Страница:
«Ничего, — в сотый раз подумал он, — ничего я не сделал. Я только…»
Тут он увидел Доффи.
Мальчишка стоял на планшире, держась одной рукой за вант, а другой подтягивая распустившийся узел. На мгновение у Адриана отлегло от сердца («Не вышло, я знал, что не выйдет, только попробовал, я был должен…»). Но потом Доффи обернулся, как будто на чей-то окрик, и съёжился, втягивая голову в плечи, словно на неё уже обрушивался удар. Адриан увидел человека, который его звал; тот стоял на мостике на корме, высокий, в широкополой красной шляпе и развевающемся по ветру плаще, и с исказившимся от гнева лицом указывал куда-то вперёд, отдавая приказ. Капитан Дордак, понял Адриан, — тот самый, который грозился спустить с Доффи шкуру за опоздание… Маленький чернорабочий торопливо кивнул, выпустил вант, шагнул вперёд, намереваясь спрыгнуть на палубу, и его нога соскользнула с планшира.
Адриан не мог, никак не мог видеть этого с такого расстояния — но увидел. А может, и не увидел, а просто знал. Каменная мостовая, усыпанная песком и галькой, ободрала с подошв доффиных башмаков большую часть сала, которым они были вымазаны. Но гладкий, до блеска отполированный, покрытый тёмным лаком планшир — это не то же самое, что песок и галька. Он скользкий. Он очень скользкий.
Маленький Доффи неловко взмахнул руками и полетел вниз. Адриан видел, как его тело протаранило зелёную волнистую гладь, увидел клочья белой пены, взметнувшиеся и тут же опавшие там, где только что Риогран проглотил сына так же, как отца. Рыжеволосая голова показалась над волнами — затылком к Адриану, так что тот не мог видеть лица мальчишки и его глаз. Не мог — и всё равно подумал: «О Господи».
Яростный вопль капитана Дордака был столь могуч, что долетел до пристани и заставил несколько голов повернуться к кораблю. Наблюдавшие за «Светлоликой Гилас» зеваки уже вовсю вопили, перегнувшись через парапет, отделявший мол от зелёной воды. «Что же они, — подумал Адриан. — Он ведь упал за борт. Разве они не видели? Что ж они его не вытащат?..»
Они вытащат. Не торопятся просто. Мальчишка — дурень, раз свалился, и лентяй, раз проспал сегодня, холодная ванна ему не повредит, а пару минут на воде как-нибудь да продержится…
Они же не знают, что он не умеет плавать. Если бы знали, давно выгнали бы вон.
— Вытащите его! — кинувшись вперёд, что было сил закричал Адриан. — Вытащите! Он не умеет плавать!
— Ты сдурел, что ли? — удивлённо спросил кто-то рядом с ним, и тогда Адриан сбросил сапоги, вскинул руки над головой и прыгнул в воду.
По-зимнему холодная вода обожгла его кожу и горло. Он вынырнул, выдирая ноги из вязких водорослей, тут же любовно потянувших к нему лапы, и, с хриплым вдохом набрав воздуху в грудь, нырнул снова. Взбаламученная вода была мутной, соль ела глаза. Адриан почти ничего не видел и поплыл ощупью. Ему хотелось кричать, звать, но как кричать и звать под водой? Потом, позже, ему часто снилось это: он бежит куда-то и зовёт кого-то, но стоит ему открыть рот, как в лёгкие потоком вливается холодная солёная вода.
Под пальцами то и дело оказывались водоросли, Адриан хватал их, тянул и тут же отпускал. Ему казалось, прошла вечность, прежде чем он снова схватил и потянул, и тогда понял, что тащит не вросшее в галечное дно растение, а маленькое, невероятно лёгкое тело. Адриан стиснул пальцы так, что их расцепили бы только клещи, и ударил ногами, вырываясь на поверхность. Разорвав головой плёнку воды, жадно схватил ртом воздух — и по лицу его хлестнула верёвка, полоскавшаяся на ветру прямо над ним. Адриан вскинул свободную руку и уцепился за неё мёртвой хваткой. Другую руку ему оттягивало неподвижное, безвольное тело.
Их обоих вытащили наверх. Адриан перевернулся на живот и закашлялся, выхаркивая морскую воду и кусочки водорослей. С него лило в три ручья, он никак не мог отдышаться. Вокруг топотали, кричали и бранились. Повернув голову, сквозь прилипшие к глазам пряди Адриан посмотрел на мальчика, которого вырвал из рук Риограна. Тот лежал на спине. Лицо его было бледным и очень, очень спокойным.
— Нет! — выдохнул Адриан и кинулся к нему. Он помнил это лицо: такое же, точно такое было у деревенского мальчишки, с которым он плавал наперегонки в Эвентри… таким оно было, когда того мальчика вытащили их воды.
Адриан резко вытянул руки Доффи вдоль тела и, раздвинув пальцами его губы, со всех сил вдохнул в них воздух. И руки, и губы Доффи были холодные и скользкие, липкие, противные. Адриан оторвался от них, снова набрал воздуха и вдохнул снова. Его лёгкие, истерзанные солёной водой, казалось, вот-вот разорвутся. Ну дыши же ты! Ты не должен был захлебнуться! Только упасть, чтобы они увидели… Дыши!!!
— Эй, парень…
Дыши! Дыши! Дыши, Молог тебя раздери!
— Парень, хватит… хватит.
Сильные руки («Том?..») взяли его за плечи и заставили отстраниться. Адриан снова рванулся вперёд, но его держали крепко. Он только теперь понял, что находится на корабле. На «Светлоликой Гилас». Все бросили свои дела и сгрудились вокруг маленького, мокрого, бледного тела, лежащего на палубе. Человек, который держал Адриана, был тем самым, который вчера прогнал его от трапа. Как же его зовут… Доффи же вроде бы говорил…
— Успокойся. Ему уже не поможешь. Ты сделал, что мог.
Что мог. Я сделал, что мог… Я не это хотел сделать. Я только…
— Я этого не хотел, — прошептал Адриан Эвентри, не сводя глаз с бледного мальчишеского лица. Этот мальчик вчера смеялся с ним и курил, а потом Адриан дождался, пока он уснёт, и убил его. Убил, как всегда, не зная, что убивает.
— Дрянная примета для «Светлоликой», — мрачно заметил один из моряков.
— К Мологу приметы! — рявкнул, растолкав всех, капитан Дордак. — Кто нанимал этого щенка?!
— Вы, капитан, — ответил Курт. Курт, вот как его звали…
Дордак бросил на него угрюмый взгляд из-под кустистых бровей.
— Кто ж знал, что мальчишка не умеет плавать. Чего б тогда просился в море? Дурная его башка. Получил по заслугам. Проклятье… Ну вот, теперь нам нужна новая корабельная обезьяна. И немедля нужна — кто будет выгребать дерьмо из трюма? Рой! Бегом в порт, чтоб до полудня нашёл мне кого-нибудь.
— Капитан, помилуйте, как же я сейчас уйду, дел невпроворот…
«Я не хотел, — думал Адриан Эвентри. — Не хотел. Не хотел! Никто не должен был умереть!»
«Мало ли, чего ты хотел, — сказал ему на это Эд из города Эфрин. — Всегда кто-то умирает».
— Сударь… — откашлявшись, начал он. — Если позволите… если вам нужен чернорабочий…
Капитан Дордак смерил его взглядом, который он хорошо знал: смесь досады и расчёта. Он видел перед собой тощего, жилистого оборвыша, видел мускулы на его плечах и мозоли на ладонях, его поджарый живот, его почерневшие от долгой ходьбы пятки. Он видел мокрого мальчишку со странно потемневшими глазами, слизывающего с губ соль.
— Ты хотя бы плавать умеешь, — сказал капитан с отвращением. — За работу. Начни с того, что убери это с моего корабля, — он мотнул головой в сторону Доффи.
— Куда… куда убрать? — хрипло спросил Адриан.
— Какое мне дело? Хоть за борт.
— За борт грешно, капитан, — вмешался Курт. — Мы ведь ещё не вышли из порта, так и не в море его хоронить…
— Тогда сам с ним и возись, — рявкнул капитан, до предела раздосадованный и раздражённый случившимся. И не он один: люди на пристани волновались, выкрикивали что-то. Однако моряки со «Светлоликой» уже разошлись, возвращаясь к прерванным делам, снова застучали молотки, и рядом с Адрианом остался один Курт.
— Как тебя звать, парень?
«Я не хотел. Правда не хотел. Но… наверное, знал, что так и будет».
— Эдом… сударь.
— Ну, Эд, — сказал Курт, — давай отнесём Доффи в порт. Он был славный мальчуган.
Вместе они перенесли тело Доффи на твёрдую землю. Помощник начальника пристани, уже услышавший о несчастье и прибежавший на мол, пообещал позаботиться о том, чтобы мальчика проводили к богам по всем правилам.
— Я видал этого мальчишку, — сказал он. — Ох, видать, гневается Белоголовый… — он явно хотел добавить: на лорда Бьярда, назвавшего кусок дерева именем Светлоликой Гилас, но поймал взгляд Курта и прикусил язык.
«Это не Риогран, — хотел сказать Адриан. — И не Гилас. Я знаю, кто это. И она не гневается. Она просто пытается вас спасти. Хотя бы кого-то из вас».
Надо было возвращаться на корабль, и тут Адриан вспомнил, что, прежде чем прыгнуть в воду, снял сапоги. Он обернулся туда, где их оставил, но сапог уже, конечно, не было.
«Жаль, — подумал Эд Эфрин. — Хорошие были сапоги».
3
Тут он увидел Доффи.
Мальчишка стоял на планшире, держась одной рукой за вант, а другой подтягивая распустившийся узел. На мгновение у Адриана отлегло от сердца («Не вышло, я знал, что не выйдет, только попробовал, я был должен…»). Но потом Доффи обернулся, как будто на чей-то окрик, и съёжился, втягивая голову в плечи, словно на неё уже обрушивался удар. Адриан увидел человека, который его звал; тот стоял на мостике на корме, высокий, в широкополой красной шляпе и развевающемся по ветру плаще, и с исказившимся от гнева лицом указывал куда-то вперёд, отдавая приказ. Капитан Дордак, понял Адриан, — тот самый, который грозился спустить с Доффи шкуру за опоздание… Маленький чернорабочий торопливо кивнул, выпустил вант, шагнул вперёд, намереваясь спрыгнуть на палубу, и его нога соскользнула с планшира.
Адриан не мог, никак не мог видеть этого с такого расстояния — но увидел. А может, и не увидел, а просто знал. Каменная мостовая, усыпанная песком и галькой, ободрала с подошв доффиных башмаков большую часть сала, которым они были вымазаны. Но гладкий, до блеска отполированный, покрытый тёмным лаком планшир — это не то же самое, что песок и галька. Он скользкий. Он очень скользкий.
Маленький Доффи неловко взмахнул руками и полетел вниз. Адриан видел, как его тело протаранило зелёную волнистую гладь, увидел клочья белой пены, взметнувшиеся и тут же опавшие там, где только что Риогран проглотил сына так же, как отца. Рыжеволосая голова показалась над волнами — затылком к Адриану, так что тот не мог видеть лица мальчишки и его глаз. Не мог — и всё равно подумал: «О Господи».
Яростный вопль капитана Дордака был столь могуч, что долетел до пристани и заставил несколько голов повернуться к кораблю. Наблюдавшие за «Светлоликой Гилас» зеваки уже вовсю вопили, перегнувшись через парапет, отделявший мол от зелёной воды. «Что же они, — подумал Адриан. — Он ведь упал за борт. Разве они не видели? Что ж они его не вытащат?..»
Они вытащат. Не торопятся просто. Мальчишка — дурень, раз свалился, и лентяй, раз проспал сегодня, холодная ванна ему не повредит, а пару минут на воде как-нибудь да продержится…
Они же не знают, что он не умеет плавать. Если бы знали, давно выгнали бы вон.
— Вытащите его! — кинувшись вперёд, что было сил закричал Адриан. — Вытащите! Он не умеет плавать!
— Ты сдурел, что ли? — удивлённо спросил кто-то рядом с ним, и тогда Адриан сбросил сапоги, вскинул руки над головой и прыгнул в воду.
По-зимнему холодная вода обожгла его кожу и горло. Он вынырнул, выдирая ноги из вязких водорослей, тут же любовно потянувших к нему лапы, и, с хриплым вдохом набрав воздуху в грудь, нырнул снова. Взбаламученная вода была мутной, соль ела глаза. Адриан почти ничего не видел и поплыл ощупью. Ему хотелось кричать, звать, но как кричать и звать под водой? Потом, позже, ему часто снилось это: он бежит куда-то и зовёт кого-то, но стоит ему открыть рот, как в лёгкие потоком вливается холодная солёная вода.
Под пальцами то и дело оказывались водоросли, Адриан хватал их, тянул и тут же отпускал. Ему казалось, прошла вечность, прежде чем он снова схватил и потянул, и тогда понял, что тащит не вросшее в галечное дно растение, а маленькое, невероятно лёгкое тело. Адриан стиснул пальцы так, что их расцепили бы только клещи, и ударил ногами, вырываясь на поверхность. Разорвав головой плёнку воды, жадно схватил ртом воздух — и по лицу его хлестнула верёвка, полоскавшаяся на ветру прямо над ним. Адриан вскинул свободную руку и уцепился за неё мёртвой хваткой. Другую руку ему оттягивало неподвижное, безвольное тело.
Их обоих вытащили наверх. Адриан перевернулся на живот и закашлялся, выхаркивая морскую воду и кусочки водорослей. С него лило в три ручья, он никак не мог отдышаться. Вокруг топотали, кричали и бранились. Повернув голову, сквозь прилипшие к глазам пряди Адриан посмотрел на мальчика, которого вырвал из рук Риограна. Тот лежал на спине. Лицо его было бледным и очень, очень спокойным.
— Нет! — выдохнул Адриан и кинулся к нему. Он помнил это лицо: такое же, точно такое было у деревенского мальчишки, с которым он плавал наперегонки в Эвентри… таким оно было, когда того мальчика вытащили их воды.
Адриан резко вытянул руки Доффи вдоль тела и, раздвинув пальцами его губы, со всех сил вдохнул в них воздух. И руки, и губы Доффи были холодные и скользкие, липкие, противные. Адриан оторвался от них, снова набрал воздуха и вдохнул снова. Его лёгкие, истерзанные солёной водой, казалось, вот-вот разорвутся. Ну дыши же ты! Ты не должен был захлебнуться! Только упасть, чтобы они увидели… Дыши!!!
— Эй, парень…
Дыши! Дыши! Дыши, Молог тебя раздери!
— Парень, хватит… хватит.
Сильные руки («Том?..») взяли его за плечи и заставили отстраниться. Адриан снова рванулся вперёд, но его держали крепко. Он только теперь понял, что находится на корабле. На «Светлоликой Гилас». Все бросили свои дела и сгрудились вокруг маленького, мокрого, бледного тела, лежащего на палубе. Человек, который держал Адриана, был тем самым, который вчера прогнал его от трапа. Как же его зовут… Доффи же вроде бы говорил…
— Успокойся. Ему уже не поможешь. Ты сделал, что мог.
Что мог. Я сделал, что мог… Я не это хотел сделать. Я только…
— Я этого не хотел, — прошептал Адриан Эвентри, не сводя глаз с бледного мальчишеского лица. Этот мальчик вчера смеялся с ним и курил, а потом Адриан дождался, пока он уснёт, и убил его. Убил, как всегда, не зная, что убивает.
— Дрянная примета для «Светлоликой», — мрачно заметил один из моряков.
— К Мологу приметы! — рявкнул, растолкав всех, капитан Дордак. — Кто нанимал этого щенка?!
— Вы, капитан, — ответил Курт. Курт, вот как его звали…
Дордак бросил на него угрюмый взгляд из-под кустистых бровей.
— Кто ж знал, что мальчишка не умеет плавать. Чего б тогда просился в море? Дурная его башка. Получил по заслугам. Проклятье… Ну вот, теперь нам нужна новая корабельная обезьяна. И немедля нужна — кто будет выгребать дерьмо из трюма? Рой! Бегом в порт, чтоб до полудня нашёл мне кого-нибудь.
— Капитан, помилуйте, как же я сейчас уйду, дел невпроворот…
«Я не хотел, — думал Адриан Эвентри. — Не хотел. Не хотел! Никто не должен был умереть!»
«Мало ли, чего ты хотел, — сказал ему на это Эд из города Эфрин. — Всегда кто-то умирает».
— Сударь… — откашлявшись, начал он. — Если позволите… если вам нужен чернорабочий…
Капитан Дордак смерил его взглядом, который он хорошо знал: смесь досады и расчёта. Он видел перед собой тощего, жилистого оборвыша, видел мускулы на его плечах и мозоли на ладонях, его поджарый живот, его почерневшие от долгой ходьбы пятки. Он видел мокрого мальчишку со странно потемневшими глазами, слизывающего с губ соль.
— Ты хотя бы плавать умеешь, — сказал капитан с отвращением. — За работу. Начни с того, что убери это с моего корабля, — он мотнул головой в сторону Доффи.
— Куда… куда убрать? — хрипло спросил Адриан.
— Какое мне дело? Хоть за борт.
— За борт грешно, капитан, — вмешался Курт. — Мы ведь ещё не вышли из порта, так и не в море его хоронить…
— Тогда сам с ним и возись, — рявкнул капитан, до предела раздосадованный и раздражённый случившимся. И не он один: люди на пристани волновались, выкрикивали что-то. Однако моряки со «Светлоликой» уже разошлись, возвращаясь к прерванным делам, снова застучали молотки, и рядом с Адрианом остался один Курт.
— Как тебя звать, парень?
«Я не хотел. Правда не хотел. Но… наверное, знал, что так и будет».
— Эдом… сударь.
— Ну, Эд, — сказал Курт, — давай отнесём Доффи в порт. Он был славный мальчуган.
Вместе они перенесли тело Доффи на твёрдую землю. Помощник начальника пристани, уже услышавший о несчастье и прибежавший на мол, пообещал позаботиться о том, чтобы мальчика проводили к богам по всем правилам.
— Я видал этого мальчишку, — сказал он. — Ох, видать, гневается Белоголовый… — он явно хотел добавить: на лорда Бьярда, назвавшего кусок дерева именем Светлоликой Гилас, но поймал взгляд Курта и прикусил язык.
«Это не Риогран, — хотел сказать Адриан. — И не Гилас. Я знаю, кто это. И она не гневается. Она просто пытается вас спасти. Хотя бы кого-то из вас».
Надо было возвращаться на корабль, и тут Адриан вспомнил, что, прежде чем прыгнуть в воду, снял сапоги. Он обернулся туда, где их оставил, но сапог уже, конечно, не было.
«Жаль, — подумал Эд Эфрин. — Хорошие были сапоги».
3
— Ужин сейчас будет, — сказала дебелая, не в меру наглая служанка, попробовав на зуб полученный золотой и окинув посетителя бесцеремонно оценивающим взглядом. — А ванну обождать придётся. Воды нету, надобно набрать, да и дрова кончились, пока на рынок сходить, да пока согреть…
— В рыбацком городе — и нет воды?
— Пресной нету, сударь мой. Как паскудники эти эвентрийские Силиндайл замутили, так в притоках заместо воды один песок потёк. За водой теперь надобно аж в Колдон ездить, а это в соседнем фьеве. Ну и колдонские нам воду возят, но стоит она ровно тарталэсское вино…
— Держи, — сказал Анастас Эвентри и бросил женщине ещё один золотой. Она поймала его с ловкостью опытной жонглёрши и привычно сунула в рот.
— Ну, раз так, то обождите, — сказала она голосом куда менее жалобным, чем когда сетовала на недостаток воды, и вышла за дверь, напоследок ещё раз окинув молодого лорда взглядом с ног до головы и призывно качнув бёдрами, спрятанными под необъятной юбкой.
Когда дверь закрылась, Анастас снял плащ, повесил его на спинку стула и подошёл к окну. Ему было немножко смешно. Люди лорда Бьярда — подстать своему хозяину, всегда знают, где и как урвать свой кусок. Впрочем, уж кому-кому, а Анастасу грех было упрекать их в прижимистости. Отчасти в их затруднениях был повинен он сам. Именно он был главным эвентрийским паскудником. Хотя идея соорудить плотину в верховье Силиндайла и таким образом отрезать разом три присягнувших Одвеллу фьева от главного источника пресной воды, принадлежала не ему, а лорду Флейну. Старый пройдоха, даром что был без ума от собственной идеи, высказал её со своими обычными оговорками, вздохами и сетованиями на собственную немощь, мешающую ему прибегнуть к более достойным и решительным методам борьбы со врагом. «Стар я стал, только и сил, что воду мутить», — жаловался старик, хитро поблескивая не по годам яркими глазами. Но воду он действительно мутил исправно. Анастас успел в полную силу ощутить это на себе.
Он распахнул ставни и привалился плечом к оконной раме, подставляя лицо морскому бризу. Окна гостиницы, в которой он остановился, выходили на море, и отсюда, с третьего этажа, была видна пристань, белевшая позади лабиринта рыбачьих домиков. Корабля лорда Бьярда видно не было, но Анастас знал, что он там. В городе только и разговоров было, что об этом корабле, который уже спустили на воду и вот-вот должны были отправить в море — в Хэдлод, а оттуда в Андразию. Прежде ни один корабль, построенный в Бертане, не был достаточно крепок и хорош, чтобы пройти бурное, капризное Косматое море. Ни один из прежних конунгов не озаботился тем, чтобы построить такие корабли, никому не приходило в голову бросить взгляд за море, на восток. Хватало собственных забот — здесь, на своей земле… той самой земле, которую «своей» норовил назвать каждый, кому удавалось согнать под своё знамя больше ста копий.
У Анастаса Эвентри, который стоял у раскрытого окна эфринской гостиницы, подставляя лицо порывистому морскому ветру, было десять тысяч копий. И все они сейчас смотрели в сторону фьева Одвелл.
Он вспомнил — он постоянно вспоминал что-то подобное — одну из последних битв. Крейтон, поле между двумя посёлками, которые они выжгли дотла. Замки лорда Крейтона были укреплены не самым надёжным образом, но людей у него было много, и он рискнул дать Анастасу бой в чистом поле. Он очень самоуверенно держался, этот лорд Крейтон. Прилюдно похвалялся, что заставит «мальчишку Эвентри», как все септы Одвеллов звали Анастаса, сунуть башку себе между ног и досуха вылизать свой собственный зад. Анастас, когда до него дошла эти похвальба, ничего не сказал. Во время битвы он нашёл на поле боя лорда Крейтона и сбросил его с коня, ударив по лицу своим щитом, раскрашенным в белый и красный цвета. Когда бой кончился, Анастас приказал связать пленённого лорда так, чтобы его голова оказалась между ног, и в таком виде на открытой телеге провёз по всему его фьеву. Многие ждали, что он сам станет сопровождать процессию, но Анастасу было не до того. В это самое время он обсуждал с одним талантливым плотником из Риндена, как в кратчайшие сроки построить на Силиндайле плотину.
Эвентрийский паскудник… Он понимал, почему его так называли. Мальчишкой его звали всё реже, паскудником — всё чаще. Однажды до него долетело слово «душегуб». Это после того, как он обезглавил Рейнальда Одвелла, умершего в подземельях замка Эвентри под пыткой, и выставил его голову на пике над воротами замка. К сожалению, она недолго там пробыла — всего через неделю Одвелл подошёл к Эвентри с огромной армией своих септ. Основные силы Анастаса в это время собирались к границам одвеллских земель, поэтому ему пришлось бежать. Снова бежать, и один Гвидре знал, как он себя за это ненавидел.
Всё сильнее и сильнее, с каждым днём.
Он ощутил резь в глазах и зажмурился, поняв, что уже несколько минут стоит, не моргая. Перед взглядом всё ещё была глупая, изумлённая физиономия лорда Крейтона, выглядывающая меж его собственных широко разведённых ляжек. Примкнувшие к Анастасу свободные бонды хохотали как безумные при виде этого зрелища, но Анастас и тогда, и теперь, вспоминая об этом, ощущал омерзение и тошноту. Он не хотел этого делать. Не хотел унижать, не хотел убивать. Но он должен был отвечать на каждое слово, сказанное против него, и каждый предпринятый против него шаг. Он делал это с упрямой, безжалостной последовательностью, и вскоре его враги поняли, что ни одна из их опрометчиво брошенных угроз не останется безнаказанной. И — что много важнее — это поняли также те весёлые лорды, что примкнули к нему и хохотали над бедным дураком Крейтоном. Если кто-то из них в начале войны и считал Анастаса глупым самонадеянным мальчишкой, то теперь они если и не изменили мнение, то предпочитали держать его при себе. На самом деле Анастаса не волновало, что они думают о нём. Главное — они за ним шли. Пока что.
Он никому никогда не признался бы, как ему страшно. В самом начале, затевая всё это, являясь незваным на тинг лорда Сафларе, он почти не верил в успех. Он был мальчишкой, каким они справедливо его считали, наивным щенком, который знал, чего хочет, но не имел ни малейшего представления о том, как этого добиться. С каждым слезливым, скулящим письмом, которое он отправлял септам своего отца, он чувствовал себя всё слабее, всё ничтожнее. Линлойс до последнего отговаривал его от безумной мысли явиться на тинг. «Вас просто убьют, ещё прежде, чем вы договорите», — твердил он. «Пусть, — отвечал Анастас. — Какого хрена мне терять?» И всё же он не решился бы на это, если бы не появление, а затем исчезновение человека по имени Томас Лурк, подарившего Анастасу надежду найти Адриана — и тут же отнявшего её. Том исчез после ночи, когда Анастас под влиянием этой надежды водрузил знамя Эвентри на холме перед замком. И отчаяние, которое Анастас испытал, обнаружив новый обман, толкнуло его на последнюю меру. Может быть, это же отчаяние придало ему убедительности, когда он стоял перед тингом, зная, что каждое его слово может стать последним. Позже он узнал от Виго Блейданса, что Том всё-таки сумел найти Адриана и вёл его к брату — и оба они присутствовали на том самом тинге. Однако после боя исчезли, и их тел не было среди павших. Думая об этом, Анастас невольно стиснул в кулак ладноь больной руки. Адо… ты был так близко… а я не заметил тебя — до того ли мне было в ту ночь, чтоб глядеть по сторонам! Анастас тогда был слишком сосредоточен на том, чтобы заставить бондов слушать себя. К немалому его удивлению, они оказались куда терпеливее, чем расписывал бывалый и опытный Линлойс. Тогда-то Анастас понял, что бывалые и опытные не всегда оказываются правы. Поняв это, он освободился — и остался совсем один.
Проклятый Лурк — и бедный старый Линлойс… Никто так толком и не смог объяснить Анастасу, кто и почему всадил арбалетный болт в грудь старика, когда он пробрался в Эвентри в надежде вытащить оттуда Адриана — а ведь, видят боги, Анастас как следует расспрашивал. Всех: от старой кухарки Розы, плакавшей у него на груди и целовавшей его в щёки, как родного сына, вернувшегося живым с войны, — до одвеллского ублюдка Рейнальда, который и под пыткой утверждал, что отпустил Адриана на свободу и дал ему сопровождение, чтобы он безопасно доехал до лагеря Анастаса. Он стоял на этом до самого конца, даже когда у него стали рваться сухожилия, и Анастас не мог понять цели этой лжи. Если Адриан убит, зачем скрывать это — ведь Одвелл не мог не знать, что эта страшная новость подкосила бы Анастаса? Если он жив, но перевезён из Эвентри в другое место — почему не воспользоваться им как заложником, что они, без сомнения, собирались сделать? В рассказанную Рейнальдом Одвеллом историю Анастас не поверил ни на миг. Окончательно в своём неверии он утвердился, когда Одвелл заявил, будто именно Адриан застрелил Линлойса. Это была самая гнусная, самая нелепая ложь из возможных. Анастас знал своего брата. Он никогда никого не убивал, не любил игры с мнимыми убийствами, не хотел учиться убивать. Он был робким, бестолковым, невинным ребёнком, который никогда не выстрелил бы в человека, рядом с которым рос всю жизнь.
В конечном итоге Рейнальд Одвелл умер именно за эту ложь. И его смерть была тем немногим, о чём Анастас не жалел. Тем немногим, воспоминание о чём не вызывало в нём приступа тошноты. Временами он переставал понимать, зачем унизил лорда Крейтона, зачем перекрыл реку, лишив воды тысячи невинных людей, зачем жжёт замки и деревни. Но он знал, что хочет найти и вернуть своего брата. А потом — другого брата, сестёр и мать. Вернуть всех, кто жив, кого ещё можно вернуть. Он никогда не хотел ничего другого. И когда на пути к этой цели, единственной истинной его цели, вставало что-то или кто-то — как Рейнальд Одвелл, — Анастас забывал самого себя. Но и после не жалел о том, что делал.
Вернулась служанка с подносом; двое плечистых слуг за нею волокли лохань с водой. Анастас отослал их всех. Девица — не та дебелая, которая принимала его заказы, помоложе и посмазливее первой, — мило румянясь, спросила, не помочь ли милорду раздеться. Анастас покачал головой и, сунув ей в ладонь медяк, закрыл за ней дверь. Потом сбросил опостылевшую, впитавшую пыль трёх фьевов одежду и залез в лохань. Воду нагрели на совесть, она обжигала так, что кожа у него начала краснеть. Он закрыл глаза и почти ощутил руки Илайны, натирающие его плечи жёсткой мочалкой, услышал её переливчатый смех, её игривый голосок, предлагающий потереть милорду спину или что-нибудь ещё. Он почти услышал плеск, с которым она падала к нему в бадью, увлечённая его руками, и её радостный визг. Всё это было так давно.
Он почти расслабился, почти улыбнулся, думая обо всём этом — и тут в мыслях снова всплыло удивлённое лицо лорда Крейтона, а за ним — голова Рейнальда Одвелла, насаженная на пику, чёрная от смолы, в которую её окунули для лучшей сохранности, — чтобы Дэйгон и Редьярд Одвеллы, подходя к стенам Эвентри, успели полюбоваться на то, чем ответил им эвентрийский мальчишка, род которого они уничтожили. Лицо Илайны, лицо лорда Крейтона, лицо того, что было когда-то Рейнальдом Одвеллом. Любовь, отвращение, ненависть. Всё слилось воедино, и ничто не приносило облегчения, пока ему сопутствовало остальное.
Илайна отговаривала его от поездки в Эфрин. После гибели Линлойса она фактически заняла его место, переняв роль непрошеной советчицы. Её тревога и неверие в его рассудок сердили Анастаса не меньше, чем тревога и неверие Линлойса, но ей это было простительно — ведь она была женщиной. Его женщиной, которая носила его дитя. Быть может, она родит ещё до того, как Анастас вернётся в Кордариол, где оставил её на попечение лорда Кордариола и его домочадцев. Леди Кордариол не могла похвастаться знатным родом: её отец был богатым купцом и сосватал дочку за нищего, погрязшего в долгах лорда, к вящему удовольствию обеих сторон. Анастас прожил в Кордариоле неделю и был поражён чувством любви и согласия, царившим в его стенах. Разбогатевший после женитьбы Кордариол дал Анастасу пятьсот мечей в обмен на обещание замка Крейтон, который примыкал к его владениям и который они только что взяли; получив желаемое, он окончательно подобрел и великодушно предложил любовнице своего конунга кров, дружбу и защиту. Он так и звал Анастаса — «мой конунг». Его многие так звали, и в последнее время всё реже вкладывали в это насмешку. Илайна тоже его так звала. Она выкрикивала эти слова, обвивая его ногами в миг наивысшего блаженства. Беременность нисколько не умалила её страсть: в постели она была всё так же ретива и ненасытна, как и год назад, когда он повадился бегать к ней в деревню из отцовского замка. Тайком, потому что Анастас очень быстро понял, что любит её и что отец никогда не допустит их брака. К ней он убежал и в ту ночь, когда переодетые пилигримами Индабираны открыли ворота Эвентри его врагам. В её объятиях он спал, когда убивали его отца и старшего брата. Иной на его месте был бы втайне благодарен за это Индабиранам, потому что теперь, когда отец и Ричард мертвы, Анастас стал лордом Эвентри, и никто не мог указывать ему, кого брать в жёны. Когда он убегал из Эвентри, как жалкий трус, Илайна вызвалась поехать с ним. Она была с ним почти всё это время, хотя он всегда старался оставлять её в безопасном месте, особенно когда стало ясно, что она ждёт его ребёнка. Его сына, может быть. Лэрда Эвентри, рождённого от дочери сельского корчмаря.
В иное время и свободные бонды, и враги, и собственные септы подняли бы его на смех. Теперь же лорд Кордариол, улыбаясь, хлопал его по плечу и спрашивал, когда он поведёт под венец будущую леди Эвентри, а его супруга-простолюдинка понимающе улыбалась и поглаживала краснеющую Илайну по руке. Тот же вопрос, и тоже с улыбкой, задавал Анастасу и лорд Флейн. Только улыбка эта была совсем другая, и именно из-за неё Анастас в обоих случаях отмалчивался. «Вы ведь так алчете возрождения вашего клана, лорд Анастас, — елейно усмехался старикашка Флейн, скаля гнилые зубы. — Не лучший ли это способ его возродить?» Год назад Анастас порадовался бы всеобщей поддержке. Теперь же он понимал: если он женится на Илайне и признает её дитя своим, оба они подвергнутся такой же опасности, как и все его родичи. То, что сейчас происходит между ним и Одвеллами, — это кровная война, и она лишь стала ещё непримиримее после того, как Анастас казнил Рейнальда. Он мог лишь радоваться, что Одвелл успел отдать его сестёр за своих септ и теперь не имел права убить их, не вызвав возмущения собственных людей. Мать и Бертран принадлежали богам, и тронуть их также не посмели бы. Да это и не имело смысла: то, что отдано богам, людям больше не принадлежит. Они не Эвентри. Всех Эвентри осталось — сам Анастас да Адриан, если он ещё жив. Он не сомневался, что если Одвеллы снова схватят его младшего брата, то на этот раз убьют. Из-за него, из-за Анастаса, не сдержавшего слепого гнева. Он был виноват в этом, и не смел теперь подвергнуть тому же риску женщину, которую любил, и дитя, которое она носила.
Потому Илайна оставалась всего лишь безродной шлюхой лорда Эвентри, конунга, который первым за последние полторы сотни лет сумел объединить свободные кланы и повести их против общего врага. Илайна всё понимала и не упрекала его, но всё равно в ночь перед тем, как он оставил её на попечение Кордариола и пустился в путь, обнимала его и шептала: «Не уезжай, я прошу тебя, не бросай меня здесь…» Он гладил её круглый, гладкий живот и осушал её слёзы поцелуями, а наутро уехал. Несмотря на то, как хотелось ему остаться. Как хотелось дать волю любви, не меньше, чем ненависти.
Но это невозможно сделать, имея десять тысяч копий. Приходится думать о том, чем кормить обладателей этих копий, как заменять сломанные мечи новыми. И о том, что будет, когда он убьёт последнего Одвелла. Анастас старательно гнал эту мысль, но у него были слишком хорошие советчики: лорд Флейн, пыхтя и жалуясь на немощь тела, служил ему своим разумом даже больше, чем триста флейновских мечей в рядах Анастаса.
— Ты затеял большую игру, мальчик, — сказал он как-то, пыхтя трубкой и кашляя после каждой затяжки. — У тебя большие противники. И они тем опаснее, что на игровую доску до сей поры выступил лишь один из них. А второй сидит в засаде и ждёт, пока один из вас разорвёт другого, и вот тогда-то он тебе покажет, что припасено у него в рукаве.
Анастас слушал, кусая губы. О Грегоре Фосигане, этом гнусном и малодушном предателе, он до поры запретил себе думать. Он бы с удовольствием забыл о нём вовсе — но знал, что Флейн прав. Анастас уже теперь слишком силён и станет ещё сильнее, когда покончит с Одвеллами. Он предпочёл бы, когда это случится, просто передать стяг предводителя тому, кто захочет его взять, но уже теперь видел, что это вряд ли окажется выполнимым. Хотя бы потому, что стяг этот имел бело-красные цвета. Рано или поздно Анастасу Эвентри придётся развернуться лицом на юг, и тогда бонды напомнят ему его собственные слова, брошенные в запале отчаяния и юношеского бесстрашия. Они скажут: «Ты обещал нам свободу — так дай нам её. Что за свобода, когда рябые псы из Сотелсхейма бродят вокруг наших границ, нюхая и метя нашу землю?» И он не сможет отказать. Не будет иметь права отказать. Ведь именно ради этого они за ним пошли.
— В рыбацком городе — и нет воды?
— Пресной нету, сударь мой. Как паскудники эти эвентрийские Силиндайл замутили, так в притоках заместо воды один песок потёк. За водой теперь надобно аж в Колдон ездить, а это в соседнем фьеве. Ну и колдонские нам воду возят, но стоит она ровно тарталэсское вино…
— Держи, — сказал Анастас Эвентри и бросил женщине ещё один золотой. Она поймала его с ловкостью опытной жонглёрши и привычно сунула в рот.
— Ну, раз так, то обождите, — сказала она голосом куда менее жалобным, чем когда сетовала на недостаток воды, и вышла за дверь, напоследок ещё раз окинув молодого лорда взглядом с ног до головы и призывно качнув бёдрами, спрятанными под необъятной юбкой.
Когда дверь закрылась, Анастас снял плащ, повесил его на спинку стула и подошёл к окну. Ему было немножко смешно. Люди лорда Бьярда — подстать своему хозяину, всегда знают, где и как урвать свой кусок. Впрочем, уж кому-кому, а Анастасу грех было упрекать их в прижимистости. Отчасти в их затруднениях был повинен он сам. Именно он был главным эвентрийским паскудником. Хотя идея соорудить плотину в верховье Силиндайла и таким образом отрезать разом три присягнувших Одвеллу фьева от главного источника пресной воды, принадлежала не ему, а лорду Флейну. Старый пройдоха, даром что был без ума от собственной идеи, высказал её со своими обычными оговорками, вздохами и сетованиями на собственную немощь, мешающую ему прибегнуть к более достойным и решительным методам борьбы со врагом. «Стар я стал, только и сил, что воду мутить», — жаловался старик, хитро поблескивая не по годам яркими глазами. Но воду он действительно мутил исправно. Анастас успел в полную силу ощутить это на себе.
Он распахнул ставни и привалился плечом к оконной раме, подставляя лицо морскому бризу. Окна гостиницы, в которой он остановился, выходили на море, и отсюда, с третьего этажа, была видна пристань, белевшая позади лабиринта рыбачьих домиков. Корабля лорда Бьярда видно не было, но Анастас знал, что он там. В городе только и разговоров было, что об этом корабле, который уже спустили на воду и вот-вот должны были отправить в море — в Хэдлод, а оттуда в Андразию. Прежде ни один корабль, построенный в Бертане, не был достаточно крепок и хорош, чтобы пройти бурное, капризное Косматое море. Ни один из прежних конунгов не озаботился тем, чтобы построить такие корабли, никому не приходило в голову бросить взгляд за море, на восток. Хватало собственных забот — здесь, на своей земле… той самой земле, которую «своей» норовил назвать каждый, кому удавалось согнать под своё знамя больше ста копий.
У Анастаса Эвентри, который стоял у раскрытого окна эфринской гостиницы, подставляя лицо порывистому морскому ветру, было десять тысяч копий. И все они сейчас смотрели в сторону фьева Одвелл.
Он вспомнил — он постоянно вспоминал что-то подобное — одну из последних битв. Крейтон, поле между двумя посёлками, которые они выжгли дотла. Замки лорда Крейтона были укреплены не самым надёжным образом, но людей у него было много, и он рискнул дать Анастасу бой в чистом поле. Он очень самоуверенно держался, этот лорд Крейтон. Прилюдно похвалялся, что заставит «мальчишку Эвентри», как все септы Одвеллов звали Анастаса, сунуть башку себе между ног и досуха вылизать свой собственный зад. Анастас, когда до него дошла эти похвальба, ничего не сказал. Во время битвы он нашёл на поле боя лорда Крейтона и сбросил его с коня, ударив по лицу своим щитом, раскрашенным в белый и красный цвета. Когда бой кончился, Анастас приказал связать пленённого лорда так, чтобы его голова оказалась между ног, и в таком виде на открытой телеге провёз по всему его фьеву. Многие ждали, что он сам станет сопровождать процессию, но Анастасу было не до того. В это самое время он обсуждал с одним талантливым плотником из Риндена, как в кратчайшие сроки построить на Силиндайле плотину.
Эвентрийский паскудник… Он понимал, почему его так называли. Мальчишкой его звали всё реже, паскудником — всё чаще. Однажды до него долетело слово «душегуб». Это после того, как он обезглавил Рейнальда Одвелла, умершего в подземельях замка Эвентри под пыткой, и выставил его голову на пике над воротами замка. К сожалению, она недолго там пробыла — всего через неделю Одвелл подошёл к Эвентри с огромной армией своих септ. Основные силы Анастаса в это время собирались к границам одвеллских земель, поэтому ему пришлось бежать. Снова бежать, и один Гвидре знал, как он себя за это ненавидел.
Всё сильнее и сильнее, с каждым днём.
Он ощутил резь в глазах и зажмурился, поняв, что уже несколько минут стоит, не моргая. Перед взглядом всё ещё была глупая, изумлённая физиономия лорда Крейтона, выглядывающая меж его собственных широко разведённых ляжек. Примкнувшие к Анастасу свободные бонды хохотали как безумные при виде этого зрелища, но Анастас и тогда, и теперь, вспоминая об этом, ощущал омерзение и тошноту. Он не хотел этого делать. Не хотел унижать, не хотел убивать. Но он должен был отвечать на каждое слово, сказанное против него, и каждый предпринятый против него шаг. Он делал это с упрямой, безжалостной последовательностью, и вскоре его враги поняли, что ни одна из их опрометчиво брошенных угроз не останется безнаказанной. И — что много важнее — это поняли также те весёлые лорды, что примкнули к нему и хохотали над бедным дураком Крейтоном. Если кто-то из них в начале войны и считал Анастаса глупым самонадеянным мальчишкой, то теперь они если и не изменили мнение, то предпочитали держать его при себе. На самом деле Анастаса не волновало, что они думают о нём. Главное — они за ним шли. Пока что.
Он никому никогда не признался бы, как ему страшно. В самом начале, затевая всё это, являясь незваным на тинг лорда Сафларе, он почти не верил в успех. Он был мальчишкой, каким они справедливо его считали, наивным щенком, который знал, чего хочет, но не имел ни малейшего представления о том, как этого добиться. С каждым слезливым, скулящим письмом, которое он отправлял септам своего отца, он чувствовал себя всё слабее, всё ничтожнее. Линлойс до последнего отговаривал его от безумной мысли явиться на тинг. «Вас просто убьют, ещё прежде, чем вы договорите», — твердил он. «Пусть, — отвечал Анастас. — Какого хрена мне терять?» И всё же он не решился бы на это, если бы не появление, а затем исчезновение человека по имени Томас Лурк, подарившего Анастасу надежду найти Адриана — и тут же отнявшего её. Том исчез после ночи, когда Анастас под влиянием этой надежды водрузил знамя Эвентри на холме перед замком. И отчаяние, которое Анастас испытал, обнаружив новый обман, толкнуло его на последнюю меру. Может быть, это же отчаяние придало ему убедительности, когда он стоял перед тингом, зная, что каждое его слово может стать последним. Позже он узнал от Виго Блейданса, что Том всё-таки сумел найти Адриана и вёл его к брату — и оба они присутствовали на том самом тинге. Однако после боя исчезли, и их тел не было среди павших. Думая об этом, Анастас невольно стиснул в кулак ладноь больной руки. Адо… ты был так близко… а я не заметил тебя — до того ли мне было в ту ночь, чтоб глядеть по сторонам! Анастас тогда был слишком сосредоточен на том, чтобы заставить бондов слушать себя. К немалому его удивлению, они оказались куда терпеливее, чем расписывал бывалый и опытный Линлойс. Тогда-то Анастас понял, что бывалые и опытные не всегда оказываются правы. Поняв это, он освободился — и остался совсем один.
Проклятый Лурк — и бедный старый Линлойс… Никто так толком и не смог объяснить Анастасу, кто и почему всадил арбалетный болт в грудь старика, когда он пробрался в Эвентри в надежде вытащить оттуда Адриана — а ведь, видят боги, Анастас как следует расспрашивал. Всех: от старой кухарки Розы, плакавшей у него на груди и целовавшей его в щёки, как родного сына, вернувшегося живым с войны, — до одвеллского ублюдка Рейнальда, который и под пыткой утверждал, что отпустил Адриана на свободу и дал ему сопровождение, чтобы он безопасно доехал до лагеря Анастаса. Он стоял на этом до самого конца, даже когда у него стали рваться сухожилия, и Анастас не мог понять цели этой лжи. Если Адриан убит, зачем скрывать это — ведь Одвелл не мог не знать, что эта страшная новость подкосила бы Анастаса? Если он жив, но перевезён из Эвентри в другое место — почему не воспользоваться им как заложником, что они, без сомнения, собирались сделать? В рассказанную Рейнальдом Одвеллом историю Анастас не поверил ни на миг. Окончательно в своём неверии он утвердился, когда Одвелл заявил, будто именно Адриан застрелил Линлойса. Это была самая гнусная, самая нелепая ложь из возможных. Анастас знал своего брата. Он никогда никого не убивал, не любил игры с мнимыми убийствами, не хотел учиться убивать. Он был робким, бестолковым, невинным ребёнком, который никогда не выстрелил бы в человека, рядом с которым рос всю жизнь.
В конечном итоге Рейнальд Одвелл умер именно за эту ложь. И его смерть была тем немногим, о чём Анастас не жалел. Тем немногим, воспоминание о чём не вызывало в нём приступа тошноты. Временами он переставал понимать, зачем унизил лорда Крейтона, зачем перекрыл реку, лишив воды тысячи невинных людей, зачем жжёт замки и деревни. Но он знал, что хочет найти и вернуть своего брата. А потом — другого брата, сестёр и мать. Вернуть всех, кто жив, кого ещё можно вернуть. Он никогда не хотел ничего другого. И когда на пути к этой цели, единственной истинной его цели, вставало что-то или кто-то — как Рейнальд Одвелл, — Анастас забывал самого себя. Но и после не жалел о том, что делал.
Вернулась служанка с подносом; двое плечистых слуг за нею волокли лохань с водой. Анастас отослал их всех. Девица — не та дебелая, которая принимала его заказы, помоложе и посмазливее первой, — мило румянясь, спросила, не помочь ли милорду раздеться. Анастас покачал головой и, сунув ей в ладонь медяк, закрыл за ней дверь. Потом сбросил опостылевшую, впитавшую пыль трёх фьевов одежду и залез в лохань. Воду нагрели на совесть, она обжигала так, что кожа у него начала краснеть. Он закрыл глаза и почти ощутил руки Илайны, натирающие его плечи жёсткой мочалкой, услышал её переливчатый смех, её игривый голосок, предлагающий потереть милорду спину или что-нибудь ещё. Он почти услышал плеск, с которым она падала к нему в бадью, увлечённая его руками, и её радостный визг. Всё это было так давно.
Он почти расслабился, почти улыбнулся, думая обо всём этом — и тут в мыслях снова всплыло удивлённое лицо лорда Крейтона, а за ним — голова Рейнальда Одвелла, насаженная на пику, чёрная от смолы, в которую её окунули для лучшей сохранности, — чтобы Дэйгон и Редьярд Одвеллы, подходя к стенам Эвентри, успели полюбоваться на то, чем ответил им эвентрийский мальчишка, род которого они уничтожили. Лицо Илайны, лицо лорда Крейтона, лицо того, что было когда-то Рейнальдом Одвеллом. Любовь, отвращение, ненависть. Всё слилось воедино, и ничто не приносило облегчения, пока ему сопутствовало остальное.
Илайна отговаривала его от поездки в Эфрин. После гибели Линлойса она фактически заняла его место, переняв роль непрошеной советчицы. Её тревога и неверие в его рассудок сердили Анастаса не меньше, чем тревога и неверие Линлойса, но ей это было простительно — ведь она была женщиной. Его женщиной, которая носила его дитя. Быть может, она родит ещё до того, как Анастас вернётся в Кордариол, где оставил её на попечение лорда Кордариола и его домочадцев. Леди Кордариол не могла похвастаться знатным родом: её отец был богатым купцом и сосватал дочку за нищего, погрязшего в долгах лорда, к вящему удовольствию обеих сторон. Анастас прожил в Кордариоле неделю и был поражён чувством любви и согласия, царившим в его стенах. Разбогатевший после женитьбы Кордариол дал Анастасу пятьсот мечей в обмен на обещание замка Крейтон, который примыкал к его владениям и который они только что взяли; получив желаемое, он окончательно подобрел и великодушно предложил любовнице своего конунга кров, дружбу и защиту. Он так и звал Анастаса — «мой конунг». Его многие так звали, и в последнее время всё реже вкладывали в это насмешку. Илайна тоже его так звала. Она выкрикивала эти слова, обвивая его ногами в миг наивысшего блаженства. Беременность нисколько не умалила её страсть: в постели она была всё так же ретива и ненасытна, как и год назад, когда он повадился бегать к ней в деревню из отцовского замка. Тайком, потому что Анастас очень быстро понял, что любит её и что отец никогда не допустит их брака. К ней он убежал и в ту ночь, когда переодетые пилигримами Индабираны открыли ворота Эвентри его врагам. В её объятиях он спал, когда убивали его отца и старшего брата. Иной на его месте был бы втайне благодарен за это Индабиранам, потому что теперь, когда отец и Ричард мертвы, Анастас стал лордом Эвентри, и никто не мог указывать ему, кого брать в жёны. Когда он убегал из Эвентри, как жалкий трус, Илайна вызвалась поехать с ним. Она была с ним почти всё это время, хотя он всегда старался оставлять её в безопасном месте, особенно когда стало ясно, что она ждёт его ребёнка. Его сына, может быть. Лэрда Эвентри, рождённого от дочери сельского корчмаря.
В иное время и свободные бонды, и враги, и собственные септы подняли бы его на смех. Теперь же лорд Кордариол, улыбаясь, хлопал его по плечу и спрашивал, когда он поведёт под венец будущую леди Эвентри, а его супруга-простолюдинка понимающе улыбалась и поглаживала краснеющую Илайну по руке. Тот же вопрос, и тоже с улыбкой, задавал Анастасу и лорд Флейн. Только улыбка эта была совсем другая, и именно из-за неё Анастас в обоих случаях отмалчивался. «Вы ведь так алчете возрождения вашего клана, лорд Анастас, — елейно усмехался старикашка Флейн, скаля гнилые зубы. — Не лучший ли это способ его возродить?» Год назад Анастас порадовался бы всеобщей поддержке. Теперь же он понимал: если он женится на Илайне и признает её дитя своим, оба они подвергнутся такой же опасности, как и все его родичи. То, что сейчас происходит между ним и Одвеллами, — это кровная война, и она лишь стала ещё непримиримее после того, как Анастас казнил Рейнальда. Он мог лишь радоваться, что Одвелл успел отдать его сестёр за своих септ и теперь не имел права убить их, не вызвав возмущения собственных людей. Мать и Бертран принадлежали богам, и тронуть их также не посмели бы. Да это и не имело смысла: то, что отдано богам, людям больше не принадлежит. Они не Эвентри. Всех Эвентри осталось — сам Анастас да Адриан, если он ещё жив. Он не сомневался, что если Одвеллы снова схватят его младшего брата, то на этот раз убьют. Из-за него, из-за Анастаса, не сдержавшего слепого гнева. Он был виноват в этом, и не смел теперь подвергнуть тому же риску женщину, которую любил, и дитя, которое она носила.
Потому Илайна оставалась всего лишь безродной шлюхой лорда Эвентри, конунга, который первым за последние полторы сотни лет сумел объединить свободные кланы и повести их против общего врага. Илайна всё понимала и не упрекала его, но всё равно в ночь перед тем, как он оставил её на попечение Кордариола и пустился в путь, обнимала его и шептала: «Не уезжай, я прошу тебя, не бросай меня здесь…» Он гладил её круглый, гладкий живот и осушал её слёзы поцелуями, а наутро уехал. Несмотря на то, как хотелось ему остаться. Как хотелось дать волю любви, не меньше, чем ненависти.
Но это невозможно сделать, имея десять тысяч копий. Приходится думать о том, чем кормить обладателей этих копий, как заменять сломанные мечи новыми. И о том, что будет, когда он убьёт последнего Одвелла. Анастас старательно гнал эту мысль, но у него были слишком хорошие советчики: лорд Флейн, пыхтя и жалуясь на немощь тела, служил ему своим разумом даже больше, чем триста флейновских мечей в рядах Анастаса.
— Ты затеял большую игру, мальчик, — сказал он как-то, пыхтя трубкой и кашляя после каждой затяжки. — У тебя большие противники. И они тем опаснее, что на игровую доску до сей поры выступил лишь один из них. А второй сидит в засаде и ждёт, пока один из вас разорвёт другого, и вот тогда-то он тебе покажет, что припасено у него в рукаве.
Анастас слушал, кусая губы. О Грегоре Фосигане, этом гнусном и малодушном предателе, он до поры запретил себе думать. Он бы с удовольствием забыл о нём вовсе — но знал, что Флейн прав. Анастас уже теперь слишком силён и станет ещё сильнее, когда покончит с Одвеллами. Он предпочёл бы, когда это случится, просто передать стяг предводителя тому, кто захочет его взять, но уже теперь видел, что это вряд ли окажется выполнимым. Хотя бы потому, что стяг этот имел бело-красные цвета. Рано или поздно Анастасу Эвентри придётся развернуться лицом на юг, и тогда бонды напомнят ему его собственные слова, брошенные в запале отчаяния и юношеского бесстрашия. Они скажут: «Ты обещал нам свободу — так дай нам её. Что за свобода, когда рябые псы из Сотелсхейма бродят вокруг наших границ, нюхая и метя нашу землю?» И он не сможет отказать. Не будет иметь права отказать. Ведь именно ради этого они за ним пошли.