Степанцов Вадим. Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Таинственной и роковой!
Как недвусмысленно кипела
Зубоскрежещущая страсть
В том, как она не в такт хрипела
Про "окончательнее пасть" -
И в колебании недолгом
В плену постылого жилья
Меж чувством, стало быть, и долгом -
Хоть долг, конечно, был не я.
 
 
Он был - исполнить волю рока:
Уйти с печалью неземной,
Чтоб милосердно и жестоко
Прикончить то, что было мной.
Насколько ей была по вкусу
Роль разбивающей сердца
Гордячки, собственнику-трусу
Предпочитающей борца!
Я все бы снес. Но горем сущим
Мне было главное вранье:
Каким бесстыдным счастьем сучьим
Вовсю разило от нее!
 
 
Ей-Богу, зло переносимо,
Как ураган или прибой,
Пока не хочет быть красиво -
Не упивается собой,
Взирая, как пылает Троя
Или Отечество; пока
Палач не зрит в себе героя,
А честно видит мясника.
Но пафос, выспренность, невинность,
Позор декора, срам тирад...
Любезный друг, я все бы вынес,
Когда б не этот драмтеатр!
 
 
Увы, перетерпевши корчу,
Слегка похлопав палачу,
Я бенефис тебе подпорчу
И умирать не захочу.
Ноябрь злодействует, разбойник.
На крышах блещет перламутр.
Играет радио. Покойник
Пихает внутренности внутрь,
Привычно стонет, слепо шарит
Рукой, ощупывая грудь,
Сперва котлет себе пожарит,
Потом напишет что-нибудь...
 

Кто обойден галантной школой...

 
Кто обойден галантной школой,
Тот не увидит Галатеи
В трактирщице из пирожковой,
В торговке из галантереи.
 
 
Сырье поэта, как и прежде, -
Двуногих тварей миллионы.
Так пой, мой друг, в слепой надежде!
Мы все глядим в Пигмалионы!
 

Курсистка

   Анне Пустынцевой

 
Анна, курсистка, бестужевка, милый дружок,
Что вы киваете так отрешенно и гордо?
Видимо, вечером - снова в марксистский кружок
В платьице жертвенно-строгом, по самое горло?
 
 
Аннушка, вы не поверите, как я устал!
Снова тащиться за вами, голубушка, следом,
Снова при тусклой коптилке читать "Капитал",
Будто не зная других развлечений по средам!
 
 
Дети дьячков, не стиравшие воротничков,
С тощими шеями, с гордостью чисто кретинской,
Снова посмотрят презрительно из-под очков
На дворянина, пришедшего вместе с курсисткой.
 
 
Что до меня, - посвящение в ваши дела
Движется медленно, я и на том благодарен.
Верить ли сыну помещика из-под Орла?
Хоть и студент, и словесник, а все-таки барин!
 
 
Кто это злое безумие вам диктовал?
Аннушка, что вам тут делать, зачем среди них вы?
Прежде заладят: промышленность, рынок, товар...
После подпольно сипят про враждебные вихри...
 
 
Вследствие этого пенья сулят благодать..
Все же их головы заняты мыслью иною:
Ясно, что каждый бы вами хотел обладать,
Как в "Капитале" товар обладает ценою.
 
 
Сдавленным шепотом конспиративно орет
Главный поклонник Успенских, знаток Короленок:
"Бедный народ!" (Будто где-нибудь видел народ!)
После он всех призывает в какой-то застенок.
 
 
Свет керосинки едва озаряет бедлам.
Некий тщедушный оратор воинственней Марса:
Аннушка! Всю свою страсть безответную к вам
В поисках выхода он переносит на Маркса!
 
 
Сущий паноптикум, право. Гляди да дивись.
Впрочем, любимая, это ведь так по-российски -
То, что марксисты у нас обучают девиц,
Или, верней, что в политику лезут курсистки!
 
 
Душно мне в Питере, Аннушка. Давит гранит,
Геометрический город для горе-героев.
Ночью, бывало, коляска внизу прогремит,
И без того переменчивый сон мой расстроив, -
 
 
Думаешь, думаешь: что вы затеяли тут!
Это нелепо, но все ж предположим для смеха:
Что, если эти несчастные к власти придут?!
В стенах промозглых гранитное мечется эхо.
 
 
Аннушка, милая, я для того и завел
Всю эту речь, чтобы нынче, в ближайшее лето,
Вас пригласить на вакации съездить в Орел.
Аннушка, как мне отчетливо видится это -
 
 
Запах вечерней травы, полуденных полей,
Вкус настоящего хлеба, изюмного кваса!
Даже не ведаю, что в усадьбе милей:
Дедушкин сад или бабушкин томик "Жильбласа!"
 
 
В августе яблоки, груши, малина - горой!
Верите ль, некуда деть - отдаем за бесценок!
К вашим услугам - отличнейший погреб сырой,
Если вам так непременно охота в застенок!
 
 
Будете там запрещенные книжки читать,
Ибо в бездействии ум покрывается ржавью.
Каждую ночку я буду вас так угнетать,
Как и не снилось российскому самодержавью!..
 
 
... Боже, давно ли? Проснулся, курю в полумгле.
Дождь не проходит, стекло в серебристых потеках.
Что-то творится сейчас на российской земле?
Там-то не ведают, где ж разглядеть в Териоках!
 
 
Видимо, зря я тогда в эмпиреях парил.
Знаете сами, что я никудышный оратор.
Может быть, если бы вовремя уговорил,
Мне бы спасибо сказал Государь Император.
 

Мне не жалко двадцатого века...

 
Мне не жалко двадцатого века.
Пусть кончается, будь он неладен,
Пусть хмелеет, вокзальный калека,
От свинцовых своих виноградин.
То ли лагерная дискотека,
То ли просто бетономешалка --
Уж какого бы прочего века,
Но двадцатого точно не жалко.
Жалко прошлого. Он, невзирая
На обилие выходок пошлых,
Нам казался синонимом рая --
И уходит в разряд позапрошлых.
Я, сосед и почти современник,
Словно съехал от старого предка,
Что не шлет мне по бедности денег,
Да и пишет стеснительно-редко --
А ведь прежде была переписка,
Всех роднила одна подоплека...
Все мы жили сравнительно близко,
А теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
Уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых --
Глазки серые графа Толстого:
Сдвинув брови, осунувшись даже,
С той тоскою, которой не стою,
Он стоит в среднерусском пейзаже
И под ручку с графиней Толстою,
И кричит нам в погибельной муке
Всею силой прощального взгляда:
Ничему вас не выучил, суки,
И учил не тому, чему надо!
Как студент, что, в Москву переехав,
Покидает родные надгробья,
Так и вижу -- Тургенев и Чехов,
Фет и Гоголь глядят исподлобья,
С Щедриным, с Достоевским в обнимку,
Все раздоры забыв, разногласья,
Отступившие в серую дымку
И сокрытые там в одночасье,
Словно буквы на старой могиле
Или знаки на древнем кинжале:
Мы любили вас, все же любили,
Хоть от худшего не удержали --
Да и в силах ли были? Такие
Бури, смерчи и медные трубы
После нас погуляли в России...
Хоть, по крайности, чистите зубы,
Мойте руки! И медленно пятясь,
Все машу, -- но никак не отпустит
Этот кроткий учительный пафос
Бесполезных последних напутствий --
Словно родственник провинциальный
В сотый, в тысячный раз повторяет
Свой завет, а потомок нахальный
Все равно кошелек потеряет.
А за ними, теряясь, сливаясь
С кое-как прорисованным фоном
И навеки уже оставаясь
В безнадежном ряду неучтенном, --
Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,
Персонажи контекста и свиты,
Обреченные данники речи,
Что и в нашем-то веке забыты,
И найдется ли в новом столетье,
Где варить из развесистой клюквы
Будут суп, и второе, и третье --
Кто-то, истово верящий в буквы?
Льдина тает, финал уже явен,
Край неровный волною обгрызен.
Только слышно, как стонет Державин
Да кряхтит паралитик Фонвизин,
Будто стиснуты новой плитою
И скончались второю кончиной, --
Отделенный оградой литою,
Их не слышит потомок кичливый.
А другой, не кичливый потомок,
Словно житель Казани, Сморгони
Или Кинешмы, с парой котомок
Едет, едет в плацкартном вагоне,
Вспоминает прощальные взгляды,
И стыдится отцовой одежды,
И домашние ест маринады,
И при этом питает надежды
На какую-то новую, что ли,
Жизнь столичную, в шуме и блеске,
Но в припадке мучительной боли
Вдруг в окно, отводя занавески,
Уставляется: тот же пейзажик,
Градом битый, ветрами продутый,
Но уже не сулящий поблажек
И чужеющий с каждой минутой, --
И рыдает на полочке узкой,
Над кульками с домашней закуской,
Средь чужих безнадежный чужак,
Прикусивший зубами пиджак.
 

Муза

 
Прежде она прилетала чаще.
 
 
Как я легко приходил в готовность!
Стоило ей заиграть на лире,
Стоило ей забряцать на цитре,
Пальцами нежно перебирая -
Струны, порочный читатель, струны.
После безумных и неумелых
(Привкус запретности!) торопливых
Совокуплений она шептала:
"О, как ты делаешь это! Знаешь,
Н. (фамилия конкурента)
Так не умеет, хоть постоянно
Изобретает новые позы
И называет это верлибром,
Фантасмагорией и гротеском.
 
 
О, синхронные окончанья
Строк, приходящих одновременно
К рифме как высшей точке блаженства,
Перекрестившись (прости нас, Боже!
Как не любить перекрестной рифмы?)
О, сладострастные стоны гласных,
Сжатые губы согласных, зубы
Взрывных, задыхание фрикативных,
Жар и томленье заднеязычных!
Как, разметавшись, мы засыпали
В нашем Эдеме (мокрые листья,
Нежные рассвет после бурной ночи,
Робкое теньканье первой птахи,
Непреднамеренно воплотившей
Жалкую прелесть стихосложенья!)
 
 
И, залетев, она залетала.
 
 
Через какое-то время (месяц,
Два или три, иногда полгода)
Мне в подоле она приносила
Несколько наших произведений.
Если же вдруг случались двойняшки -
"Ты повторяешься", - улыбалась,
И, не найдя в близнецах различья,
Я обещал, что больше не буду.
 
 
Если я изменял с другими,
Счастья, понятно, не получалось.
Все выходило довольно грубо.
После того как (конец известен)
Снова меня посылали к Музе
(Ибо такая формулировка
Мне подходила более прочих) -
Я не слыхал ни слова упрека
От воротившейся милой гостьи.
Я полагаю, сама измена
Ей вообще была безразлична -
Лишь бы глагольные окончанья
Не рифмовались чаще, чем нужно.
Тут уж она всерьез обижалась
И говорила, что Н., пожалуй,
Кажется ей, не лишен потенций.
Однако все искупали ночи.
Утром, когда я дремал, уткнувшись
В клавиши бедной машинки, гостья,
Письменный стол приведя в порядок,
Прежде чем выпорхнуть, оставляла
Рядом записку: "Пока! Целую!".
Это звучало: пока целую -
Все, вероятно, не так печально.
 
 
Нынче она прилетает редко.
 

Песенка Инвалида

 
Как будто я пришел с войны, но в памяти провал:
Отчизны верные сыны, а с кем я воевал?
Или вернее - за кого? В родимой стороне
Сегодня нет ни одного, кто нравился бы мне.
 
 
А между тем я был на войне! Сестрица, посмотри:
Ты видишь, что за шинель на мне? Вот то же и внутри:
На месте печени подпалина, на легком - дыра в пятак...
Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так.
 
 
Сестрица, бля, девица, бля, водицы, бля, налей
Отставленному рыцарю царицы, бля, полей,
Который бился браво,
Но испустил бы дух
Единственно за право
Не выбирать из двух.
 

Песнь Песней

   Денису Горелову

   Он любил красногубых, насмешливых хеттеянок... желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности... дев Бактрии... расточительных мавританок... гладкокожих аммонитянок... женщин с Севера, язык которых был непонятен... Кроме того, любил царь многих дочерей Иудеи и Израиля.

А.И.Куприн, "Суламифь"

1.

 
Что было после? Был калейдоскоп,
Иллюзион, растянутый на годы,
Когда по сотне троп, прости за троп,
Он убегал от собственной свободы -
Так, чтоб ее не слишком ущемить.
А впрочем, поплывешь в любые сети,
Чтоб только в одиночку не дымить,
С похмелья просыпаясь на рассвете.
Здесь следует печальный ряд химер,
Томительных и беглых зарисовок.
Пунктир. Любил он женщин, например,
Из околотусовочных тусовок,
Всегда готовых их сопровождать,
Хотя и выдыхавшихся на старте;
Умевших монотонно рассуждать
О Борхесе, о Бергмане, о Сартре,
Вокзал писавших через "ща" и "ю",
Податливых, пьяневших с полбокала
Шампанского, или глотка "Камю" ^[2]
Одна из них всю ночь под ним икала.
Другая не сходила со стези
Порока, но играла в недотроги
И сочиняла мрачные стихи
Об искусе, об истине, о Боге,
Пускала непременную слезу
В касавшейся высокого беседе
И так визжала в койке, что внизу
Предполагали худшее соседи.
Любил он бритых наголо хиппоз,
В недавнем пршлом - образцовых дочек,
Которые из всех возможных поз
Предпочитают позу одиночек,
Отвергнувших семейственный уют,
Поднявшихся над быдлом и над бытом...
По счастью, иногда они дают,
Тому, кто кормит, а не только бритым.
Они покорно, вяло шли в кровать,
Нестиранные стаскивая платья,
Не брезгуя порою воровать -
Без комплексов, затем что люди братья;
Угрюмость, мат, кочевья по стране,
Куренье "плана", осознанье клана,
Худой рюкзак на сгорбленной спине,
А в рюкзаке - кирпич Валье-Инклана.
Любил провинциалок. О распад!
Как страшно подвергаться их атаке,
Когда они, однажды переспав,
Заводят речи о фиктивном браке,
О подлости московской и мужской,
О женском невезении фатальном -
И говорят о Родине с тоской,
Хотя их рвет на Родину фонтаном!
Он также привечал в своем дому
Простушек, распираемых любовью
Безвыходной, ко всем и ко всему,
Зажатых, робких, склонных к многословью,
Кивавших страстно на любую чушь,
Не знающих, когда смеяться к месту...
(Впоследствии из этих бедных душ
Он думал приискать себе невесту,
Но спохватился, комплексом вины
Измаявшись в ближайшие полгода:
Вина виной, с другой же стороны,
При этом ущемилась бы свобода).
Любил красоток, чья тупая спесь
Немедля затмевала обаянье,
И женщин-вамп - комическую смесь
Из наглости и самолюбованья,
Цветаевок - вся речь через тире,
Ахматовок - как бы внутри с аршином...
Но страшно просыпаться на заре,
Когда наполнен привкусом паршивым
Хлебнувший лишка пересохший рот
(Как просится сюда "Хлебнувший лиха!")
Любой надежде вышел окорот.
Все пряталки, все утешенья - липа.
Как в этот миг мучительно ясна
Отдельность наша вечная от мира,
Как бухает не знающая сна,
С рождения заложенная мина!
Как мы одни, когда вполне трезвы!
Грызешь подушку с самого рассвета,
Пока истошным голосом Москвы
Не заорет приемник у соседа
И подтвердит, что мир еще не пуст.
Не всех еще осталось звуков в доме,
Что раскладушки скрип и пальцев хруст.
Куда и убегать отсюда, кроме
Как в бедную иллюзию родства!
Неважно, та она или другая:
Дыхание другого существа,
Сопение его и содроганья,
Та лживая, расчетливая дрожь,
И болтовня, и будущие дети -
Спасение от мысли, что умрешь,
Что слаб и жалок, что один на свете...
Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!
Из тела, как из ношеной рубахи,
Прорваться разом, собственную суть -
Надежды и затравленные страхи -
На скомканную вылить простыню,
Всей жалкой человеческой природой
Прижавшись к задохнувшемуся ню.
Пусь меж тобою и твоей свободой
Лежит она, тоски твоей алтарь,
Болтунья, дура, девочка, блядина,
Ничтожество, мучительница, тварь,
Хотя на миг, а все же плоть едина!
Сбеги в нее, пока ползет рассвет
По комнате и городу пустому.
По совести, любви тут близко нет.
Любовь тут ни при чем, но это к слову.
 

2.

 
...Что было после? Был калейдоскоп,
Иллюзион. Паноптикум скорее.
Сначала - лирик, полупяный сноб
Из странной касты "русские евреи",
Всегда жилец чужих квартир и дач,
Где он неблагодарно пробавлялся.
Был программист - угрюмый бородач,
Знаток алгола, рыцарь преферанса,
Компьютер заменял ему людей.
Задроченным нудистом был четвертый.
Пришел умелец жизни - чудодей,
Творивший чудеса одной отверткой,
И дело пело у него в руках,
За что бы он ене брался. Что до тела,
Он действовал на совесть и на страх -
Напористо и просто, но умело.
Он клеил кафель, полки водружал,
Ее жилище стало чище, суше...
Он был бы всем хорош, но обожал
Чинить не только краны, но и души.
Она была достаточно мудра,
Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой
Желать другим активного добра
И лезть в чужие жизни с монтировкой.
Потом - прыщавый тип из КСП,
Воспитанный "Атлантами" и "Снегом".
Она привыкла было, но в Москве
Случался он, как правило, пробегом
В Малаховку с каких-нибудь Курил.
Обычно он, набычившись сутуло,
Всю ночь о смысле жизни говорил,
При этом часто падая со стула.
Когда же залетела - был таков:
Она не выбирала сердобольных.
Мелькнула пара робких дураков -
По имиджу художников подпольных,
По сути же бездельников. Потом
Явился тощий мальчик с видом строгим -
Он думал о себе как о крутом,
При этом был достаточно пологим
И торговал ликерами в ларьке.
Подвальный гений, пьяница и нытик,
Неделю с нею был накоротке;
Его сменил запущенный политик,
Борец и проч., в начале славных дел
Часами тусовавшийся на Пушке.
Он мало знал и многого хотел,
Но звездный час нашел в недавнем путче:
Воздвиг на Краснопресненской завал -
Решетки, прутья, каменная глыба...
Потом митинговал, голосовал,
В постели же воздерживался, ибо
Весь пар ушел в гудок. Одной ногой
Он вечно был на площади, как главный
Меж равными. Потом пришел другой -
Он был до изумленья православный.
Со смаком говоривший "грех" и "срам", -
Всех православных странная примета, -
Он часто посещал ближайший храм
И сильно уважал себя за это.
Умея "контра" отличать от "про"
Во времена всеобщего распада,
Он даже делал изредка добро,
Поскольку понимал, что это надо,
А нам не все равно ли - от ума,
Прельщенного загробною приманкой,
От страха ли, от сердца ли... Сама
Она была не меньшей христианкой,
Поскольку всех ей было жаль равно:
Политика, который был неистов,
Крутого, продававшего говно,
Артистов, программистов, онанистов,
И кришнаита, евшего прасад,
И западника, и славянофила,
И всех, кому другие не простят
Уродств и блажи, - всех она простила.
(Любви желает даже кришнаит,
Зане, согласно старой шутке сальной,
Вопрос о смысле жизни не стоит,
Когда стоит ответ универсальный).
Полковника (восторженный оскал),
Лимитчика (назойливое "Слухай!"), -
И мальчика, который переспал
С ней первой - и назвал за это шлюхой,
Да кто бы возражал ему, щенку!
Он сам поймет, когда уйдет оттуда,
Что мы, мерзавцы, прячем нищету
И примем жалость лишь под маской блуда -
Не то бы нас унизила она.
Мы нищие, но не чужды азарта.
Жалей меня, но так, чтобы сполна
Себе я победителем казался!
 
 
Любой пересекал ее порог
И, отогревшись, шел к другому дому.
Через нее как будто шел поток
Горячей, жадной жалости к любому:
Стремленье греть, стремленье утешать,
Жалеть, желать, ни в чем не прекословить,
Прощать, за нерешительный - решать,
Решительных - терпеть и всем - готовить.
Беречь, кормить, крепиться, укреплять,
Ночами наклоняться к изголовью,
Выхаживать... Но это все опять
Имеет мало общего с любовью.
 

3.

 
Что было после? Был иллюзион,
Калейдоскоп, паноптикум, постфактум.
Все кончилось, когда она и он
Расстались, пораженные. И как там
Не рыпайся - все призраки, все тень.
Все прежнее забудется из мести.
Все главное случилось перед тем -
Когда еще герои были вместе.
И темный страх остаться одному,
И прятки с одиночеством, и блядки,
И эта жажда привечать в дому
Любого, у кого не все в порядке, -
Совсем другая опера. Не то.
Под плоть замаскированные кости.
Меж тем любовь у них случилась до,
А наш рассказ открылся словом "после".
Теперь остался беглый пересказ,
Хоть пафоса и он не исключает.
Мир без любви похож на мир без нас -
С той разницей, что меньше докучает.
В нем нет системы, смысла. Он разбит,
Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь,
Распавшийся, разъехавшийся быт,
Ничем не упорядоченный хаос.
Соблазн истолкований! Бедный стих
Сбивается с положенного круга.
Что толковать историю двоих,
Кому никто не заменил друг друга!
Но время учит говорить ясней,
Отчетливей. Учитывая это,
Иной читатель волен видеть в ней
Метафору России и поэта.
Замкнем поэму этаким кольцом,
В его окружность бережно упрятав
Портрет эпохи, список суррогатов,
Протянутый между двумя "потом".
 

4.

 
Я научился плавать и свистеть,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И ничего на свете не хотеть,
Как только продвигаться понемногу
По этому кольцу, в одном ряду
С героями, не названными внятно,
Запоминая все, что на виду,
И что во мне - и в каждом, вероятно:
Машинку, стол, ментоловый "Ковбой",
Чужих имен глухую прекличку
И главное, что унесу с собой:
К пространству безвоздушному привычка.
 

 Под бременем всякой утраты...

 

 
Под бременем всякой утраты,
Под тяжестью вечной вины
Мне видятся южные штаты --
Еще до гражданской войны.
 
 
Люблю нерушимость порядка,
Чепцы и шкатулки старух,
Молитвенник, пахнущий сладко,
Вечерние чтения вслух.
 
 
Мне нравятся эти южанки,
Кумиры друзей и врагов,
Пожизненные каторжанки
Старинных своих очагов.
 
 
Все эти О'Хары из Тары, --
И кажется, бунту сродни
Покорность, с которой удары
Судьбы принимают они.
 
 
Мне ведома эта повадка --
Терпение, честь, прямота, --
И эта ехидная складка
Решительно сжатого рта.
 
 
Я тоже из этой породы,
Мне дороги утварь и снедь,
Я тоже не знаю свободы,
Помимо свободы терпеть.
 
 
Когда твоя рать полукружьем
Мне застила весь окоем,
Я только твоим же оружьем
Сражался на поле твоем.
 
 
И буду стареть понемногу,
И может быть, скоро пойму,
Что только в покорности Богу
И кроется вызов ему.
 

 Прощание Славянки

   Аравийское месиво, крошево
   С галицийских кровавых полей.

 
Узнаю этот оющий, ающий,
Этот лающий, реющий звук --
Нарастающий рев, обещающий
Миллионы бессрочных разлук.
Узнаю этот колюще-режущий,
Паровозный, рыдающий вой --
Звук сирены, зовущей в убежище,
И вокзальный оркестр духовой.
Узнаю этих рифм дактилических
Дребезжание, впалую грудь,
Перестуки колес металлических,
Что в чугунный отправились путь
На пологие склоны карпатские
Иль балканские -- это равно, --
Где могилы раскиданы братские,
Как горстями бросают зерно.
Узнаю этот млеющий, тающий,
Исходящий томленьем простор --
Жадно жрущий и жадно рожающий
Чернозем, черномор, черногор.
И каким его снегом ни выбели --
Все настырнее, все тяжелей
Трубный зов сладострастья и гибели,
Трупный запах весенних полей.
От ликующих, праздно болтающих
До привыкших грошом дорожить --
Мы уходим в разряд умирающих
За священное право не жить!
Узнаю эту изморозь белую,
Посеревшие лица в строю...
Боже праведный, что я здесь делаю?
Узнаю, узнаю, узнаю.
 

 Сирень проклятая...

 

 
Сирень проклятая, черемуха чумная,
Щепоть каштанная, рассада на окне,
Шин шелест, лепет уст, гроза в начале мая
Опять меня дурят, прицел сбивая мне,
Надеясь превратить привычного к безлюдью,
Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот -
В того же, прежнего, с распахнутою грудью,
Хватающего ртом, зависящего от,
Хотящего всего, на что хватает глаза,
Идущего домой от девки поутру;
Из неучастника, из рыцаря отказа
Пытаясь сотворить вступившего в игру.
Вся эта шушера с утра до полшестого -
Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство
Пытает на разрыв меня, полуживого,
И там не нужного, и здесь не своего.
 

Снова таянье, маянье, шорох...

 
Снова таянье, маянье, шорох,
Лень и слабость начала весны:
Словно право в пустых разговорах
Нечувствительно день провести.
 
 
Хладноблещущий мрамор имперский,
Оплывая, линяя, гния,
Превратится в тупой, богомерзкий,
Но живительный пир бытия.
Но не так же ли неотвратимо
Перешли мы полгода назад
От осеннего горького дыма
В неподвижный, безжизненный ад?
На свинцовые эти белила,
На холодные эти меха
Поднимается равная сила
(Для которой я тоже блоха).
В этом есть сладострастие мести --
Наблюдать за исходами драк,
И подпрыгивать с визгом на месте,
И подзуживать: так его, так!
На Фонтанке, на Волге и Каме,
Где чернеют в снегу полыньи,
Воздается чужими руками
За промерзшие кости мои.
Право, нам ли не ведать, какая
Разольется вселенская грязь,
Как зачавкает дерн, размокая,
Снежно-талою влагой давясь?
Это пир пауков многоногих,
Бенефис комаров и червей.
Справедливость -- словцо для убогих.
Равновесие -- будет верней.
Это оттепель, ростепель, сводня,
Сор и хлам на речной быстрине,
Это страшная сила Господня,
Что на нашей пока стороне.
 

Со временем я бы прижился и тут...

 
Со временем я бы прижился и тут,
Где гордые пальмы и вправду растут --
Столпы поредевшей дружины, --
Пятнают короткою тенью пески,
Но тем и горды, что не столь высоки,
Сколь пыльны, жестки и двужильны.
 
 
Восток жестковыйный! Терпенье и злость,
Топорная лесть и широкая кость,
И зверства, не видные вчуже,
И страсти его -- от нужды до вражды --