Страница:
— Мой лорд, — сказал Давон, всё это время молча стоявший рядом, — вы выйдете к ним?
Лорд Грегор слегка нахмурился. Выйдите к ним да выйдите — упрямый осёл Давон заладил твердить это с первого дня, когда армия Эвентри и свободных бондов подошла к городу. Они продолжали звать себя свободными бондами — смех, да и только! Вряд ли многие из них понимали, чем окончится для них дело, если свершится чудо и по воле богов Эвентри войдут в Сотелсхейм. Один конунг сменится другим, только и всего. И они, те, кто помогли ему, окажутся связаны с ним оказанной помощью. Они начнут требовать привилегий, земель, замков — требовать как награды и милости, забыв о том, что ещё год назад ни у кого ничего не просили. Что почитали за высший позор — просить, и даже брать то, что дают без просьбы. Если бы брали, Фосиган купил бы их давным-давно… Но теперь они не попросят — о нет, потребуют! «Конунг Эвентри, — скажут они, — мы привели тебя сюда — теперь плати». Честная сделка, не больше и не меньше. Честная сделка, превращающая их в его септ не словом, но делом. Он купил их со всеми потрохами, и они, так гордившиеся своей неподкупностью, даже не поняли этого.
Он был редкий ловкач, этот маленький ублюдок из Эвентри. Грегор Фосиган понял это на себе, но, увы, слишком поздно. Потому теперь, вызывая удивление и раздражение своих советников и полководцев, не мог к нему выйти.
Он понял, насколько серьёзно на самом деле всё обернулось, когда до него дошла весть о расправе, которую учинил над Дэйгоном Одвеллом Бертран Эвентри. Старший его брат, по слухам, тоже был при этом — и не вмешался. Эти двое безумных мальчишек сделали то, на что более сорока лет так и не поднялась рука у самого Фосигана — разрушили равновесие, существующее между лордами Бертана. Север и юг, самопровозглашённый владыка в Сотелсхейме и вечно голодный северный волк — они удерживали чаши весов, не давая им перевесить друг друга, а меж ними, словно растревоженный улей диких пчёл, металось то, что осталось от некогда великого и свирепого бертанского народа — свободные кланы. Их можно было разделить, смутить, вырезать, переманить одного за другим, но они никак не хотели исчезать до конца. Это слишком большое, слишком долгое дело, и мечтой лорда Фосигана было довести его до конца — или хотя бы взрастить наследника, который продолжит и завершит начатое. И тогда не останется извечного источника пополнения сил для лордов Севера, каковыми вот уже полвека были Одвеллы. И Одвеллы склонятся… но не раньше, чем это сделают последние из свободных бондов. Лорд Грегор знал, что это всего лишь вопрос времени, осторожности и терпения. Беда была в том, что своенравная Тафи, заступница клана Фосиган, не наделила его ни терпением, ни осторожностью. Да и верно — не те это черты, о которых стоит молить богиню игроков.
Адрик Давон всё так же стоял рядом и выжидательно глядел на своего конунга. Он ждал. Фосиган не мог ему ответить. Он не мог покинуть Сотелсхейм — никогда не мог, с того самого дня, как впервые вступил в его стены. Знать бы тогда, что величайшая награда, величайший форпост, оплот его мира превратится в тюрьму. Никто никогда не знал, как шаток он, этот трон Сотелсхейма — никто, кроме тех, кому довелось на него воссесть. Воистину шаток — в той же мере, в какой неприступен. Вся сила, вся власть Сотелсхеймского конунга держалась лишь на неустойчивости его главного соперника. Двести лет назад Данэльд одолел сопротивление свободных кланов лишь потому, что с другой стороны им грозил Локхарт. Часть из них желали рыжего конунга меньше, чем лысого; часть побежала под крыло к тому, кто был ближе или пришёл на их земли первым, предлагая выбор между смертью и верностью. Сам того не зная, Локхарт посадил Данэльда на трон города, который тогда звался Данэльдом — а не Сотелсхеймом, как ныне, и весь состоял из пристроек к замку, где жил теперь великий конунг со своей роднёй. «Через двести лет история повторилась — она всегда повторяется, — подумал лорд Грегор с кривой усмешкой. — Одвелл посадил на трон Фосигана, а помог ему в этом Уильям Эвентри, люто ненавидевший обоих, потому что оба они хотели одного и того же — поработить его, а потому были равны перед ним. Если бы каждый из тех, кто звал себя свободным бондом, понимал это — ни Фосиган, ни Одвелл не дошли бы до Сотелсхейма». На деле два великих клана соперничали не между собою: они воевали с Эвентри, с ним одним, со всем, что он отстаивал и что не хотел им уступать. Это была война не клана против клана за бульшую власть; это был старый мир против нового, не так уж и крепко вставшего на ноги за двести лет, которые отделяли свободный Бертан от Бертана, благоговейно глядящего на Сотелсхейм.
Сотелсхейм… Город Тысячебашенный, выросший на костях и крови. Он был неприступен — так говорили те, кому не удавался приступ. Он был безопасен — так говорили те, кто всю жизнь провели в его стенах, под защитой конунга, стянувшего в город все свои силы, засевшего, словно паук в паутине. Здесь он был хозяином, и здесь он был непобедим. Но стоит ему выйти за стены — и вся его мощь обратится прахом. Восемь десятков кланов, присягнувших ему, привычно заняты междоусобными сварами — редкие из них смогли прислать более чем по пятьдесят копий. Они исправно платили дань, и на эту дань Фосиган строил и достраивал свой Тысячебашенный город, превращал его в твердыню, равной которой нет на свете. Он строил страну в стране. Он никогда не был великим конунгом Бертана. Он был великим конунгом Сотелсхейма. Те немногие, кто понимали это, считали его трусом. Но Грегор Фосиган не видел позора в том, чтобы быть трусом ради величия и сохранения того, во что вложил свою жизнь.
Кроме того, он ведь не собирался останавливаться на достигнутом. Все эти годы он старательно провоцировал свары на севере, натравливал бондов на Одвелла, а Одвелла на бондов, сам же оставался в стороне до той поры, пока не убедился, что они достаточно потрепали друг друга. Это действовало прекрасно — он был более чем доволен исходом войны Одвеллов с Эвентри двенадцать лет назад. Когда всё было кончено, Грегор велел дать Дэйгону Одвеллу коня и вместе с ним выехал на холм, с которого открывался вид на выжженную, залитую кровью долину. Он указал ему на эти пепелища, на замок, на небо и землю до самого горизонта. И сказал:
— Этот мир — мой.
Он был совершенно невозмутим; он не сомневался в том, что делает. Дэйгон коротко улыбнулся ему, и в улыбке сквозила печаль. Он признал своё поражение ещё за двадцать пять лет до того и успел смириться, хотя никогда бы не признался в этом открыто. Его сыновья — один амбициозный наглец, другой драчливый дурак, — не позволили бы ему признаться. Они мнили себя лордами Севера, не понимая, что лорды Севера всегда были и остаются пешками, необходимым злом, которое терпит тот, кто хочет в конечном счёте получить всё. Дэйгон понимал это, и он устал от этой роли. О, Грегор Фосиган как никто видел, до чего он тогда устал. И был, возможно, даже рад тому, что в итоге вновь проиграл. Если бы ему позволили просто сдаться и отдохнуть… Но нет — септы Одвеллов, большинство из которых ещё вчера звали себя свободными бондами, помнили о своей свободе слишком хорошо — и хотели воочию видеть, за что её продали. Они были как улей, растревоженный нападением медведя. Медведь давно ушёл, но улей всё ещё зол и готов накинуться на первого, кто подойдёт слишком близко… А ещё гордыня, непомерная гордыня и нежелание покоряться, нежелание понять, что мир велик и в конечном итоге либо поглотит тебя, либо подомнёт под себя и перемелет твои кости, обратив тебя в прах.
Лорд Грегор смотрел на месиво цветных полотнищ внизу и думал о том, чего так давно не видел, — о море. Море! Он думал об этом ещё во времена первого нашествия андразийцев, произошедшего на его памяти. Фосиган давно построил бы флот, но берега Бертана слишком скалисты, в них мало бухт, подходящих для портов. Лес для строительства растёт на земле фосиганских септ, подходящие для портов берега держит Одвелл, у свободных бондов — деньги, сохраняемые от конунговых податей, и каменоломни для дорог. Это большое дело, и делать его можно лишь вместе. Когда-то нашествия варваров и чёрная оспа объединяли Бертан. Слишком давно не было ни варваров, ни оспы… Фосиган всегда знал, что стоит ему ввязаться в драку всерьёз — он увязнет в ней так же, как Одвелл. Пока же Северный лорд успешно перетягивал на себя внимание и зло свободных бондов — они не смели кусать за пятки великана из Сотелсхейма, потому с лаем носились за хищником помельче, старым, больным хищником, один за другим терявшим своих детёнышей. И с торжеством, и с болью смотрел на это Грегор Фосиган. Он мог бы быть на месте Дэйгона, если бы что-то сложилось тогда иначе… если бы Дэйгона не подкосило предательство старшего сына, если бы он не сдал тогда…
Сыновья. Всё так или иначе сводится к сыновьям. Дэйгону не везло и здесь: старший, Тобиас, предал отца со всей безрассудностью юности, навязав своему клану смертельную вражду с Эвентри. Двое младших тоже не понимали его, а лучший из них полёг от руки Анастаса Эвентри. Оставшийся же чересчур вспыльчив и глуп, и теперь, после смерти отца, от него не будет никакого проку — Одвеллы увянут и растворятся в суровой мгле истории так же, как многие великие кланы до них. «А я? — спросил себя Грегор Фосиган. — Кого я оставлю после себя?» Квентин ещё слишком юн. Он мог бы вырасти мудрым, рассудительным, разумным правителем, но ему не хватает характера. Лорд Грегор особенно ясно увидел это после прошлогодней истории с борделем, в которую он так глупо впутался, и из которой не выбрался бы сам, если бы не Эд…
— Эвентри снова прислал парламентёра, — кашлянув, проговорил Давон. — Мой конунг, может быть, вы всё же…
— Оставляю стену на вас, Адрик, — не дослушав, перебил тот. — Если заметите малейшее движение в лагере — немедленно дайте мне знать.
Он повернулся и стал спускаться, и недовольное «Да, мой конунг» полетело ему в спину, будто ком грязи. Лорд Фосиган не обернулся. Он не ответил ни на один из взглядов, обращённых к нему, пока спускался со стены и шёл по городу к Верхнему Сотелсхейму — пешком, так же, как прибыл сюда. Ему хотелось хорошенько рассмотреть город, заглянуть в глаза его обитателям, которые вот уже без малого сорок лет безоговорочно верили ему. Он знал, что их вера не пошатнётся даже из-за вражеской армии, стоящей у ворот. Знал… и всё же хотел лишний раз убедиться в этом.
За два месяца, которые Сотелсхейм провёл в осаде, город мало изменился. Две из трёх рыночных площадей опустели, торговля велась лишь на центральной, исконно принадлежавшей самим сотелсхеймцам. Цены там выросли впятеро и продолжали расти, несмотря на то, что Фосиган постоянно пополнял городские амбары провизией из собственных закромов. В целом же город, казалось, жил привычной жизнью, даже повеселел, ибо лорд Грегор распорядился увеличить число и размах развлечений для народа. Больше балаганов, больше эля, больше казней. С последним было проще всего: головы с плеч конунговых септ полетели ещё до того, как армия Эвентри приблизилась к Сотелсхейму. Дерри и Иторн, беспрепятственно пропустившие трёхтысячную армию под бело-красными знамёнами, первыми легли на плаху. Фосиган надеялся, что это послужит предостережением для остальных. Но страх не мог дать им копья, которых у них не было. Ни один из его септ не был способен в одиночку сдержать подобную силу. Они заламывали руки и строчили в Сотелсхейм жалостливые письма, пытаясь оправдаться, молили о помощи. Лорд Грегор поморщился, вспоминая эти письма. Помощь! Это они, его септы, обязаны были прийти на его зов, а уж никак не ему, их конунгу, полагалось бросить всё и очертя голову кинуться им на выручку…
Хотя именно это он должен был сделать. Раньше, намного раньше, чем стало очевидно, что те, кто присягнули ему на верность и кого он многие годы считал своими людьми, предадут его так же легко и охотно, как сам он предал клан Эвентри двенадцать лет назад.
Эвентри прошёл сквозь земли его септ, как горячий нож сквозь масло. И вот он у ворот, а уличные шуты кривляются на площадях, разыгрывая сценки, в которых белобрысые карлики забираются на шею к великанам с конунгским венцом и с гиканьем гоняют их на потеху толпе, встречавшей это зрелище хохотом, за которым таился страх. Год назад он велел бы вырвать этим шутам языки. Сейчас же — он знал, что они правы, и ему некого винить в этом, кроме самого себя.
Лорд Фосиган был не в своих цветах и без свиты, поэтому неузнанным дошёл до замка, услышав и увидев больше, чем ему бы хотелось. В полдень у него был назначен малый совет, и до этого срока оставалось чуть меньше часа, который он хотел провести в тишине и покое.
Но и в этом ему было отказано. Войдя в зал для советов, который должен был в это время пустовать, лорд Грегор увидел Эмму.
— Скверная сегодня погода, — сказала она, едва он ступил на порог; и впрямь, с рассвета моросил противный, мелкий дождичек. — И надо было тебе из дому уходить — вот схватишь простуду и сляжешь, попомнишь потом моё слово! Я велю тебе грога сварить. — И, не дожидаясь ответа, она подёргала за шнур звонка, вызывая слугу.
Лорд Грегор улыбнулся краем губ. Трудно было гневаться на неё. С тех пор, как умерла Магдалена, леди Эмма разогнала всех своих дам — она говорила, что они её раздражают, но Фосиган знал, что она просто слишком горда, чтобы делить с кем бы то ни было своё горе. Она не делила его даже с ним. Даже в самые первые дни. Они не говорили о Магде, но за последний год он всё чаще заставал леди Эмму не в саду и не в рукодельной, а в зале малого совета или в своих собственных покоях. Он так и не смог толком понять, почему её вдруг так потянуло к нему, за кого она боится больше — за него или за себя. Как бы то ни было, он не мог её гнать. Да и не хотел.
Когда слуга принёс грог, леди Эмма отобрала у него поднос и отослала прочь. Налила сама Грегору и себе, двигаясь с лёгкостью и грацией, которые были свойственны ей и теперь, в семьдесят два года, почти в той же степени, что и пятьдесят лет назад, когда совсем юный ещё Грегор Фосиган впервые увидел сестру своего отца, рано овдовевшую и пожелавшую вернуться в родительский клан. Она так и не вышла замуж второй раз, не родила детей. Она всегда была рядом с ним, с его собственными жёнами и детьми, когда они появлялись, а потом умирали. Грегор Фосиган смотрел на её сухие, маленькие ручки, ловко управлявшиеся с тяжёлой серебряной посудой, и в тысячный раз за эти годы думал, что боги сыграли с ними злую шутку, родив от одной крови.
— Вот так. Пей. Ты как мальчишка, Грегор, даром что весь облысел, и загонять себя позволяешь, будто мальчишке. Ну почто ты бегаешь на эту стену каждый день? На что ты там смотришь?
Он никому не говорил, что ходит туда каждый день. А она так и не избавилась от дурной привычки за ним шпионить, хотя он сто раз приказывал ей прекратить.
Он не ответил на её вопрос, но ответа и не требовалось — леди Эмма его знала. Она сердито вздохнула, помешивая ложечкой специи в гроге. За окном чуть слышно шелестел дождь, зал полнился ароматом корицы.
— Эмма, когда мы успели так постареть?
Она передёрнула острыми, костлявыми плечами — они и в юности были такими. Она никогда не была красавицей, и потому перенесла пору увядания много легче, чем другие женщины. В некотором смысле за все эти годы она не изменилась вовсе. Может быть, поэтому лорду Грегору, глядя на неё, так трудно было поверить в возможность конца.
— Всегда-то ты всё замечаешь последним, Грегор, — фыркнула леди Эмма и приложилась к кубку. Потом спросила: — Ты ведь и правда любил этого мальчика, да?
Она всегда смотрела в корень, всегда умела спросить, и никогда он не мог злиться на неё за это. Любил ли он этого мальчика?.. Наверное. Иначе не отдал бы ему Магдалену. Прочие — те, кто знали его хуже, чем Эмма — могли строить какие угодно домыслы, но на самом деле он отдал за него Магду, а не Лизабет, именно потому, что любил Магду больше.
— Ты всегда был сентиментальным дурнем, — проворчала Эмма. — А с годами стал ещё глупей. Без меня бы ты совсем раскис и, чего доброго, ещё в том году сделал его своим наследником.
— Не говори ерунды, — не выдержал он наконец — порой она уж совсем забывалась.
Кто угодно, кроме Эммы, прикусил бы язык от его окрика. Но не она. Они оба помнили, как полвека назад она отчитывала его за то, что он перевернул чашу с вином и испортил ей платье.
— А что, скажешь, нет? Ты принял его в клан, отдал ему свою дочь. Ты пьянствовал с ним ночи напролёт и потворствовал глупым сплетням, которые ходили о вас в городе. Ты прощал ему такое, за что любому другому снял бы голову. Неужто ты впрямь думал, что он никак не воспользуется этим? Побойся богов, Грегор! Он ведь внук своего деда. Ты всегда это знал.
— Он прежде всего сын своего отца.
— А, этого… как же его там звали-то… ох, Тафи, совсем память у меня отняла… Роберт?
— Ричард.
— А, верно — лорд Ричард из клана Эвентри. Первый и последний Эвентри, которого ты сумел-таки загнать себе под сапог. Я говорила тебе, что они все бешеные, нельзя было с ними связываться. Ричард, да, конечно… с чего это я назвала его Робертом?.. А! Роберта! Её ведь Робертой звали, верно?
Он молча кивнул. Леди Эмма удовлетворённо вздохнула и откинулась на спинку кресла.
— Видишь, кой-что ещё помню… Роберта Эвентри. В девичестве… ох… Карлайл! Карлайл в девичестве? — Не получив ответа, она засмеялась так довольно, словно получила неопровержимое подтверждение своих слов. — Роберта из клана Карлайл, в замужестве — леди Эвентри, супруга лорда Уильяма! Видишь, Грегор, я всё помню.
— Я тоже, — сказал он. «Ах, дорогая, любимая тётушка, ты никогда не была так глупа, как старалась казаться. Зачем же ты теперь делаешь это со мной? Чего добиваешься?..»
Дело ведь не в Роберте Эвентри. В ней тоже, но… не только в ней. О да, юный, сильный, богатый Грегор Фосиган был до глубины души оскорблён, когда эта своенравная девчонка из второстепенного клана отдала предпочтение не ему, а уже тогда безумно старому (сорок лет казались двадцатилетнему Грегору порогом могилы), уродливому и злобному лорду Уильяму. Он бы отчасти утешился, если бы Роберту отдали за него против её воли, но это было не так. Она его любила. Она родила ему троих сыновей в первые же три года, и, Грегор знал это, именно она подогревала в своём муже неприязнь к Фосиганам. Уильям Эвентри был хотя и свиреп, но благороден до безрассудства, и с радостью пошёл бы на мировую с проигравшим соперником из одного только желания скрасить ему горечь поражения. Но Роберта не позволила этого. Она ненавидела Грегора Фосигана, ненавидела так же сильно, как он её любил. Он так и не понял, что именно в нём вызывало в ней столь сильную неприязнь. Но её слова, сказанные ему в день его сватовства, и теперь, почти полвека спустя, всё так же звучали в его голове. Он столько обещал ей… так умолял… он сказал, что станет конунгом и сложит к её ногам весь мир. А она выслушала и сказала: «Если отец отдаст меня за вас, я убью себя».
Он так ей этого и не простил.
Но всё же нет, не только в Роберте Эвентри было дело. Дело было также и в её муже Уильяме, противившемся вступлению Фосиганов в Сотелсхейм. Дело было в их детях — красивых, сильных, умных сыновьях, рождавшихся у этих двоих, которых Грегор Фосиган ненавидел с равной силой — тогда как у него самого в то время вовсе не было детей из-за бесплодия первой жены, а от второй родилась только Лизабет. Квентин появился на свет уже после смерти лорда Уильяма, и тот отошёл в могилу с лютой, хотя и глубоко похороненной ненавистью лорда Фосигана, на которую отвечал ненавистью столь же сильной, но куда более благородной. Ох эти Эвентри! Всё-то у них получалось делать благородно — даже ненавидеть. Грегор Фосиган так не умел. Он завидовал, он был оскорблен отвергнутым чувством и отвергнутой дружбой и ненавидел именно за это. Самая сильная неприязнь рождается из отвергнутой привязанности.
Поэтому двенадцать лет назад он выбрал именно Эвентри для того, чтобы стравить Одвеллов с бондами. То, что Ричард, единственный сын Уильяма и Роберты, уцелевший после эпидемии чёрной оспы, успел присягнуть клану Фосиган, не имело значения — эта присяга утешила оскорблённую гордость Грегора лишь отчасти. Он хотел уничтожить Эвентри. Они вообще не имели права родиться — никто из них. Роберта должна была достаться ему, и это были бы его сыновья… и его внуки.
Когда четыре года назад к нему пришёл юноша, называвший себя Никто из города Эфрин, Грегор Фосиган первым делом отрядил своих осведомителей на тщательнейшее расследование его происхождения и личности. Слишком складным выглядело совпадение. Выяснить удалось немного. К заговору Макатри он не имел никакого отношения и, похоже, действительно узнал о нём случайно — двое конюшенных мальчишек, посвящённых в сговор с целью убийства конунга на охоте, слишком громко трепали языками в придорожной таверне. Вместо того чтобы шантажировать их, Эд Эфрин направился прямиком к Фосигану. Прежде чем оказаться в том трактире — и так удачно оказаться, Молог его дери! — он путешествовал, а вернее, бродяжничал где-то за Косматым морем. Побывал в разных странах, включая Фарию, в которой задержался дольше всего. Он почти пять лет прослужил у одного фарийского лекаря, читавшего лекции в крупнейшем университете Ильбиана. Служба у образованного, если не сказать выдающегося человека могла объяснить выговор и манеры Эда Эфрина, который называл себя безродным, но вовсе не выглядел таковым. Откуда и когда он прибыл в Фарию, оставалось неизвестным довольно долго; наконец (Эд уже почти год пробыл в Сотелсхейме, когда до конунга дошла эта весть) выяснилось, что много лет назад он пятнадцатилетним мальчишкой отплыл из Кейна на торговом судне, шедшем в Фарию, и, нанимаясь, сказал, что видел своими глазами «Светлоликую Гилас». Конунг помнил этот давний амбициозный проект Эли Бьярда, провалившийся шумно и довольно зловеще, когда уже полностью готовый к отплытию корабль сгорел дотла прямо в порту. Расследование, проведённое в Эфрине, доказало, что мальчик действительно прослужил неделю на этом корабле. Однако дальше его следы терялись бесследно. Всем ищейкам Грегора Фосигана не удалось узнать, как и когда он попал в Эфрин, откуда пришёл и каково его настоящее имя.
Впрочем, к тому времени лорд Грегор уже получил ответ на последний вопрос.
Он сразу, с первой же встречи заметил внешнее сходство. Не с отцом и не с дедом, как теперь многие утверждали. Нет. Он был похож на Роберту. Именно поэтому конунг выслушал его в первый день и даже последовал его совету. Это спасло лорду Грегору жизнь и одновременно смутило его. Если этот мальчик — действительно Эвентри, то почему он спас конунга, вместо того чтобы позволить ему погибнуть? Может быть, он не знал, кем на самом деле был организован набег на его клан?.. Но он знал, во всяком случае, догадывался, и Фосиган вскоре окончательно в этом убедился, напоив мальчишку и вызвав на откровенный разговор. Конунг не называл никаких имён и не задавал вопросов. Просто рассказал, как двенадцать лет назад изыскал способ стравить двух своих главных врагов — клан Одвелл и непокорных бондов, — посредством третьего, тайного врага, которого лорд Грегор, даже покорив, так и не смог простить. Он не мог простить Уильяма и Роберту Эвентри. Не мог простить их одержимости друг другом и тем, что они называли честью и свободой. Не мог простить им их детей и их внуков, украденных ими у него.
Один из этих внуков сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел на него прищуренным, насмешливым взглядом.
Ему как будто было всё равно.
Тогда-то Грегор Фосиган и совершил ошибку, за которую платил теперь, каждый день выходя на крепостную стену своего города. Он позволил себе поверить в чужую слабость, трусость и зависимость. И позволил себе полюбить, потому что только таких — слабых и зависимых — он любить и умел. Признавшись Адриану Эвентри в своих преступлениях перед его кланом и не получив в ответ ожидаемой злости и ненависти, лорд Грегор вообразил, будто превратил его в свою собственность. Мальчишка приполз к нему на брюхе, отказался от родового имени, вступил в клан Фосиган — он не был больше Эвентри, но в то же время был. Случись это не теперь, а пятнадцать лет назад, до рождения Квентина, Фосиган безжалостно уничтожил бы Адриана Эвентри, так же, как уничтожил весь его род. Но годы, подоспевшее наконец собственное счастье и свершившаяся месть смягчили ненависть — и обострили вину. Боги были на стороне Фосигана и наглядно это показали: Уильям Эвентри потерял жену, потом умер сам в горе и позоре, доведя до петли собственную дочь, его сыновья, кроме самого слабого и безвольного, умерли вместе с ним. А Фосиганы жили. Их не брала оспа, они плодились, они крепко сидели в новообретённом Сотелсхейме и были на вершине мира. Они процветали, тогда как враги их переживали горе, отчаяние, гибель. И настал миг, когда Грегор Фосиган подумал, что, быть может, был к ним чересчур жесток. Счастливые столь же великодушны, сколь жестокосерды несчастливые.
«Твой внук, Роберта, мог бы быть и моим внуком. Нашим с тобой», — подумал он тогда и сделал Адриана Эвентри Эдвардом Фосиганом. К тому времени он окончательно уверился, что мальчик хотя и мил, но непроходимо глуп; открыт и дерзок, но в то же время льстив и лицемерен больше, чем любой из окружения конунга. Он сумел привязать к себе лорда Грегора — и совершенно этим не пользовался. Он не требовал почестей, должностей и богатств, право на которые давало ему новообретённое положение; женитьбой на Магдалене он был больше раздосадован, чем польщён. Они с Магдой не очень ладили, и лорда Грегора это печалило. Ему хотелось видеть счастливым этого мальчика.
Лорд Грегор слегка нахмурился. Выйдите к ним да выйдите — упрямый осёл Давон заладил твердить это с первого дня, когда армия Эвентри и свободных бондов подошла к городу. Они продолжали звать себя свободными бондами — смех, да и только! Вряд ли многие из них понимали, чем окончится для них дело, если свершится чудо и по воле богов Эвентри войдут в Сотелсхейм. Один конунг сменится другим, только и всего. И они, те, кто помогли ему, окажутся связаны с ним оказанной помощью. Они начнут требовать привилегий, земель, замков — требовать как награды и милости, забыв о том, что ещё год назад ни у кого ничего не просили. Что почитали за высший позор — просить, и даже брать то, что дают без просьбы. Если бы брали, Фосиган купил бы их давным-давно… Но теперь они не попросят — о нет, потребуют! «Конунг Эвентри, — скажут они, — мы привели тебя сюда — теперь плати». Честная сделка, не больше и не меньше. Честная сделка, превращающая их в его септ не словом, но делом. Он купил их со всеми потрохами, и они, так гордившиеся своей неподкупностью, даже не поняли этого.
Он был редкий ловкач, этот маленький ублюдок из Эвентри. Грегор Фосиган понял это на себе, но, увы, слишком поздно. Потому теперь, вызывая удивление и раздражение своих советников и полководцев, не мог к нему выйти.
Он понял, насколько серьёзно на самом деле всё обернулось, когда до него дошла весть о расправе, которую учинил над Дэйгоном Одвеллом Бертран Эвентри. Старший его брат, по слухам, тоже был при этом — и не вмешался. Эти двое безумных мальчишек сделали то, на что более сорока лет так и не поднялась рука у самого Фосигана — разрушили равновесие, существующее между лордами Бертана. Север и юг, самопровозглашённый владыка в Сотелсхейме и вечно голодный северный волк — они удерживали чаши весов, не давая им перевесить друг друга, а меж ними, словно растревоженный улей диких пчёл, металось то, что осталось от некогда великого и свирепого бертанского народа — свободные кланы. Их можно было разделить, смутить, вырезать, переманить одного за другим, но они никак не хотели исчезать до конца. Это слишком большое, слишком долгое дело, и мечтой лорда Фосигана было довести его до конца — или хотя бы взрастить наследника, который продолжит и завершит начатое. И тогда не останется извечного источника пополнения сил для лордов Севера, каковыми вот уже полвека были Одвеллы. И Одвеллы склонятся… но не раньше, чем это сделают последние из свободных бондов. Лорд Грегор знал, что это всего лишь вопрос времени, осторожности и терпения. Беда была в том, что своенравная Тафи, заступница клана Фосиган, не наделила его ни терпением, ни осторожностью. Да и верно — не те это черты, о которых стоит молить богиню игроков.
Адрик Давон всё так же стоял рядом и выжидательно глядел на своего конунга. Он ждал. Фосиган не мог ему ответить. Он не мог покинуть Сотелсхейм — никогда не мог, с того самого дня, как впервые вступил в его стены. Знать бы тогда, что величайшая награда, величайший форпост, оплот его мира превратится в тюрьму. Никто никогда не знал, как шаток он, этот трон Сотелсхейма — никто, кроме тех, кому довелось на него воссесть. Воистину шаток — в той же мере, в какой неприступен. Вся сила, вся власть Сотелсхеймского конунга держалась лишь на неустойчивости его главного соперника. Двести лет назад Данэльд одолел сопротивление свободных кланов лишь потому, что с другой стороны им грозил Локхарт. Часть из них желали рыжего конунга меньше, чем лысого; часть побежала под крыло к тому, кто был ближе или пришёл на их земли первым, предлагая выбор между смертью и верностью. Сам того не зная, Локхарт посадил Данэльда на трон города, который тогда звался Данэльдом — а не Сотелсхеймом, как ныне, и весь состоял из пристроек к замку, где жил теперь великий конунг со своей роднёй. «Через двести лет история повторилась — она всегда повторяется, — подумал лорд Грегор с кривой усмешкой. — Одвелл посадил на трон Фосигана, а помог ему в этом Уильям Эвентри, люто ненавидевший обоих, потому что оба они хотели одного и того же — поработить его, а потому были равны перед ним. Если бы каждый из тех, кто звал себя свободным бондом, понимал это — ни Фосиган, ни Одвелл не дошли бы до Сотелсхейма». На деле два великих клана соперничали не между собою: они воевали с Эвентри, с ним одним, со всем, что он отстаивал и что не хотел им уступать. Это была война не клана против клана за бульшую власть; это был старый мир против нового, не так уж и крепко вставшего на ноги за двести лет, которые отделяли свободный Бертан от Бертана, благоговейно глядящего на Сотелсхейм.
Сотелсхейм… Город Тысячебашенный, выросший на костях и крови. Он был неприступен — так говорили те, кому не удавался приступ. Он был безопасен — так говорили те, кто всю жизнь провели в его стенах, под защитой конунга, стянувшего в город все свои силы, засевшего, словно паук в паутине. Здесь он был хозяином, и здесь он был непобедим. Но стоит ему выйти за стены — и вся его мощь обратится прахом. Восемь десятков кланов, присягнувших ему, привычно заняты междоусобными сварами — редкие из них смогли прислать более чем по пятьдесят копий. Они исправно платили дань, и на эту дань Фосиган строил и достраивал свой Тысячебашенный город, превращал его в твердыню, равной которой нет на свете. Он строил страну в стране. Он никогда не был великим конунгом Бертана. Он был великим конунгом Сотелсхейма. Те немногие, кто понимали это, считали его трусом. Но Грегор Фосиган не видел позора в том, чтобы быть трусом ради величия и сохранения того, во что вложил свою жизнь.
Кроме того, он ведь не собирался останавливаться на достигнутом. Все эти годы он старательно провоцировал свары на севере, натравливал бондов на Одвелла, а Одвелла на бондов, сам же оставался в стороне до той поры, пока не убедился, что они достаточно потрепали друг друга. Это действовало прекрасно — он был более чем доволен исходом войны Одвеллов с Эвентри двенадцать лет назад. Когда всё было кончено, Грегор велел дать Дэйгону Одвеллу коня и вместе с ним выехал на холм, с которого открывался вид на выжженную, залитую кровью долину. Он указал ему на эти пепелища, на замок, на небо и землю до самого горизонта. И сказал:
— Этот мир — мой.
Он был совершенно невозмутим; он не сомневался в том, что делает. Дэйгон коротко улыбнулся ему, и в улыбке сквозила печаль. Он признал своё поражение ещё за двадцать пять лет до того и успел смириться, хотя никогда бы не признался в этом открыто. Его сыновья — один амбициозный наглец, другой драчливый дурак, — не позволили бы ему признаться. Они мнили себя лордами Севера, не понимая, что лорды Севера всегда были и остаются пешками, необходимым злом, которое терпит тот, кто хочет в конечном счёте получить всё. Дэйгон понимал это, и он устал от этой роли. О, Грегор Фосиган как никто видел, до чего он тогда устал. И был, возможно, даже рад тому, что в итоге вновь проиграл. Если бы ему позволили просто сдаться и отдохнуть… Но нет — септы Одвеллов, большинство из которых ещё вчера звали себя свободными бондами, помнили о своей свободе слишком хорошо — и хотели воочию видеть, за что её продали. Они были как улей, растревоженный нападением медведя. Медведь давно ушёл, но улей всё ещё зол и готов накинуться на первого, кто подойдёт слишком близко… А ещё гордыня, непомерная гордыня и нежелание покоряться, нежелание понять, что мир велик и в конечном итоге либо поглотит тебя, либо подомнёт под себя и перемелет твои кости, обратив тебя в прах.
Лорд Грегор смотрел на месиво цветных полотнищ внизу и думал о том, чего так давно не видел, — о море. Море! Он думал об этом ещё во времена первого нашествия андразийцев, произошедшего на его памяти. Фосиган давно построил бы флот, но берега Бертана слишком скалисты, в них мало бухт, подходящих для портов. Лес для строительства растёт на земле фосиганских септ, подходящие для портов берега держит Одвелл, у свободных бондов — деньги, сохраняемые от конунговых податей, и каменоломни для дорог. Это большое дело, и делать его можно лишь вместе. Когда-то нашествия варваров и чёрная оспа объединяли Бертан. Слишком давно не было ни варваров, ни оспы… Фосиган всегда знал, что стоит ему ввязаться в драку всерьёз — он увязнет в ней так же, как Одвелл. Пока же Северный лорд успешно перетягивал на себя внимание и зло свободных бондов — они не смели кусать за пятки великана из Сотелсхейма, потому с лаем носились за хищником помельче, старым, больным хищником, один за другим терявшим своих детёнышей. И с торжеством, и с болью смотрел на это Грегор Фосиган. Он мог бы быть на месте Дэйгона, если бы что-то сложилось тогда иначе… если бы Дэйгона не подкосило предательство старшего сына, если бы он не сдал тогда…
Сыновья. Всё так или иначе сводится к сыновьям. Дэйгону не везло и здесь: старший, Тобиас, предал отца со всей безрассудностью юности, навязав своему клану смертельную вражду с Эвентри. Двое младших тоже не понимали его, а лучший из них полёг от руки Анастаса Эвентри. Оставшийся же чересчур вспыльчив и глуп, и теперь, после смерти отца, от него не будет никакого проку — Одвеллы увянут и растворятся в суровой мгле истории так же, как многие великие кланы до них. «А я? — спросил себя Грегор Фосиган. — Кого я оставлю после себя?» Квентин ещё слишком юн. Он мог бы вырасти мудрым, рассудительным, разумным правителем, но ему не хватает характера. Лорд Грегор особенно ясно увидел это после прошлогодней истории с борделем, в которую он так глупо впутался, и из которой не выбрался бы сам, если бы не Эд…
— Эвентри снова прислал парламентёра, — кашлянув, проговорил Давон. — Мой конунг, может быть, вы всё же…
— Оставляю стену на вас, Адрик, — не дослушав, перебил тот. — Если заметите малейшее движение в лагере — немедленно дайте мне знать.
Он повернулся и стал спускаться, и недовольное «Да, мой конунг» полетело ему в спину, будто ком грязи. Лорд Фосиган не обернулся. Он не ответил ни на один из взглядов, обращённых к нему, пока спускался со стены и шёл по городу к Верхнему Сотелсхейму — пешком, так же, как прибыл сюда. Ему хотелось хорошенько рассмотреть город, заглянуть в глаза его обитателям, которые вот уже без малого сорок лет безоговорочно верили ему. Он знал, что их вера не пошатнётся даже из-за вражеской армии, стоящей у ворот. Знал… и всё же хотел лишний раз убедиться в этом.
За два месяца, которые Сотелсхейм провёл в осаде, город мало изменился. Две из трёх рыночных площадей опустели, торговля велась лишь на центральной, исконно принадлежавшей самим сотелсхеймцам. Цены там выросли впятеро и продолжали расти, несмотря на то, что Фосиган постоянно пополнял городские амбары провизией из собственных закромов. В целом же город, казалось, жил привычной жизнью, даже повеселел, ибо лорд Грегор распорядился увеличить число и размах развлечений для народа. Больше балаганов, больше эля, больше казней. С последним было проще всего: головы с плеч конунговых септ полетели ещё до того, как армия Эвентри приблизилась к Сотелсхейму. Дерри и Иторн, беспрепятственно пропустившие трёхтысячную армию под бело-красными знамёнами, первыми легли на плаху. Фосиган надеялся, что это послужит предостережением для остальных. Но страх не мог дать им копья, которых у них не было. Ни один из его септ не был способен в одиночку сдержать подобную силу. Они заламывали руки и строчили в Сотелсхейм жалостливые письма, пытаясь оправдаться, молили о помощи. Лорд Грегор поморщился, вспоминая эти письма. Помощь! Это они, его септы, обязаны были прийти на его зов, а уж никак не ему, их конунгу, полагалось бросить всё и очертя голову кинуться им на выручку…
Хотя именно это он должен был сделать. Раньше, намного раньше, чем стало очевидно, что те, кто присягнули ему на верность и кого он многие годы считал своими людьми, предадут его так же легко и охотно, как сам он предал клан Эвентри двенадцать лет назад.
Эвентри прошёл сквозь земли его септ, как горячий нож сквозь масло. И вот он у ворот, а уличные шуты кривляются на площадях, разыгрывая сценки, в которых белобрысые карлики забираются на шею к великанам с конунгским венцом и с гиканьем гоняют их на потеху толпе, встречавшей это зрелище хохотом, за которым таился страх. Год назад он велел бы вырвать этим шутам языки. Сейчас же — он знал, что они правы, и ему некого винить в этом, кроме самого себя.
Лорд Фосиган был не в своих цветах и без свиты, поэтому неузнанным дошёл до замка, услышав и увидев больше, чем ему бы хотелось. В полдень у него был назначен малый совет, и до этого срока оставалось чуть меньше часа, который он хотел провести в тишине и покое.
Но и в этом ему было отказано. Войдя в зал для советов, который должен был в это время пустовать, лорд Грегор увидел Эмму.
— Скверная сегодня погода, — сказала она, едва он ступил на порог; и впрямь, с рассвета моросил противный, мелкий дождичек. — И надо было тебе из дому уходить — вот схватишь простуду и сляжешь, попомнишь потом моё слово! Я велю тебе грога сварить. — И, не дожидаясь ответа, она подёргала за шнур звонка, вызывая слугу.
Лорд Грегор улыбнулся краем губ. Трудно было гневаться на неё. С тех пор, как умерла Магдалена, леди Эмма разогнала всех своих дам — она говорила, что они её раздражают, но Фосиган знал, что она просто слишком горда, чтобы делить с кем бы то ни было своё горе. Она не делила его даже с ним. Даже в самые первые дни. Они не говорили о Магде, но за последний год он всё чаще заставал леди Эмму не в саду и не в рукодельной, а в зале малого совета или в своих собственных покоях. Он так и не смог толком понять, почему её вдруг так потянуло к нему, за кого она боится больше — за него или за себя. Как бы то ни было, он не мог её гнать. Да и не хотел.
Когда слуга принёс грог, леди Эмма отобрала у него поднос и отослала прочь. Налила сама Грегору и себе, двигаясь с лёгкостью и грацией, которые были свойственны ей и теперь, в семьдесят два года, почти в той же степени, что и пятьдесят лет назад, когда совсем юный ещё Грегор Фосиган впервые увидел сестру своего отца, рано овдовевшую и пожелавшую вернуться в родительский клан. Она так и не вышла замуж второй раз, не родила детей. Она всегда была рядом с ним, с его собственными жёнами и детьми, когда они появлялись, а потом умирали. Грегор Фосиган смотрел на её сухие, маленькие ручки, ловко управлявшиеся с тяжёлой серебряной посудой, и в тысячный раз за эти годы думал, что боги сыграли с ними злую шутку, родив от одной крови.
— Вот так. Пей. Ты как мальчишка, Грегор, даром что весь облысел, и загонять себя позволяешь, будто мальчишке. Ну почто ты бегаешь на эту стену каждый день? На что ты там смотришь?
Он никому не говорил, что ходит туда каждый день. А она так и не избавилась от дурной привычки за ним шпионить, хотя он сто раз приказывал ей прекратить.
Он не ответил на её вопрос, но ответа и не требовалось — леди Эмма его знала. Она сердито вздохнула, помешивая ложечкой специи в гроге. За окном чуть слышно шелестел дождь, зал полнился ароматом корицы.
— Эмма, когда мы успели так постареть?
Она передёрнула острыми, костлявыми плечами — они и в юности были такими. Она никогда не была красавицей, и потому перенесла пору увядания много легче, чем другие женщины. В некотором смысле за все эти годы она не изменилась вовсе. Может быть, поэтому лорду Грегору, глядя на неё, так трудно было поверить в возможность конца.
— Всегда-то ты всё замечаешь последним, Грегор, — фыркнула леди Эмма и приложилась к кубку. Потом спросила: — Ты ведь и правда любил этого мальчика, да?
Она всегда смотрела в корень, всегда умела спросить, и никогда он не мог злиться на неё за это. Любил ли он этого мальчика?.. Наверное. Иначе не отдал бы ему Магдалену. Прочие — те, кто знали его хуже, чем Эмма — могли строить какие угодно домыслы, но на самом деле он отдал за него Магду, а не Лизабет, именно потому, что любил Магду больше.
— Ты всегда был сентиментальным дурнем, — проворчала Эмма. — А с годами стал ещё глупей. Без меня бы ты совсем раскис и, чего доброго, ещё в том году сделал его своим наследником.
— Не говори ерунды, — не выдержал он наконец — порой она уж совсем забывалась.
Кто угодно, кроме Эммы, прикусил бы язык от его окрика. Но не она. Они оба помнили, как полвека назад она отчитывала его за то, что он перевернул чашу с вином и испортил ей платье.
— А что, скажешь, нет? Ты принял его в клан, отдал ему свою дочь. Ты пьянствовал с ним ночи напролёт и потворствовал глупым сплетням, которые ходили о вас в городе. Ты прощал ему такое, за что любому другому снял бы голову. Неужто ты впрямь думал, что он никак не воспользуется этим? Побойся богов, Грегор! Он ведь внук своего деда. Ты всегда это знал.
— Он прежде всего сын своего отца.
— А, этого… как же его там звали-то… ох, Тафи, совсем память у меня отняла… Роберт?
— Ричард.
— А, верно — лорд Ричард из клана Эвентри. Первый и последний Эвентри, которого ты сумел-таки загнать себе под сапог. Я говорила тебе, что они все бешеные, нельзя было с ними связываться. Ричард, да, конечно… с чего это я назвала его Робертом?.. А! Роберта! Её ведь Робертой звали, верно?
Он молча кивнул. Леди Эмма удовлетворённо вздохнула и откинулась на спинку кресла.
— Видишь, кой-что ещё помню… Роберта Эвентри. В девичестве… ох… Карлайл! Карлайл в девичестве? — Не получив ответа, она засмеялась так довольно, словно получила неопровержимое подтверждение своих слов. — Роберта из клана Карлайл, в замужестве — леди Эвентри, супруга лорда Уильяма! Видишь, Грегор, я всё помню.
— Я тоже, — сказал он. «Ах, дорогая, любимая тётушка, ты никогда не была так глупа, как старалась казаться. Зачем же ты теперь делаешь это со мной? Чего добиваешься?..»
Дело ведь не в Роберте Эвентри. В ней тоже, но… не только в ней. О да, юный, сильный, богатый Грегор Фосиган был до глубины души оскорблён, когда эта своенравная девчонка из второстепенного клана отдала предпочтение не ему, а уже тогда безумно старому (сорок лет казались двадцатилетнему Грегору порогом могилы), уродливому и злобному лорду Уильяму. Он бы отчасти утешился, если бы Роберту отдали за него против её воли, но это было не так. Она его любила. Она родила ему троих сыновей в первые же три года, и, Грегор знал это, именно она подогревала в своём муже неприязнь к Фосиганам. Уильям Эвентри был хотя и свиреп, но благороден до безрассудства, и с радостью пошёл бы на мировую с проигравшим соперником из одного только желания скрасить ему горечь поражения. Но Роберта не позволила этого. Она ненавидела Грегора Фосигана, ненавидела так же сильно, как он её любил. Он так и не понял, что именно в нём вызывало в ней столь сильную неприязнь. Но её слова, сказанные ему в день его сватовства, и теперь, почти полвека спустя, всё так же звучали в его голове. Он столько обещал ей… так умолял… он сказал, что станет конунгом и сложит к её ногам весь мир. А она выслушала и сказала: «Если отец отдаст меня за вас, я убью себя».
Он так ей этого и не простил.
Но всё же нет, не только в Роберте Эвентри было дело. Дело было также и в её муже Уильяме, противившемся вступлению Фосиганов в Сотелсхейм. Дело было в их детях — красивых, сильных, умных сыновьях, рождавшихся у этих двоих, которых Грегор Фосиган ненавидел с равной силой — тогда как у него самого в то время вовсе не было детей из-за бесплодия первой жены, а от второй родилась только Лизабет. Квентин появился на свет уже после смерти лорда Уильяма, и тот отошёл в могилу с лютой, хотя и глубоко похороненной ненавистью лорда Фосигана, на которую отвечал ненавистью столь же сильной, но куда более благородной. Ох эти Эвентри! Всё-то у них получалось делать благородно — даже ненавидеть. Грегор Фосиган так не умел. Он завидовал, он был оскорблен отвергнутым чувством и отвергнутой дружбой и ненавидел именно за это. Самая сильная неприязнь рождается из отвергнутой привязанности.
Поэтому двенадцать лет назад он выбрал именно Эвентри для того, чтобы стравить Одвеллов с бондами. То, что Ричард, единственный сын Уильяма и Роберты, уцелевший после эпидемии чёрной оспы, успел присягнуть клану Фосиган, не имело значения — эта присяга утешила оскорблённую гордость Грегора лишь отчасти. Он хотел уничтожить Эвентри. Они вообще не имели права родиться — никто из них. Роберта должна была достаться ему, и это были бы его сыновья… и его внуки.
Когда четыре года назад к нему пришёл юноша, называвший себя Никто из города Эфрин, Грегор Фосиган первым делом отрядил своих осведомителей на тщательнейшее расследование его происхождения и личности. Слишком складным выглядело совпадение. Выяснить удалось немного. К заговору Макатри он не имел никакого отношения и, похоже, действительно узнал о нём случайно — двое конюшенных мальчишек, посвящённых в сговор с целью убийства конунга на охоте, слишком громко трепали языками в придорожной таверне. Вместо того чтобы шантажировать их, Эд Эфрин направился прямиком к Фосигану. Прежде чем оказаться в том трактире — и так удачно оказаться, Молог его дери! — он путешествовал, а вернее, бродяжничал где-то за Косматым морем. Побывал в разных странах, включая Фарию, в которой задержался дольше всего. Он почти пять лет прослужил у одного фарийского лекаря, читавшего лекции в крупнейшем университете Ильбиана. Служба у образованного, если не сказать выдающегося человека могла объяснить выговор и манеры Эда Эфрина, который называл себя безродным, но вовсе не выглядел таковым. Откуда и когда он прибыл в Фарию, оставалось неизвестным довольно долго; наконец (Эд уже почти год пробыл в Сотелсхейме, когда до конунга дошла эта весть) выяснилось, что много лет назад он пятнадцатилетним мальчишкой отплыл из Кейна на торговом судне, шедшем в Фарию, и, нанимаясь, сказал, что видел своими глазами «Светлоликую Гилас». Конунг помнил этот давний амбициозный проект Эли Бьярда, провалившийся шумно и довольно зловеще, когда уже полностью готовый к отплытию корабль сгорел дотла прямо в порту. Расследование, проведённое в Эфрине, доказало, что мальчик действительно прослужил неделю на этом корабле. Однако дальше его следы терялись бесследно. Всем ищейкам Грегора Фосигана не удалось узнать, как и когда он попал в Эфрин, откуда пришёл и каково его настоящее имя.
Впрочем, к тому времени лорд Грегор уже получил ответ на последний вопрос.
Он сразу, с первой же встречи заметил внешнее сходство. Не с отцом и не с дедом, как теперь многие утверждали. Нет. Он был похож на Роберту. Именно поэтому конунг выслушал его в первый день и даже последовал его совету. Это спасло лорду Грегору жизнь и одновременно смутило его. Если этот мальчик — действительно Эвентри, то почему он спас конунга, вместо того чтобы позволить ему погибнуть? Может быть, он не знал, кем на самом деле был организован набег на его клан?.. Но он знал, во всяком случае, догадывался, и Фосиган вскоре окончательно в этом убедился, напоив мальчишку и вызвав на откровенный разговор. Конунг не называл никаких имён и не задавал вопросов. Просто рассказал, как двенадцать лет назад изыскал способ стравить двух своих главных врагов — клан Одвелл и непокорных бондов, — посредством третьего, тайного врага, которого лорд Грегор, даже покорив, так и не смог простить. Он не мог простить Уильяма и Роберту Эвентри. Не мог простить их одержимости друг другом и тем, что они называли честью и свободой. Не мог простить им их детей и их внуков, украденных ими у него.
Один из этих внуков сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел на него прищуренным, насмешливым взглядом.
Ему как будто было всё равно.
Тогда-то Грегор Фосиган и совершил ошибку, за которую платил теперь, каждый день выходя на крепостную стену своего города. Он позволил себе поверить в чужую слабость, трусость и зависимость. И позволил себе полюбить, потому что только таких — слабых и зависимых — он любить и умел. Признавшись Адриану Эвентри в своих преступлениях перед его кланом и не получив в ответ ожидаемой злости и ненависти, лорд Грегор вообразил, будто превратил его в свою собственность. Мальчишка приполз к нему на брюхе, отказался от родового имени, вступил в клан Фосиган — он не был больше Эвентри, но в то же время был. Случись это не теперь, а пятнадцать лет назад, до рождения Квентина, Фосиган безжалостно уничтожил бы Адриана Эвентри, так же, как уничтожил весь его род. Но годы, подоспевшее наконец собственное счастье и свершившаяся месть смягчили ненависть — и обострили вину. Боги были на стороне Фосигана и наглядно это показали: Уильям Эвентри потерял жену, потом умер сам в горе и позоре, доведя до петли собственную дочь, его сыновья, кроме самого слабого и безвольного, умерли вместе с ним. А Фосиганы жили. Их не брала оспа, они плодились, они крепко сидели в новообретённом Сотелсхейме и были на вершине мира. Они процветали, тогда как враги их переживали горе, отчаяние, гибель. И настал миг, когда Грегор Фосиган подумал, что, быть может, был к ним чересчур жесток. Счастливые столь же великодушны, сколь жестокосерды несчастливые.
«Твой внук, Роберта, мог бы быть и моим внуком. Нашим с тобой», — подумал он тогда и сделал Адриана Эвентри Эдвардом Фосиганом. К тому времени он окончательно уверился, что мальчик хотя и мил, но непроходимо глуп; открыт и дерзок, но в то же время льстив и лицемерен больше, чем любой из окружения конунга. Он сумел привязать к себе лорда Грегора — и совершенно этим не пользовался. Он не требовал почестей, должностей и богатств, право на которые давало ему новообретённое положение; женитьбой на Магдалене он был больше раздосадован, чем польщён. Они с Магдой не очень ладили, и лорда Грегора это печалило. Ему хотелось видеть счастливым этого мальчика.