Остапенко Юлия Владимировна. Тебе держать ответ

   На одном постоялом дворе, где Адриану за ужин и кров велели выскоблить песком полы, он не сразу заметил, что за ним наблюдает какая-то дородная, богато одетая дама. Сперва он испугался, что она узнала его, и нарочно стал прятать взгляд, делая вид, что его тут вовсе нет. Дама путешествовала в крытых носилках в сопровождении двух дюжих молодцев с бандитскими мордами — вряд ли леди, скорее купчиха или содержанка какого-нибудь ростовщика. Адриан успешно избегал прямого столкновения с ней весь вечер. Но когда он кончил наконец работу и с наслаждением растянулся возле камина, упоённо поглощая похлёбку и заедая её хлебом со шкварками, кто-то сгрёб его за шиворот.
   Ощущение было слишком знакомым, а память о нём — слишком недавней, и Адриан инстинктивно перебрал ногами, собираясь дать дёру.
   — Не ершись, — коротко пробасили над его головой — и швырнули на скамью, прямо напротив дородной дамы.
   — Не надо грубости, Рон, — сказала она низким грудным голосом. Её бархатистые чёрные глаза смотрели на Адриана пристально, но не с подозрением, к которому он успел привыкнуть, а, скорее, оценивающе. Наёмник отодвинулся, перестав отравлять воздух вокруг Адриана перегаром. Женщина наклонилась вперёд, и её объёмистая грудь волнующе колыхнулась в глубоком вырезе платья.
   — Ты, я вижу, работаешь за еду, юноша. Тебя постигло несчастье? Ты не похож на нищего. Я могла бы помочь тебе деньгами, если в них есть нужда. Идём со мной наверх, ты увидишь, сколь много способна сделать зрелая и сострадательная женщина для бедного мальчика, очутившегося в беде…
   Знакомство с Элжероном навек отучило Адриана полагаться на зрелых и сострадательных людей, которые встречаются на пути бедных мальчиков, очутившихся в беде. Он был рад, что успел поесть и отдохнуть — это позволило ему резко подняться и, поблагодарив сиятельную леди за её милость, как можно скорее покинуть трактир. Ему уже приходилось овладевать женщиной ради достижения своей цели — и он помнил гадостное, гнусное ощущение, которое осталось у него после этого на сердце и напрочь заглушало приятное тепло в паху. Он не исключал, что, возможно, ему придётся когда-то повторить подобное снова. Но надеялся, что не доживёт до того дня, когда будет вынужден делать это за деньги.
   Так он и бродил от трактира к трактиру, от хутора к хутору, увязая по колено в осенней грязи, недоедая и недосыпая, но упорно продвигаясь на северо-запад. Конечно, везло ему не всегда. Не раз его гнали от порога, даже не выслушав, а однажды приняли за наводчика промышлявшей в округе банды и спустили собак. Улепётывая от них по густому пролеску, Адриан потерял сапог; пришлось потом вернуться и найти его (к счастью, не изодранный собачьими клыками), потому что приближалась зима. Всё чаще поутру поверхность луж схватывало прозрачной корочкой льда, голые ветви кустарников обволакивало инеем. И иней, и лёд сходили к полудню, но Адриан всем своим нутром чувствовал, как подбирается к нему коварная, обманчиво мягкая бертанская зима. В этой части света зимы редко бывали суровыми, скорее сырыми и промозглыми, и именно в такую погоду ничего не стоило схватить простуду или грудную хворь, которая за несколько дней свела бы его в могилу. Когда Адриан пересёк границу фьева Рейли, граничившего с Вайленте, он подумал, что, возможно, ему стоит поискать постоянную работу и осесть где-нибудь на время, пока не ударили морозы. Сапоги ещё не успели прохудиться, но овчинная курточка грела плохо, и однажды ночью, закопавшись в прошлогоднее прогнившее сено на заброшенном сеновале, Адриан дрожал во сне так сильно, что прикусил себе язык.
   Беда была в том, что на каждую деревню приходились огромные просторы незаселённой, необработанной земли. Адриан старался держаться трактов — если бы он заблудился, то не только не добрался бы до Эфрина в срок, но мог и просто погибнуть от волчьих или, того хуже, человечьих когтей. В день, когда выпал первый снег — он таял на лету, но втягивать холодный воздух уже было больно, и пар вырывался изо рта от глубокого выдоха, — Адриан решил, что пора сменить тактику. Он дошёл до первого же трактира и спросил, не найдётся ли для него работы, за которую он мог бы получить не только еду, но и немного денег. Такого не нашлось; он пошёл дальше, и в конце концов громадный толстощёкий трактирщик с жиденькими усиками над верхней губой — впоследствии оказавшийся трактирщицей — сказал, что его конюху нужен помощник на время. В связи с войной, которую вёл сейчас лорд Рейли под знамёнами Одвелла, движение по главному тракту заметно оживилось, что было редкостью для этого времени года. Потому-то мамаша Ширла, как звали усатую трактирщицу, и не рассчитала в срок, сколько работников ей понадобится, — Адриан подоспел как раз вовремя.
   В день, когда она наняла его помощником конюха, ему исполнилось пятнадцать лет, и это был лучший подарок, о котором теперь мог мечтать лэрд Адриан из клана Эвентри.
   Работы и впрямь было невпроворот. Разрозненные отряды всадников чуть не ежедневно проходили этой дорогой на юг, к Эвентри; туда-сюда носились гонцы, посыльные, наёмнические банды и просто путники-одиночки, и многие из них требовали сменных лошадей. Конюшни всегда были полны, в воздухе денников стоял непроходящий смрад пота и навоза. Целый день напролёт Адриан торчал в этих стойлах, порой едва успевая принимать поводья коней, которых подводил к нему конюшенный мальчик. На самом деле это был зазывала, звонкоголосый и хорошенький, радостно привечавший гостей во дворе, — ему они охотно препоручали своих лошадей. Конечно, если бы они увидели грязного, лохматого, вонючего и измотанного мальчишку, который вычищал их коней на самом деле — они не то что поводьев бы ему не подали, глянуть в его сторону не соизволили бы. Адриан понимал это и не обижался на мамашу Ширлу. Оберегать клиентов от треволнений — это была её работа, и именно из кармана этих клиентов должен был получить Адриан свою плату. Потому он не жаловался, хотя если бы ещё год назад ему сказали, что он безропотно будет заниматься такой чёрной и унизительной работой, он просто не поверил бы.
   Впрочем, если бы ему сказали год назад, что вскоре он потеряет всех своих близких, а от единственного, к кому ещё может вернуться, от самого родного и любимого, добровольно откажется сам, он бы тоже не поверил.
   Мамаша Ширла была вдовой и держала трактир одна; для женщины это было нелегко и выработало в ней стальной характер, но сердце у неё было доброе. Она не загоняла Адриана слишком сильно, а вечером его всегда ждала подогретая вода для мытья и место у огня внизу, где он мог сытно и вкусно поесть. Он это заработал, и ему было до странного хорошо и отрадно сидеть там, внизу, в зале, полном дымного смога, рядом с незнакомыми суровыми мужчинами, попыхивавшими трубками и спорящими о вещах, в которых он сперва мало что понимал. Последние недели выдались чересчур хлопотными, чтобы вслушиваться в чужие разговоры. Но теперь, по крайней мере на время избавившись от угрозы голодной и холодной смерти, он немного расслабился и стал наблюдать за тем, что происходило вокруг.
   То, что происходило вокруг, совсем ему не нравилось.
   Конечно, сплетни следовало делить на три, но по разговорам выходило так, что Анастас собрал все войска, какие смог — в основном это были присоединившиеся к нему свободные бонды, — и пошёл на Одвелла настоящей войной. Ему удалось отбить замок Эвентри, взять в плен и убить Рейнальда Одвелла (Адриан вздрогнул, услышав об этом, и испытал то жуткое, отвратительное сосущее под ложечкой ощущение, какое появлялось, когда Том обвинял его в том, о чём он не имел никакого понятия). Никлас и Топпер Индабираны успели сбежать из замка через подземный ход. Прознавший об этом лорд Дэйгон Одвелл в холодной ярости, имевшей мало общего со скорбью по сыну, бросил против Эвентри все свои силы. Замок подвергся жесточайшему штурму — говорили, что восточная башня и часть стены превратились в груду камней, — которого не смог выдержать. Анастас Эвентри защищал каждый булыжник на подступах к замку и каждую ступеньку донжона, но в конце концов был вынужден признать поражение и бежать через тот самый подземный тоннель, которым уже воспользовались его враги, по ходу едва не погибнув в засаде, которую устроили люди Одвелла у выхода из подземелья. Теперь в замке Эвентри, который рассказчики, ухмыляясь в бороды, называли беспокойным местечком, снова воцарился Индабиран — и походило, что надолго. Когда Анастас Эвентри понял, что его брата нет в замке, он ушёл, оставив своё родовое гнездо врагу, и принялся стягивать армии союзных бондов к землям Одвелла, намереваясь дать им бой на их собственной земле. За этим последовал ряд свирепых, стремительных битв, и, как ни невероятно это звучало, Анастас Эвентри начал теснить лорда Одвелла — теснить на его собственной земле… Дэйгон Одвелл не ждал от него столь дерзкого и необдуманного наступления сейчас, на пороге зимы — он был немолодым человеком и резонно полагал, что плохие дороги и отсутствие подножного корма для лошадей остановят любого благоразумного человека.
   Он не учёл одного: Анастас Эвентри не был благоразумным человеком. Он был человеком, которому нечего было терять после того, как он ворвался в свой родовой замок, надеясь найти там своего брата Адриана, а нашёл лишь Рейнальда Одвелла, лицемерно уверявшего, что мальчик ещё десять дней тому назад был отпущен на свободу и отправлен к Анастасу. Говорили, что, когда Анастас Эвентри услышал это, его глаза налились кровью — и люди, знавшие его деда, неистового лорда Уильяма, не впервые отметили сходство между легендарным лордом Эвентри и его внуком.
   «Ох, Гилас, — думал Адриан, слушая эти разговоры и не замечая, что стоящая у него на коленях миска с рубленым мясом давно остыла. — Я же не хотел… я не думал, что будет так. Анастас, ну почему ты ему не поверил? Почему он…»
   Не имеет смысла гадать, почему, холодно оборвал его жалкие оправдания голос Тома. Ты в ответе. Ты в ответе, как всегда, и только это имеет значение.
   В тот вечер он рано ушёл к себе, сказавшись мамаше Ширле на сильную усталость после рабочего дня. Спал Адриан в узкой каморке на первом этаже трактира, на одной кровати с конюхом Гримом, своим непосредственным начальником. Конюх этот был парень неплохой, хотя крикливый и скорый на подзатыльники, а лучше всего в нём было то, что он любил заложить за воротник и часто падал на пороге или сразу за ним, не успев добрести до постели, да так и храпел на полу до утра, оставляя всю кровать в распоряжении Адриана. Когда Адриан пошёл спать, тот как раз прикладывался к первой за вечер бутылке — следовательно, ещё часа на три спокойного сна в единовластно ему принадлежавшей постели Адриан мог рассчитывать. Он правда устал, но хуже была какая-то болезненная тяжесть в голове, мешавшая шевелиться и думать. Ему снова хотелось лечь лицом вниз и ткнуться во что-нибудь мягкое и ощутить тёплую тяжёлую ладонь на своём затылке. Он свернул свою куртку и положил под голову, подтянув колени к груди, и только-только устроился, когда дверь скрипнула, на миг впустив полоску света.
   — Грим? — спросил Адриан, приподнявшись на локте, но тут же понял, что ошибся. Грим никогда не ступал так тихо. И фигурка, темневшая в полумраке, была втрое тоньше Грима и ниже его на две головы.
   — Это я, — раздался приглушённый, испуганный шепот. — Можно? Ты не спишь?
   Это была Дунси, дочка Ширлы — Адриан сомневался, что родная. Худенькое, тоненькое, болезненное создание, прислуживавшее гостям в общем зале и с утра до ночи гнувшее спину под тяжестью гружёных блюдами подносов походило на мамашу Ширлу не больше, чем иголка на веретено. Впрочем, если задуматься, то и Адриан в определённом смысле был Ширле сыном — не зря ведь она велела ему звать её «мамашей». Она всех любила, насколько могла себе это позволить в мире, где каждый сам за себя.
   — Не сплю. Можно, — ответил Адриан, и Дунси тихонько вздохнула. Иногда он ловил на себе её робкие, пугливые взгляды, и она поспешно отворачивалась, когда понимала, что он её заметил. Она шагнула к кровати, он почувствовал рядом тепло её дыхания, пододвинулся и откинул одеяло. Хрупкое, костлявое, но такое тёплое девичье тельце скользнуло под одеяло и прильнуло к Адриану, он ощутил её тонкие пальчики на своей щеке и закрыл глаза. Всего на один миг ему вспомнилась Вилма, её большое, пышное, жаркое тело, её разноцветные глаза, но он тут же выкинул это из головы. Его губы нашли губы девушки легко и просто, так, словно она уже многие ночи подряд приходила к нему, а он откидывал одеяло.
   Конечно, она оказалась не девственницей, но опыта у неё было явно не многим больше, чем у Адриана, поэтому они сделали всё неуклюже, неумело и очень нежно. Когда она застонала, Адриан прижал её к себе теснее, испытав неодолимое желание защитить её, помочь ей, всегда её оберегать. Но он не мог. Он даже самого себя не умел сберечь и защитить. Когда всё кончилось, Дунси не ушла, а приподнялась чуть повыше и почти силой положила голову Адриана на свою тяжело вздымающуюся грудь. Он ткнулся лицом между щуплыми холмиками, покрытыми пупырышками от холода (в каморке дуло и тянуло от земли, от которой их отделяли только доски), позволил Дунси обхватить его голову руками и уснул, пока она баюкала его и тихонько напевала что-то на наречии, которого он никогда не слышал.
   Так было легче. Так можно было жить.
   Адриан пробыл в «Бараньей ноге» три недели, пережидая, пока ударят и ослабнут первые, самые крепкие морозы. Потом ушёл, унося в узелке горстку медяков — всё, что осталось от его нежирного заработка после того, как он купил себе тёплый зимний тулуп, шерстяные рейтузы и сапоги на волчьем меху. Этих денег, конечно, не могло хватить на дорогу до Эфрина, но Адриан решил, что тише едешь — дальше будешь. По его расчётам, продвигаясь дальше с той же скоростью, он доберётся до цели к середине зимы — если его ничто не задержит в пути. Задержка была смерти подобна, и не только для него, но и для многих тысяч людей, которые умрут от чёрной оспы, которую привезёт «Светлоликая Гилас» из Андразии, если позволить ей выйти в море. Отчасти поэтому Адриан отбросил мысль о том, чтобы украсть лошадь, что позволило бы ему ехать быстро, или арбалет, что позволило бы ему жить охотой. Конокрадов и браконьеров преследовали с одинаковой жестокостью — особенно сейчас, когда из-за несезонной войны был введён единовременный военный налог; многие семьи, заплатив его, оказались на грани нищеты и голода, и глаза некоторых обращались к лесам, способным прокормить не одну сотню ртов. Тела этих отчаянных развешивали на ветвях тех самых лесов — как назидание и предостережение о том, что лес, несущий жизнь, с равным успехом может принести и смерть. Адриан не собирался повиснуть на одной из этих ветвей. Он не мог позволить себе этого. У него было ещё слишком много дел.
   Поэтому он предпочёл не рисковать и платил за сравнительную безопасность тяжёлым трудом и мучительными проволочками. Теперь он не мёрз днём и даже под вечер, но ночевать под открытым небом или в хлеву стало невозможно. Он по-прежнему держался людных дорог, но трактиры попадались всё реже, и далёкий волчий вой из леса, сквозь который бежал главный путь фьева Вайленте, Адриан порой слышал чаще, чем человеческие голоса.
   Именно поэтому ему однажды всё-таки пришлось постучаться в ворота святой обители. Монастыри и храмы были самым распространённым местом стоянки путников, даже более популярным, чем трактиры, но Адриан избегал их. Отчасти потому, что больше не любил богов — теперь они пугали его, ввергали в тоску и смятение, а этих чувств он больше не мог себе позволить. Другой причиной было то, что святые братья и сёстры хотя и давали приют всем страждущим, не взимая платы, однако как бы само собой разумелось, что за это благодарный путник отплатит храму щедрым пожертвованием. Голодранцев вроде Адриана Эвентри в святых обителях редко пускали на порог — брат-привратник обычно просто делал вид, что не слышит, как они стучат в ворота и просят помощи. Не то чтобы Адриан не успел привыкнуть к отказам. Просто он предпочитал ночевать скорее в чистом поле, чем под кровом богов, которые предали и отвергли его семью.
   Однако уже не в первый раз ему пришлось поступиться принципами ради выживания. И в один холодный, сырой вечер, когда налетевший с севера ветер без труда пробирался под тулуп и пронизывал до костей, Адриан всё-таки подошёл к воротам монастыря Златокудрого Эоху, что примостился на возвышенности чуть в стороне от дороги, сразу за лесом, благодаря чему был хорошо виден издалека и будто магнитом притягивал к себе и взгляд, и тело. Тело даже особенно — заиндевевшие от холода ноги Адриана сами понесли его туда, и когда он опомнился, было уже поздно — ему отперли калитку.
   Порывы ветра швыряли противную влажную морось, что-то среднее между дождём и снегом, и капюшон рясы брата-привратника, отпершего вход, был поднят, а под ним маслено поблескивали близко посаженные добродушные глазки.
   — Добрый брат, — начал Адриан, — я…
   — Ты умрёшь от холода, усталости, а главное, жажды, если немедля не вступишь под кров святой обители Златокудрого! — воскликнул монах и, радостно хихикнув, взмахнул фонарём, который держал в нетвёрдой руке. От него сильно несло рыбой и хмелем. — Входи, входи!
   Не привыкший к такому радушию со стороны незнакомцев, Адриан смущённо переступил порог. Монашек окинул его быстрым рассеянным взглядом и снова махнул фонарём.
   — Брат Рерих! У нас ещё один гость. Воистину, весел сегодня господин наш Эоху, весел и радушен! Проводи этого юношу в тепло, накорми и напои… да, главное — напои хорошенько! — строго наказал он и, хихикнув, погрозил пальцем своему собрату, такому же дородному и пьяненькому.
   — Ну ещё бы, как же без того, — подхватил брат Рерих, с готовностью схватив Адриана под руку и волоча в сторону здания, весело блестевшего зажжёнными окнами.
   Святые служители Эоху Златокудрого были подстать своему богу-повелителю — смешливые балагуры, не дураки поразвлечься и выпить. За это их не любили и презирали служители других богов, особенно Гилас, Гвидре и Дирха, однако простой люд если и не любил этих монахов — монахов вообще невозможно любить, — то по крайней мере симпатизировал им больше, чем любому из их собратьев, и Адриан теперь понял, почему. Его даже не спросили, каких богов он почитает и сколько у него при себе денег — вместо этого брат Рерих осведомился, не откажется ли Адриан от чашки свеженького грога с гвоздикой. Адриан заверил, что не откажется, чем вызвал у брата Рериха полный восторг и расположение.
   Повёл его святой брат, однако, не в сам храм, а к маленькому приземистому строению рядом, сообщавшемуся с храмом через тесную пристройку.
   — У нас нынче людно, — объяснил он, заводя Адриана в узкую тёмную келью. — Лорд наш и леди переезжают на зиму в замок Нойлен, вот у нас и заночевали. А с ними две дюжины сопровождающих, и все они пожелали восславить Златокудрого… — брат Рерих запнулся, выпучил глаза и шумно икнул, а потом попросил Адриан располагаться в его скромном обиталище и поспешно заковылял прочь.
   Адриан выглянул в окно кельи. Было уже довольно поздно, и, несмотря на ярко горевшие окна основного здания обители, в монастыре стояла тишина: похоже, лорд со своими сопровождающими и весёлыми братьями славили Златокудрого с самого утра и успели притомиться. Адриан чувствовал голод, но в последнее время голод преследовал его неотлучно, поэтому усталость досаждала ему сильнее. Он бы с радостью лёг на узкую койку брата Рериха и уснул, но не был уверен, что ему отвели именно это место, к тому же слегка растерялся от непривычно тёплого приёма. Пока он топтался у очага, не зная, что делать, монах прибежал обратно с горячим, ещё дымящимся котелком и двумя кружками.
   — Наша обитель славится грогом, лучшим в округе, — похвастался досточтимый брат, и Адриан немедленно получил возможность убедиться в справедливости его слов.
   Горячее питьё было очень крепким; ещё не допив до конца кружку, Адриан ощутил, как ноги обмякают, а голову заволакивает туман. Заметивший его внезапную слабость брат Рерих молодецки расхохотался, усадил своего гостя на кровать и налил ему ещё. Он болтал что-то об их лорде, чудесной души человеке, и его карге-супруге, с самого утра совавшей свой длинный нос во все котлы и чуланы обители, но Адриан слушал вполуха, чувствуя, что засыпает. Он успел опорожнить две кружки прежде, чем его окончательно сморило, и даже не почувствовал, как брат Рерих закинул его ноги на кровать и ушёл назад к своим братьям по обету — догуливать.
   Адриана разбудила посреди ночи луна, глядевшая в окно ослепительно ярким пегим глазом. Брат Рерих раскатисто храпел на полу, свернувшись поверх плаща прямо на досках. Адриан ощутил укол совести, потом — благодарность, а потом — жгучую жажду. Гвоздика, корица и листорский перец, спору нет, придавали грогу святых братьев особенную пикантность; они же ужасно раздражали язык и нёбо, заставив их высохнуть и распухнуть. Рот у Адриана как будто набили ватой; он сел на постели, лихорадочно озираясь в поисках воды. На подоконнике стоял кувшин. Адриан радостно схватился за него — и разочарованно застонал, обнаружив, что воды в нём нет ни капли. Видимо, досточтимый брат Рерих тоже уже просыпался этой ночью. Адриан на цыпочках пробрался к двери, стараясь не потревожить покой доброго монаха, и выскользнул наружу.
   Он понятия не имел, сколько времени до рассвета; монастырь уже погрузился во мрак и сон, брат-привратник шумно храпел в сторожке у едва теплившегося фонаря. Монастырский двор был маленьким, и Адриан без труда нашёл колодец, но крышка оказалась задвинута, и он не смог сдвинуть её в одиночку. Пламя во рту и горле тем временем грозило свести его с ума. Адриан обошёл дворик обители, пытаясь прикинуть, где тут может быть кухня. Обитель была сложена из камня; в таких местах кухня обычно — самое тёплое местечко, а поскольку монахи сегодня славили Эоху допоздна, она наверняка не успела остыть. Не особенно надеясь на удачу. Адриан снова обошёл дворик, щупая рукой камни. В одном месте они показались ему чуточку теплее, чем во всех прочих. Неподалёку была дверь. Адриан осторожно толкнул её, она открылась.
   Внутри было темно, и он пробирался ощупью, идя на запах гвоздики. Ему повезло: кухня и впрямь оказалась там, где он думал. Там никого не было, угли тлели в очаге, винный пар ещё стоял в воздухе, напоминая о недавней пирушке. «А хорошо быть монахом Эоху, — почти с завистью подумал Адриан. — Ничего не делаешь целыми днями, только молишься да веселишься — а люди ещё и думают, что ты пошёл на большую жертву, отринул земное и посвятил себя богу». Адриан тоже сделал именно это, однако никто бы не поверил ему, если бы он рассказал. Янона Неистовая была менее благосклонна к своим верным слугам, чем её Златокудрый брат.
   Желание завидовать и роптать мигом покинуло Адриана, когда он увидел у окна бадью с водой, поблескивавшей в лунном свете. Он кинулся к ней, зачерпнул воду ладонями и пил, пока в горле не перестало драть. Ох, ну и пойло же у этих святых братьев… В голове у Адриана до сих пор было не совсем ясно.
   Он наконец выпрямился, утёр губы рукавом и повернулся к выходу.
   И только тогда заметил, что ошибся, решив, что в кухне никого нет.
   Тонкая фигурка беззвучно пятилась от него к двери, по-видимому, страстно жаждя остаться незамеченной.
   — Ой, — сказал Адриан, и обладатель — обладательница, как он понял мгновением позже — фигурки, пронзительно взвизгнув, запустила в него чем-то маленьким и мягким, тем не менее весьма обидно врезавшимся Адриану прямо в скулу.
   «Сушёное яблоко», — машинально отметил он, бросаясь вперёд.
   Позже он так и не мог толком объяснить себе, зачем кинулся и схватил её. Должно быть, разозлился, что она тут пряталась, а потом ещё и запустила в него яблоком, хотя он просто захотел пить и ничего плохого не делал. Его сёстры иногда вели себя вот так, и взвизгнула эта женщина тоже очень похоже на них, вот он и бросился… как будто он дома, у них на кухне, а она… она…
   Он схватил её за плечо, в ужасе подумал: «Что я делаю?!» — и тогда девушка обернулась, и в перекошенном от страха и досады бледном личике, освещённом полной луной, Адриан узнал Алисию.
   Свою старшую сестру Алисию.
   «Лорд и леди наши нынче тут заночевали», — сказал брат Рерих, а Адриан, дурья башка, слишком устал и был так ошарашен приёмом, что пропустил эти слова мимо ушей. Какой-то лорд и какая-то леди, много ли делов — главное не попасться им на глаза… Он как будто напрочь забыл, на чьей земле находится — это же фьев Вайленте! Именно за Свана Вайленте насильно отдали его старшую сестру прошлым летом. Адриан был уверен, что больше никогда в жизни её не увидит.
   И вот теперь она запустила в него сушёным яблоком, а он схватил её за плечо. Наверное, впервые в жизни — она была старше, выше и сильнее его, и ещё она была злюкой и доносчицей, и больше всего на свете любила поймать его на чём-то таком, за что его потом накажут.
   — Алисия, — прошептал Адриан и, выпустив её, отступил на шаг.
   Она всё ещё смотрела на него огромными от страха глазами, не узнавая. Неужели он так изменился за эти месяцы?.. Она-то совсем не изменилась — он узнал её сразу, несмотря на покрывало, под которым она теперь, как пристало замужней женщине, прятала волосы. Её платье было мешковатым, слишком большим для неё, так что она путалась в подоле — не иначе как муж рядит её в обноски бывшей леди Вайленте, скончавшейся в прошлом году. Адриан припомнил, что у лорда Свана есть дочь шестнадцати лет — ровесница своей мачехи. Интересно, её Алисия изводит так же, как изводила своих младших братьев и сестру?