Остапенко Юлия Владимировна. Тебе держать ответ

   Она ещё какое-то время всхлипывала, потом утёрла щёки ладонями, размазав слёзы. Утром, не предвещавшим никакой беды, она успела накраситься, и на скулах у неё остались потёки макияжа.
   — Я к тебе от отца, — сказала Лизабет Фосиган. — Он зовёт тебя.

4

   Вход в подземелье скрывался в пологом холмике, омываемом Силмаэном. Здесь река извивалась, образовывая излучину, и замедляла бег, так что её можно было перейти вброд. Здесь Северина из аптеки «Красная змея» собиралась покончить со своей жизнью пять лет назад, но вместо этого спасла жизнь Адриана Эвентри, раненного и брошенного умирать теми самыми разбойниками, которые убили её мужа и сына. Здесь, в низкой сланцевой пещере, вход в которую почти скрывался за кустарником и травой, пряталась деревянная дверь, которую отперла дрожащими руками Лизабет Фосиган, прошептав: «Сюда».
   Если очень постараться, то можно убедить себя, что виновны во всём места, а не люди. Боги, но не люди. Кто и что угодно, но только не ты.
   Ход был узким, с низким потолком, поддерживаемым лишь деревянными сваями, вбитыми в земляные стены. Сваи не прогнили — видимо, их регулярно меняли, ибо никто не мог сказать, когда великому конунгу или кому-то из его родни понадобится бежать из своей твердыни, словно крысам с тонущего корабля. Эд знал, что Грегор Фосиган не побежит. Странно, что он послал Лизабет; но, если задуматься, кого ещё ему было послать? Остался ли рядом с ним хоть кто-то, кому он посмел бы довериться? Лизабет он мог не доверять тоже, но её он по крайней мере любил.
   Уже через двадцать шагов ход резко шёл вниз, извиваясь спиралью крутых степеней. Слева доносился гул, шорох и ворчание ила и гальки, шевелимой потоком. «Вода рядом со мной, — думал он, ступая почти в полной тьме следом за Лизабет, несшей перед ним факел. — Вода рядом, совсем близко — быть может, уже следующая волна размоет наконец тонкую преграду земли и зальёт нас обоих, и всё кончится вот так».
   — Осторожно, — услышал он хриплый голос Лизабет. — Сейчас будут ступени вверх.
   Эд протянул руку в темноте и взял её ладонь. Она дрогнула, и он чуть сжал её руку в своей. Он ничего не сказал, и она не сказала, только после короткого колебания сцепила холодные пальчики вокруг его руки.
   — Дай факел, — сказал Эд. — Я пойду вперёд.
   И так они шли — мимо потока, сперва воды, потом — битвы, бесшумные, никем не замеченные, словно призраки. Под ногами хлюпала грязь, пищали крысы. Лизабет до смерти боялась крыс. Впрочем, с некоторых пор Адриан Эвентри их тоже не любил. Порой ему казалось, что истинные короли мира — это именно они. Хозяева подземелий, те, кто устроят пир на наших костях, когда мы упадём без сил.
   Но он не собирался падать.
   Он почувствовал сквозняк и понял, что выход близко. Они выбрались из хода в узкой замковой галерее, заброшенной, покрытой пылью и паутиной. Эд сразу узнал это место: в этой части замка были покои леди Аурелии, второй и последней жены Грегора Фосигана, умершей при рождении Квентина. Здесь она умерла, и с тех пор конунг велел заколотить это крыло и запретил кому бы то ни было входить сюда. Многих удивила такая сентиментальность. «Ну конечно, — подумал Эд. — Я давно мог бы догадаться».
   Замок, казалось, вымер. Не слышалось привычного смеха, болтовни, суеты слуг и придворных. Эд и Лизабет шли через огромные пустые залы, мимо наглухо закрытых окон. Придворные, должно быть, попрятались в своих покоях — те их них, кто не держат караул при замковой стене. Они, конечно, знают, что замок так просто не взять — для этого вражье войско должно сперва прорваться за стену Верхнего Сотелсхейма, а после штурмовать третье кольцо внутренних стен. Но они слышат грохот битвы в Нижнем городе, видят зарево пожаров над кварталами, в которых ещё вчера беспечно бражничали и предавались разврату, не думая о завтрашнем дне. Эд Эфрин был ничем не лучше их.
   Он внезапно понял, что Лизабет ведёт его к покоям конунга, и сжал её руку крепче, заставив остановиться.
   — Лизабет, куда мы идём? Твой отец…
   — Он у себя, — сказала она и отвернулась, будто не желая отвечать на изумлённый взгляд Эда. Что значит — конунг у себя? Как может он быть у себя, когда в его городе творится такое? Его место на стене, со своими людьми, в крайнем случае — в Анклаве, вразумлять жрецов и требовать, чтоб они угомонили народ…
   У входа в комнаты конунга их встретил тройной караул. Копья с треском сомкнулись перед Эдом — и за его спиной. Лизабет выпустила его руку и вскинула ладонь.
   — Пропустите! Приказ лорда Грегора!
   Её голос звучал звонко и жёстко — голос не испуганной девчонки, но леди, старшей женщины своего клана. «Где теперь её муж? — подумал Эд. — Тоже прячется под кроватью в своих покоях, по примеру тестя? Или, может быть, вытащил из сундука меч и полез на стену, пытаясь разглядеть врага уцелевшим глазом?.. Господи, Лиз, прости меня. И ты тоже меня прости, если сможешь. Я не мог иначе».
   Копья разомкнулись, давая им путь.
   Эд вошёл в комнату предпокоя — ту самую, за порог которой ступали очень немногие. Тиннетри, неизменный камергер Грегора Фосигана в течение тридцати с лишним лет, при виде Эда молча посмотрел на дочь своего господина. Лизабет так же молча кивнула. «Он всегда меня недолюбливал, — подумал Эд. — Видел меня насквозь. Он один и видел… может, поэтому он единственный, от кого я не смог отвратить конунга».
   Камергер распахнул дверь. Эд прошёл внутрь. Лизабет осталась, словно не решаясь следовать за ним.
   В комнате с низким окном и винным столиком на пьедестале, той самой комнате, в которой Грегор Фосиган рассказывал Адриану Эвентри про убийство его семьи, в том самом кресле, которое неизменно занимал Эд, сидела леди Эмма, тётка конунга. На коленях её лежали пяльцы, ловкие пальцы водили иглой, отсверкивавшей в пламени лучины. Старая, безмятежная в своём слабоумии женщина, которой нет дела до того, что творится за пределами её светлицы. Не прекращая шить, она подняла глаза и встретилась с Эдом взглядом — впервые с тех пор, как он свёл в могилу её любимую внучку. У неё были такие же глаза, как у лорда Грегора, — светло-серые, с крупным, всё ещё тёмным и блестящим зрачком, блеск которого не смогли приглушить никакие годы и горести.
   — Лизка всё же привела тебя, — сказала старуха, и игла в её пальцах наконец замерла. — Надо же, от девчонки есть хоть какой-то толк.
   Она положила пяльцы на стол и встала.
   — Идём. Грегор ждёт тебя.
   Эд поклонился ей. Она не удостоила его в ответ даже взглядом. Повернулась, прошла через комнату к двери, ведущей в спальню конунга — единственную часть его покоев, которой Эд никогда не видел изнутри, хотя молва, которой сам он когда-то усиленно потакал, утверждала совершенно обратное.
   Леди Эмма приоткрыла дверь и заглянула в комнату, не входя. Что-то тихо сказала, выслушала ответ и отступила. Посмотрела на Эда, сухо кивнула ему на дверь.
   Он подошёл, чувствуя странную слабость в ногах и внизу живота. «Прочь», — приказал он. Страх должен приходить после, когда дело уже сделано. Страх должен знать своё место.
   И всё же он поколебался, задержавшись на пороге, пока эта предательская слабость не прошла — и услышал, как леди Эмма, выйдя из столовой в предпокой, сказала: «Лизабет, детка, сними наконец плащ. Ну, успокойся же. Идём, я налью тебе грогу. Грог спасает от всех забот и хворей».
   Эд толкнул дверь в спальню конунга, шагнул вперёд и закрыл её за собой.
   Он не так представлял себе спальню самого могущественного человека в Бертане. Маленькая, тесная, тёмная — лорд Фосиган вообще не любил большие помещения и избегал их. В спальне только комод и кровать, вдвое более узкая, чем та, на которой спал Эд в своём доме в Верхнем городе. Полог балдахина опущен с двух сторон, с третьей — наполовину задёрнут, и тяжкое, сиплое дыхание доносилось из-за него, но парчовые занавеси были слишком тяжелы, чтобы оно могло их пошевелить. На столике у изголовья стояли какие-то чаши и склянки, на полу — тазик с чем-то тёмным, крепко и терпко пахнущим кровью. Ставни закрыты наглухо, и по всей спальне стоит запах — затхлый, тусклый запах смерти.
   Медленно, очень медленно Эд подошёл к отдёрнутому пологу.
   — Вы звали меня, мой лорд? — тихо спросил он.
   Грегор Фосиган, лежавший на единственной куцей подушке — он ненавидел пуховые перины, как и любые другие излишества, — повернул к нему голову. Без конунгского венца или хотя бы шапки она казалась маленькой и вытянутой, будто гусиное яйцо. Лицо лорда Грегора — а точнее, правую его часть — искажала гримаса, могущая выражать равно гнев, страх и стыд. Но правду говорили глаза, яркие, живые, полные холодной отрешённости, будто этому некогда великому человеку было решительно всё равно, что жестокие боги вздумали сотворить с его телом.
   — Сядь, — неожиданно внятно сказал конунг. Правая сторона его рта едва шевелилась, но говорил он без видимого труда. И даже шевельнул рукой — правой, будто отказываясь признавать и принимать, что эта часть тела ему больше не подвластна, — требовательно и нетерпеливо указывая Эду на кресло с резной спинкой, стоящее рядом с кроватью.
   Эд сел. Он никогда не смел перечить этому человеку.
   — Где ваши лекари? — спросил он.
   — Я их всех прогнал вон, — проговорил лорд Грегор. — Велел взять мечи или их костоправские тесаки, что там у них есть, и идти защищать город. Так от них всяко будет больше проку.
   Теперь Эд видел, с каким трудом даётся ему речь. Высокий от залысин лоб конунга покрыла испарина, но голос его был совершенно ровным. Он не собирался выглядеть слабым. Даже теперь. «Вы могли бы быть мне другом, мой лорд», — подумал Эд, но кого винить в том, что этого не произошло?..
   — Что с вами случилось, мой конунг?
   Он спросил это без злорадства. Лорд Грегор почувствовал это, и левая сторона его рта растянулась в подобии прежней улыбки.
   — Со мной случился ты… лорд Адриан Эвентри. И мой сын, который был так же глуп, как я сам.
   — Он поумнеет. Я обещаю вам это.
   Отяжелевшие веки конунга опустились, долгое мгновение спустя снова поднялись, с мучительным трудом, словно шевелить ими было для лорда Грегора непосильной задачей.
   — Ты хочешь сказать, что он… жив?
   — Он жив, мой лорд. И останется жив. В этом я вам клянусь… моими братьями Ричардом и Анастасом, и моим отцом.
   Клокочущий, влажный, надрывный звук, вырвавшийся из приоткрытого рта конунга, не мог быть смехом. Эд смотрел на этот рот и чувствовал, как взмокают волосы на затылке.
   Он наконец понял.
   Лорд Грегор услышал — а, более вероятно, увидел, придя слишком поздно, — как полдюжины стрел впивается в тело его единственного сына. Увидел, как Квентин падает с коня и как Адриан Эвентри, чудом выживший после предательского удара, забирает его тело и уносит с собой.
   Когда Грегор Фосиган увидел это, его разбил удар.
   «Всё из-за меня, — подумал Эд. — Я хотел вам смерти, мой лорд, но не такой».
   — Слава богам, — сипло сказал конунг. — Слава Гилас, слава Тафи, слава Гвидре Милосердному. Он тяжело ранен?
   — Не так тяжело, как мог бы. Он поправится.
   — Что же, — сказал Фосиган после долгой тишины. — И меня не минул этот жребий. Терять наших детей — это то, на что мы сами себя обрекаем, когда берёмся забрать себе мир… Ты отнял у меня Магдалену, а теперь и Квентина.
   — Вы не потеряете Квентина. Я…
   — Что? Сделаешь его своим септой? Фосиган — септа Эвентри? — конунг снова засмеялся одной половиной рта, но смех на этот раз сразу смолк. — Это даже не так абсурдно, как могло бы показаться… прежде. Дай мне воды.
   Эд налил в чашу воды из кувшина, стоящего на столике, и поднёс к перекошенным губам конунга. Когда он служил у мастера Киннана в Фарии, ему приходилось прислуживать больным, и он умел ухаживать за парализованными, поэтому ни пролил ни капли.
   — У тебя ловкие руки, — сказал конунг, откинувшись снова на подушку. — Всегда были. Что ты будешь делать теперь, Эдо? Ты впрямь думаешь, что сможешь удержать всё это? — он слабо махнул рукой, снова правой, от того жест вышел коротким и жалким. «Он прав, — подумал Эд, — только это-то я и держу в своей власти. Только эту комнату, эту постель, этого умирающего на моих руках старика. Только это… и это так много, что он прав: я вправду не знаю, как мне быть».
   — Я постараюсь, — тихо ответил он наконец.
   — Зачем? — глаза Фосигана снова заблестели, он слегка приподнялся, жадно всматриваясь Эду в лицо. — Скажи, если ты хочешь власти, почему не добивался её, будучи рядом со мной?
   — Мне не власть нужна.
   — А что же тебе нужно?
   — Вы всё равно не поймёте.
   Фосиган ещё минуту смотрел на него.
   — Как там Верхняя стена?
   — Пока держится.
   — Да, я отправил туда Ортойя… того самого Ортойя, которого ты так старался извести. Он хорошо показал себя в битве при Кадви, и он не сдаст тебе Верхний город.
   — Я знаю. Я хочу, чтобы мне его сдали вы.
   Конунг не стал смеяться. Только улыбнулся, так слабо, что губы едва шевельнулись, и от того улыбка была действительно похожа на улыбку, а не на изуродованный параличом оскал.
   — Я уже сдаю его — видишь? Мои лекари сказали, я вряд ли доживу до утра. А если и доживу, то что это за конунг, валяющийся в койке, когда враг берёт его замок… Я не конунг больше. Ты добился, чего хотел. Но если ты думаешь, что победил, Эдо, то я огорчу тебя.
   Его глаза вновь сверкнули, слабо, но хитро, торжествующе, и Эд наконец понял, зачем этот человек позвал его к своему смертному одру. «Он ненавидит меня, — подумал Эд. — Меня и весь мой клан. Он всегда ненавидел нас».
   Он не шевельнулся, когда Грегор Фосиган положил багровую, но по-прежнему сильную ладонь ему на руку и стиснул её с такой силой, что Эд задержал дыхание. Это не было рукопожатием — скорее, попыткой причинить всю возможную боль, какую только мог причинить умирающий старик молодому и сильному мужчине.
   — Ты не отдаёшь себе отчёта в том, что начнётся, когда ты победишь. Думаешь, посадят тебя на трон — и дело сделано? Знаю, к тебе пришли бонды, септы Одвеллов, даже мои септы… но не все. Далеко не все. Ты сумел посеять смуту даже в Анклаве, проклятый Шион дошёл до Нижних ворот, прежде чем верные жрецы Гилас схватили его и разогнали чернь, которую он поднял. И ты думаешь, после гибели моего клана они вот так просто придут к тебе на поклон? Нет, мой милый Эдо. Ты ввергнешь Бертан в новую войну, ещё кровавее прежней. Потому что юг под моей пятой сидел смирно, но теперь взбаламучен и он. Ты станешь мной, ты запрёшься в этих стенах и будешь смотреть, как они дерут глотки друг другу. И всё повторится заново. Слышишь, с тобой будет то же, что и со мной! Если бы могло быть иначе, я бы сделал это сам.
   Эд слушал задыхающийся хрип этого разъярённого, злорадствующего старика, который и на пороге могилы неприкрыто торжествовал оттого, что оставит своему врагу и убийце в наследство не меньше хлопот, чем получил от него сам. Пока он говорил, его рука сжималась на руке Эда всё крепче. Закончив, он в изнеможении откинулся назад, хватая воздух перекошенным ртом, откинулся и разжал пальцы.
   Эд, не отводя от него глаз, отёр кровь, выступившую на его коже там, где побывали ногти великого конунга.
   — Вы знаете, мой лорд, — проговорил он после долгой тишины, — я прожил большую часть жизни в убеждении, что один человек способен изменить всё. Это нелегко, ни для него, ни для тех, кого он губит на своём пути. Когда-то я хотел быть всем сразу… помочь сразу всем, спасти сразу всех. Но так не бывает. Всегда надо выбирать, кем быть и чем жертвовать. Вы в ответе за всё это наравне со мной. Напишите приказ лорду Ортойе о сдаче города. Велите ему открыть ворота и остановите то, что сейчас происходит по нашей с вами вине. Вы закрыли ставни, мой конунг, здесь не слышно того, что происходит внизу… позвольте вам помочь.
   Фосиган протестующе захрипел, но Эд уже встал и шёл к окну. Дневной свет ворвался в спальню конунга, ударив и ослепив самого Эда. Он услышал хрип — и подумал, что, быть может, этим убил лорда Грегора. Ему было жаль. Господи, ему было так жаль! Но он знал, что должен делать, и знал давно.
   — Слушайте. Слушайте, мой лорд. Вы не можете видеть отсюда огня и дыма, но хоть послушайте…
   Тяжёлое, частое дыхание рвалось из-за полога кровати, словно узник, жаждущий воли. Эд снова подошёл к кровати и отдёрнул полог.
   — Поверьте, мой лорд, я ненавижу себя точно так же, как вы. Но это не снимает с нас наших долгов. Когда-то богиня Янона сказал мне, что я должен спасти Бертан от мора. И я делал это, не считаясь с ценой. Но больше я так не могу. Не могу и не хочу, понимаете? Не хочу больше убивать, чтобы спасти. Я слишком долго это делал.
   — Твой брат, — прохрипел конунг, корчась на постели в тени Эда, падавшей на его лицо. — Твой Анастас… он был на корабле Бьярда. На «Светлоликой Гилас», когда она сгорела. Мне донесли шпики, которых я приставил к Бьярду. Они встречались там, когда корабль подожгли. Это ведь был ты? Ты его сжёг?
   Что-то опалило ему лицо. И глаза. И душу — то, что осталось от души, — так ожгло, словно он снова ощущал жар взрыва, настигший его даже глубоко под водой.
   Конунг засмеялся. Он смеялся, когда Адриан Эвентри наклонился к нему и сказал одними губами:
   — Простите меня за Магдалену. Я не хотел. Я не знал, что она меня так любила.
   И ушёл, оставив за спиной пропахшее смертью ложе, затихающий смех мертвеца и настежь распахнутое окно.
   Эмма и Лизабет Фосиган, две женщины, любившие Грегора Фосигана, сидели в предпокое. Обе они обернулись на звук шагов.
   — Лизабет, — сказал Адриан, — ты должна снова пройти ходом и привести сюда Квентина. Ты сможешь сделать это?
   Она кивнула, напряжённо, но спокойнее, чем он ждал.
   — Леди Эмма, — Эд повернулся к старухе, смотревшей на него холодным, строгим взглядом, — позаботьтесь о лорде Грегоре. Облегчите ему… что можно облегчить. И, если вам дорог ваш внук, ваш клан и ваш мир, никого не впускайте сюда, пока…
   — Пока всё не будет кончено, — спокойно закончила та.
   Эд, поколебавшись, кивнул. Леди Эмма подарила ему сухую улыбку.
   — Я постараюсь сделать всё быстро, — негромко проговорила она. Эд поцеловал её руку, потом, не удержавшись, сжал.
   — Спасибо, что доверяете мне, — прошептал он. Леди Эмма коротко кивнула. Не оборачиваясь, сказала:
   — Лизка, ты ещё здесь? Бегом за Квентином, бестолочь.
   — А вы, Тиннетри, — повернулся Эд к камергеру, — принесите мне бумаги и чернил. Много. И заодно пришлите писарей, так дело быстрее пойдёт.
   — Люди Фосигана не послушаются приказов Эвентри, — угрюмо сказал тот.
   — Разумеется. Но они послушаются приказов Фосигана. Я прошу вас, поторопитесь.
   Лизабет вернулась час спустя, когда циркуляры о прекращении сопротивления, адресованные воинским частям Сотелсхейма и Анклаву, были дописаны. Писарь усердно скрипел пером, выводя слова последнего экземпляра, когда в малый зал, где Адриан сидел во главе стола и армии переписчиков, вошёл Квентин. Он прихрамывал, держась рукой за раненый бок, — пешая прогулка под землёй явно не пошла ему на пользу. «Прости, мальчик, но тебе придётся потерпеть, — мысленно сказал ему Адриан. — Тебе придётся быть сильным. Куда сильнее, чем ты бы хотел».
   Он не стал ждать, пока Квентин приблизится, и подошёл к нему сам. Положил руки ему на плечи, посмотрел в недоверчивые, враждебные, растерянные глаза.
   И понял, что к этому, именно к этому шёл последние двенадцать лет.
   — Квентин, — сказал Адриан Эвентри своему преемнику, — я должен рассказать тебе кое-что очень важное.
   Первый в истории Бертана штурм Града Тысячебашенного, начавшийся одиннадцатого дня третьего летнего месяца года 826-го, завершился ещё до вечерней зари. Соединённая армия свободных бондов, разъярённая вероломным покушением на своего предводителя, прорвалась сквозь ворота Нижнего города, открытые — как выяснилось много позже — изнутри самими же горожанами. Они хотели приветствовать Эвентри — но Эвентри на приветствие ответили погромами, огнём и мечом. Страшное побоище прокатилось по Нижнему городу, где жила беднота, рыбаки и ремесленники, а также нищие, мошенники и проститутки. Весёлый квартал пострадал больше всех — он был сожжён дотла, и от борделя «Алая подвязка», в котором год назад едва не был убит Адриан Эвентри, осталась лишь горстка золы. Пройдя по бедным кварталам и обращая их по пути в руины, войско бондов обрушилось на Верхнюю стену. Сотелсхеймцы, успев опомниться, защищали её отчаянно, но бонды, вкусившие наконец после затяжного ожидания крови, также не хотели отступать. Крик, плач, брань, проклятия стояли по долине, окружавшей самый безопасный город на свете.
   За час до вечерней зари лорды-командиры клана Фосиган получили письменные приказы сложить оружие и сдаться войску бондов. Приказы эти были подписаны: «Квентин, лорд Фосиган».
   Лорд Грегор умер в полночь, почти в полном одиночестве — при нём была только его тётка, леди Эмма. В четверть первого она вышла из покоев своего племянника, всё такая же прямая и безмятежная, и велела Тиннетри готовить обмывание. Квентин Фосиган, к тому времени ещё не пришедший в себя от того, что услышал из уст Эда, узнал о смерти своего отца лишь утром, когда эту новость огласили всему городу, ошарашенному, потрясённому, затихшему в ожидании новой бури.
   Но больше не было бурь.
   Адриан Эвентри собрал своих командиров в малом зале конунгского замка. Те пришли, переглядываясь настороженно и боязливо, словно собаки, ждущие побоев за перевёрнутый обеденный стол. Бертран Эвентри был мрачнее всех: это он отдал приказ громить Нижний город, и Адриан подоспел в последний момент, едва успев отменить распоряжение своего брата прежде, чем обрадованные вояки ринулись вдоль дымящихся улиц.
   Никого не убивать, велел Адриан Эвентри. Ни одного человека. Ни одного пса. Никого.
   Он не сел на конунгский трон, как многие ожидали, — ко всеобщему удивлению, ведь разве не для того он привёл их сюда? Обращаясь к ним, он стоял на возвышении рядом с троном и говорил стоя, тогда как все остальные сидели вокруг стола, взбудораженные самим фактом того, что впервые за двести лет тинг свободных бондов проходит в Сотелсхейме.
   Когда Эд убедился, что они готовы слушать, он назвал им имя нового конунга.
   Мгновение висела гробовая тишина. Потом поднялся крик. Как?! Не для того мы бросили все свои силы и рисковали всем, чтобы заменить одного рябого Фосигана на другого! Ты не это обещал нам, юный лорд! А коли тебе вдруг стал тесен конунгский венец — так тут множество голов, которые не прочь его примерить!
   Он дал им вволю накричаться. Их люди стояли вдоль всех трёх стен Сотелсхейма, успев остыть от драки и осознать, сколь непросчитанной и отчаянной была эта атака. Многие из них понимали, что, если бы Адриан Эвентри каким-то чудом не проник в замок и не вынудил Фосиганов сдать город, они не пробились бы дальше Нижней стены.
   К вечеру это поймут все.
   Потому Эд позволил бондам всласть накричаться — так же, как позволил им это в замке Эвентри прошлой осенью, когда загнал их в угол. Они умели только это — драться и кричать. Надо было лишь знать, как использовать эту драчливость и этот крик.
   Когда они угомонились — в немалой степени благодаря окрику лорда Флейна: «Да дайте же ему договорить!» — он объяснил им своё решение.
   Фосиганы, сказал Эд, останутся конунгами в Сотелсхейме. Их южные септы сейчас слабы, потому что лорд Грегор забрал у них все средства и всех воинов для обороны Сотелсхейма. К осени, самое позднее — к будущей весне они поднимут головы. Но, продолжал Эд, если в Сотелсхейме останется Фосиган, законный наследник великого конунга, им не из-за чего будет возмутиться. Многие из них, осуждавшие политику лорда Грегора, будут, напротив, довольны. «А уж мы-то как будем довольны», — думали бонды, кивая и ухмыляясь. Мальчишке Квентину пятнадцать лет, он покорная кукла в руках Эвентри — ведь тот заставил его подписать приказы о прекращении сопротивления. Эд читал эти мысли на их лицах, и не опровергал их.
   Пусть думают, как им проще.
   Далее, продолжал он, в Сотелсхейме учреждается постоянно действующий Верховный Тинг. Цель его — упразднить абсолютное верховенство конунга. Заявление было встречено недоверчивым, но неприкрытым восторгом. Кто же составит этот Тинг? «Самые честолюбивые, — подумал про себя Эд, — а меж ними хоть пара-тройка самых умных». «Тинг сам решит, кто составит его, — ответил он вслух, — это сейчас не самое главное. Вам придётся смириться с тем, мои лорды, что бессменным и пожизненным главой и распорядителем Верховного Тинга стану я, лорд Адриан из клана Эвентри». На каком основании, возмутились бонды, забывшие, что привели сюда Адриана Эвентри как претендента не на главу тинга, а на конунгат. «На том основании, — спокойно ответил Эд, — что моя племянница, Тэсса Эвентри, дочь моего погибшего брата Анастаса, обручена с Квентином Фосиганом и станет его женой в следующее же полнолуние. Она долгие годы была послушницей Гвидре, но ещё не пострижена в монахини. Сейчас ей тринадцать лет».
   Было много крика, много шума, много протестов. Почти получив то, ради чего всё затевалось, свободные бонды вспомнили о своей свободе. Эд не мешал им вспоминать о ней — ни в тот день, ни во все последующие, многие дни после него. Им ведь только и оставалось, что вспоминать.