Остапенко Юлия Владимировна. Тебе держать ответ

   Она знала: он прибыл сюда, чтобы уничтожить их всех. И никогда не смогла бы объяснить, откуда взялась эта мысль.
   Точнее, в тот миг не могла. Она поняла это позже, ночью, когда лежала в своей постели без сна, трижды помолившись Яноне Неистовой и один раз — Дирху-Меченосцу, богу своего мужа. И ещё один раз — Милосердному Гвидре, чего не делала очень, очень давно.
   Милосердный Гвидре был не её богом. Он был богом тех людей, которых родичи её мужа безжалостно вырезали, чтобы отобрать у них этот замок и эти земли. Гвидре милосерден, но Катарина знала, что рано или поздно он заставит платить. Все боги заставляют платить — и за то, что получаешь от них, и за то, что отнимаешь у других.
   Если бы Катарина могла знать, кто из богов послал Эдварда Фосигана в её дом, может быть, она перестала бы испытывать такой страх.
   Никлас вернулся под утро, пьяный, как сапожник, подбрёл к кровати, свалился и захрапел. Катарина встала, зажгла свечу, в полумраке раздела мужа, затащила на кровать и укрыла. Потом долго сидела рядом, пока небо в окне не забрезжило блеклыми красками осеннего рассвета. Только тогда она, поёжившись, встала и накинула на ночную сорочку мантию, подбитую беличьими шкурками, — давний подарок Никласа, сделанный в честь рождения их первенца. С тех пор он редко дарил ей подарки, но она любила его не за это. Да, Катарина Индабиран любила своего мужа.
   Но она уже знала, что боги не отделяют дела, сделанные из корысти, от деяний, совершённых из любви.
   Точно таким же осенним рассветом четырнадцать лет назад Катарина из клана Даэлис стояла босая, в одной только ночной сорочке, на ледяных камнях главного зала в замке Даэлис, почти в ста лигах от места, где она сидела теперь, невидящим взглядом глядя в окно. Ей было шестнадцать лет, и она готовилась умереть. Её мёртвого отца вынесли из этого самого зала минуту назад; не выволокли, а вынесли, предварительно закрыв ему глаза и укрыв тело плащом с цветами их клана — она это запомнила. И позже это имело большое значение — большее, чем она могла предположить, дрожа в огромном зале среди перевёрнутой мебели и тупо думая о том, что её отец мёртв и она, старшая из его детей, теперь — леди Даэлис, хозяйка замка, захваченного в эту ночь кланом Индабиран. И ещё она думала, что клана Даэлис больше не существует, потому что у её отца не было сыновей. И ещё думала, что всё это не имеет никакого значения, потому что сейчас она умрёт. Полыхали факелы, которые держали воины в окровавленных доспехах, стоявшие по всему залу, но всё равно было темно и холодно, и Катарина дрожала, обхватив плечи руками и глядя на свои босые, поджатые от холода ступни до тех пор, пока твёрдая рука не взяла её за подбородок и не заставила поднять голову. Она посмотрела в заросшее мохнатой бородой лицо Топпера Индабирана и услышала, как он сказал: «Простите грубость моих солдат и не бойтесь ничего, моя леди. Надеюсь, они не оскорбили вас?».
   Тогда она поняла, что будет жить — ещё какое-то время. Не особенно долго; она собиралась покончить с собой, как только представится такая возможность. Её отец вырвал у неё эту клятву за несколько недель перед тем, уходя на очередную войну со своим проклятым соседом Индабираном, много лет оспаривавшим у клана Даэлис северные владения, и наконец, бросив угрозы и увещевания, взявшимся за огонь и меч. «Если мы проиграем и они возьмут Даэлис, — сказал тогда её отец и лорд, — им должны достаться только стены. Ты понимаешь, Ката?» Он не называл её Катой с тех пор, как она была совсем маленькой, и Катарина, сглотнув, кивнула. Она понимала. Даэлис были небольшим и не очень древним кланом, но они были свободными бондами, и они были горды. Они могли исчезнуть, но не раствориться в более сильном. Так думал её отец, и так — послушно, вслед за ним — думала Катарина.
   Она не учла, что захочет жить. Даже не допускала такой возможности. И правда стала для неё тяжким грузом, который ей пришлось нести.
   Она стала женой Никласа Индабирана, единственного сына лорда Топпера, и принесла ему в приданое замок Даэлис вместе с прилегающими землями, включая — разумеется — и те, которые, как утверждали Индабираны, по праву принадлежали их клану и отошли к Даэлисам сорок лет назад вследствие брачной аферы её прабабки. Катарина не вникала в эти тонкости. Она думала только о том, что не выполнила клятву, которую дала отцу, — и ждала, что Янона возненавидит её за это. Янона не любит тех, кто цепляется за жизнь.
   Но Катарина Даэлис-Индабиран любила жизнь, и никогда не жалела об этом.
   Было несколько причин, помимо заурядного страха смерти, не давших ей в те дни выполнить своё обещание. То, как говорил с ней лорд Топпер в ту ужасную ночь. То, что он оказал последние почести телу её отца. А ещё — Никлас Индабиран. Он не принимал участия в битве за Даэлис, и не он убил отца Катарины — это сделал один из воинов лорда Топпера, которого потом, по её просьбе, перевели в пограничный форпост. То, что такая просьба — опрометчивая, как она понимала, и всё равно не могла не попросить, — была выполнена, оказалось для Катарины полной неожиданностью. Неожиданностью стал и Никлас, неуклюжий, неловкий, грубоватый и очень смущённый их знакомством. Неожиданностью стала его неумелая бережность в их брачную ночь — и его признание, что раньше у него никогда не было женщины. Она до сих пор помнила своё изумление: этот могучий, вспыльчивый человек двадцати трёх лет от роду оказался очень робок в обращении с женщинами. Она ведь сама видела, как он хлестал плетью провинившуюся служанку. Но путь от насилия к нежности был ему неведом — и Катарина обнаружила, что ему очень просто показать этот путь. Он хотел учиться и принял её понимание с благодарностью. Иногда он был груб с ней, мог ударить, несколько раз выпорол — когда она заговаривала о своём отце и о преступлении, совершённом против Даэлисов Топпером Индабираном. Ей было всего шестнадцать лет, и тогда она отказывалась признать, что не было преступления. Была война, а на войне всегда кто-то умирает.
   Настоящее преступление Индабираны совершили позже, и жертвой его стала не Катарина. Но именно тогда она всерьёз задумалась, имеет ли право любить людей, которые совершают такое, и простят ли ей боги эту любовь. Боги, да… дело было ещё и в богах.
   Индабираны поклонялись Дирху-Меченосцу, сыну Молога, и, надо заметить, не отличались особой набожностью. В замке Индабиран даже не было собственного святилища Дирха, хотя раз в несколько лет глава клана совершал паломничество в Уивиелл, где находится главный храм бога-Меченосца. Клан Даэлис поклонялся Яноне, и поклонялся истово — Катарина не могла представить ночи, которой не предваряла бы униженная молитва, и новогоднего праздника, не сопровождаемого жертвоприношением. Семья её мужа с уважением отнеслась к вере и традициям её рода. Уничтожив клан Даэлис, они позволили Катарине сохранить память о нём — сохранить и передать детям, родившимся от Индабирана. Оба её сына были освящены по двум обрядам: по обряду Дирха и обряду Яноны. А младший — ещё и по обряду Гвидре, хотя Никлас считал это излишеством и ворчал, называя бабьей придурью, но то был редкий случай, когда Катарина позволила себе быть непреклонной.
   Вверить душу своего сына богу клана, подло уничтоженного кланом её мужа — в этом она видела один из путей искупления греха, совершённого Индабиранами.
   Когда люди лорда Топпера тайно проникли в замок Эвентри и вырезали почти всех, кто в нём находился, Никлас торжествовал, как и отец, и с восторгом отнёсся к перспективе стать новым хозяином замка Эвентри. Замок Даэлис такая участь не постигла; Катарине следовало радоваться, но она знала, что по сравнению с Эвентри Даэлис были лишь мелкой сошкой. То, что сделал её муж, было ужасно. Ужасные деяния караются богами — так учили Катарину. Янона неистова, она любит карать, только и ищет повод для этого. Боги не несправедливы, просто люди дают причину для кары слишком часто.
   Катарина не хотела ехать в Эвентри. Она, говоря по правде, сомневалась, что вообще туда попадёт. У убитого лорда Эвентри осталось две дочери, одной из них исполнилось пятнадцать — всего на год меньше, чем было Катарине, когда её насильно выдали замуж за Никласа Индабирана. А фьев Эвентри был куда соблазнительней, чем клочок бесплодной северной земли клана Даэлис. Катарина знала, что это означает. Она недавно разрешилась от бремени и, сидя в своих покоях с ребёнком на руках, думала о том, убьёт ли её Никлас сам или поручит это кому-нибудь постороннему. Она не знала, какая участь была бы легче для неё. И отчаянно пыталась пожалеть о том, что не убила себя два года назад, как обещала отцу. Пыталась и не могла. Она ни о чём не жалела.
   Ночью она сказала Никласу. Она хотела, чтобы он знал об этом — знал, что она ни в чём его не винит. Он слушал, выпучив на неё покрасневшие глаза; он был пьян в ту ночь, и Катарина не исключала, что он напился для храбрости, дабы его рука не дрогнула, когда он возьмёт нож и перережет ей горло. Когда она закончила, он долго молчал. А потом сказал: «Дура. Дирх и Молог всемогущий, какая же ты дура, Ката!» Он в первый раз назвал её так. В ту самую ночь, когда она поняла, что любит его — вот такого, неуклюжего, грубого, иногда жестокого, вероломного и недалёкого, любит за то, что никто, кроме неё, не может рассказать ему о том светлом и добром, что может случиться между двумя людьми, если только оба они захотят. Он узнал об этом от неё. Он никогда бы её не променял ни на кого и ни на что, даже на замок Эвентри.
   Но это и не понадобилось. Они просто переехали туда, сменив замку имя, а челяди — господина. Девочки Эвентри стали жёнами других септ клана Фосиган, и ни одна из них не получила замок в приданое — формально потому, что считалось, будто некоторые сыновья Эвентри ещё живы. Никлас говорил, что любой из них может прийти и попытаться вышибить его из этого замка — пусть приходят! Это было низостью, ведь сыновья Эвентри были ещё мальчиками, детьми — самого младшего из них, семилетнего Бертрана, лорд Топпер отправил в далёкий монастырь, навсегда изгнав из мира. Теперь замок Эвентри звался Индабиртейном и принадлежал им.
   Катарина всегда знала, что это принесёт им беду.
   Приехав, она долго не могла обвыкнуться. Первым делом попросила, чтобы не трогали святилище Гвидре, находившееся в замке. Позже оказалось, что её порыв, вызванный, как сказал Никлас, женскими предрассудками, имел немаловажные политические последствия: бывшие люди Эвентри оценили, что новые хозяева отнеслись с уважением к их традициям и не заставили менять богов. Это их немного успокоило и во многом сгладило возникшую напряжённость. Слух о том, что благодарить за это надо леди Индабиран, быстро разнёсся по округе. Но Катарина не чувствовала себя вправе принимать благодарности. Она сделала это не из милосердия, а из страха перед божьей карой.
   Впрочем, как она уже знала, богам всё равно, отчего ты поступаешь так или иначе.
   Вскоре после этого появился Олпорт. Приковылял и встал у ворот, мыча и истекая слюной. Его пытались прогнать, но он возвращался; солдаты из суеверия не решались прибить убогого и послали за хозяйкой. Одна из старых служанок, оставшаяся в замке после уничтожения клана Эвентри (таких слуг нашлось мало, но они были, и Катарина всегда прислушивалась к ним), сказала, что этот дурачок много лет жил при замке и как будто приносил клану удачу. Катарина могла бы поспорить с этим, но велела впустить идиота, накормить и найти ему какую-нибудь несложную работу.
   Никлас высмеял бы её, если бы узнал, но они считала, что это было одно из испытаний Милосердного Гвидре — ведь известно, что именно он, покровитель странников, направляет дороги смертных. Он послал к ней Олпорта, чтобы испытать её милосердие. Пока Олпорт будет в порядке и достатке, клану Индабиран — её клану — не грозит месть со стороны Гвидре Милосердного.
   Она верила в это так неистово, что порой пугала саму себя.
   Никлас был несдержан, и Катарина знала, что жизни Олпорта ежедневно грозит опасность. Она прятала дурачка, как могла, оберегая от досадных случайностей, могущих стоить ему жизни. «Сегодня, — думала Катарина, разглядывая набирающие яркость краски за окном и кутаясь в подбитую белками манию, — едва не стоила. Кто это Эдвард Фосиган… этот Эд из Эфрина, как его называют за глаза? Ещё одно испытание нашего милосердия, устроенное Гвидре? Или погибель, посланная мне и всем, кого я люблю, Неистовой Яноной, помнящей о том, что я нарушила клятву, которую дала её именем? Или посланник Дирха, принесший возмездие за преступление, совершённое моим мужем? Как много богов, — думала Катарина Индабиран, ёжась и чувствуя себя больной. — Так много, и каждый хочет чего-то иного, и каждый карает за то, за что одаряет милостью другой. Так страшно жить, будучи всего лишь пешкой в этой игре чужой силы и чужих страстей».
   И почему-то при этой мысли она подумала об Эдварде Фосигане — красивом и опасном человеке, пленнике её мужа, о котором говорили столько странного и в котором она чувствовала множество иного, ещё более странного. «Как бы там ни было, — думала Катарина, — он послан нам. Не знаю кем, не знаю зачем. Но сжалься над нами, Янона… сжалься и пощади на этот раз».
   Катарина встала, распрямляя затёкшие плечи, оделась и тихо вышла из спальни, прикрыв дверь под громкий храп Никласа. Спустившись вниз, она встретила слугу и узнала, что ночью по приказу лорда Одвелла Эдвард Фосиган был помещён в темницу замка, где его держат теперь под строжайшим надзором. Катарина не удивилась этому. Она только подумала, что никогда не разделяла обиды Никласа на невнимание их господина. Она всегда знала, что рано или поздно Дэйгон Одвелл принесёт в её дом беду.
   Ей пришлось выждать, пока её муж и лорд Одвелл покинут замок, прежде чем она решилась сделать это. Ждать пришлось недолго — на третий день гонец принёс слух о том, что из деревень вновь пропадают крестьяне, а следовательно, Анастас Эвентри продолжает вербовать сторонников на землях своего врага. Лорды немедленно выехали — в карательный поход, Катарина знала это, хотя ни о чём не спрашивала. Она плохо разбиралась в политике и военном деле, но ей был знаком огонь, разгоравшийся в воспалённых от трёхдневной пьянки глазах её мужа, когда ему предстояло взять в руки меч. В такие минуты она не могла любить его, но всё равно не переставала за него молиться, ведь он был отцом её детей.
   Она стояла на крепостной стене, глядя, как отряд из сотни воинов удаляется к горизонту. Когда пыль на горизонте осела, Катарина спустилась вниз и пошла на кухню. Там она взяла жареного кролика, ещё тёплого, головку сыра, большой ломоть пирога с малиновым вареньем и краюху душистого хлеба, а также бутылку хорошего вина. Всё это она сложила в корзинку и, не обращая внимания на заинтересованный взгляд поварёнка, который подал ей всё это, вышла во двор и пошла к башне, в которой находилось святилище Гвидре и откуда вела лестница в подземелье замка.
   На страже стояли двое солдат, и они слегка заколебались, когда она объяснила, куда идёт.
   — Миледи, я не уверен, что… — начал один из них, но она оборвала его и спросила:
   — Разве его велено держать впроголодь?
   Стражники переглянулись, и Катарина поняла, что никаких указаний на сей счёт они не получали. Это её слегка успокоило — она боялась, что с ним будут жестоки, и помыслить не смела о том, к чему это приведёт. Её не только пропустили, но и проводили вниз: один из стражников ступал впереди, освещая факелом каменные ступеньки, по которым она ступала.
   Подземелье бывшего замка Эвентри было небольшим, им нечасто пользовались — знатных пленников во время междоусобиц обычно попадалось мало, а смердов вешали сразу, без долгих проволочек. От глухого коридора камеры отделяли цельные решётки, служившие дверьми; вонь и сырость беспрепятственно проникали сквозь них на лестницу. Стражник, сопровождавший Катарину, отпер замок на решётке и сказал, что подождёт её здесь. Она поколебалась, но кивнула. Ей не хотелось оставаться наедине с Эдвардом Фосиганом, если неподалёку не стоял бы человек, которому она доверяла.
   В камере было темно, и Катарина взяла у стражника факел, прежде чем ступить за порог, но ей всё равно пришлось присматриваться несколько мгновений, пока глаза не привыкли к полумраку.
   Эдвард Фосиган сидел здесь уже три дня, и его глаза успели привыкнуть к темноте, поэтому он рассмотрел её раньше.
   — Леди Индабиран! Не могу поверить оказанной мне чести.
   Он сидел у стены, на тощем обтрёпанном матраце, и, щурясь, насмешливо глядел на неё. Его лицо казалось бледнее, чем прежде, волосы растрепались, на щеках синела щетина. Грязь на светлой ткани щёгольского костюма выделялась болезненно ярко. Он снял куртку и, видимо, укрывался ею ночью, а также расшнуровал ворот рубашки, словно ему было жарко — тогда как Катарина уже подрагивала от промозглого холода подземелья. Она пожалела, что не захватила плащ — не для себя, для него.
   — Прошу извинить мой вид, если он вас смущает, — будто прочтя её мысли, сказал Фосиган и тут же добавил: — И я нижайше молю простить меня, что я не могу встать и приветствовать вас со всей учтивостью — как видите, мои передвижения несколько ограниченны.
   Катарина машинально опустила взгляд — и только теперь увидела кандалы на его ногах. Цепь от них тянулась к стене и была очень короткой. Он едва мог подняться на ноги, не то что ходить по камере. «Должно быть, ему приходится справлять нужду почти на том самом месте, где он лежит», — подумала Катарина и вспыхнула от этой мысли. В камере сильно воняло — кажется, отхожий чан ещё не сменили ни разу.
   Она почувствовала, что её руки начинают дрожать. Все мысли вылетели из головы, осталось лишь отчаяние, граничащее с ужасом. Как Никлас может держать этого человека в таких условиях?! Неужели он не понимает, что…
   А хотя что он может понять, если она толком не понимает сама?
   — Я принесла вам поесть, — сказала Катарина и, неловко наклонившись, поставила корзинку на пол. Эдвард Фосиган с интересом взглянул на принесённую пищу, его кадык дёрнулся, и он сглотнул.
   — Нет никаких слов, способных выразить вам мою горячую признательность, — с чувством сказал Эдвард и, опершись обеими руками на пол, приподнялся и пододвинулся вперёд. Гулко звякнула цепь. Катарина поняла, что поставила корзину так, что он не может дотянуться — и, кляня себя последними словами, поспешно присела, чтобы пододвинуть её ближе.
   — О, простите, я… — воскликнула она, хватаясь за плетёную ручку корзинки — и в то же мгновение Эдвард Фосиган тоже взялся за неё, и Катарина Индабиран ощутила тепло его кожи на своей руке.
   — Спасибо, — улыбнулся он. — Я достану.
   Катарина выпрямилась, чувствуя, как лицо заливает краска. Она невольно отодвинула факел, который всё ещё держала в левой руке, пытаясь спрятать своё лицо в полумраке.
   — Почему они… почему Никлас так с вами обходится? — резким от волнения голосом спросила она.
   — Никлас? Вы имеете в виду вашего супруга? Нет, я здесь по приказу лорда Одвелла, — беспечно сказал лорд Эдвард. — Думаю, он очень боится, что я сбегу. Я вполне понимаю его опасения, так что зла не держу, не бойтесь.
   «Почему он не ест?» — подумала Катарина. Она заметила на полу пустую миску и глиняный кувшин, на дне которого поблескивала вода. Пленника кормили, конечно, но, судя по всему, весьма скудно.
   — Вы позволите? — его голос прозвучал странно. Она неожиданно поняла, до чего он голоден, и судорожно кивнула. Он поколебался, будто смущаясь её присутствием, потом откусил от хлебной краюхи и прожевал — неторопливо и аккуратно, так же, как ел три дня назад за общим столом. Потом глубоко вздохнул и посмотрел на поднос. — А табака вы мне случайно не принесли?
   Катарина вспомнила, что там, в общем зале, он курил, и мысленно упрекнула себя за забывчивость.
   — Нет… простите… я принесу, если желаете.
   — О нет, что вы, я не посмею вас утруждать. Я и так до сих пор не пойму, чем обязан такому вниманию со стороны моей леди.
   Катарина промолчала. Она не могла ответить на его неявный вопрос, как не могла — и не хотела — объяснить чувства, которые вызывал в ней этот человек. Он сидел в подвале, на цепи, словно пёс, и не проявляя никакой враждебности ни к ней, ни к её мужу, но с каждым мгновением, проведённым рядом с ним, страх Катарины рос и крепчал, вытесняя все прочие чувства. «Сжалься, — подумала она с внезапной страстью, — сжалься, пощади нас, молю тебя! Молю… Что хочешь тебе за это дам». Она смотрела, как он ест, с трепетным благоговением, будто наблюдала, как божество поглощает жертвенные дары, принесённые ею. Когда он отложил недоеденный хлеб, у Катарины вырвался встревоженный вздох — она боялась, что не угодила. Но тут увидела его смущённую улыбку и поняла, что он просто утолил самый острый голод и не хотел вести себя как дикарь в её присутствии. Он не был богом. Он был человеком.
   Было что-то утешительное в этой мысли — утешительное, как любой самообман.
   — Я… мне пора…
   — Как там Олпорт?
   Катарина Индабиран замерла, потом медленно повернулась и подняла факел выше. Эдвард Фосиган смотрел на неё, по-прежнему улыбаясь самой приятной и обворожительной улыбкой из всех, что ей доводилось видеть. «Не пытается ли он соблазнить меня?» — подумала Катарина — и вновь покраснела от этой дикой и неуместной мысли.
   — Олпорт в порядке, — сказала она ничего не выражающим голосом. — Благодарю вас.
   — Вы очень добры к нему.
   — Мы должны быть милосердны к сирым мира сего.
   — Это верно, — задумчиво сказал Эд. — Он ведь был замковым дурачком Эвентри, не так ли? Вы мужественны, миледи. Не всякий смог бы каждый день терпеть перед глазами напоминание о преступлении своего клана.
   О, наконец — это было то, чего она с самого начала ждала. Он обвинял их, обвинял её — пусть и прежним предельно учтивым тоном. Катарина выпрямила спину.
   — Он напоминает мне также о грехе, который предстоит отмолить, — нарочито спокойно ответила она. — Что я и делаю по мере собственных сил.
   — Держа бедного идиота насильно в замке, где ваш муж может пристукнуть его каждую минуту? Не думаю, что это можно назвать милосердием.
   Катарина смотрела на него в изумлении. Он действительно упрекал её — но вовсе не в том, в чём она, говоря по правде, заслуживала упрёков, хотя и собиралась защищаться от них. Его будто не волновала собственная судьба — но гневила участь идиота, который, внезапно поняла Катарина, был в Индабиртейне таким же пленником, как Эдвард Фосиган, хотя и не сидел в тюрьме.
   И тем не менее она попыталась защититься:
   — Он сам пришёл сюда. И я не держу его! Он не уходит, когда ворота открыты.
   — Не уходит, потому что вы его не отпускаете. Вы впустили его, когда он просился, пригрели и приручили, привязали его к себе заботой. Зачем он вам, моя леди? Только лишь чтобы он каждый день напоминал вам о том, о чём вам следует помнить? Но разве вам, с вашим милосердием, не довольно для этого собственной совести?
   Она уже не пыталась скрыть краску, залившую её лицо. Так и было, всё так, как он говорил сейчас, мягко, но уверенно. И это не было упрёком, нет. Она хотела думать, что это упрёк, чтобы с негодованием отвергнуть его. Но он просто читал в её душе, а против этого она возразить ничего не могла.
   «Гвидре, — поняла Катарина Индабиран. — Милосердный Гвидре — вот тот бог, который послал мне этого человека. И говорит теперь его устами — о милосердии мне говорит тот, кого мой муж держит здесь, словно животное». Ей захотелось упасть на колени, схватить руку этого человека и прижаться к ней губами, и молить о прощении — для себя, для Никласа, для всех них. Но она знала, что он ждёт от неё не этого.
   — Я… кажется, понимаю, — еле слышно проговорила она.
   — Знаю, что понимаете, иначе не говорил бы. У вас и впрямь доброе сердце, леди Катарина, лорд Дэйгон совершенно прав. Впрочем, он прав не только в этом.
   Она медленно кивнула, не в силах оторвать от него глаз. Ей так хотелось сделать что-нибудь для него — для него, хотя он просил не за себя.
   — Я буду приносить вам еду, — вырвалось у неё, хотя она не собиралась говорить этого, — и табак, и… я принесу вам одежду потеплее. Здесь так сыро…
   И тут, к её полной растерянности, он рассмеялся, будто она очень остроумно пошутила.
   — Не волнуйтесь обо мне, миледи. Я сиживал в казематах понеприветливее этого. А что до конкретно этого каземата, то тут я уже когда-то гостил, так что чувствую себя как дома, поверьте.
   Она ещё несколько мгновений выдерживала его смеющийся взгляд, потом неловко кивнула и повернулась, чтобы уйти.
   — Миледи…
   Она дала себе слово не затягивать больше эту встречу, и так длившуюся дольше, чем позволяло благоразумие, но что-то в его голосе заставило её вновь обернуться.
   Теперь Эдвард Фосиган не смотрел на неё. Он смотрел на свои скованные ноги, вытянутые вперёд и почти упиравшиеся в противоположную стену его тесной камеры. Руки он заложил за голову, сцепив в замок поверх растрепавшейся косы.
   — Знаете, сударыня, — проговорил он негромко, совсем иным тоном, чем тот, что она слышала от него прежде, — когда я был ребёнком, то частенько озорничал, как все мальчишки. Порой меня наказывали, запирая в чулане. А однажды мой воспитатель даже увёз меня в горную глушь, чтобы там в одиночестве и лишениях я обдумал своё поведение и не бедокурил больше. Но, поверите ли, даже там я умудрился набедокурить. Некоторые мальчишки так несносны, что их не сдерживают никакие запреты. И они продолжают бедокурить, даже сидя под замком.