Страница:
— Бетани, откуда ты знаешь всё это?
Она гордо вскинула голову, задрав маленький острый подбородок.
— Я же сказала тебе: я не дура! Роберт не принимал участие в той войне, ему было приказано удерживать позиции и не пропускать к врагу продовольственные обозы. Но к нам часто приезжали гонцы от других лордов, а иногда и сами лорды… Они с Робертом говорили, а я слушала. И я видела, как они относятся ко всему происходящему.
— И как же они к этому относились?
— Они называли Одвелла трусом. Он и есть трус… был трус. Он десятки раз мог стать великим конунгом, но ему всегда не хватало решимости для последнего рывка. Он нападал и тут же отступал, удерживал свои позиции, но не стремился продвинуться дальше на юг. И рано или поздно это погубит всех нас. Власть Фосигана крепнет год от года, к нему продолжают присоединяться нейтральные кланы… ты должен знать об этом даже больше меня, если пробыл с ним рядом три года. И ты же видишь, что он делает всё это время! Сидит себе, носа за ворота не кажет, смотрит, как Одвелл и бонды рвут друг другу глотки и слабнут… Пусть через годы, он всё же накопит достаточно сил, чтобы просто прийти под стены Одвелла и потребовать у него присягу и дань, и тогда его никто не сможет остановить.
— Знаешь, — проговорил Эд, — я три года знал его… достаточно близко… и так и не смог понять, за что все вы так его ненавидите.
Бетани, его умная, проницательная, гневливая сестрёнка Бетани вспыхнула и выпрямилась, словно он нанёс ей личное оскорбление.
— Не ты ли только что сказал, что это он пытался уничтожить нашу семью?!
— Да. Но ты не знала об этом до сегодняшнего дня. А я знал и… — Эд смолк, понимая, что сказал лишнее. Как мог он всё это время быть для Грегора Фосигана не просто приближённым, но другом, зная всё, что он знал?.. «Есть нечто более важное, Бетани, — мысленно сказал он ей. — Нечто более важное, чем я, или ты, или то, что мы любим». Эта мысль вызвала в нём отвращение к самому себе, которое он испытывал гораздо чаще, чем ему хотелось бы.
— Я слыхала, — сказала Бетани, — что в городах, которые обложены его данью, наместники имеют право первой брачной ночи. Они могу взять любую женщину города в день, когда она выходит замуж, и вернуть её мужу уже испорченной.
— Глупости. Каждому известно, что Фосиган предпочитает мальчиков. Его наместники во всём вторят хозяевам. Так что они не невесту забирают, а жениха.
Она вытаращилась на него, а потом расхохоталась. Впрочем, смех быстро стих.
— Говоря по правде, я сама не знаю, чем так плох Фосиган… кроме того, что он не выполнил обязательств, которые дал моей семье, — призналась она. — Но Роберт и его люди не хотят припадать к его ногам и называть великим конунгом. И это заразно. Это чувство… это нежелание сгибать спину.
— Заразно, — эхом отозвался Эд. Это слово значило для него гораздо больше, чем она могла понять. Его усмешка была деревянной. — Бетани, подумай сама, ты в самом деле не глупа. Великий конунг, перед которым преклоняются все кланы и города, — это не только поборы и тирания. Это большая армия, обширная торговля, это хорошие дороги на твоей земле, о которых ты так мечтаешь, потому что когда они станут принадлежать конунгу, поверь, он первый позаботится о том, чтобы тебе было на что их строить. Ты так боишься, что он придёт и заберёт вас под свою руку… но сама утверждаешь, что это всё равно случится рано или поздно.
— Случится. Теперь, когда вы с Бертраном убили лорда Дэйгона… — она осеклась снова, и её глаза расширились. Она и впрямь выросла в умную женщину. — Адриан! Так вы… вы хотите…
Он взял обе её ладони в свои и внимательно посмотрел ей в лицо.
— Бетани, скажи мне одну вещь. Если появится некто, кто сделал бы то, чего вы тщетно ждали от Одвелла… Если бы он объединил бондов, призвал вас и повёл бы на Сотелсхейм… твой муж пошёл бы за ним?
Она дёрнула рукой, словно хотела в ужасе прикрыть ладонью рот — снова таким знакомым и детским жестом. Эд не выпустил её.
— Но… это же немыслимо, Адриан! У вас… у тебя нет столько людей, и к тому же Сотелсхейм!.. Его ведь не взять… там тройное кольцо стен, и тысяча башен, и…
— Башен всего восемьдесят. И не ты ли сама только что говорила мне, что главная провинность перед вами Одвелла в том, что он струсил?
— Но он всегда был силён. От него всегда этого ждали. А от тебя… — она запнулась, кажется, только теперь поняв, к чему он всё это время клонил. Потом покачала головой. — Я уверена, у Фосигана множество сторонников в самом Сотелсхейме. Даже если ты его уничтожишь, кто-нибудь из его септ займёт освободившееся место, вот и всё.
— Сомневаюсь, — лучисто улыбнулся Эд, и Бетани слегка вздрогнула от этой улыбки. Таким она никогда прежде не видела своего брата — и как будто неожиданно усомнилась, а в самом ли деле это её брат…
«Мы все изменились, сестрёнка, — подумал он. — Кто-то больше, кто-то меньше, но время не стоит на месте».
— Бетани, поверь мне на слово: сейчас при дворе Фосигана ему не найдётся бесспорный преемник. Так уж случилось, что самые значительные кланы в последние несколько лет попали в опалу или лишились своих лучших представителей. Те, кто остались, — мелкие сошки, и после смерти Фосигана они перегрызутся между собой точно так же, как перегрызлись бонды после смерти Анастаса.
— После смерти Фосигана, — медленно повторила Бетани. — Адриан… ты уже всё решил? Ты… боги, я ведь так и не спросила тебя… ты знал, что я буду сегодня в «Седом филине»? Ты ждал меня там?..
Он твёрдо покачал головой: ему было важно, чтобы она ему верила.
— Нет. Я не могу этого объяснить, но я даже не подозревал, что ты будешь там. Я ехал в Скортиар… по своим делам. Мне нужно уладить там кое-что, прежде чем возвращаться в Сотелсхейм. Я не думал, что встречу тебя.
Он не знал, как больно ранил её этими словами, пока последнее из них не сорвалось с его губ.
— Значит, ты не думал обо мне. Ты по-прежнему обо мне не думал.
Как, ну как было ей объяснить, что он не мог думать? Ни о ней — тогда и теперь, — ни о её маленьких дочерях, его родной крови, ни об Анастасе много лет назад, ни о своих несчастных жене и возлюбленной в Сотелсхейме, ни о ком из тех, кого он не смел позволить себе любить, потому что они были не так уж важны?.. Как чудовищно это звучало: не так уж важны. Он ненавидел себя всякий раз, когда эта мысль приходила к нему, снова и снова, и не имел права её отогнать, потому что именно она вела его к цели все эти двенадцать лет.
— Прости меня, — сказал Адриан Эвентри своей сестре и спрятал лицо в её ладонях.
Она не ударила его и не отняла рук. Её пальцы слегка шевельнулись и погладили его по волосам.
— Бедный мой. Бедный мой братишка. Не хочешь мне рассказать?..
Он покачал головой. Какое-то время они сидела не шевелясь. За окном собирались сумерки.
— Я думаю, Роберт будет на твоей стороне. Сейчас он готов на всё, лишь бы не подпустить к нам Фосигана. Мы его ненавидим за то, что он хочет поработить нас, но… Адриан, ты понимаешь, что когда ты добьёшься своей цели, то ненавидеть мы будем уже тебя? Страшна даже не сама сила, а свидетельства этой силы.
— Тогда, видимо, мне остаётся порадоваться, что я вовсе не так силён и внушителен, как лорд Грегор.
— О да, — сказала Бетани. — Но это только так кажется. Это ведь только с виду.
Он поднял голову и встал с колен. Теперь она смотрела на него снизу вверх.
— Я могу сказать твоему мужу всё то, что сказал тебе?
— Не надо. Я сама. Роберт хороший человек и… не так глуп, как ты мог подумать, — добавила она и вдруг зарделась. — Просто к нему надо знать подход.
— Ты вьёшь из него верёвки, сестрёнка, — развеселившись, заметил Эд. — И как тебе не совестно? Он ведь от тебя без ума.
— Да, — без улыбки ответила Бетани. — Именно поэтому он от меня и без ума.
Помолчав и словно обдумав что-то, она решительно добавила:
— Тебе понадобится поддержка жрецов. И, может быть, прежде всего именно жрецов Гвидре, если ты собираешься стать конунгом. Ведь это бог твоего клана.
Она в самом деле была умна, дьявольски умна, куда умнее его самого — его несносная младшая сестра.
— Моего клана, — медленно повторил Эд. — Ну да. Ты думаешь, стоит сделать это прямо сейчас?..
— Конечно. Война Эвентри против Одвеллов — это одно, этим никого теперь не удивишь. Но ты собираешься пойти с огнём и мечом на земли, где люди уже много лет живут в мире и наблюдают за тем, как мы тут убиваем друг друга, — сказала Бетани с горечью. — Если жрецы не поддержат эту войну и не повлияют на народ, против тебя ополчится весь Бертан. Ты не продвинешься дальше Тэйрака, тебя замучают партизаны… Что такое? Почему ты смеёшься?
— Я глубоко сожалею, дорогая сестра, — сказал Эд Эфрин, — что боги не одобряют браков между кровными родичами. В противном случае, клянусь, лорд Роберт не дожил бы до рассвета, а ты бы недолго была вдовой.
— Всё ты врёшь, — не моргнув глазом, сказала Бетани. — Ни один мужчина на самом деле не желает себе умной жены. Вы только восхищаетесь вслух чужими. К тому же я бы всё равно тебе изменяла.
— О, это я бы как-нибудь пережил, — заверил Эд, и она фыркнула. Потом встала и протянула ему руку — как в детстве, в те редкие дни, когда они не ссорились и она звала его с собой поиграть.
— Пойдём к Роберту. Но ничего не говори ему, понял? Я сама.
И Эд покорно взял её за руку и пошёл, когда она повела его за собой, так, будто это она была старшей и знала, что нужно делать и как поступить, чтобы всё было хорошо.
3
Она гордо вскинула голову, задрав маленький острый подбородок.
— Я же сказала тебе: я не дура! Роберт не принимал участие в той войне, ему было приказано удерживать позиции и не пропускать к врагу продовольственные обозы. Но к нам часто приезжали гонцы от других лордов, а иногда и сами лорды… Они с Робертом говорили, а я слушала. И я видела, как они относятся ко всему происходящему.
— И как же они к этому относились?
— Они называли Одвелла трусом. Он и есть трус… был трус. Он десятки раз мог стать великим конунгом, но ему всегда не хватало решимости для последнего рывка. Он нападал и тут же отступал, удерживал свои позиции, но не стремился продвинуться дальше на юг. И рано или поздно это погубит всех нас. Власть Фосигана крепнет год от года, к нему продолжают присоединяться нейтральные кланы… ты должен знать об этом даже больше меня, если пробыл с ним рядом три года. И ты же видишь, что он делает всё это время! Сидит себе, носа за ворота не кажет, смотрит, как Одвелл и бонды рвут друг другу глотки и слабнут… Пусть через годы, он всё же накопит достаточно сил, чтобы просто прийти под стены Одвелла и потребовать у него присягу и дань, и тогда его никто не сможет остановить.
— Знаешь, — проговорил Эд, — я три года знал его… достаточно близко… и так и не смог понять, за что все вы так его ненавидите.
Бетани, его умная, проницательная, гневливая сестрёнка Бетани вспыхнула и выпрямилась, словно он нанёс ей личное оскорбление.
— Не ты ли только что сказал, что это он пытался уничтожить нашу семью?!
— Да. Но ты не знала об этом до сегодняшнего дня. А я знал и… — Эд смолк, понимая, что сказал лишнее. Как мог он всё это время быть для Грегора Фосигана не просто приближённым, но другом, зная всё, что он знал?.. «Есть нечто более важное, Бетани, — мысленно сказал он ей. — Нечто более важное, чем я, или ты, или то, что мы любим». Эта мысль вызвала в нём отвращение к самому себе, которое он испытывал гораздо чаще, чем ему хотелось бы.
— Я слыхала, — сказала Бетани, — что в городах, которые обложены его данью, наместники имеют право первой брачной ночи. Они могу взять любую женщину города в день, когда она выходит замуж, и вернуть её мужу уже испорченной.
— Глупости. Каждому известно, что Фосиган предпочитает мальчиков. Его наместники во всём вторят хозяевам. Так что они не невесту забирают, а жениха.
Она вытаращилась на него, а потом расхохоталась. Впрочем, смех быстро стих.
— Говоря по правде, я сама не знаю, чем так плох Фосиган… кроме того, что он не выполнил обязательств, которые дал моей семье, — призналась она. — Но Роберт и его люди не хотят припадать к его ногам и называть великим конунгом. И это заразно. Это чувство… это нежелание сгибать спину.
— Заразно, — эхом отозвался Эд. Это слово значило для него гораздо больше, чем она могла понять. Его усмешка была деревянной. — Бетани, подумай сама, ты в самом деле не глупа. Великий конунг, перед которым преклоняются все кланы и города, — это не только поборы и тирания. Это большая армия, обширная торговля, это хорошие дороги на твоей земле, о которых ты так мечтаешь, потому что когда они станут принадлежать конунгу, поверь, он первый позаботится о том, чтобы тебе было на что их строить. Ты так боишься, что он придёт и заберёт вас под свою руку… но сама утверждаешь, что это всё равно случится рано или поздно.
— Случится. Теперь, когда вы с Бертраном убили лорда Дэйгона… — она осеклась снова, и её глаза расширились. Она и впрямь выросла в умную женщину. — Адриан! Так вы… вы хотите…
Он взял обе её ладони в свои и внимательно посмотрел ей в лицо.
— Бетани, скажи мне одну вещь. Если появится некто, кто сделал бы то, чего вы тщетно ждали от Одвелла… Если бы он объединил бондов, призвал вас и повёл бы на Сотелсхейм… твой муж пошёл бы за ним?
Она дёрнула рукой, словно хотела в ужасе прикрыть ладонью рот — снова таким знакомым и детским жестом. Эд не выпустил её.
— Но… это же немыслимо, Адриан! У вас… у тебя нет столько людей, и к тому же Сотелсхейм!.. Его ведь не взять… там тройное кольцо стен, и тысяча башен, и…
— Башен всего восемьдесят. И не ты ли сама только что говорила мне, что главная провинность перед вами Одвелла в том, что он струсил?
— Но он всегда был силён. От него всегда этого ждали. А от тебя… — она запнулась, кажется, только теперь поняв, к чему он всё это время клонил. Потом покачала головой. — Я уверена, у Фосигана множество сторонников в самом Сотелсхейме. Даже если ты его уничтожишь, кто-нибудь из его септ займёт освободившееся место, вот и всё.
— Сомневаюсь, — лучисто улыбнулся Эд, и Бетани слегка вздрогнула от этой улыбки. Таким она никогда прежде не видела своего брата — и как будто неожиданно усомнилась, а в самом ли деле это её брат…
«Мы все изменились, сестрёнка, — подумал он. — Кто-то больше, кто-то меньше, но время не стоит на месте».
— Бетани, поверь мне на слово: сейчас при дворе Фосигана ему не найдётся бесспорный преемник. Так уж случилось, что самые значительные кланы в последние несколько лет попали в опалу или лишились своих лучших представителей. Те, кто остались, — мелкие сошки, и после смерти Фосигана они перегрызутся между собой точно так же, как перегрызлись бонды после смерти Анастаса.
— После смерти Фосигана, — медленно повторила Бетани. — Адриан… ты уже всё решил? Ты… боги, я ведь так и не спросила тебя… ты знал, что я буду сегодня в «Седом филине»? Ты ждал меня там?..
Он твёрдо покачал головой: ему было важно, чтобы она ему верила.
— Нет. Я не могу этого объяснить, но я даже не подозревал, что ты будешь там. Я ехал в Скортиар… по своим делам. Мне нужно уладить там кое-что, прежде чем возвращаться в Сотелсхейм. Я не думал, что встречу тебя.
Он не знал, как больно ранил её этими словами, пока последнее из них не сорвалось с его губ.
— Значит, ты не думал обо мне. Ты по-прежнему обо мне не думал.
Как, ну как было ей объяснить, что он не мог думать? Ни о ней — тогда и теперь, — ни о её маленьких дочерях, его родной крови, ни об Анастасе много лет назад, ни о своих несчастных жене и возлюбленной в Сотелсхейме, ни о ком из тех, кого он не смел позволить себе любить, потому что они были не так уж важны?.. Как чудовищно это звучало: не так уж важны. Он ненавидел себя всякий раз, когда эта мысль приходила к нему, снова и снова, и не имел права её отогнать, потому что именно она вела его к цели все эти двенадцать лет.
— Прости меня, — сказал Адриан Эвентри своей сестре и спрятал лицо в её ладонях.
Она не ударила его и не отняла рук. Её пальцы слегка шевельнулись и погладили его по волосам.
— Бедный мой. Бедный мой братишка. Не хочешь мне рассказать?..
Он покачал головой. Какое-то время они сидела не шевелясь. За окном собирались сумерки.
— Я думаю, Роберт будет на твоей стороне. Сейчас он готов на всё, лишь бы не подпустить к нам Фосигана. Мы его ненавидим за то, что он хочет поработить нас, но… Адриан, ты понимаешь, что когда ты добьёшься своей цели, то ненавидеть мы будем уже тебя? Страшна даже не сама сила, а свидетельства этой силы.
— Тогда, видимо, мне остаётся порадоваться, что я вовсе не так силён и внушителен, как лорд Грегор.
— О да, — сказала Бетани. — Но это только так кажется. Это ведь только с виду.
Он поднял голову и встал с колен. Теперь она смотрела на него снизу вверх.
— Я могу сказать твоему мужу всё то, что сказал тебе?
— Не надо. Я сама. Роберт хороший человек и… не так глуп, как ты мог подумать, — добавила она и вдруг зарделась. — Просто к нему надо знать подход.
— Ты вьёшь из него верёвки, сестрёнка, — развеселившись, заметил Эд. — И как тебе не совестно? Он ведь от тебя без ума.
— Да, — без улыбки ответила Бетани. — Именно поэтому он от меня и без ума.
Помолчав и словно обдумав что-то, она решительно добавила:
— Тебе понадобится поддержка жрецов. И, может быть, прежде всего именно жрецов Гвидре, если ты собираешься стать конунгом. Ведь это бог твоего клана.
Она в самом деле была умна, дьявольски умна, куда умнее его самого — его несносная младшая сестра.
— Моего клана, — медленно повторил Эд. — Ну да. Ты думаешь, стоит сделать это прямо сейчас?..
— Конечно. Война Эвентри против Одвеллов — это одно, этим никого теперь не удивишь. Но ты собираешься пойти с огнём и мечом на земли, где люди уже много лет живут в мире и наблюдают за тем, как мы тут убиваем друг друга, — сказала Бетани с горечью. — Если жрецы не поддержат эту войну и не повлияют на народ, против тебя ополчится весь Бертан. Ты не продвинешься дальше Тэйрака, тебя замучают партизаны… Что такое? Почему ты смеёшься?
— Я глубоко сожалею, дорогая сестра, — сказал Эд Эфрин, — что боги не одобряют браков между кровными родичами. В противном случае, клянусь, лорд Роберт не дожил бы до рассвета, а ты бы недолго была вдовой.
— Всё ты врёшь, — не моргнув глазом, сказала Бетани. — Ни один мужчина на самом деле не желает себе умной жены. Вы только восхищаетесь вслух чужими. К тому же я бы всё равно тебе изменяла.
— О, это я бы как-нибудь пережил, — заверил Эд, и она фыркнула. Потом встала и протянула ему руку — как в детстве, в те редкие дни, когда они не ссорились и она звала его с собой поиграть.
— Пойдём к Роберту. Но ничего не говори ему, понял? Я сама.
И Эд покорно взял её за руку и пошёл, когда она повела его за собой, так, будто это она была старшей и знала, что нужно делать и как поступить, чтобы всё было хорошо.
3
Восьмого дня второго осеннего месяца внутренний дворик монастыря огласил гневный отрывистый крик:
— Сестра Гизелла!
И торопливый топот дебелых ног ответствовал этому зову.
Сестра Гизелла была одной из самых немолодых и, по досадному совместительству, самых бестолковых служанок Милосердного сына Гилас, каких только знавала святая земля Скортиарского монастыря гвидреанок. Это была грузная, потливая и безмозглая баба из клана Аленви, которую в монастырь запроторил муж, пожелавший жениться на молодой. В общем-то, сестру Гизеллу стоило пожалеть, это велели и заветы Гвидре Милосердного, и простое человеколюбие, однако местра-настоятельница имела собственное мнение на сей счёт.
— Сестра Гизелла!
Пыхтя и тщетно пытаясь справиться с одышкой, нерадивая монахиня влетела в просторную светлую комнату, где ей надлежало находиться и откуда она малодушно улизнула — дескать, взять со склада чистые простыни. В действительности она и вправду собиралась всего лишь сходить за простынями, но по дороге ей встретилась сестра Мадлена. И надо же такому случиться, что местра Адель, некстати проходя по галерее второго этажа, увидела их, беспечно болтавших посреди двора в разгар трудового дня. Сестру Мадлену преподобная настоятельница не любила ещё больше, чем её простоватую подругу из Аленви — большей болтушки и бездельницы было не сыскать не только в Скортиаре, но и во всех иных обителях Гвидре. Местра Адель на дух не выносила сестру Мадлену и терпела её в стенах своего монастыря лишь потому, что та попала сюда по протекции самого лорда Фосигана. Не то чтобы местра Адель испытывала к великому конунгу хотя бы слабое подобие благолепия. Всё было куда прозаичнее: он держал в руках Сотелсхейм, а с ним — жреческий Анклав, и она не могла позволить себе с ним ссориться.
Однако гонять и третировать его протеже — могла и вполне. Жаль, сейчас ей было не до того, но она вспомнит о сестре Мадлене, как только самые насущные дела будут закончены. В отличие от большинства своих братьев и сестёр по вере, местра Адель не считала наказание нерадивых первостепенной задачей духовного наставника. Были и более важные дела.
— Сестра Гизелла!
В третий раз окрик прозвучал уже не столь громко, но совершенно ледяным тоном. Бедная сестра Гизелла, задыхаясь, рухнула на колени перед своей местрой, каменным изваянием застывшей в шаге от дверного проёма.
— Простите, матушка…
— Где вы были, сестра? Разве я не запретила вам отлучаться?
— Простите, матушка, кончились простыни, и я…
— Когда вы в последний раз меняли ему перевязки? Вы сходили за шалфеевым настоем? Корпия почти закончилась, и вода совсем остыла.
— Да, матушка…
— Что «да, матушка»? Вы хотите смерти этому несчастному? От вас было бы куда больше проку, если бы вы с утра до ночи торчали в молельне, общаясь с нашим Милосердным Господом, если уж вам так охота почесать языком. Прося принять вас в эту обитель, вы прекрасно знали, что здесь от вас потребуется другое.
— Матушка… — в больших голубых глазах простодушной дурёхи, не способной ни оправдаться, ни повиниться толком, дрожали слёзы, пухлые руки судорожно прижимались к груди. Одна из простыней выскользнула и упала на вычищенный чуть не до блеску пол. Сестра Гизелла вскрикнула так, словно ждала смертельного удара в наказание за неловкость.
Местра Адель наклонилась с проворством, удивительным для её отнюдь не юных лет, подхватила простыню и указала покрасневшей сестре Гизелле на стол в дальнем углу комнаты.
— Положите туда, а это отнесите назад и прокипятите. Вы кипятили простыни?
— Да, конечно, матушка, как вы и велели…
— Ваша расторопность и понятливость меня потрясают. Подите, сестра.
Человек, глядящий на происходящее со стороны, мог решить, что утром восьмого дня второго осеннего месяца преподобная местра Адель, настоятельница Скортиарского монастыря гвидреанок, пребывала не в духе. Однако это было не так, вернее, не совсем так. Преподобная местра Адель всегда была не в духе. Те, кто знали её много лет, давно привыкли к этому, но бедная сестра Гизелла попала в Скортиар всего несколько недель назад. Ей многое предстояло обнаружить. И понять.
Впрочем, может, не столь уж и многое, думала местра Адель, бросая на пол испачканную простыню. Слишком она глупа. Надо при первом же удобном случае позаботиться о её переводе в другой монастырь. Было два рода послушниц, от которых преподобная настоятельница старалась избавиться как можно быстрее: слишком глупые и слишком умные. Первые были бесполезны, вторые могли быть опасны. Иногда, впрочем, случалось и с точностью до наоборот. В таких стенах, как эти, ум порой становился совершенно бесполезен, а глупость — опасней любого коварства. «Завтра же напишу её мужу», — решила Адель и наконец повернулась к человеку, чьё здоровье и благополучие оказались под угрозой из-за безалаберности Гизеллы Аленви.
Человек этот лежал на узкой койке, вытянув поверх одеяла длинные, худые, иссечённые шрамами руки. Лицо его побелело, взмокло от пота, синеватые веки были опущены, грудь вздымалась часто и неровно. У него была проникающая колотая рана в животе; третьего дня его привёз сюда мэтр Хоран, хозяин трактира «Благословение Гвидре», что двумя милями ниже по дороге, ведущей мимо Скортиарской обители. Несмотря на умиротворяющее название, драки в этом трактире случались ничуть не реже, чем в любом другом кабаке, и, по договорённости с местрой-настоятельницей, тяжелораненых, которым не могли оказать помощи на месте, немедленно доставляли в монастырь. Когда этого человека принесли сюда, его кишки свисали с носилок и болтались, только что не полощась в пыли. В любом другом трактире Бертана его бы бросили там, где он упал, справедливо сочтя безнадёжным. Но мэтр Хоран не первый год поставлял сёстрам-гвидреанкам пациентов. Он знал, что местра Адель не охнет и не прикроет рот ладонью при виде кровавого месива на животе несчастного. О нет, она только сожмёт плотнее губы, и странный огонь вспыхнет в её глазах — вспыхнет на миг и тут же погаснет, но мэтр Хоран успеет его заметить. Он слишком давно и слишком хорошо её знает. С ним она может позволить себе мимолётную слабость и не скрывать этот огонь. И это доверие, которое она ему оказывала и которое он сполна оправдывал, было платой за то, что она раз за разом вытаскивала из могилы его постояльцев.
Мужчина всё ещё был без сознания. Адель отёрла его лоб чистой тряпицей, потрогала. Ещё горячий, но уже не так, как прежде, — жар определённо спадает. Бережно размотав повязки, пропитавшиеся кровью (ох и получит всё-таки сестра Гизелла, когда у местры Адель дойдут до этого руки!), с затаенной тревогой посмотрела на рану, зашитую толстой просмоленной нитью. Никто не знал об этом, но она волновалась — прежде ей не приходилось оперировать раненых, находящихся в настолько тяжёлом состоянии. Она опасалась, что он умрёт прямо во время операции, но гнала эти мысли прочь — и он выжил. Это уже было победой, но теперь для Адели такой победы было мало. Она хотела, чтобы он жил. Поднеся к лицу извлечённые из раны клочки корпии, она понюхала их, потом наклонилась и понюхала рану, чтобы удостовериться. Нет, наверняка она бы не поручилась — прежде случалось, что органы чувств обманывали её, подсказывая не то, что есть на самом деле, а то, чего бы ей хотелось, — но, кажется, рана была чистой. Что, конечно, не продлится долго, если у бедняги и впредь будут столь нерадивые сиделки.
Надрывный кашель из-за перегородки, отделяющей постель раненого от соседней койки, вынудил Адель поднять голову. Кашель звучал так, словно что-то внутри у больного рвалось в клочья.
— Сестра Тэсса! Вы здесь?
Маленькая, бледная, робкая сестра Тэсса шагнула из-за ширмы, наклонив голову в приветствии. Это бедное дитя была сиротой, много лет назад переданной на попечение Гвидре. Всегда тихая и незаметная, как мышка — её тут словно бы и не было, когда местра отчитывала сестру Гизеллу — а та, к слову, снова убежала, небось, довольная, что нашёлся новый повод отлучиться из лазарета. Ей было страшно здесь — Адель это знала. Хуже дурака может быть только трусливый дурак.
— Что там Галиотто?
Они называли Галиотто этого пациента, потому что он, как герой древней баллады, был гонцом и нёс послание сквозь грозы, бури и ливни, и донёс, и, подобно герою, пал замертво — только не на пороге дома, в который шёл, а на обратном пути, еле-еле успев доползти до монастыря гвидреанок и рухнув у ворот, захаркивая землю вокруг кровавой мокротой. Он успел рассказать им это, прежде чем потерял сознание, но так и не назвал своего имени — потому они и звали его Галиотто. У него было лёгочное воспаление; тепло, покой и сок рябины помогли ему, и он уже три дня кашлял без крови. Но сейчас, судя по звуку, с которым вырывался кашель из истерзанных лёгких, положение вновь ухудшилось.
Вместо ответа на заданный вопрос сестра Тэсса показала местре Адели платок с красными пятнами свежей крови. Нахмурившись, настоятельница шагнула за ширму, но прежде обернулась и подозвала сестру Нору, кормившую своего больного в дальнем конце палаты. У каждого из пациентов Скортиарской обители (или, как звала её мысленно Адель, Скортиарского госпиталя) была собственная сиделка; раненый и заштопанный протеже мэтра Хорана был поручен сестре Гизелле. По легкомыслию и тщеславной самоуверенности местры-настоятельницы, чересчур уверовавшей в свои педагогические способности, он остался без надзора, и об этом следовало позаботиться в первую очередь. Сестре Норе она доверяла больше прочих.
— Промойте рану и перевяжите. Потом найдите кого-нибудь из младших сестёр, пусть она вас заменит у постели Гифуса. Вы нужны мне здесь.
— Да, матушка, — отозвалась та и пошла выполнять приказание.
Адель повернулась к Галиотто, продолжавшему сотрясаться в сухом лающем кашле.
— Ну-ну, друг мой, успокойтесь, — негромко сказала местра, подходя и кладя руку ему на плечо. Он был в жару и бреду и не слышал её, но она знала, как действует спокойный женский голос на больных, даже если их разум закрыт от мира. Галиотто метался по постели, на его губах пузырилась розовая пена. Адель отёрла её и пощупала шею больного. Ничего хорошего: узлы набухли ещё сильнее и были на ощупь твёрдыми, как камешки.
— Сестра Тэсса, велите сестре Урсуле нагреть воды, — не оборачиваясь, сказала Адель. — И скажите, чтобы она сделала компресс.
— Тепловой компресс? При кровохарканье? Должно быть, этот человек — великий грешник, раз вы желаете ему смерти, преподобная местра.
Адель выпрямилась так резко, что у неё заныла спина. И дело было не в словах, которые были сказаны.
Дело было в том, что произнесший их голос принадлежал мужчине.
Адель из клана Джесвел была родом с острова Дордуэлл, более известного под названием Сварливый остров. Гилас и Молог отсылали туда нерождённые души самых упрямых, вспыльчивых, гневливых и вздорных смертных, чтобы, придя в мир на убогом клочке земли, они довеку грызлись между собой за него, за свои кланы, за своих хозяев и богов — когда на потеху, а когда и на устрашение всему Бертану, в зависимости от того, хватало ли у кого-то из островитян запалу добраться до материка и там показать равно и врагам своим, и друзьям, почём фунт лиха. Клан Джесвел присягнул Фосигану полвека назад, но это ничего не значило — ввиду удалённости своих владений Джесвелы ограничивали септанскую повинность отправкой припасов и снаряжений, приберегая основные силы для личных дрязг на самом Дордуэлле. Сколько Адель помнила себя, в их доме постоянно стоял крик, ор и плач, хлопали двери, билась посуда, громыхали в ярости брошенные на пол ножны, а порой звенела и сталь, хотя досточтимый лорд Нейл, отец Адели, всё же знал пределы и чаще обходился кулаками.
Адель из клана Джесвел была достойной дочерью своего рода и своего острова. И когда двадцать лет назад она юной девочкой прибыла в монастырь Милосердного Гвидре в Скортиаре, а двенадцать спустя стала его настоятельницей, её характер не изменился ни на йоту.
Зажав в кулаке тряпицу с кровавой гнойной мокротой своего подопечного, местра Адель упёрла кулаки в бока и, смерив незваного гостя взглядом с головы до пят, спросила тоном, каким обычно осведомляются у человека о преступлении, в котором его только что уличили:
— Вы больны?
Стоящий перед ней молодой мужчина приподнял бровь.
— Боюсь, что нет, преподобная местра. Я…
— Очень жаль. В таком случае, кто бы вы ни были, подите прочь и молитесь Гвидре Милосердному, чтобы простил вам грех, который вы совершили, ворвавшись в женский монастырь и осквернив его своим присутствием. Вон.
— Я не могу уйти сейчас, преподобная. Это означало бы обречь на скорую и мучительную гибель вот этого человека, — мужчина с деланным смущением указал на Галиотто, переставшего наконец кашлять и теперь шумно и сипло дышавшего у Адели за спиной.
— Вы лекарь?
— Не больше, чем вы. И знаю, без сомнения, не больше вашего о том, как лечить человека, выхаркивающего собственные лёгкие. Однако…
Женщина более уравновешенная, чем преподобная местра Адель, но обладающая её умом и опытом, именно в этот миг остановилась бы, понимая, чем может обернуться подобный разговор — ведь она понятия не имела, кто стоит перед ней. Но Адель Джесвел не умела останавливать коней на поворотах. А кроме того, она видела, что этому человеку есть что сказать по поводу Галиотто. Она готова была слушать. Это ничего ей не стоило.
— Продолжайте.
Он слегка улыбнулся, и Адель только теперь заметила, что он молод и хорошо одет, хотя его дорожный костюм порядком извозился в грязи и пыли. Его лицо было ей незнакомо. Под каким предлогом он проник в монастырь? Его истинные цели пока что её не интересовали.
Она ждала, что он ответит что-нибудь всё тем же язвительным тоном, но вместо этого он сказал только: «Позвольте» — и, обойдя её, подошёл к постели больного. Адель смотрела, как он трогает лоб и шею Галиотто — в точности как сама Адель минутой ранее. «Он мог видеть, как я это делаю», — подумала она, но тут он откинул одеяло и самым бесцеремонным образом ощупал пах больного. Адель услышала, как ахнула позади неё маленькая Урсула, и круто обернулась.
— Сестра, вы меня слышали? Я велела нагреть воды! — резко сказала она. Сестра Тэсса шевельнулась, переступив с ноги на ноги, и только тогда Адель заметила, что она всё ещё здесь — стоит и смотрит во все глаза, как совершенно незнакомый всем им мужчина ощупывает другого мужчину.
— Тэсса, помогите сестре Норе.
— Да, матушка.
На шум сбежалось ещё несколько любопытных монахинь, в основном юных, несших свою вахту у постелей больных за другими ширмами. Адель разогнала их и наконец повернулась к наглому незнакомцу. Тот уже набросил одеяло на тело больного, снова погрузившегося в забытьё, и требовательно протянул к Адели руку.
— Дайте.
Она не сразу поняла, что он просит платок, которым она отирала губы Галиотто. Она поколебалась секунду, потом протянула к нему руку. Мужчина развернул платок, встряхнул его, распрямляя, осмотрел, понюхал.
— У него внутреннее кровотечение, — сказал он. — Любая тепловая процедура его убьёт. Что вы ему давали?
— Эфирные масла, — поколебавшись, ответила Адель. Этот человек странно действовал на неё — он был юн и дерзок, но отчего-то она слушала его и отвечала ему. — Мирт и базилик…
— Сестра Гизелла!
И торопливый топот дебелых ног ответствовал этому зову.
Сестра Гизелла была одной из самых немолодых и, по досадному совместительству, самых бестолковых служанок Милосердного сына Гилас, каких только знавала святая земля Скортиарского монастыря гвидреанок. Это была грузная, потливая и безмозглая баба из клана Аленви, которую в монастырь запроторил муж, пожелавший жениться на молодой. В общем-то, сестру Гизеллу стоило пожалеть, это велели и заветы Гвидре Милосердного, и простое человеколюбие, однако местра-настоятельница имела собственное мнение на сей счёт.
— Сестра Гизелла!
Пыхтя и тщетно пытаясь справиться с одышкой, нерадивая монахиня влетела в просторную светлую комнату, где ей надлежало находиться и откуда она малодушно улизнула — дескать, взять со склада чистые простыни. В действительности она и вправду собиралась всего лишь сходить за простынями, но по дороге ей встретилась сестра Мадлена. И надо же такому случиться, что местра Адель, некстати проходя по галерее второго этажа, увидела их, беспечно болтавших посреди двора в разгар трудового дня. Сестру Мадлену преподобная настоятельница не любила ещё больше, чем её простоватую подругу из Аленви — большей болтушки и бездельницы было не сыскать не только в Скортиаре, но и во всех иных обителях Гвидре. Местра Адель на дух не выносила сестру Мадлену и терпела её в стенах своего монастыря лишь потому, что та попала сюда по протекции самого лорда Фосигана. Не то чтобы местра Адель испытывала к великому конунгу хотя бы слабое подобие благолепия. Всё было куда прозаичнее: он держал в руках Сотелсхейм, а с ним — жреческий Анклав, и она не могла позволить себе с ним ссориться.
Однако гонять и третировать его протеже — могла и вполне. Жаль, сейчас ей было не до того, но она вспомнит о сестре Мадлене, как только самые насущные дела будут закончены. В отличие от большинства своих братьев и сестёр по вере, местра Адель не считала наказание нерадивых первостепенной задачей духовного наставника. Были и более важные дела.
— Сестра Гизелла!
В третий раз окрик прозвучал уже не столь громко, но совершенно ледяным тоном. Бедная сестра Гизелла, задыхаясь, рухнула на колени перед своей местрой, каменным изваянием застывшей в шаге от дверного проёма.
— Простите, матушка…
— Где вы были, сестра? Разве я не запретила вам отлучаться?
— Простите, матушка, кончились простыни, и я…
— Когда вы в последний раз меняли ему перевязки? Вы сходили за шалфеевым настоем? Корпия почти закончилась, и вода совсем остыла.
— Да, матушка…
— Что «да, матушка»? Вы хотите смерти этому несчастному? От вас было бы куда больше проку, если бы вы с утра до ночи торчали в молельне, общаясь с нашим Милосердным Господом, если уж вам так охота почесать языком. Прося принять вас в эту обитель, вы прекрасно знали, что здесь от вас потребуется другое.
— Матушка… — в больших голубых глазах простодушной дурёхи, не способной ни оправдаться, ни повиниться толком, дрожали слёзы, пухлые руки судорожно прижимались к груди. Одна из простыней выскользнула и упала на вычищенный чуть не до блеску пол. Сестра Гизелла вскрикнула так, словно ждала смертельного удара в наказание за неловкость.
Местра Адель наклонилась с проворством, удивительным для её отнюдь не юных лет, подхватила простыню и указала покрасневшей сестре Гизелле на стол в дальнем углу комнаты.
— Положите туда, а это отнесите назад и прокипятите. Вы кипятили простыни?
— Да, конечно, матушка, как вы и велели…
— Ваша расторопность и понятливость меня потрясают. Подите, сестра.
Человек, глядящий на происходящее со стороны, мог решить, что утром восьмого дня второго осеннего месяца преподобная местра Адель, настоятельница Скортиарского монастыря гвидреанок, пребывала не в духе. Однако это было не так, вернее, не совсем так. Преподобная местра Адель всегда была не в духе. Те, кто знали её много лет, давно привыкли к этому, но бедная сестра Гизелла попала в Скортиар всего несколько недель назад. Ей многое предстояло обнаружить. И понять.
Впрочем, может, не столь уж и многое, думала местра Адель, бросая на пол испачканную простыню. Слишком она глупа. Надо при первом же удобном случае позаботиться о её переводе в другой монастырь. Было два рода послушниц, от которых преподобная настоятельница старалась избавиться как можно быстрее: слишком глупые и слишком умные. Первые были бесполезны, вторые могли быть опасны. Иногда, впрочем, случалось и с точностью до наоборот. В таких стенах, как эти, ум порой становился совершенно бесполезен, а глупость — опасней любого коварства. «Завтра же напишу её мужу», — решила Адель и наконец повернулась к человеку, чьё здоровье и благополучие оказались под угрозой из-за безалаберности Гизеллы Аленви.
Человек этот лежал на узкой койке, вытянув поверх одеяла длинные, худые, иссечённые шрамами руки. Лицо его побелело, взмокло от пота, синеватые веки были опущены, грудь вздымалась часто и неровно. У него была проникающая колотая рана в животе; третьего дня его привёз сюда мэтр Хоран, хозяин трактира «Благословение Гвидре», что двумя милями ниже по дороге, ведущей мимо Скортиарской обители. Несмотря на умиротворяющее название, драки в этом трактире случались ничуть не реже, чем в любом другом кабаке, и, по договорённости с местрой-настоятельницей, тяжелораненых, которым не могли оказать помощи на месте, немедленно доставляли в монастырь. Когда этого человека принесли сюда, его кишки свисали с носилок и болтались, только что не полощась в пыли. В любом другом трактире Бертана его бы бросили там, где он упал, справедливо сочтя безнадёжным. Но мэтр Хоран не первый год поставлял сёстрам-гвидреанкам пациентов. Он знал, что местра Адель не охнет и не прикроет рот ладонью при виде кровавого месива на животе несчастного. О нет, она только сожмёт плотнее губы, и странный огонь вспыхнет в её глазах — вспыхнет на миг и тут же погаснет, но мэтр Хоран успеет его заметить. Он слишком давно и слишком хорошо её знает. С ним она может позволить себе мимолётную слабость и не скрывать этот огонь. И это доверие, которое она ему оказывала и которое он сполна оправдывал, было платой за то, что она раз за разом вытаскивала из могилы его постояльцев.
Мужчина всё ещё был без сознания. Адель отёрла его лоб чистой тряпицей, потрогала. Ещё горячий, но уже не так, как прежде, — жар определённо спадает. Бережно размотав повязки, пропитавшиеся кровью (ох и получит всё-таки сестра Гизелла, когда у местры Адель дойдут до этого руки!), с затаенной тревогой посмотрела на рану, зашитую толстой просмоленной нитью. Никто не знал об этом, но она волновалась — прежде ей не приходилось оперировать раненых, находящихся в настолько тяжёлом состоянии. Она опасалась, что он умрёт прямо во время операции, но гнала эти мысли прочь — и он выжил. Это уже было победой, но теперь для Адели такой победы было мало. Она хотела, чтобы он жил. Поднеся к лицу извлечённые из раны клочки корпии, она понюхала их, потом наклонилась и понюхала рану, чтобы удостовериться. Нет, наверняка она бы не поручилась — прежде случалось, что органы чувств обманывали её, подсказывая не то, что есть на самом деле, а то, чего бы ей хотелось, — но, кажется, рана была чистой. Что, конечно, не продлится долго, если у бедняги и впредь будут столь нерадивые сиделки.
Надрывный кашель из-за перегородки, отделяющей постель раненого от соседней койки, вынудил Адель поднять голову. Кашель звучал так, словно что-то внутри у больного рвалось в клочья.
— Сестра Тэсса! Вы здесь?
Маленькая, бледная, робкая сестра Тэсса шагнула из-за ширмы, наклонив голову в приветствии. Это бедное дитя была сиротой, много лет назад переданной на попечение Гвидре. Всегда тихая и незаметная, как мышка — её тут словно бы и не было, когда местра отчитывала сестру Гизеллу — а та, к слову, снова убежала, небось, довольная, что нашёлся новый повод отлучиться из лазарета. Ей было страшно здесь — Адель это знала. Хуже дурака может быть только трусливый дурак.
— Что там Галиотто?
Они называли Галиотто этого пациента, потому что он, как герой древней баллады, был гонцом и нёс послание сквозь грозы, бури и ливни, и донёс, и, подобно герою, пал замертво — только не на пороге дома, в который шёл, а на обратном пути, еле-еле успев доползти до монастыря гвидреанок и рухнув у ворот, захаркивая землю вокруг кровавой мокротой. Он успел рассказать им это, прежде чем потерял сознание, но так и не назвал своего имени — потому они и звали его Галиотто. У него было лёгочное воспаление; тепло, покой и сок рябины помогли ему, и он уже три дня кашлял без крови. Но сейчас, судя по звуку, с которым вырывался кашель из истерзанных лёгких, положение вновь ухудшилось.
Вместо ответа на заданный вопрос сестра Тэсса показала местре Адели платок с красными пятнами свежей крови. Нахмурившись, настоятельница шагнула за ширму, но прежде обернулась и подозвала сестру Нору, кормившую своего больного в дальнем конце палаты. У каждого из пациентов Скортиарской обители (или, как звала её мысленно Адель, Скортиарского госпиталя) была собственная сиделка; раненый и заштопанный протеже мэтра Хорана был поручен сестре Гизелле. По легкомыслию и тщеславной самоуверенности местры-настоятельницы, чересчур уверовавшей в свои педагогические способности, он остался без надзора, и об этом следовало позаботиться в первую очередь. Сестре Норе она доверяла больше прочих.
— Промойте рану и перевяжите. Потом найдите кого-нибудь из младших сестёр, пусть она вас заменит у постели Гифуса. Вы нужны мне здесь.
— Да, матушка, — отозвалась та и пошла выполнять приказание.
Адель повернулась к Галиотто, продолжавшему сотрясаться в сухом лающем кашле.
— Ну-ну, друг мой, успокойтесь, — негромко сказала местра, подходя и кладя руку ему на плечо. Он был в жару и бреду и не слышал её, но она знала, как действует спокойный женский голос на больных, даже если их разум закрыт от мира. Галиотто метался по постели, на его губах пузырилась розовая пена. Адель отёрла её и пощупала шею больного. Ничего хорошего: узлы набухли ещё сильнее и были на ощупь твёрдыми, как камешки.
— Сестра Тэсса, велите сестре Урсуле нагреть воды, — не оборачиваясь, сказала Адель. — И скажите, чтобы она сделала компресс.
— Тепловой компресс? При кровохарканье? Должно быть, этот человек — великий грешник, раз вы желаете ему смерти, преподобная местра.
Адель выпрямилась так резко, что у неё заныла спина. И дело было не в словах, которые были сказаны.
Дело было в том, что произнесший их голос принадлежал мужчине.
Адель из клана Джесвел была родом с острова Дордуэлл, более известного под названием Сварливый остров. Гилас и Молог отсылали туда нерождённые души самых упрямых, вспыльчивых, гневливых и вздорных смертных, чтобы, придя в мир на убогом клочке земли, они довеку грызлись между собой за него, за свои кланы, за своих хозяев и богов — когда на потеху, а когда и на устрашение всему Бертану, в зависимости от того, хватало ли у кого-то из островитян запалу добраться до материка и там показать равно и врагам своим, и друзьям, почём фунт лиха. Клан Джесвел присягнул Фосигану полвека назад, но это ничего не значило — ввиду удалённости своих владений Джесвелы ограничивали септанскую повинность отправкой припасов и снаряжений, приберегая основные силы для личных дрязг на самом Дордуэлле. Сколько Адель помнила себя, в их доме постоянно стоял крик, ор и плач, хлопали двери, билась посуда, громыхали в ярости брошенные на пол ножны, а порой звенела и сталь, хотя досточтимый лорд Нейл, отец Адели, всё же знал пределы и чаще обходился кулаками.
Адель из клана Джесвел была достойной дочерью своего рода и своего острова. И когда двадцать лет назад она юной девочкой прибыла в монастырь Милосердного Гвидре в Скортиаре, а двенадцать спустя стала его настоятельницей, её характер не изменился ни на йоту.
Зажав в кулаке тряпицу с кровавой гнойной мокротой своего подопечного, местра Адель упёрла кулаки в бока и, смерив незваного гостя взглядом с головы до пят, спросила тоном, каким обычно осведомляются у человека о преступлении, в котором его только что уличили:
— Вы больны?
Стоящий перед ней молодой мужчина приподнял бровь.
— Боюсь, что нет, преподобная местра. Я…
— Очень жаль. В таком случае, кто бы вы ни были, подите прочь и молитесь Гвидре Милосердному, чтобы простил вам грех, который вы совершили, ворвавшись в женский монастырь и осквернив его своим присутствием. Вон.
— Я не могу уйти сейчас, преподобная. Это означало бы обречь на скорую и мучительную гибель вот этого человека, — мужчина с деланным смущением указал на Галиотто, переставшего наконец кашлять и теперь шумно и сипло дышавшего у Адели за спиной.
— Вы лекарь?
— Не больше, чем вы. И знаю, без сомнения, не больше вашего о том, как лечить человека, выхаркивающего собственные лёгкие. Однако…
Женщина более уравновешенная, чем преподобная местра Адель, но обладающая её умом и опытом, именно в этот миг остановилась бы, понимая, чем может обернуться подобный разговор — ведь она понятия не имела, кто стоит перед ней. Но Адель Джесвел не умела останавливать коней на поворотах. А кроме того, она видела, что этому человеку есть что сказать по поводу Галиотто. Она готова была слушать. Это ничего ей не стоило.
— Продолжайте.
Он слегка улыбнулся, и Адель только теперь заметила, что он молод и хорошо одет, хотя его дорожный костюм порядком извозился в грязи и пыли. Его лицо было ей незнакомо. Под каким предлогом он проник в монастырь? Его истинные цели пока что её не интересовали.
Она ждала, что он ответит что-нибудь всё тем же язвительным тоном, но вместо этого он сказал только: «Позвольте» — и, обойдя её, подошёл к постели больного. Адель смотрела, как он трогает лоб и шею Галиотто — в точности как сама Адель минутой ранее. «Он мог видеть, как я это делаю», — подумала она, но тут он откинул одеяло и самым бесцеремонным образом ощупал пах больного. Адель услышала, как ахнула позади неё маленькая Урсула, и круто обернулась.
— Сестра, вы меня слышали? Я велела нагреть воды! — резко сказала она. Сестра Тэсса шевельнулась, переступив с ноги на ноги, и только тогда Адель заметила, что она всё ещё здесь — стоит и смотрит во все глаза, как совершенно незнакомый всем им мужчина ощупывает другого мужчину.
— Тэсса, помогите сестре Норе.
— Да, матушка.
На шум сбежалось ещё несколько любопытных монахинь, в основном юных, несших свою вахту у постелей больных за другими ширмами. Адель разогнала их и наконец повернулась к наглому незнакомцу. Тот уже набросил одеяло на тело больного, снова погрузившегося в забытьё, и требовательно протянул к Адели руку.
— Дайте.
Она не сразу поняла, что он просит платок, которым она отирала губы Галиотто. Она поколебалась секунду, потом протянула к нему руку. Мужчина развернул платок, встряхнул его, распрямляя, осмотрел, понюхал.
— У него внутреннее кровотечение, — сказал он. — Любая тепловая процедура его убьёт. Что вы ему давали?
— Эфирные масла, — поколебавшись, ответила Адель. Этот человек странно действовал на неё — он был юн и дерзок, но отчего-то она слушала его и отвечала ему. — Мирт и базилик…