Степанцов Вадим. Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Если сердце пытается вырваться вон,
Совершить, оборвавшись, последний прыжок –
Ты его удержать не старайся, дружок.
Наша память, заполненная суетой,
Как холопка в сравнении с памятью той,
Что живет в нашем сердце в подобии сна,
Но в последний наш час оживает она.
Слишком многое ты из былого забыл –
Те места, где был счастлив, и ту, что любил.
Твое сердце, срываясь в последний полет,
Вдруг закружит тебя и в былое вернет.
Ты внезапно вернешься к знакомым местам,
Ты не вспомнишь – ты просто окажешься там,
И овеет лицо, поцелуя нежней,
Возвратившийся ветер вернувшихся дней.
Всё там будет родным – до мельчайшей черты;
С удивленьем великим подумаешь ты,
Что прекрасен был твой заурядный удел –
И ничком упадешь прямо там, где сидел.
 

* * *

 
Не старайся оставаться в рамках
Реализма, чья презренна суть.
Все мечтанья о прекрасных замках
Воплотятся в жизнь когда-нибудь.
Если должной яркости достигнет
Грёза бескорыстная, мой друг,
То она свой лучший мир воздвигнет
Без участья человечьих рук.
Твердо этот мир тебе обещан,
Только сам его достоин будь.
Если ждешь ты лучшую из женщин,
То она придет когда-нибудь.
Если ты и в бешеном полете
Не боишься грёзу подхлестнуть,
То вы с нею лучший мир найдете –
Пусть не завтра, но когда-нибудь.
Круглый год там согревает лето
Русскую иззябшуюся весь.
Важно то, что сбудется всё это,
И не так уж важно, что не здесь.
 

* * *

 
Осеннего дня груженая барка
Порой роняет на дно монетку,
Гребя в прозрачных глубинах парка,
Словно веслом, кленовою веткой.
Медленно барка скользит по водам
Где-то невидимо надо мною,
Лишь пробежит по лиственным сводам
Движенье, вызванное волною.
Для этой барки нет в мире суши,
Она пройдет сквозь стены и скалы.
Она увозит людские души –
Те, кому время уплыть настало.
Пройдет сегодня, в высотах рея,
Чтоб завтра снова проплыть над нами,
И ей вдогонку только деревья
С прощальной скорбью всплеснут руками.
 

* * *

 
Сегодня солнце кроны просквозило,
В слоистой глуби парка распылилось,
И над прудом со сдержанною силой
Вся пышность увяданья заклубилась.
Сегодня свет, вооружившись тенью,
Всё очертил старательнее вдвое –
Чтоб потрясло меня нагроможденье
Объемов, образованных листвою.
И хищно, как на соколиной ловле,
И то, и то хватаю я очами,
И все прорехи в ветхой пестрой кровле
Прошиты и пронизаны лучами.
В лучах и дымке я исчезну скромно –
Я не смогу, а может, просто струшу
Всё то, что так прекрасно и огромно,
Вобрать в немую маленькую душу.
 

* * *

 
Всегда прекрасны вода и небо,
А в ясный ветреный день – тем паче.
Мне эта ясность нужнее хлеба,
Дороже всякой мирской удачи.
Ладони ветра бегут по кронам
В безостановочной чуткой лепке.
Я был тяжелым, тупым и сонным,
Но нынче одурь разбита в щепки.
Я был тяжелым, тупым детиной,
На деревянный чурбан похожим,
Но из чурбана, как Буратино,
На свет я вышел и строю рожи.
Я всех котов за хвосты таскаю,
Причем коты не особо злятся:
У них уж доля, видать, такая,
Паяцы вечно так веселятся.
Котам изрядно я задал перцу,
Но пусть они и взревели жутко,
Теплеет всё же у них на сердце –
Они ведь ценят любую шутку.
С котами, впрочем, я чуть заврался,
Ведь мне давно объяснить бы надо,
С чего это я сегодня собрался
Весь белый свет смешить до упаду.
Чем ярче блики, чем тени резче,
Тем рвение яростней бьется в жилах.
Извечно связаны эти вещи,
Но я эту связь объяснить не в силах.
 

* * *

 
Не просто так дышу я пылью
На улицах, с толпою вместе –
Удостовериться решил я,
Что город мой стоит на месте.
Пока я пребывал в отлучке –
Безумец! Более недели! –
Москва почти дошла до ручки,
Ее чертоги опустели.
Москва нежна, как орхидея,
И коль тебя разъезды манят
И не дают следить за нею –
Она, естественно, завянет.
Москвою заниматься надо,
Промерить всю ее ногами,
Увидеть в ней подобье сада
И унавоживать деньгами.
На улицы с восторгом выйдя,
Как певчий на церковный клирос,
Я не стесняюсь слез, увидя
Тот дом, где я когда-то вырос.
За все труды и эти слезы,
Садовник, ждет тебя награда –
Когда мистическая роза
Вдруг засияет в центре сада.
 

* * *

 
Прибрежье пеною узоря,
Большая, как художник Рерих,
Вся сдвинулась махина моря
И медленно пошла на берег.
Да, море глубоко, как Рерих,
Глотай же эту рифму молча.
Смотри: не мысля о потерях,
Встают войска из водной толщи.
Блестя парчовою одеждой,
Идут, не прибавляя шага.
Не оставляет им надежды
Их благородная отвага.
Ни пятна бирюзы и сини,
Ни отблеск, вспыхнувший угрюмо,
Им не преграда. Сам Россини
Не создавал такого шума.
Гляжу с обрыва, стоя вровень
С полетом плавающим птичьим.
Пожалуй, даже сам Бетховен
С таким не сладил бы величьем.
А я не так глубок, как Рерих,
Чтоб не страшиться преисподней,
Со стоном лезущей на берег,
И мне не по себе сегодня.
 

* * *

 
Заботы мира, здесь я не ваш,
Вот оно – всё, что стоит иметь:
Бутылка муската, сыр и лаваш,
Чеснок, помидоры – добрая снедь.
И не найдется прочней преград,
Нас отделяющих от забот,
Чем дикие розы и виноград,
Образовавшие зыбкий свод.
Падает ветер в листву стремглав,
Тени текут по белой стене,
И предвечерний морской расплав
Лучами сквозь листья рвется ко мне.
А к ночи бессонный ветер морской
Бессвязной речью займет мой слух.
Пусть его речь и полна тоской,
Но эта тоска возвышает дух.
Лишь в одиночку стезю свою
В пространствах мрака можно пройти,
И я за мужество с ветром пью,
Которое нам так нужно в пути.
 

* * *

 
Как декорацию из-за кулисы,
Ночью увижу я домик с балконом –
В свете, что льется на три кипариса,
Мечутся бабочки в танце бессонном.
Мыши летучие вкось пролетают,
Трепетным лётом наполнив округу,
С лёту звезду ненароком хватают –
И выпускают, пища от испуга.
Света мазки на бетоне дорожек
Четко распластаны, как на картине;
Свет, что на тополь упал из окошек,
Резво взбегает по листьям к вершине.
А над вершиной луна проплывает,
Свет распылив по горе темнорунной.
В домике бриз занавески вздувает,
Словно одежды на девушке юной.
Слышатся смех и обрывки беседы,
Звоном сверчков отвечает округа,
И наплывает подобием бреда
Чувство утраты последнего друга.
Глядя на домик под шиферной крышей
С лунным сияньем, текущим со ската,
Чувствую я всю безмерность небывшей,
Но надрывающей сердце утраты.
 

* * *

 
Ждет луна переклички шакалов и сов,
Чтоб над морем взойти из-за горных лесов,
И та мертвая зыбь, что колеблется в нем,
На востоке засветится мертвым огнем.
Кто-то в зарослях что-то сухое грызет,
И по морю свечение тихо ползет.
Этот свет с кудреватых изгибов резьбы,
На откосе торча, отряхают дубы.
Не смутив полнолунья зловещую тишь,
Среди звезд вдруг забьется летучая мышь
И метнется к лицу, словно черный лоскут…
Я отпряну – и вот он, обрыв, тут как тут.
Там на белых каменьях вздыхает волна,
Искры лунные словно всплывают со дна,
И смещается к западу передо мной
Область зыби светящейся вслед за луной.
Старый дом под дубами – в изломах теней,
Но другие изломы острей и грозней:
Ухмыляются трещины полной луне
Под плющом погребальным на светлой стене.
Скоро сбудутся злые заклятья луны,
И обрушится берег в объятья волны
Вместе с живностью всею недоброй ночной,
Вместе с домом, с деревьями, вместе со мной.
 

* * *

 
Упал на море тяжелый пласт,
Ящера гор громадный язык –
Мыс под названьем Идокопас,
Путь преграждающий в Геленджик.
Его обрывов слоистый срез,
Его курчавых лесов руно –
Всё сглажено, стерто и смягчено
Розово-дымным светом небес.
Светится в небе узкая щель,
В красно-лиловом тает дыму.
Сверчок настраивает свирель,
Дремотной трелью встречая тьму.
С откоса летит на другой откос,
Вдоль всех перепархивает излук
Древесных дудочек светлый звук,
Чуждый людских восторгов и слез.
За миг, в который закат погас,
Домчатся трели певцов ночных
До самого мыса Идокопас,
Где друг неведомый слушает их.
 

* * *

 
Заполнили весь мир своей игрой
На тростниковых дудочках сверчки;
На фоне звезд, над темною горой
Висят мутно-лиловые мазки.
Мне не понять, что означают те,
Начертанные кистью неземной,
Таинственные знаки в высоте,
Вращаемые медленно луной.
Магические кольца и крюки,
Пронзенные звездою кое-где,
Плывут в ночи подобием строки
В осмысленной безмолвной череде.
Под ними бухта бликами кипит,
Беззвучного движения полна,
И тополя, вонзенные в зенит,
Окатывает отблесков волна.
И словно книгу моря и земли
Под звездами пролистывает бриз,
И, словно знак внимания, вдали
На небо указует кипарис.
Как будто всё возможно сочетать
В единый текст, коль подберешь ключи,
Коль сможешь эти знаки прочитать,
Под звездами плывущие в ночи.
 

* * *

 
Испареньями южная даль не размыта,
А волнами оплёскана, ветром продута.
Воедино всё сущее в ясности слито,
Словно мыслится всё побережье кому-то.
И гора, что сомлела, окутана лесом,
И слоистою плотью осыпалась в море,
И несмелая дымная гроздь под навесом –
Есть всему свое место на ясном просторе.
Эта ясность покажется вдруг нереальной,
Словно мир – божества гармоничная греза,
И на камень оград, как на жертвенник скальный,
Ритуальной завесой взбираются розы.
В море ветер пускает пугливые блики,
К беспредельности рвется листва вырезная –
Сочетал их в гармонии некто великий,
Сокровенное слово во сне вспоминая.
Никакая утрата тебя не постигнет
И не будет страшна никакая опасность,
Коль в душе сокровенное слово возникнет –
То, что даст тебе выразить здешнюю ясность.
 

* * *

 
Поэт находится в странной роли –
Он, при амбициях всех своих,
Лишь пыльный фикус, стоящий в холле
Профилактория для слепых.
Решил, наверное, кто-то где-то,
С унылым тщаньем наш мир творя,
На всякий случай включить поэта
В состав мирского инвентаря.
Пылится фикус под низким кровом
Средь равнодушья и духоты,
Чтоб в учреждении образцовом
Имелось нечто для красоты.
Растенье дремлет под слоем пыли,
В неясных грезах текут года,
А мимо бойко снуют слепые
Без провожатых туда-сюда.
 

* * *

 
Фольга воды измята ветром
И бухта вся пришла в движенье,
А мы под соснами бульвара
Сидим и пьем вино “Улыбка”.
Безвольные тела – на гальке
И суетящиеся – в волнах.
Мы улыбаемся друг другу,
Вдыхая запах теплой хвои.
Мускатный привкус мы смакуем,
Блаженно прикрываем веки
И видим из-под век вращенье
Тяжелой отблесковой лавы.
Вина друг другу поднимаем
И после чокаемся молча.
К чему слова, когда полны мы
Благоволения друг к другу?
За будущее мы спокойны,
Мы знаем: скоро чебуреки
По специальному заказу
Нам приготовит грек радушный.
Мы с другом очень любим греков,
И всех людей, и эти сосны,
И эту скромную собаку,
Бредущую между столами.
Лень рифмой связывать всё это,
Да и неправильно по сути,
Ведь счастье есть набор фрагментов
И не слагается в картину.
Нетривиальной этой мыслью
Спешу я поделиться с другом,
И друг, задумавшись надолго,
Затем берется за бутылку.
Должно быть, правильно сказал я,
Коль хочет выпить друг за это,
И, лязгнув дверью, из подсобки
Уже спешит к нам грек с подносом.
Но мы ему не просто платим
И отсылаем равнодушно –
Мы непременно потолкуем
С прекрасным этим человеком.
 

* * *

 
Я – борец против всякой нелепицы,
Я – любитель высоких идей,
Оттого ко мне женщины лепятся,
Выделяя из прочих людей.
Если женщина вдумчиво учится,
Если где-нибудь служит уже –
Всё равно она скоро соскучится
Плыть на ржавой житейской барже.
Берега бесприютны окрестные,
По воде проплывает говно,
И мужчины угрюмые местные
Только злобу внушает давно.
От такого унылого плаванья,
Разумеется, можно устать,
Вот и ищет голубушка гавани,
Где сумеет надолго пристать.
И однажды за новой излучиной
Ей предстанет обширный затон.
Бурной жизнью смертельно измученный,
На причале хрипит граммофон.
И под музыку часть населения
Лихо пляшет у бочки с вином,
А поодаль идет представление
Под названьем “Принцесса и гном”.
И на самом верху дебаркадера
Я с сигарою в кресле сижу.
Двадцать два разукрашенных катера
Вышлю я, чтобы встретить баржу.
Я к причалу спущуся заранее,
И, увидев огонь моих глаз,
Гостья сразу лишится сознания,
Дико гикнет и пустится в пляс.
Две недели промчатся шутихою,
Извиваясь, треща и шипя.
Вновь она утомленной и тихою
На барже обнаружит себя.
Вновь потянется плаванье сонное
К неизбежным низовьям реки.
Вновь возникнут самцы моветонные –
Плотогоны, купцы, рыбаки.
Приближается устье великое,
И всё ближе тот странный затон,
Где на пристани пляшут и гикают
И надсадно хрипит граммофон.
 

ЛЕГКОЕ ЖЖЕНИЕ (2002)

* * *

 
Толпа на выход поспешает,
В ней много всяческих калек.
Вот что-то сам себе внушает
Безумный страшный человек.
Скелет, ходячая чахотка,
Бежит, плюясь туда-сюда.
Плетется, испаряя водку,
Слабак, не знающий труда.
Бежит горбун, всегда сутулый,
И злобно думает о том,
Что если стал бы он акулой,
То горб служил бы плавником.
И уж тогда Москву родную
От страха затрясло бы вмиг,
И все б кидались врассыпную,
Узрев чудовищный плавник.
Я заявляю вам по чести –
Я понимаю горбуна.
В толпе я с ним страдаю вместе,
И ненавистна мне она.
Я тоже маленький, сутулый,
Меня приметить мудрено,
Однако грозною акулой
В душе являюсь я давно.
Когда бы охватила сушу
Внезапно водная среда,
Тот, кто имел большую душу,
И сам бы стал большим тогда.
Вся мелкота людская молча
Дрожала бы, зарывшись в ил,
Лишь я, художник, в водной толще
Один бы грациозно плыл.
 

* * *

 
Пошли мы как-то с батей на охоту
И только сели выпить за пристрелку,
Как вдруг тарелка села на болото –
Космическая, страшная тарелка.
Из люка вылез инопланетянин,
Похожий на Ирину Хакамаду,
И в ужасе я прошептал: “Батяня,
По-моему, уёбывать нам надо”.
“Постой, сынок, – пробормотал папаша
И перезарядил стволы картечью. –
Пусть говорит начальник экипажа,
Похоже, он владеет нашей речью”.
И правда, нечисть вдруг заголосила:
“О, колоссаль, тургеневская сценка –
Лес, мужики и водка! Мы в России!
Радируйте без промедленья Центру!
А мужики нам, кажется, не рады?
Эй, чабаны, чего вы так надулись?
Вот факс от депутата Хакамады,
Мы сели точно, мы не промахнулись.
Да, мы на месте, – молвил гуманоид,
Потягиваясь всем нескладным тельцем. –
Нас здесь, в России, хорошо устроят,
Мы знаем, что здесь любят всех пришельцев”.
“Ну да, – папаша возразил, – любили –
Тому назад, наверное, лет двадцать,
Пока они себя не проявили,
Не стали дружно к власти пробиваться.
Мне не указ политика большая,
Ведь с головы гниет любая рыба,
А здесь, в лесу, покуда я решаю,
Поэтому лети откуда прибыл”.
“Что ты сказал? – проблеял гуманоид. –
Да ты, деревня, знаешь, с кем связался?” –
И выхватил ручной гиперболоид,
Но батя расторопней оказался.
Дуплетом по тарелке он заехал –
Неплохо бьет проверенная тулка:
Рвануло так, что докатилось эхо
До каждого лесного закоулка.
Взрывной волной, как на аэроплане,
Нас прямо к дому вынесло из бора.
Хоть на ночь мы и тяпнули с папаней,
Я всё метался и заснул нескоро.
И снилось мне уродливое зданье
В Москве, у Александровского сада,
Где темной ночью слышатся рыданья
Из офиса Ирины Хакамады.
Ей привезли сородичей останки,
Поведали про гибель экипажа…
А в душной хате дрыхнул на лежанке
Без всяких снов жестокий мой папаша.
 

* * *

 
Нажив подагру и одышку,
Навряд ли я утешусь тем,
Что выпустил недавно книжку
И был отмечен кое-кем.
Слежу за похоронным действом, –
Поэта хоронить несут, –
И откровенным фарисейством
Мне кажется народный суд.
Бедняга из-за пропитанья
Гнул спину с самых юных пор –
Ну и к чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор?
Мой стих людей облагородит
И вознесут меня они,
Но очень тихо слава ходит,
А уж тем паче в наши дни.
Мой стих взорлит над всей державой
И зазвучит в любом мозгу,
Но я приобретенной славой
Попользоваться не смогу.
Покуда в кучах шарлатанства
Всё длилась критиков возня,
Постылый труд, тоска и пьянство
Губили медленно меня.
Внедрилась хворь в мои печенки,
Иссяк мой юношеский пыл.
Прщайте, вина и девчонки,
Я раньше крепко вас любил.
 

* * *

 
Шуршит метла, и пыль клубится,
И наступает чистота.
Я чистоты хочу добиться
В своем районе неспроста.
В грязи живут спокойно турки,
Литва, эстонцы, латыши…
Валяющиеся окурки
Не оскорбляют их души.
Мы не должны уподобляться
Жестоким этим племенам,
Иначе немцы возмутятся
И не дадут продуктов нам.
Изящные американцы,
В чьих душах – Байрон и Шекспир,
Свои мелодии и танцы
Не пустят в наш телеэфир.
У нас сердитые японцы
Отнимут телемонитор,
И нам останется в оконце
Таращиться на грязный двор.
Угрюмы, голодны и голы,
Бродить мы будем взад-вперед,
Но ни глоточка кока-колы
Никто нам больше не нальет.
Чтоб нам не стать страной-изгоем
И быть у лучших стран в чести,
Нам надо на рассвете строем
Свой дворик слаженно мести.
И у контейнеров помойных,
В кустах и возле гаражей
Должны ловить мы недостойных,
Повсюду гадящих бомжей.
На землю положив бутылку,
Мы с ней соединим бревно,
Чтоб по лохматому затылку
Бомжа ударило оно.
И уж никто ходить погадить
Не будет к нашим гаражам,
И сможем мы бомжей спровадить
Туда, где место всем бомжам.
 

* * *

 
Народ мой, ты не обижайся,
Хочу я жить с тобою дружно,
Но одобрение народа,
Скажу я прямо, – мне не нужно.
Народ, меня твои восторги,
Поверь, ничуть не беспокоят,
Ведь только наглая банальность
В твоих глазах чего-то стоит.
Твой дух ленивый неспособен
Пройти и нескольких ступеней
По лестнице самопознанья
К огромности моих прозрений.
Не мне, кто чужд тебе и странен,
С тобою ввязываться в счеты.
Пусть на глупцов и шарлатанов
Твои посыплются щедроты.
И парадокс тебе неведом,
Который мне давно привычен:
Лишь безучастным отщепенцам
Народ еще небезразличен.
 

* * *

 
Устал идти я в ногу с бурным веком
И лег на дно, как некий крокодил.
Ошибочно считаясь человеком,
Свой статус я ничем не подтвердил.
Ни понимания, ни состраданья
Никто во мне не забывал вовек.
Не всякое двуногое созданье
На самом деле тоже человек.
Ко мне людишки иногда кидались,
Свою судьбу злосчастную кляня,
Но дерзкие надежды разбивались,
Возложенные ими на меня.
Они меня использовать хотели,
Им родственные грезились права.
Я слушал их, но ни в душе, ни в теле
Я с ними не почувствовал родства.
И пусть я тварь ущербная глухая –
Зато, избегнув родственных сетей,
На склоне лет я мирно отдыхаю
От вечного мелькания людей.
Лишь потому я мирные отрады
Вкусил, не опасаясь ничего,
Что был как все и делал всё, что надо,
Но непреклонно отрицал родство.
 

* * *

 
Я жестче стал и как-то злее
На склоне лет, в поре вечерней.
К примеру, Тельман мне милее,
Чем все витии жадной черни.
Куда ни глянь – жируют шельмы,
Повсюду хари, а не лица,
И кажется, что ожил Тельман
И ходит по моей столице.
Униженность приводит к вере,
И эта вера безгранична –
В то, что врагам такого зверя
Не завалить уже вторично.
Порой бездарно и гестапо,
Порой и ФСБ никчемно.
Крадется зверь на мягких лапах –
И жертвы воют обреченно.
Придется им маячить в окнах
И в сумрак вглядываться дико,
И слышать на столичных стогнах
Раскаты рокового рыка.
Им впору землю пробуравить,
Чтоб спрятаться в подобье штрека.
Они-то думали здесь править
Свой шабаш до скончанья века.
И ничего не значат деньги,
И многим делается дурно,
Когда идут во мраке тени
С угрюмой выправкой юнгштурма.
Как камень будут в бликах ночи
Надбровья командира шествий.
Теперь он равенства не хочет,
Теперь он хочет только мести.
 

* * *

 
Как ты смеешь свой жребий хулить, человек?
Пусть в обиде ты даже на мир и людей,
Но ведь есть еще мир благородных идей,
И уж он-то тебя не отвергнет вовек.
А когда ты устанешь от умственных нег,
То к метро выходи и в ладони своей
Сосчитай с бормотаньем остатки рублей
И в ларьке попроси разогреть чебурек.
А когда чебуреку в резиновый бок
Ты вопьешься зубами, отъев полукруг,
То холодного пива запросит душа,
И на пиво деньжонки отыщутся вдруг,
И во рту закипит горьковатый поток,
И, хрустя по ледку, подойдут кореша.
Вместе с радостным смехом, с пожатием рук
С моря теплого вдруг долетит ветерок:
Тут-то ты и постигнешь, что жизнь – хороша.
 

* * *

 
Печальный вид: народ страны огромной,
Подобно крысам, там и сям шныряет,
Подсчитывает что-то, отмеряет,
Прикидывает – в жажде неуёмной
У ближнего отбить достаток скромный,
И образ человеческий теряет,
И, чтоб добыть какой-то хлам никчемный,
В ловушки очевидные ныряет.
О жалкий мир! Меня ты не уловишь,
Тем более избрав орудьем лова
Смешные блага нынешнего века.
Какую кару ты в ответ готовишь –
Не ведаю, но сердце к ней готово,
И ты бессилен против человека.
 

* * *

 
Гремя, как лягушонка в коробчонке,
В своем авто несется по ухабам
Лихой богач к своим продажным бабам,
И брызжет грязь на шубку старушонке.
Пусть старая ругается в сторонке,
Но наш герой давно не внемлет слабым –
У тех, кто стал грядущего прорабом,
Слабеют слуховые перепонки.
Пусть к новым он летит приобретеньям,
С пути сметая ближних беспощадно,
И метит смрадом все земные вещи,
Но в некий час, подобно смутным теням,
Исчезнет всё, что обретал он жадно,
И вечность расхохочется зловеще.
 

* * *

 
От чтенья книг немного прока,
Хотя, возможно, мой двойник
В какой-нибудь из стран Востока
Блаженство почерпнул из книг.
В трудах я старюсь одиноко,
Но смысла жизни не постиг,
И рока яростное око
Пронзает грудь пучками пик.
Пусть рок ко мне немилосерден,
А сам я беден, болен, смертен –
Я книги все хочу прочесть:
В моей глупеющей отчизне
Блаженства нет в подобной жизни,
Но некий смысл, однако, есть.
 

* * *

 
То, что с мыса озерного взору открылось,
Вековечно, обычно – и все-таки дивно,
И из глаз моих словно стрела устремилась,
Чтобы воды и сушу скрепить неразрывно.
И неважно, в какую прицелится точку
Этот взор, ибо силой духовной природы
Он вокруг подзаборных ничтожных цветочков
Заставляет вращаться и сушу, и воды.
Возвратится с добычею он и беззвучно
На равнины души оседает золою.
Богатеет душа и становится тучной,
Накопляя пласты плодородного слоя.
Вдохновенье растет не из сора и праха,
А из духа, пронзившего воды и сушу.
Дальше – дело труда, и для будущих пахот
Я готовлю тяжелую жирную душу.
 

* * *

 
Воспеть тебя – зачем? Ты не поймешь,
В твоей душе ничто не отзовется
Моей струне, что рвется и не рвется,
Клянет и любит собственную дрожь.
Я не скажу, что радостно живется
Мне без тебя – ведь это будет ложь,
Но разуму с годами удается
Войти туда, куда он был не вхож.
Я знал, что для меня бы жизнь с тобой
Явилась вечным праздником и пиром,
Хоть все вокруг с тоски едва не мрут;
Но я спросил себя: кто я такой,
Чтобы возвыситься над целым миром?
И впереди увидел только труд.
 

* * *

 
Весьма идейным человеком был
Тот, кто от кошелька меня избавил:
Он воровских придерживался правил
И отморозков наглых не любил.
Он проявлял необычайный пыл
На всех правилках и себя прославил.
Лишь вынужденно руки он кровавил
И никого без дела не убил.
Зато в него пальнул какой-то мент,
Воспользовавшись табельным стволом,
И мебель перепачкал в головизне.