не думал. Он вообще мало о чём думал, помимо того, какого хрена этот кретин попёрся в бордель, обожравшись перед тем гороха, но вскоре его мысли обернулись в совершенно иное русло. И чья в этом была вина, гадать бессмысленно.
Что случилось, то случилось.
А случилось примерно следующее. В то самое время, когда Эдвард Фосиган сморщился, покачал головой и сказал: «Так дело не пойдёт. Двигай-ка к окну, милая», в «Алую подвязку», грохоча шпорами и портя романтическую атмосферу бессвязной бранью, вошли двое господ. Перегнувшаяся через подоконник Оливия успела заметить шляпу одного из них, потёртую, с развесистыми полями и куцым пучком белых перьев, прежде чем обладатель шляпы внедрил своё грузное тело в прихожую «Алой подвязки». Господа выглядели типичными головорезами — бандитами или наёмниками, мающимися от безделья и желания спустить честно награбленные деньги. Для посетителей такого рода бордели Весёлого квартала всегда были гостеприимно открыты. Однако именно сегодня вечером у хозяйки, матушки Астры, было несколько гостей, не вписывавшихся в типичный портрет завсегдатая «Подвязки», и она тешила себя надеждой, что посещение это у нетипичных гостей войдёт в привычку, ибо были они щедры и с виду очень даже благородны. Двое головорезов, один из которых в шляпе с перьями, ни щедрыми, ни благородными не выглядели, однако матушка Астра знала их более чем хорошо, ибо обслуживала обоих в этих самых стенах в те ещё дремучие времена, когда сама начинала карьеру заурядной шлюхой. Давние клиенты и знакомцы, таким образом, чувствовали себя вправе требовать чего угодно. Что и сделали, к вящему неудовольствию матушки Астры, тщетно пытавшейся утихомирить клиентов, вразумляя их на том нелепом основании, что они якобы пьяны — так, как будто хоть раз видела кого-то из них трезвым. Головорезы в ответ на это дружно расхохотались и потребовали свою любимую девочку, милашку Нэнни. Заявление, что именно в этот момент милашка Нэнни занята с клиентами, подоспевшими ранее, было пропущено мимо ушей. А поскольку были эти двое тут далеко не впервые и расположение покоев милашки Нэнни знали лучше, чем путь в сортир, то без лишних разговоров оба устремились по лестнице вверх, похохатывая и обмениваясь, в предвкушении, дружескими подначками и стонами вожделения.
Будто назло, один из стражей, охранявших покой и доброе имя посетителей борделя, как раз в это время вышел на задний двор облегчиться (поэтому, кстати, вину за все последующие события можно переложить и на него, и на кухарку трактира, угостившую его несвежей рыбой). Его напарник же, увы, не мог справиться в одиночку с двумя хотя и немолодыми, но тёртыми и всякое повидавшими мордоворотами. Посему их продвижение в покои милашки Нэнни было стремительным и непреодолимым. У самой двери, неожиданно запертой, последовала непродолжительная потасовка: головорезы ломали дверь, матушка Астра махала полными рукам, пытаясь урезонить бандюг, и орала благим матом, призывая на помощь охранника, валандавшегося неизвестно где именно тогда, когда он был так нужен.
Следует отметить тот немаловажный факт, что вся эта возня происходила непосредственно рядом с дверью, за которой Эд Фосиган любил желтогривую Оливию на подоконнике. За закрытой дверью, что тоже имеет значение. Покои милашки Нэнни были как раз за стенкой; женский визг и мужские проклятия раздались из-за неё ещё до того, как дверь поддалась, и усилились, слившись с басовитой бранью, когда чувствующие себя полновластными хозяевами ситуации головорезы ввалились к Нэнни, стремясь засвидетельствовать ей своё нижайшее почтение.
— Что… там… тако… е… — ритмично, в такт движениям бёдер, выдохнула желтогривая Оливия, в ответ на что Эд лишь теснее прижал её к подоконнику. Он был, как уже упоминалось, в скверном настроении, и никакие милашки Нэнни в мире не могли вынудить его оторваться от расслабляющего времяпрепровождения.
Однако некоторые лица мужского пола, в отличие от милашки Нэнни, на это оказались способны.
Шум за стеной усиливался: женский визг поутих, но на смену ему явился грохот и лязг оружия — похоже, клиенты Нэнни, пришедшие первыми, отказывались уступать очередь, что было вполне понятно и простительно. И тут произошло, почти одновременно, две вещи. Сперва заколотили в дверь — на сей раз в ту самую, которую Эд запер, определив тем самым участь государства и ход истории. Ломились, судя по крикам, охранники, сообразившие, что проникнуть в комнату, где творились гвалт и непотребство, сподручнее всего через соседнее окно. Но Эд не просто запер дверь — он запер её на засов, стремясь к максимальному уединению, потому какое-то время дверь обещала продержаться. Однако расслабляться в ситуации, когда за твоей спиной высаживают дверь, было довольно затруднительно. Эд выругался, отстранился от желтогривой Оливии — и тут случилась вторая вещь, определившая ход истории окончательно.
Среди воплей и лязга Эд услышал крик. Громкий, испуганный крик, слишком тонкий и высокий для мужчины — скорее, так мог кричать мальчишка, находящийся в возрасте ломки голоса:
— Ланс!
Ни в одной из своих многочисленных жизней Эд не носил такого имени, однако это не имело значения. Он узнал этот голос.
И ход истории был повёрнут безвозвратно.
— Твою мать! Молог в самую задницу! Посторонись-ка, милая, — обратился Эд к желтогривой Оливии. Та поглядела на него удивлённым взором юной лани, застигнутой на лужайке за щипанием травки, и Эд восхитился её выдержкой. Оливия посторонилась, равнодушно глянув на дрожащую под ударами дверь. Эд натянул штаны, схватил с комода свой кинжал и сунул его в зубы.
— Дверь не отпирай, — сказал он невнятно, но желтогривая Оливия поняла и покорно кивнула. Эд одобрительно глянул на неё и полез на подоконник.
Дом, в котором нашла приют матушка Астра со своим семейством, был, как все дома в Нижнем городе, деревянным и приземистым строением. Окна узкие, расстояние между ними — небольшое. Подоконники шириной и устойчивостью не отличались, ибо редкие из них создавались с таким расчетом, чтобы на них вскакивали, равно как и предавались плотским утехам. Выдержав второе, первое подоконник в опочивальне Оливии выдержал с не меньшей честью. Он лишь протяжно заскрипел под ногой Эда, но не дрогнул. Соседнее окно было распахнуто, из него лился свет и невнятные проклятия. Эд широким шагом переступил на соседний карниз, ухватился за гардину и спрыгнул через окно на пол.
Взору его явилась картина, при виде которой он едва удержался от крепкого народного словца, которое негоже было употреблять в присутствии кое-кого из участников сцены. В комнате, выглядевшей так, словно двое головорезов пробыли в ней уже целую неделю, находились, помимо собственно головорезов, ещё трое людей: двое мужчин и женщина. Женщиной была милашка Нэнни: она сидела на полу в нижней юбке и расстёгнутом лифе, прикрываясь подушкой, и глядела на Эда вытаращенными глазами в потёках туши. Двое мужчин, а вернее, мальчишек, претендовавших на её оголённые прелести, находились в положении немногим более презентабельном. Один из них стоял рядом с Нэнни, неловко выставив перед собой обнажённый клинок (Эд сразу узнал этот клинок, и желание применить к ситуации народное словцо стало почти неодолимым). Другой лежал посреди комнаты, являя собой символическую границу между своим товарищем и двумя головорезами, явно собиравшимся разделаться с оставшимся конкурентом так же решительно, как и с первым. Эд бросил взгляд на парня, лежавшего на полу: он прижимал руки к животу, пальцы его были окровавлены, и лицо окровавлено, и пот крупными каплями застыл на его висках. Он не двигался. Он был мёртв.
Эд взглянул на выжившего мальчишку. Выживший мальчишка взглянул на Эда. Но прежде чем любой из них успел раскрыть рот, головорезы оправились от шока, вызванного лихим полётом Эда через окно.
— Эт-то ещё что такое у нас тут, а-а?! — крякнул головорез в шляпе. Его подельник, без шляпы, но с внушительной кучерявой шевелюрой неопределённого цвета, зарычал в ответ и шевельнул клинком, с которого стекала кровь мальчишки, лежащего на полу.
— Ещ-щё один? А? Вона каких шустрых развелось! Пригрела Астрочка вас, стервецов, только и делов — гоняй теперь! — продолжал головорез в шляпе, донельзя возмущённый непрестанно осложнявшейся ситуацией. Милашка Нэнни, совсем ополоумевшая от всего происходящего, обхватила руками голову и пронзительно запищала — видимо, она решила, что её собираются поделить на четверых, и таким образом выражала свой протест. Тем временем дверь, предусмотрительно запертая головорезами изнутри, снова начала дёргаться и стонать — охранники опять переключились на неё, следовательно, Оливия стойко держала позиции.
Пожалуй, даже слишком стойко.
— В окно. Живо, — коротко бросил он парню, который стоял в углу, окаменев и неотрывно глядя на скорчившееся тело своего товарища. Тот, словно не услышав, нерешительно шагнул вперёд, наклонился к другу — но тут же был отдёрнут обратно рукой Эда, крепко ухватившей его за шиворот.
— Пошёл! — рявкнул он и швырнул парнишку к окну. Тот налетел на подоконник и вцепился в него, но Эд этого уже не видел — шагнув вперёд, он ударом ноги перевернул стол, отделив им головорезов от себя и истошно завизжавшей шлюхи. Головорезы обиженно взревели. У них были мечи, у Эда — только кинжал, и драться с ними он не собирался, но иная альтернатива стремительно ускользала. Бросив взгляд через плечо, Эд увидел мальчишку, сидящего на подоконнике верхом и глядящего во все глаза на происходящее.
— Пошёл!!! — что было мочи заорал Эд, и парень то ли послушался наконец, то ли попросту свалился вниз от страха. Эд не слишком беспокоился за него — как и все строения в Нижнем городе, здание «Алой подвязки» не отличалось высотой, и до земли было не более десяти футов.
За наблюдением Эд, впрочем, потерял драгоценные секунды. Головорезы без труда отшвырнули стол в сторону, громыхнув им о стену и сметя ножками канделябры с комода, и с рёвом ринулись на Эда. Тот наклонился, пропуская над головой просвистевший клинок, и полоснул кинжалом по животу, открывшемуся в этот момент для удара. На лицо ему брызнула кровь, головорез пошатнулся, но его друг уже зашёл с другой стороны. Эд двинул ему локтем под дых и для верности наподдал коленом в пах. Бандюги, как по команде, отступили, лишь теперь заметив, что оба претендента на полуоголённые прелести милашки Нэнни устранены, и дальнейшая драка не имеет смысла.
— Честь имею, мои лорды, наслаждайтесь, простите за беспокойство, — сказал Эд и, ухватившись за подоконник обеими руками, сделал через него обратное сальто, эффектно вылетев в окно. Головорезы провожали его крайне мутными взглядами, обратившимися затем, наконец, на предмет и первопричину битвы. Малышка Нэнни, встретив этот взгляд, снова завизжала.
Эд слышал её визг, приземляясь на полусогнутые ноги перед самым входом в «Алую подвязку». От удара об землю из лёгких у него выбило весь воздух, но он умудрился не покалечиться — и немедленно обернулся, проверяя, так ли удачлив его юный безмозглый друг.
Юный безмозглый друг Эда стоял рядом, глядя на него с ужасом, благоговением и растерянностью. Он, кажется, не понимал, что произошло, и тем паче — что могло произойти. Всё ещё могло, говоря по правде.
Рука Эда железной хваткой вцепилась в плечо юноши.
— Хотелось бы знать, какого хрена… — начал Эд, и тут на него напали.
На сей раз в самом деле напали, всерьёз. Эд всё ещё ждал дальнейших неадекватных действий со стороны поклонников Нэнни, поэтому держал ухо востро — и успел заметить справа от себя тень, прежде чем её обладатель метнулся к нему с ножом. Эд рванулся в сторону, увлекая юношу за собой, а потом, оттолкнув его, развернулся к нападающему, выбросив перед собой кинжал.
Несколько мгновений они стояли друг против друга среди глухих звуков ночной улицы. Эд видел глаза напавшего, узкие и блестящие, похожие на птичьи. Потом убийца ударил. Эд уклонился, слыша треск рвущейся ткани и готовясь ощутить вспышку дикой боли в боку. Но нет — и на сей раз повезло. Не дав Эду передышки, противник бросился на него в третий раз; Эд не стал бить в ответ, вместо этого бросил кинжал наземь и перехватил несущуюся на него руку. Лезвие царапнуло его запястье. Эд вывернул вражескую кисть со всей жестокостью, на какую был способен, но вместо болезненного воя и звона выпущенного клинка услышал глухой свист — и ощутил тяжеленный удар кулаком под дых. «Профессионал, чтоб его бесы взяли», — успел подумать Эд, прежде чем получил второй удар. Он стал ослаблять хватку, увидел блеск лезвия над головой, услышал предупреждающий крик со стороны — он так и не понял, чей…
А потом тело нападающего грузно повалилось наземь. И что-то захрустело под его откинувшейся головой. К сожалению Эда, это был не вражеский череп, а всего лишь глиняные осколки цветочного горшка. И на лбу убийцы была не кровь, а лишь красные лепестки петунии, бессильно распластавшиеся у него меж глаз.
Эд услышал над собой победный клич и, вскинув голову, увидел желтогривую Оливию в расстёгнутом лифе, торжествующе потрясавшую кулаком над головой. Поймав взгляд Эда, она послала ему воздушный поцелуй. «Неужели и впрямь не притворялась?» — подумал Эд удивлённо — и, тут же опомнившись, крутанулся, ища взглядом мальчишку, из-за которого разразился весь сыр-бор.
Тот прижимался к стене ни жив ни мёртв. А в нескольких шагах от него, в ничуть не лучшем состоянии, стоял всадник — человек в плаще с капюшоном, судя по фигуре, такой же сопляк, которого бесы, глупость и жажда приключений занесли ночью в трущобы Нижнего Сотелсхейма.
Ни звука не издав, Эд ринулся к всаднику и стащил его с коня. Всадник тоненько вскрикнул и повис у него на руке. Эд отстранил его, не грубо, но твердо.
— Просите, мой лорд. Вам воздастся, — туманно пообещал он, а затем, схватив стоящего у стены и потрясённо глядящего на всё это мальчишку, подволок его к коню и усадил в седло. Прежде чем хоть кто-то из участников сцены смог понять, что происходит, Эд со всей силы ударил коня по крупу и завопил:
— А ну, пшла-а-а!
Конь испуганно заржал и сорвался в галоп; мальчишку дёрнуло в седле, но он сумел сохранить равновесие — ездить верхом у него получалось много лучше, чем геройствовать в паршивых борделях. Эд глянул было в сторону всадника, которого так беспардонно спешил, но того уже и след простыл — сбежал, должно быть, одурев от страха, что отберут, не сходя с места, что-то поважнее коня.
И только тогда Эд Эфрин, он же Эдвард Фосиган, он же и прочие достойные, но не всегда дальновидные люди, удосужился посмотреть туда, где в россыпях петунии лежал убийца, поверженный желтогривой Оливией.
Петунии были на месте, в месиве черепков и земли. Убийцы не было.
И тогда Эд Эфрин, он же Эдвард Фосиган, выругался так, как ему хотелось с того самого мгновения, когда он запрыгнул в окно милашки Нэнни. По-народному, по-простецки.
Но, как и следовало ожидать, это мало помогло.
Уже выводя из стойла своего коня и вяло отмахиваясь от многословных извинений, которыми его осыпала перепуганная и донельзя раздосадованная матушка Астра, Эд подумал, до чего странно всё сложилось. Но развивать эту мысль далее не стал — для этого ему требовалась ясная голова, уединённое место и мундштук трубки в зубах. Пока же он выехал со двора «Алой подвязки», провожаемый заламывающей руки матушкой, прикидывая дальнейший план действий. Головорезов угомонили быстро: притомившись баталией, они сейчас храпели в покое милашки Нэнни, которую в это время отпаивала успокоительным настоем желтогривая Оливия — впрочем, судьба что одной, что другой Эда волновала мало. Человека, напавшего на него у входа в бордель, никто не видел — или не выдавал, что было менее вероятно. Сходилось на том, что его вообще не видел никто, кроме самого Эда — и, конечно, Оливии, проявившей чудеса меткости и преданности постоянному клиенту. Всё это вовсе не утешало.
Эд двинулся извилистыми трущобными улочками вверх, к кварталу Тафи. Он не сомневался, что конь, на которого он усадил своего подопечного, понёс в сторону Верхнего города, к родной конюшне. Малец, которого Эд ссадил наземь столь бесцеремонно, мог, впрочем, быть и приезжим, и тогда конь со своим новым седоком запросто мог заплутать. Тревога за их судьбу и вынудила Эда покинуть «Подвязку» так скоро. Впрочем, расследование не заставит себя ждать — причём на столь высоком уровне, что матушка Астра триста раз проклянёт тот день, когда её девочки раздвинули ножки перед Эдом Эфрином…
И перед Квентином Фосиганом.
Положившись на удачу, Эд двигался мимо ратуши к воротам (на часах была четверть второго пополуночи), оттуда через Верхний город к замку — и не прогадал. Ворота, разумеется, были заперты — к большому неудовольствию его юного друга, нерешительно топтавшегося неподалёку от них и вздрагивавшего от каждого звука. Звуков, впрочем, было немного — Верхний город, в отличие от Нижнего, ночами был тих и по большей части безмятежен, и ночную тишину нарушала лишь нестройная песня, доносившаяся с соседней улицы, ленивый лай собаки и храп какого-то благородного лорда, валявшего в сточной канаве.
«Тихий, мирный, вечный город Сотелсхейм, самое безопасное место в мире», — подумал Эд, подъезжая шагом к топтавшемуся у крепостной стены парнишке.
— Что, мой лорд, какие-то сложности? — поинтересовался он. — Не можем попасть в родную обитель?
Мальчишка, казалось, даже не заметил его приближения — так он вздрогнул, услышав чужой голос. Конь тоже вздрогнул, ошарашенный сменой седока и бесцельной скачкой; он всхрапывал, кося на мальчишку глазом, и дёргал из рук уздечку.
— Ворота запираются на ночь, мой лорд, вы разве не знали? Ну конечно, откуда вам знать.
— Эд! — выдохнул, признав его наконец, Квентин Фосиган, и облегчённая улыбка расплылась по его бледному лицу. Опытный родитель либо воспитатель при одном взгляде на это лицо понял бы, что увещевания и выволочки не нужны — парень уже сам прекрасно осознал всю бездну совершённой им глупости и корит себя так, как не может корить даже самый суровый наставник. Эд не был опытным воспитателем, впрочем, родителем он тоже не был. Спешившись, он подвёл своего коня к кобыле, на которой приехал Квентин, загородив лошадиными крупами его и себя от посторонних взглядов.
— Эд… — повторил, будто всё ещё не веря, единственный сын Грегора Фосигана, и тот коротко усмехнулся в ответ.
— Я, мой лорд. Но что бы вы делали, будь это кто-то другой?
Не дожидаясь ответа, он забрал поводья краденого коня у Квентина из нетвёрдой руки — и, выпустив их, хлопнул лошадь по крупу.
— Пошёл. Ну, пошёл, давай, давай, — негромко, но твёрдо проговорил он, похлопывая коня по лоснящейся в лунном свете шерсти. Лошадь тихо фыркнула и пошла вперёд, цокая копытами.
— Что ты делаешь?! — изумлённо спросил Квентин.
Эд отвернулся от лошади, шагнул вперёд, прямо на Квентина, заставив его попятиться, и наступал, пока мальчишка не упёрся спиной в стену.
— Что ты…
— Ничего особенного, — сказал Эд, упираясь свободной от поводьев ладонью в камень над его плечом. — Всего лишь пытаюсь снять себе мальчика на ночь. Мальчик поломается для вида, но шуметь не будет. Ясно?
— Ч-что? — пролепетал Квентин, с ужасом глядя на Эда и опасливо косясь на морду коня, маячившую над его правым плечом.
— Что слышали, милорд, — ответил Эд. — Именно так это должно выглядеть со стороны.
Только тут до Квентина донеслись шаги и голоса, которые Эд, не столь смятенный, услыхал минутой ранее. К замковым воротам ехали люди — трое или четверо всадников, все подвыпившие, судя по тому, как громко они говорили и как неровно цокали копыта их коней. В тот миг, когда Квентин наконец понял, что от него требуется, и замер, вжавшись в стену, всадники как раз поравнялись с ними.
— Клянусь задницей Молога! Это же лошадь Эфрина! — воскликнул один из всадников, придержав коня. — Эфрин! Это ты?
— Нет, не я, — отозвался тот, теснее прижимаясь к затаившему дыхание мальчику. Они стояли у обочины, свет факела падал на коня Эда и частично на него самого. Мальчика же рассмотреть было почти невозможно — мужчина и лошадь скрывали его от наблюдателей полностью, во всяком случае, Эд очень на эта надеялся. — Отвали, Лордан.
— Ты что же, в «Рог» сегодня не собираешься?
— Нет, — внятно проговорил Эд, и тут кто-то из спутников Лордана, чуть менее пьяный, одёрнул его:
— Да отцепись ты. Видишь, он себе уже подыскал дельце на ночь. Бедная леди Магдалена!
— Бедный лорд Грегор! — поддакнул третий всадник, и вся компания зашлась хохотом. Эд криво улыбнулся им через плечо и отвернулся, демонстрируя полную потерю интереса к бестактным знакомцам. Те проехали мимо, продолжая похохатывать и кидая в адрес Эда сальные шуточки. Тот терпеливо выждал, пока они доберутся до ворот, взорвутся бранью по поводу того, что они заперты, повернут обратно и скроются из виду. И лишь тогда отстранился от помертвевшего Квентина, не убрав, впрочем, руку со стены над его плечом.