Степанцов Вадим. Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

 
 
И, адским хохотом разбужен,
Из кресел вывалился я.
"Мосье Быкофф, проспите ужин!" -
Хохочут добрые друзья.
 
 
Хватив глинтвейну по три кружки,
Мы стали с Саввой рассуждать
О том, как счастлив был бы Пушкин
Печататься в газете "Мать",
 
 
Не говоря уж про Баркова
И прочих озорных господ,
Которым жар ржаного слова
Вдохнул в уста простой народ.
 
 
"Ах, как бы Александр Сергеич
Язвил обидчиков своих,
Когда б средь ямбов и хореев
Мог вбить словечко в бельма их!
 
 
А Лермонтов, невольник чести!
А Писарев, а Лев Толстой!
Им по колонке слов на двести -
Такое б дали - ой-ой-ой!"
 
 
Глинтвейн, и херес, и малага,
И водочка смешались вдруг,
И в сердце вспыхнула отвага,
И Ирку я повел на круг,
 
 
Сказал: "Играй, Фёдор Иваныч!
Желает Быков танцевать!
Мамзель, почешем пятки на ночь
В честь славной газетёнки "Мать"?"
 
 
И тут фонтан багряно-рыжий
Нас с барышней разъединил,
И всю веранду рвотной жижей
Я в миг единый осквернил.
 
 
Сидят облёванные гости,
Шаляпин и его жена,
А Савва Мамонтов от злости
Сует кулак мне в рыло - на!
 
 
Вмиг снарядили мне карету,
Кричали в спину дурака.
Не знаю сам, как из буфета
Я стибрил штофчик коньяка.
 
 
И вот, как дурень еду, еду...
А всё же сладко сознавать:
Почти поймал за хвост победу,
Почти издал газету "Мать"!
 

Cлучай на вилле

 
День тянулся размеренно-вяло,
как роман Франсуазы Саган.
Я смотрел на прибрежные скалы
и тянул за стаканом стакан.
 
 
По террасе кафе "Рио-Рита"
неопрятный слонялся гарсон.
Городишко лежал, как убитый,
погрузившись в полуденный сон.
 
 
Городишко лежал, как игрушка,
ровный, беленький, в купах дерев,
и над ним возвышалась церквушка,
перст златой в небеса уперев.
 
 
Сонно чайки над морем парили,
сонно мухи лепились к столам...
Вы, как всполох, кафе озарили,
моё сердце разбив пополам.
 
 
Вы явились в прозрачном бикини
в окруженьи развязных юнцов,
заказавших вам рюмку мартини
и кило молодых огурцов.
 
 
Я, стараясь смотреть равнодушно,
продырявил вас взглядом в упор,
и о том, как вам скучно, как душно,
мне поведал ответный ваш взор.
 
 
Вы скользнули рассеянным взглядом
по прыщавым бокам огурцов.
Миг спустя я стоял уже рядом,
невзирая на ропот юнцов.
 
 
Я представился. Вы изумились.
"Как, тот самый поэт Степанцов?!"
Аллергической сыпью покрылись
лица враз присмиревших юнцов.
 
 
"Бой, - сказал я, - чего-нибудь к пиву,
да живей, не то шкуру сдеру!"
И гарсон, предвкушая поживу,
стал метать перед вами икру,
 
 
сёмгу, устриц, карибских омаров,
спаржу, тушки павлиньих птенцов.
Что ж, обслуга окрестных дринк-баров
знала, кто есть поэт Степанцов.
 
 
Я шутил, я был молод и весел,
словно скинул груз прожитых лет.
Не один комплимент вам отвесил
растревоженный страстью поэт.
 
 
Помню, с вашим сопливым кортежем
мне затем объясняться пришлось,
я дубасил по личикам свежим,
вышибая щенячую злость.
 
 
Их претензии были понятны:
я речист, куртуазен, богат,
а они неумны, неприятны
и над каждой копейкой дрожат.
 
 
Я их выкинул за балюстраду
и, приблизившись сызнова к вам,
я спросил вас: "Какую награду
заслужил победитель, мадам?"
 
 
Вы улыбкой меня одарили,
словно пригоршней звонких монет...
И в моём кабинете на вилле
окончательный дали ответ.
 
 
Было небо пронзительно-сине,
пели иволги, розы цвели,
и игривое ваше бикини
вы неспешно с себя совлекли,
 
 
совлекли с себя всё остальное
и приблизились молча ко мне...
Если всё это было со мною,
то, наверное, было во сне.
 
 
Нас вселенские вихри носили
по диванам, коврам, потолку.
Вечерело. Сверчки голосили,
и кукушка кричала: "ку-ку!".
 
 
В небесах замигали лампадки,
показалась луна из-за скал...
Мы очнулись у пальмовой кадки,
ваших губ я губами искал.
 
 
Взгляд, исполненный изнеможенья,
устремили вы в чёрную высь,
отстранились и лёгким движеньем,
как пушинка, с земли поднялись.
 
 
Поднялись, на меня посмотрели,
помахали мне тонкой рукой
и, подпрыгнув, к светилам взлетели,
унося мою жизнь и покой.
 
 
...Если дева меня полюбила,
постигает бедняжку беда:
тело девы незримая сила
в небеса отправляет всегда.
 
 
Ни одна не вернулась доныне.
Мне не жаль никого, лишь её,
чудо-крошку в прозрачном бикини,
расколовшую сердце моё.
 

Служебное собаководство

 
Служебное собаководство -
довольно шаткая стезя
для тех, чей пыл и благородство
в рутину запихнуть нельзя.
 
 
Немало есть собаководов,
готовых до скончанья дней
собачьих пестовать уродов,
в надежде сделать их умней.
 
 
Но мне всё грезится, однако,
за тусклой псовой чередой
небесной прелести собака
с горящею во лбу звездой.
 
 
Не бультерьер и не борзая,
не вырожденческий мастиф,
такой породы я не знаю:
собачий ангел, греза, миф.
 
 
Бульдога жирного пиная,
уча овчарку прыгать ввысь,
я беспрестанно проклинаю
мою бессмысленную жизнь.
 
 
И страстной думой изнурённый,
я будто и не человек,
а, в сучку дивную влюблённый,
всех в мире кобелей генсек.
 
 
Вот важным и степенным шагом
вдоль низких буксовых аллей
над живописнейшим оврагом
бок о бок я гуляю с ней.
 
 
Вот на лужайке, чинный, гордый,
лежу с любимой рядом я
и прижимаюсь толстой мордой
к жемчужной шерсточке ея.
 
 
А сам смекаю потихоньку
своей собачьей головой,
как развернуть её легонько
и в попку нос потыкать свой.
 
 
И вдруг сменяется картина -
я сучку дивную покрыл
и, как последняя скотина,
червя ей в розу злобно врыл.
 
 
И в голубых овальных глазках
на милой мордочке её
я вижу трепет, негу, ласку...
Нет! Мы, собаки, - не зверьё.
 
 
Мы богоравные созданья,
куда равней, чем человек!..
Но вдруг я вижу сквозь рыданья,
что не собачий я генсек,
 
 
что я не крою на полянке
сучонку дивную мою,
а в пивняке, в разгаре пьянки,
на четырёх костях стою.
 
 
И человечица, ругаясь,
меня пытается поднять,
и чьи-то дети, ухмыляясь,
лепечут: "Не позорься, бать".
 
 
И я бреду, судьбе покорный,
в свой тесный человечий дом,
на свой бесхвостый зад в уборной
взирая с болью и стыдом.
 

Скелетики

 
Проходите, красавица, в мой кабинетик.
Интересно? Хотите потрогать лорнет?
Ой, какая вы тонкая! Просто скелетик.
Я хотел вам обидеть? Ах, боже мой, нет!
 
 
Боже вас упаси раздобреть и налиться
сдобной статью российских румяных матрон,
хоть когда-нибудь это, наверно, случится.
Но покуда вы эльф, вы скелетик, вы сон!
 
 
Ваши тонкие лапки и дивная шейка
бередят в моей памяти давние дни,
когда был я студент и любая копейка
свету летнего солнца казалась сродни.
 
 
Ах, мелодии лета, мелодии лета!
Карусели в Сокольниках, в ЦПКО,
а увидишь косичку и попку скелета -
и бежишь вслед за ним и кричишь: "Божество!"
 
 
Лет тринадцать ей было, той самой худышке,
о которой сейчас я хочу рассказать.
Не смотрите так строго! Ведь взрослые пышки
могут только дремучих лохов возбуждать.
 
 
Я сидел у фонтана и жмурился сладко,
и она подошла, попросив закурить,
и внезапно я понял, что жизни загадку
в море счастья смогу я сейчас растворить.
 
 
"Божество, божество!" - лепетал я, целуя
ноготки тонких пальцев, пропахших дымком.
Я хочу облизать тебя, щепку такую,
в тайну тайн дерзновенным залезть языком.
 
 
"Да пожалуйста. Вон мой братишка Анзори,
заплати ему дань и поедем к тебе".
И в душе моей мигом увяли все зори,
и на лапу Анзора упала теньге.
 
 
Я хотел взять на шару счастливый билетик,
но годами горю уже адским огнём.
Тот глазастый тринадцатилетний скелетик
не даёт мне покоя ни ночью, ни днём.
 
 
Хоть привык я теперь брать девчонок обманом,
говорю им, прощаясь: "Ты слишком худа.
Да, пусть стар я, малышка, но всё-таки странно,
что за кости с меня причитается мзда".
 
 
Сколько дряни гнездится порой в человеке!
Почему я обманывать маленьких стал?
Потому что красивый скелетик навеки
у фонтана мечту мою в кровь растоптал.
 

Сёстры

   (дачная картинка начала века)

 
Глаза сурового блондина
Сказали: "Завтра будет поздно".
"Вы ослепительный мужчина,
но не смотрите так серьёзно", -
 
 
воскликнула моя сестрёнка,
весь день молчавшая дотоле,
и тут же рассмеялась звонко
и, хохоча, рванулась в поле.
 
 
Её матроска и чулочки
средь васильков и ржи мелькали,
пока в какой-то дальней точке
вдруг не слились и не пропали.
 
 
Над нашей дачей пели птицы,
скворцы иль иволги - не знаю.
Блондин с ухмылкою убийцы
сказал: "Разденьтесь, заклинаю!"
 
 
и, не сдержав своих эмоций,
корсаж мой оттопырил стеком.
Моn Dieu! Могла ли я бороться
с таким ужасным человеком?
 
 
И лишь когда сестра вернулась,
солому стряхивая с платья,
я, истомлённая, очнулась,
и мой партнёр разжал объятья.
 
 
"Вы молодцы. А мой Ванятка,
сынок кабатчика Вараввы,
и ласков, чёрт, и стелет гладко,
да скор, однако, на расправу".
 
 
"Блондинчик, не хотите пива?" -
добавила затем сестрица.
Блондинчик улыбнулся криво
и больно сжал ей ягодицы.
 
 
"Прошу раздеться вашу милость", -
он глухо процедил сквозь зубы.
Сестрица тут же обнажилась,
спеша навстречу ласкам грубым.
 
 
Я в полудрёме наблюдала,
как на ковре они резвились.
А через час мы всем кагалом
в мою кровать переместились.
 
 
Какие были там картины -
негоже говорить девице,
но никогда с таким мужчиной
нам не случалось веселиться.
 
 
Когда же месяц показался,
наш друг хлебнул стакан мараски,
надел сюртук, поправил галстук
и молвил: "Чао, буржуазки!"
 
 
Залаял пес. Сестра вскочила
в дезабилье на подоконник.
"Ах, боже мой, какой он милый!
Скажи мне, кто он, твой поклонник?
 
 
Я сделала усилье, чтобы
мой голос прозвучал бесстрастно:
"Весьма опасная особа.
Он большевик, он беглый. Ясно? "
 
 
В саду лягушки голосили,
сестра шептала: "Ах, каков!..
Нет-нет, не обойтись России
без партии большевиков".
 

Сашуля

 
Чего только не было в жизни поэта -
и адские бездны, и рай на земле,
но то ослепительно-звонкое лето
горит светлячком в моей нынешней мгле.
 
 
Ни жирных матрон похотливое племя,
ни робкие нимфы тринадцати лет
меня не томили в то дивное время,
старухи и дети не трогали, нет.
 
 
Изысканность линий и форм совершенство
губили в то лето мой ум и досуг,
вселяли в меня неземное блаженство
и были источником дьявольских мук.
 
 
Да, я был влюблён, и любимой в то лето
исполнилось тридцать. Развалина? Нет!
Ее появленье как вспышка ракеты
в зрачках оставляло пылающий след.
 
 
Атласная кожа под солнцем июля
светилась, как вымытый масличный плод,
и море, когда в нём резвилась Сашуля,
с урчаньем лизало ей смуглый живот.
 
 
О! Как я мечтал стать бычком пучеглазым,
вокруг её бёдер нахально скользить,
и в трусики юркнуть, и в волны экстаза
своим трепыханьем её погрузить.
 
 
"Сашуля, Сашуля!- вздыхал я всечасно. -
Ужель я лишь друг вам? Какая тоска!
Но дружба такая глупа и опасна,
бычок может вмиг превратиться в быка".
 
 
Встречал я её то с пехотным майором -
ни кожи ни рожи, рябой, как луна,
то с рыхлым эстонцем, страдавшим запором,
с ушами, огромными, как у слона.
 
 
Когда же, подкравшись к заветной калитке,
увидел я в свете мерцающих звёзд,
как жмёт её чукча, безногий и прыткий,
я понял, что вкус у девчонки не прост.
 
 
Однажды с Сашулей мы в клуб заглянули,
театр лилипутов "Отелло" давал.
Казалось бы - чушь. Но назавтра Сашулю
я вместе с Отелло в постели застал.
 
 
Урод-недомерок и нигер к тому же!
Вскипела во мне палестинская кровь,
и так я страшилищу шланг приутюжил,
что он навсегда позабыл про любовь.
 
 
Под вопли Сашули: "Подонок! Убийца!" -
я карликом в комнате вытер полы.
А чуть поостынув, решил утопиться,
и прыгнул в пучину с отвесной скалы.
 
 
Не помню, что было со мной под водою.
Очнулся - в больнице, чуть брезжит рассвет,
и тело упругое и молодое
ласкает подбрюшьем мой твердый предмет.
 
 
Сашуля! Ужели? Не сон наяву ли?
Она ли так страстно мычит надо мной?
О Боже, Сашуля! Конечно, Сашуля!
Пленительный абрис и взгляд неземной.
 
 
Но что за слова слышу я сквозь мычанье?
"Зелёный, зелёненький, плюнь мне на грудь...
Должно быть, рехнулась. Печально, печально.
А впрочем, любви не мешает ничуть.
 
 
И вспыхнуло солнце. О Господи Боже!
Я правда зелёный. Неужто я труп?
Зелёные ногти, зелёная кожа,
зелёный язык выпирает из губ.
 
 
Откуда ж та сила, что двигает тело?
Что ж, Анаксимандр был, наверное, прав -
и в смерти любовь раздвигает пределы,
как вихрь сотрясая телесный состав.
 
 
...Живую Сашулю трепал до рассвета
откинувший кони поэт Степанцов.
Чего только не было в жизни поэта
до переселенья в страну мертвецов.
 

Самцы Кольца

   (Эльфийская сага)

 
Две полуголые эльфийки, напившись водки с шампанеей,
на травке танцевали джигу, а может, просто сельский твист.
Плескалась у лужайки речка с названьем кельтским Малофея,
и небосвод над лесостепью был упоителен и чист.
 
 
Не помню, как мы оказались с моим приятелем Коляном
на фестиывале толкинистов, где под волынки шел распляс,
скакали мужики в юбчонках, но к ним, укуренным и пьяным,
их девки были равнодушны, они предпочитали нас.
 
 
Им, юным, трепетным, нескладным, видать, наскучило общенье
на тему хоббитов и эльфов, ирландских танцев и бухла,
и мы, варяги удалые, на малосольных девок злые,
схватив двух самых развеселых, поперлись с ними на дела.
 
 
Шумел камыш, деревья гнулись, трава примялась на лужайке,
две осчастливленных эльфийки, вскочив с травы, пустились в пляс,
и к ним на пляску набежали бельчата, ежики и зайки,
и из воды вдруг член поднялся - огромный, с парой красных глаз,
 
 
а вслед за слизистой елдою явилась туша над водою.
"Ихтиозавр", - Колян присвистнул. - "Лох-несский монстр", - добавил я.
"Дракон Фафнир! - вскричали тетки. - Приди, порви на нас колготки!" -
"Да мы уже вам их порвали!" - я бросил в сторону бабья,
 
 
а сам подумал: что за мерзость явилась нам из русской речки?
Откуда вся эта приблуда, все эти танцы на лугу,
все эти пляшущие зайки и чокнутые человечки,
которых я не понимаю (хотя, задвинуть им могу)?
 
 
А монстр все ближе надвигался, сопел и хлюпал, двигал шеей,
с головки маленькой стекала зелено-желтая слюна,
заря кровищей набухала над древней речкой Малофеей,
и монстр, пихнув эльфиек тушей, вцепился в друга Коляна.
 
 
Колян, повиснув на футболке, задрыгал в воздухе ногами
и, изогнувшись, ткнулся рожей дракону в сомкнутую пасть.
И вдруг джракона охватило густое розовое пламя,
Коляна резко отшвырнуло, а монстр в огне успел пропасть.
 
 
И там, где был дракон поганый, вдруг добрый молодец явился
в расшитой золотом рубахе и с диадемой в волосах,
он сапожком зеленым топнул и в пояс Коле поклонился,
и слезы жемчугом блеснули в его каштановых усах.
 
 
"Исчезли колдовские чары! - воскликнул принц золотокудрый. -
Проклятье феи Обдристоны ты поцелуем свел на нет.
Какой же я был недотепа, членоголовый и немудрый!
Ведь я за девками гонялся все эти тыщу с лишним лет.
 
 
Зацеловал за эти годы я их не меньше митллиона,
простолюдинок и дворянок, да и принцесс штук 800.
А оказалось. что заклятье у королевича-дракона
в педерастии состояло. Ну я муфлон, ну я удод!
 
 
За это, брат, проси что хочешь. Проси что хочешь, рыцарь Колька,
снимай с башки мою корону, а хочешь, в задницу дери!
Меня затрахали девчонки, ну, то есть, я порвал их столько,
что хочется других изысков. Ах, что за попка, посмотри!"
 
 
Принц приспустил свои лосины и повернулся к Коле задом,
и Коля снял с него корону, и, чтобы не было обид,
потеребил, нагнул и вставил. А две эльфийки влажным взглядом
за этим действом наблюдали, имея очень грустный вид.
 
 
Вот так мы съездили с Коляном на съезд эльфийцев-толкинистов,
вот так мы трахнули дракона и золотишком разжились.
В столице принца мы отдали учиться в школу визажистов,
он нам звонит и сообщает, что у него все хорошо.
 
 
И те две тетки нам звонили, про принца спрашивали что-то
и звали мощно оттянуться под видео "Самцы Кольца",
но мы сказали, что не можем, что, типа, срочная работа,
что мы их, гадин, ненавидим,
они разбили нам сердца.
 

Сага об удаче

 
Внемлите, трудяга и лодырь-мерзавец,
тому как удачу сгребли за аркан
Григорьев, божественный юный красавец,
Добрынин, могучий, как дуб, великан.
 
 
Они были бедны и много трудились
(хоть знал их в стране чуть не каждый алкан) -
Григорьев, прекрасный, как юный Озирис,
Добрынин, могучий, как дуб, великан.
 
 
Стихов и музЫки написано море,
их любит народ, и элита и свет,
но беден, как мышь, композитор Григорьев,
но нищ, словно крыса, Добрынин-поэт.
 
 
А их закадычный дружок Пеленягрэ
давай их учить, как деньгу зашибить:
"Купите, брателки, побольше виагры,
начните богатых старушек долбить!"
 
 
Но гордо намеки постыдные эти
отринули два сизокрылых орла.
С тех пор не встречал я на нашей планете
Витька Пеленягрэ. Такие дела.
 
 
А денег все нету, и нету, и нету,
кругом же красотки, рулетка, стриптиз.
Как жить без богатства большому поэту?
Любовь ведь не словишь на просто кис-кис!
 
 
Стремясь уберечься от желчи и стресса,
вливали в себя за стаканом стакан
Григорьев, божественный юный повеса,
Добрынин, могучий, как дуб, великан.
 
 
На кладбище как-то они накирялись,
на старых могилах плясали канкан
Григорьев, божественный юный красавец,
Добрынин, могучий, как дуб, великан.
 
 
Когда ж они водкой по уши залились
и Бахус к земле их, болезных, прибил,
в ночи на кладбИще бандиты явились,
чтоб золото спрятать средь старых могил.
 
 
От водки кавказской одеревенелый,
могучий Добрынин сквозь щелочки век
увидел, как в свете луны оробелой
копается в почве плохой человек.
 
 
Добрынин хотел обругать святотатца,
но в горле застрял непослушный язык.
Потом над могилами выстрел раздался,
и тот, кто копал, прямо в яму - пиздык.
 
 
И вышли из тени два жирных муфлона
и тощий, как жердь, одноглазый мозгляк,
засыпали почвой свои миллионы,
а с ними кровавый зарыли трупак.
 
 
А дня через три, а быть может, четыре
Москву поражали кабацкой гульбой
Григорьев, красивейший юноша в мире,
Добрынин, могучий и старый плейбой.
 
 
В парче и атласе, в шитье от Армани,
швыряясь купюрами в пьяных метресс,
увязли в богатстве, как мухи в сметане,
Добрынин-батыр и Григорьев-балбес.
 
 
В ажуре поэты беспечные наши,
и детям останется наверняка,
и пьют они дружно из праздничной чаши,
которой стал череп того трупака.
 

Рондель

 
Не ищи мудрецов средь стоящих у власти,
мир любого властителя нищ и убог.
Обретаются истина, мудрость и счастье
на коленях бесстыдниц, в сердцах недотрог.
 
 
Окрыляют и греют в любое ненастье
блеск лукавых очей, вид расспахнутых ног.
Только там и возможны и нега и счастье –
на коленях бесстыдниц, в сердцах недотрог.
 
 
И скрываясь у Смерти в безжалостной пасти,
будь готов возгласить: «Ты не страшен мне, Рок!
Я изведал всю истину мудрость и счастье
на коленях бесстыдниц, в сердцах недотрог».
 

Роботы утренней зари

   ...Мало-помалу он собрался с мыслями и осознал, что обнимает не Дэниэла Оливо, а Р. Дэниэла, робота Дэниэла Оливо, который тоже слегка обнял его и позволял обнимать себя, рассудив, что это действие доставляет удовольствие человеческому существу.

(Айзек Азимов)

   -Джандер Пэнел, робот, - прошептала Глэдис, - не был моим любовником. - Затем она добавила громко и твердо :
   - Он был моим мужем !

(Он же)

 
Утратив веру в человечество,
я жил в пустыне года три,
пока в пустыне той не встретился
мне робот утренней зари.
В лучах рассвета шел сияющий
победный кибермеханизм,
и взгляд упругий и ласкающий
прошил насквозь мой организм.
И преобразилась мгновенно пустыня,
из каменных недр вдруг рванулись ручьи,
и там, где был робот, возникла богиня,
ко мне протянувшая руки свои.
Сияя кристальной, как снег, наготою,
ланитами, персями, жаром очей,
меня ослепив, как крота, красотою,
богиня меня затолкала в ручей.
И я хохотал как ребенок, как клоун,
как будто мешочек со смехом в метро,
улыбкой и статью околдован
до сладостной боли, пронзившей нутро.
И стало казаться, что я не дебелый
плешивый блондинчик бальзаковских лет,
а легкий, стремительный, бронзовотелый,
похожий на древнего грека атлет.
И сжал я роскошное бледное тело,
и в дивное лоно скользнул языком,
а после подсек под коленки умело
и употребил над горячим песком...
очнулся я от наваждения
под солнцем, выползшим в зенит,
услышав, как от наслаждения
железо подо мной звенит
и шепот льется из динамиков :
"Еще, еще меня потри.,".
Вот, блин, каких добился пряников
мой робот утренней зари.
Товарищи киберконструкторы !
Я вот что вам хочу сказать:
стремитесь нужные редукторы
в утробы киборгов врезать.
Пускай чувствительные сенсоры
во впадинках у киборгесс,
встречая киборгов компрессоры,
усилят сладостный процесс,
пусть человек совокупляется
с такой машиной боевой,
ведь этим самым отдаляется
диктат машин, бездушный строй.
В грядущей сверхцивилизации
вы не рабы - рабы не мы !
Ведь сексуальные пульсации
разгонят на хуй силы тьмы.
 

Рассказ художника

 
Гниение капустных листьев
напоминает мне о том,
что я когда-то был убийцей,
озлобленным, тупым скотом.
 
 
Не зря меня боялись люди,
ведь я не просто убивал,
я жертвам головы и груди
опасной бритвой выбривал
 
 
и рисовал на них картины,
как голых женщин жрёт вампир.
Такой талантливой скотины
не видел уголовный мир.
 
 
А чтобы ни одна собака
мой след унюхать не смогла,
я в мусорных валялся баках,
идя на мокрые дела.
 
 
Меня дразнили "Джек-вонючка"
товарищи по ремеслу,
пока я в горло авторучкой
не въехал одному ослу.
 
 
Тогда окрысились подонки
и перекрыли мне всю масть,
облавы, перестрелки, гонки -
всего я нахлебался всласть.
 
 
Они нашли меня не сразу,
но всё-таки был загнан я
на плодоовощную базу,
где спрятался среди гнилья.
 
 
И до рассвета раздавались
там выстрелы и злобный мат.
Но эти неженки боялись
засунуть нос в мой смрадный ад.'
 
 
Среди капустной тухлой прели,
Среди картофельной ботвы
и полчаса б не просидели
такие господа, как вы.
 
 
Но стихло всё. И вновь ступила
на город юная заря,
и из гнилой своей могилы
я выполз с видом упыря.
 
 
Я шел по улицам и скверам,
и так я думал, господа:
не может стать миллионером
простой убийца никогда.
 
 
Но у меня талант к искусствам,
я прошлое отрину прочь! -
Вот что гниющая капуста
навеяла мне в эту ночь.
 
 
Я изменил походку, внешность,
усердно в студии ходил,
и Академии надеждой
стал бывший урка и дебил.
 
 
Мои картины за мильоны
идут с аукционов вмиг,
ибо гармонии законы
я как никто из вас постиг.
 
 
Да-с, не понять тебе устоев
Гармонии и Красоты,
покуда грязи и помоев
не нахлебался вдосталь ты.
 
 
Вот потому-то, между прочим,
хожу я к базе овощной,
и запахи той давней ночи
опять встают передо мной.
 
 
Пускай гниющая капуста
для вас не амбра и нектар -
в ней мне открылся смысл искусства
и в ней окреп мой дивный дар.
 

Рассказ о том,как поэт Константэн Григорьев побывал на балу

   в московской мэрии 15 февраля 1992 года

 
"Боже, как глупо закончилась жизнь!" -
падая с крыши высотного здания,
думал я с грустью, и мысли тряслись
между ушей, как пески Иордании.
 
 
Чёрт меня дернул поехать на бал
в логово вражье, в московскую мэрию,
я ведь всегда демократов ругал
и воспевал коммунизм и Империю.
 
 
Но осетрина, икорка и джин,
разные яства и шоу с девицами