Степанцов Вадим. Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

В дурдом, давно уж плачущий по ним.
Да, очень многих славил телевизор:
Создателей несчетных инсталляций,
Где груда хлама что-то означает,
Поскольку есть названье у нее;
Великих режиссеров, чьи спектакли
Фальшивы и надуманны настолько,
Что вызывают головную боль,
И подозрительность, и жажду крови;
Художников, картины создающих
Из неожиданных материалов,
Как-то; шурупы, пробки от бутылок,
Зерно и нитки, спички и крупа -
Фиглярство это было б не опасно,
Когда б оно с искусством настоящим
Не лезло бы брататься и дружить.
Короче, телевизор славил многих
По признаку отсутствия таланта,
Юродивых и явных шарлатанов
Он демонстрировал и возвышал.
Мы поняли: бог нынешнего века
Испытывает ненависть к таланту,
Ему юродство только подавай.
И вот на многолюдном вернисаже
В кружок мы сели прямо на паркете,
Из брюк достали члены половые
И стали мастурбировать при всех,
Гримасы строя, скрежеща зубами
И отвечая нецензурной бранью
Всем тем, кто урезонить нас хотел.
При этом мы таращились упорно
На те холсты, где женщин обнаженных
Художники изобразили,- словно
Нас возбуждала ихняя мазня.
И вскоре набежали журналисты,
Из ниоткуда камеры возникли,
И слава, ослепительная слава
На рукосуев дерзких пролилась!
О наших мнениях и предпочтеньях
Теперь нас спрашивают постоянно:
Кого мы любим и кого не любим,
Куда мы ходим и куда не ходим,
Что кушаем, в чем мудрость рукосуйства,
И что сказать хотим мы молодежи,
Как онанировать, когда и сколько
И предпочтительнее на кого.
Ну а стихи писать мы перестали,
Ведь нас и так повсюду приглашают,
Мы шоумены очень дорогие -
За то, чтоб просто с нами пообщаться,
Согласен тот, кто смотрит телевизор,
С себя последнюю рубаху снять.
Не дорожит он жалкими деньгами,
Они не принесут ему покоя,
Ведь он надеется в общенье с нами
Понять о жизни кое-что такое,
Чего он прежде не сумел понять.
 

* * *

 
Я человек простой, не гордый,
В любви несокрушимо твердый,
Вынослив, как верблюд двугорбый,
Покладист, словно одногорбый.
 
 
Внушает зависть муравьеду
Язык мой, вкрадчивый и чуткий.
Пройму любую привереду
Я к месту сказанною шуткой.
 
 
А дама знает, что пригоден
Язык не только для беседы,
Что входят в куртуазный орден
Маститые языковеды.
 
 
Как бивненосцам толстокожим,
Мне также свойственна ученость,
Ведь неуч на любовном ложе
Явить не в силах утонченность.
 
 
Но рассудительность слоновья
Мне не мешает быть поэтом.
Как кролик, я живу любовью,
Но я не так труслив при этом.
 
 
Я лишь разумно осторожен:
Почуяв приближенье мужа,
Я передергиваю кожей,
Как хряк, страдающий от стужи.
 
 
В незамедлительном уходе
Тогда одно спасенье барда,
Ведь муж лютее всех в природе,
За исключеньем леопарда.
 
 
Любую прочую опасность
Встречаю я с открытой грудью.
Мне, как моржу, присущи властность
И отвращенье к словоблудью.
 
 
Не будет с самками проблемы,
Коль молча колотить их ластом,
И ходят целые гаремы
За мной, суровым и клыкастым.
 
 
Как шимпанзе, могу играть я
В любые карточные игры,
Жирафу я подобен статью,
А грацией подобен тигру.
 
 
Отказов я не получаю,
Когда у дам прошу блаженства,
Ведь я в себе соединяю
Всех Божьих тварей совершенства.
 

* * *

 
Послушай, красавица, что тебе скажет певец:
Гордыня смешна, ибо всех ожидает конец.
 
 
Ты встретишь его не в доспехах своей красоты -
Морщинами, словно слониха, покроешься ты.
 
 
Отвиснет губа, словно хобот, и нос заострится, как клюв,
И между зубами большой образуется люфт.
 
 
Смердя, как гиена, и вечно бубня, как удод,
Ты вынудишь близких в тоске торопить твой уход.
 
 
Конфетки тебе не дадут - бесполезно просить.
Сама за собою ты будешь горшки выносить.
 
 
Тогда-то ты вспомнишь поэта, которому смерть принесла,
Но воспоминание это ни света не даст, ни тепла.
 
 
Я мог бы помочь, позабыв причиненное зло,
Но разграничение рока меж нами легло.
 
 
Сквозь мерзкую старость в печальное море плыви,
Где носятся души людей, не познавших любви.
 
 
А я, как награду, вкушаю небесную новь -
Здесь души любивших объемлет иная любовь.
 

* * *

 
Любимая меня дичится - похоже, что ее смутил
Мой взгляд насмешливо-холодный. Так смотрит нильский крокодил,
 
 
Когда приходят антилопы доверчиво на водопой,
Которых он увлечь мечтает на дно потока за собой.
 
 
Не бойся, милая, не бойся! Не надо паники, молю!
Поэт со взором крокодила, тебя я искренне люблю.
 
 
На то, как я переживаю, ты повнимательней взгляни:
Не лицемерны эти слезы, не крокодильские они.
 
 
Напрасно к плачу крокодила ты мой приравниваешь плач,
Ведь крокодил холоднокровен, а я - потрогай! - я горяч.
 
 
Не бойся и еще потрогай, потом тихонечко погладь,
Ведь ничего же не случится, во всей округе тишь и гладь.
 
 
Признай, что крокодил в природе совсем не так себя ведет -
Он скачет, лязгает зубами и создает водоворот.
 
 
Я не таков - смирив желанье, учтив и нежен буду я,
В шелка дразнящих поцелуев тебя оденет страсть моя.
 
 
В шелка прикосновений нежных - живые, теплые шелка,
Чтоб ты в тепле моем раскрылась, подобно венчику цветка.
 
 
Тогда тебя не испугает мой странный неподвижный взгляд,
В котором золотые искры то гаснут, то опять горят.
 

* * *

 
Ежели с другом тебя муж твой коварно застукал
И на глазах у него друг твой укрылся в шкафу,
Словно бесхвостый грызун с шерстью короткой и редкой,-
Это печально, но ты, женщина, все ж не робей.
Тут уж нельзя раскисать - тут подбочениться надо
И в рогоносца метнуть гневом пылающий взор.
"Да,- со слезами вскричи,- я виновата, допустим,
Но не тебе, дорогой, что-то мне там предъявлять.
Я ведь могу и сама выкатить с ходу предъяву -
Ты ведь когда-то меня вечно любить обещал.
Шубу ты мне обещал,- вспомни, склеротик проклятый,
А вместо этого я, видишь, хожу голышом.
Я для тебя словно вещь, ибо тебя не волнует,
Что у жены на уме, чем ее сердце полно.
Вспомни: когда ты со мной поговорил задушевно?
Несколько лет уж прошло, кажется, с этого дня.
Ну а теперь, как бандит, в дом ты врываешься с ревом,
Так что в шкафу от тебя люди скрываться должны.
А между прочим, они, эти прекрасные люди,
Женщину видят во мне, а не красивую вещь.
Книги и фильмы со мной нежно они обсуждают,
Секс - лишь довесок для них к совокуплению душ.
Ты же, тиран, их загнал в шкаф по какому-то праву,
Хоть за меня ты бы им должен спасибо сказать.
Я бы зачахла без них от твоего невниманья,
От унижений и слез, от постоянных обид.
Не унижал ты меня? Лжешь! Ты вконец изолгался!
Я ведь без шубы была нищенкой между подруг.
Вспомни, как я у тебя клянчила долго машину -
"Мазду" какую-то ты мне, как собаке, швырнул.
Я не смогла б пережить жутких таких оскорблений,
Если б не тот человек, что затаился в шкафу.
Раз я доселе тебе все-таки небезразлична,
В память о нашей любви шкаф ты спокойно открой.
Там мой спаситель сидит - ты обнимись с ним по-братски.
Кстати: взяла у него я триста баксов взаймы.
Будь мужиком и отдай эту ничтожную сумму,
Ты ведь с утра, как всегда, выдал мне сотку всего.
Дай мне халат наконец, чтоб наготу я прикрыла -
Что ты глядишь на меня, как сексуальный маньяк?
И вообще, дорогой, дуй-ка на кухню отсюда -
Стол там накрой с коньяком и полчаса подожди.
Ты закатил, согласись, столь безобразную сцену,
Что успокоиться нам надо хотя бы чуть-чуть.
Знай, что когда мы к тебе выйдем отсюда на кухню,
С этого мига втроем вступим мы в новую жизнь.
 

* * *

 
Малый по прозванью Игоряха
На концерте подбежал ко мне.
Радостью его светилась ряха,
Словно побывал он на Луне.
 
 
Он кричал:"Все было офигенно,
Хорошо, что взяли мы девчат.
Где еще услышишь, как со сцены
Матюки так запросто звучат!"
 
 
Ну а я затрепетал от страха,
Ощутив дыханье Сатаны.
Ты куда ж толкаешь, Игоряха,
Лучших сочинителей страны?!
 
 
Нынче матюки, а завтра пьянка,
Послезавтра - взломанный ларек,
А потом СИЗо, чифир, Таганка
И этап на Северо-Восток.
 
 
А потом лет восемь на баланде
И наколки всюду, вплоть до лбов,
Жизнь лишь по пинку и по команде,
Норма в день - десятка три кубов,
 
 
Мандовошек полная рубаха,
Потому что в бане нет тепла...
Зря ты веселишься, Игоряха,-
Плачет по тебе бензопила.
 
 
Плачет по тебе все остальное,
Созданное Богом для братков,
И тому поэзия виною,
Полная никчемных матюков.
 
 
Мы изгоним выраженья эти,-
Понял, ты, мудак, ебена мать? -
Чтоб отныне маленькие дети
И старушки нас могли читать.
 
 
Извини, мы лес валить не будем,
Больше к нам с советами не лезь.
Здесь, в Москве, нужны мы русским людям,
И нужны нерусским тоже здесь.
 

* * *

 
Дорог немало было мною пройдено,
Прибавили мне опыта года.
В горячих точках бился я за Родину,
В холодных - газ качал из-подо льда;
 
 
В московской синагоге проповедовал,
В газете "Завтра" сионистов крыл;
Подпольным абортарием заведовал;
У президента консультантом был...
 
 
Короче говоря, едва оглянешься
На весь проделанный нелегкий путь,
То поневоле к телефону тянешься,
Чтоб позвонить в бордель какой-нибудь.
 
 
Придется мне опять свою мошну трясти,
Поскольку против факта не попрешь:
Никак не хочет выстраданной мудрости
Внимать бесплатно наша молодежь.
 
 
Пускай девчонки выпьют и покушают -
Не жалко денег, чтобы их принять,
А между тем пускай меня послушают
И даже постараются понять.
 
 
В мои года не стоит ждать эрекции,
Но два часа оплачены сполна,
И проституткам я читаю лекции
О том, как люто бедствует страна.
 
 
И пусть меня чиновники третируют,
Пусть на меня редакторы плюют,
Зато девчонки что-то конспектируют,
А иногда вопросы задают.
 
 
Не пропадет мой опыт для истории,
Хотя вокруг завистников не счесть;
Я не останусь без аудитории,
Пока в Москве еще бордели есть.
 

* * *

 
Возле моря москвич отдыхающий жил,
С отдыхающей девушкой тесно дружил.
 
 
Много раз под луной с ней ходил на утес,
Много раз всесторонне ее ублажил.
 
 
Но из их санатория врач-армянин,
Как стервятник, над девушкой вдруг закружил.
 
 
Бриллианты дарил ей, водил в ресторан,
И соперник нисколько его не страшил.
 
 
И откуда врачи столько денег берут?
Вскоре девушке доктор головку вскружил.
 
 
Был большим сладострастником тот армянин,
В плане нравственном девушку он разложил.
 
 
Каждый вечер с ней доктор в уколы играл,
Ну а наш отдыхающий горько тужил.
 
 
Он подумал:"Не нужен мне отдых такой!" -
И за ворот для храбрости он заложил.
 
 
По тропе он взошел на приморский утес,
Где с возлюбленной прежде интимно дружил,
 
 
И оттуда решительно ринулся вниз -
Досадить он изменнице этим решил.
 
 
Он катился, подскакивая и кряхтя,
И, естественно, череп себе размозжил.
 
 
Нелегко было тело его разглядеть
За большим валуном, где разросся кизил.
 
 
Кровь сочилась из носа, из глаз, из ушей,
Изо рта, из камнями распоротых жил.
 
 
И вбуравились мухи в глазницы его
Миллионом гудящих теснящихся шил.
 
 
Муравейник ближайший к открытому рту
Постепенно дорожку свою проложил.
 
 
Дикий кот появился неслышно затем
И покойника за уши затормошил.
 
 
Он отъел у несчастного обе губы
И под солнцем оскал черепной обнажил.
 
 
Съел все то, что помягче, с урчанием кот,
Основную же часть на потом отложил.
 

* * *

 
Быстро портится туша на южной жаре -
Раздуваясь, живот заурчал, заблажил.
 
 
Облепили покойника сотни клопов -
Продовольственным складом им труп послужил.
 
 
Липкий, мыльный над берегом запах повис
И случайных прохожих нещадно душил.
 
 
Так смердело, что самый матерый турист
Там метание харча немедля вершил.
 
 
Объясняли туристы стоявшую вонь
Тем, что голову там дельфиненок сложил.
 
 
"Да, такое бывает",- кивал головой
Постоянно нетрезвый один старожил.
 
 
Обманулся, увы, отдыхающий наш -
Разыскать его тело никто не спешил.
 
 
Все сочли, что он просто был вызван в Москву
Той компьютерной фирмой, в которой служил.
 
 
Совершенно забыла подруга о нем
И весь мир на него как бы хрен положил.
 
 
К сожалению, наш неразумный герой
Слишком сильно любовью своей дорожил.
 
 
А когда бы он трезво смотрел на нее -
Посмеялся бы просто и жил бы как жил.
 

* * *

 
Юля, знай, что последние несколько лет
Постоянно мне видится твой силуэт -
Ты, как юная фея, по небу летишь,
Разливая повсюду ласкающий свет.
 
 
Я хотел бы тебе нашептать на ушко:
Это ложь, что поэт забывает легко.
Я увидел тебя - и забыть не могу.
Как ужасно, что ты от меня далеко!
 
 
Наподобие солнцем пронизанных лоз
Завитки золотистых пушистых волос.
Где они?! Только вспомню - и плачу опять,
И брожу по квартире, распухший от слез.
 
 
"Он все шутит",- ты можешь подумать в ответ,
Но, махая руками, воскликну я:"Нет!" -
Я такими вещами вовек не шутил,
Хоть на свете живу уже тысячу лет.
 
 
Было время - дружил с мушкетерами я
И красотку-миледи любили друзья,
Но миледи - уродина рядом с тобой,
А по складу характера - просто змея.
 
 
По сравненью с тобою мадам Бонасье
Оценил бы я максимум в десять у.е.
Королеву - и ту ты затмишь без труда,
И ее не спасет дорогое колье.
 
 
Я считал, что легко через вечность пройду,
Но, увы, в девяносто девятом году
Я увидел тебя и покой потерял,
И с тех пор я покоя никак не найду.
 
 
Сквозь века пролегает поэта тропа,
Но условье одно выдвигает судьба:
Я живу лишь надеждой на встречу с тобой,
А отнимешь надежду - и всё, и труба.
 

* * *

 
Как приятно в Доме журналиста
Кофе пить и просто выпивать!
В ресторане там светло и чисто,
А в подсобке - мягкая кровать.
 
 
Там три куртуазных маньериста,
Нализавшись, любят почивать,
А потом приводят им таксиста,
Сообщают, что пора вставать.
 
 
Им же хочется продолжить пьянку;
На худой конец - официантку
Требуют они на полчаса.
Что поделать - им ее приводят.
Через полчаса они выходят,
Мутным взором ресторан обводят,
Силятся пригладить волоса,
А в подсобке чистоту наводит
Плачущая девица-краса.
 

* * *

 
Мне ведомо, что в Доме журналиста
Есть коридоры вроде катакомб.
Их не найдут вовек криминалисты,
Хоть проявляют чванство и апломб.
 
 
Там в кабинетиках капиталисты
Ласкают восхитительных секс-бомб,
И женщины смеются серебристо,
И их зрачки напоминают ромб.
 
 
А если закупорит сердце тромб
У пылкого не в меру мазохиста -
Здесь все дела обделывают чисто:
Его несут на шум далеких помп,
 
 
Что гонят воду прочь из подземелья,
И голова любителя веселья
Мотается в пути туда-сюда.
Промолвит некто:"Ну, прощай, болезный",-
И заскрежещет ржавый люк железный,
И далеко внизу плеснет вода.
 

* * *

 
(Это и следующее стихотворения не верстать)
 
 
Дом журналиста посещать не надо,
Там все непросто, черт меня возьми,
Там призраки, восставшие из ада,
Уныло бродят, лязгая костьми.
 
 
Там не поможет глупая бравада,
Поскольку вечером, часам к восьми,
Полезет, как из лопнувшего зада,
Вся эта мразь глумиться над людьми.
 
 
Там в туалете жирный Жданов-Выхин
Душить внезапно начинает сзади -
Палач культуры сталинских времен;
Живой покойник, Юрий Щекочихин,
Покусывает всех, почти не глядя,
Чтоб стали все вампирами, как он;
Но коль в карманы миллион запихан,
Гулять без страха можешь в ихнем стаде,
Ведь нечисть уважает миллион.
 

* * *

 
Дом журналиста был особым залом
Снабжен еще на стадии проекта.
Туда меня провел сырым подвалом
Неразговорчивый безликий некто.
 
 
Вдруг двери распахнулись, тьмы не стало,
И журналистов потайная секта,
Похабно извиваясь, заплясала
Вокруг весьма зловещего объекта.
 
 
То был кумир, весь умащенный салом,
С гляделками без тени интеллекта.
Понятно, что нормальный человек-то
В него лишь плюнул бы, как в яму с калом.
 
 
Но журналисты вкруг него скакали,
Валяясь, если говорить о кале,
В зловонных испражнениях кумира;
В нем жизнь своя какая-то кипела
И он гримасы строил то и дело -
От смеха феи до морщин вампира,
В толпу выплевывая денег пачки,-
И падали сектанты на карачки
И грызлись, как злодеи у Шекспира,
И наконец какой-нибудь проныра
Завладевал добычею помятой.
И мне сказал мой мрачный провожатый:
"То журналистика, властитель мира".
 

* * *

 
Если дама тебе непослушна
И нейдет за тобою в кровать,
Посмотри на нее равнодушно
И начни заунывно зевать.
 
 
Пусть тоску и тяжелую скуку
Помутившийся выразит взгляд;
Заведи себе за спину руку
И почесывай спину и зад.
 
 
Утомительна женская прелесть,
На которой костюм и трусы.
Вправив косо стоящую челюсть,
Выразительно глянь на часы.
 
 
Если женскую суть в человеке
Кружевные скрывают портки,
То свинцом наливаются веки,
Опускаются рта уголки.
 
 
Бесконечно скучна и никчемна
Человечица как существо,
Коль пытается выглядеть скромно,
Удивляя незнамо кого.
 
 
Вот развратница - дело другое,
Чрезвычайно занятна она.
Изучать ее тело тугое
Можно целые сутки без сна.
 
 
Но занятного в дамочке мало,
Если тряпки с нее не сорвать.
Так начни, наклоняясь к бокалу,
Угрожающе носом клевать.
 
 
Эта цаца довольна собою,
Потому что тебе не дала,
Ну а ты, задремав, головою
Долбанись о поверхность стола.
 
 
Превзойди самого крокодила
По зевательной строгой шкале,
Чтоб гордячка себя ощутила
Лишним грузом на этой земле.
 

* * *

 
Иногда ты бываешь горячей, как печка,
Иногда же - прохладной, как тихая речка,
На тебя посмотрю я - и плачу невольно:
Так исходит слезами горящая свечка.
 
 
Надо мною смеются: разводит, мол, слякоть,
Но подумайте, критики,- как мне не плакать?
Посмотрите, как женщина эта прекрасна,
Ну а я собираюсь ей в душу накакать.
 
 
Я сдружился с плохими ребятами рано
И влияли они на меня неустанно,
Мне внушая, что должен мужик лицемерить
И что он не мужик без вранья и обмана.
 
 
Всей душой я сожительницу обожаю
И по мере физических сил ублажаю,
А потом говорю, что пора на гастроли,
Ну а сам к проституткам в бордель уезжаю.
 
 
Совершенно не хочется мне проституток,
Но у них я болтаюсь по нескольку суток,
Вспоминаю любимую в доме разврата,
И мой взор от раскаянья пьяного жуток.
 
 
Сам себе я противен, как скользкая жаба,
Но едва начинаю противиться слабо -
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев
Заорут на меня:"Ты мужик или баба?!"
 
 
К сожалению, жить по-другому нельзя мне,
А иначе метать в меня примутся камни
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев,
Обзывая слюнтяем, девчонкой и мямлей.
 
 
Всё в любимой гармония, всё в ней отрада,
Но мне важно, чтоб слово сказала бригада -
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев:
"Как Андрюха вести себя с бабами надо".
 
 
Ложь выводится быстро на чистую воду,
И любимая, вскрытие сделав комоду,
Заберет чемоданы и к маме помчится,
И печальную мне предоставит свободу.
 
 
Не успею я вдуматься в ужас разлада,
Как появятся с гоготом члены бригады -
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев: "Это дело отметить немедленно надо".
 
 
И потащат меня в рестораны и клубы,
И промоет мне водка телесные трубы,
Потеряю я вскоре сознанье от водки
И начну заговаривать девушкам зубы,
 
 
Угощать их у стойки,- но, глядя с насеста,
Я увижу, как мне из укромного места
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев
Корчат рожи и делают гнусные жесты.
 
 
Буду девушку я с отвращением гладить,
Потому что пойму, что с судьбою не сладить,
Потому что пойму: все опять повторится
И опять мне придется ей в душу нагадить.
 
 
Ничего не могу я поделать с собою,
Ибо стали моей непреложной судьбою
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев
И растопчут с хихиканьем чувство любое.
 
 
Мой читатель, страшись нехороших компаний,
А не то и тебя средь житейских порханий
Охмурят Степанцов, Пеленягрэ, Григорьев
И нагадят на клумбу твоих упований.
 

* * *

 
"Задержка" - кошмарное, жуткое слово,
Сводящее холодом сердце мужчины,
Обдумывать требуя снова и снова,
Какие у этой задержки причины.
 
 
Несчастный ведет себя вроде бы чинно,
На службе бранит подчиненных сурово,
Но он только с виду такой молодчина,
Ведь жизни его покривилась основа.
 
 
Подруга лгала, обещая беречься -
Теперь, задремав, он увидит в тревоге
Орущих младенцев паскудные лица.
От ужаса впору в могилу улечься,
И он, кто вовеки не думал о Боге,
Внезапно взахлеб начинает молиться.
 

* * *

 
Коль может плохое случиться на свете,
Оно и случится скорее всего.
От шалостей плотских заводятся дети
С характером злобным - известно в кого.
 
 
Сидишь как в осаде в своем кабинете,
От ихнего шума уж малость того,
Но вломятся злобные карлики эти
В любое укрытье отца своего.
 
 
Тебя изведут миллионом вопросов,
А после нажрутся каких-то отбросов
И с явною радостью станут болеть.
Стремись, избегая такого удела,
Чтоб смолоду шишка уже не твердела,
А просто висела в штанах, словно плеть.
 

* * *

 
Красота для того и придумана,
Чтоб всех прочих людей услаждать.
Я и есть эти прочие люди,
Так чего же нам, собственно, ждать?!
 
 
Если ждать - можно быстро дождаться,
Что поблекнет вконец красота,
Поредеют на темени волосы
И запахнет трупцом изо рта.
 
 
Вы, допустим, красивая женщина,
Но пока это только слова.
Где возбужденный вами мужчина,
Где мужская его булава?!
 
 
Нет, любовь проверяется делом,
Так пройдемте же в этот подъезд.
Как, в подъезд не желаете? Ладно,
Мне известно тут множество мест.
 
 
Как, совсем никуда не желаете?
Ну, не ждал я такого от вас:
Безобразным поступком является
Этот глупый поспешный отказ.
 
 
Значит, вы провалили экзамен
На изящество и красоту.
Значит, вы - безобразная бабища,
Вызывающая тошноту.
 
 
Значит, глазки у вас поросячьи
И запойного пъяницы нос.
Вы противная, злая, плохая,
И меня довели вы до слез.
 
 
Вы противная, злая. плохая,
Я сейчас вас за за это побью.
Вы противная ,злая, плохая,
Уходите, я вас не люблю.
 

* * *

 
Да, у меня зарплата куцая,
И потому, а не со зла
Жена моя до проституции,
Устав от бедности, дошла.
 
 
Для бедных женщин проституция,
Конечно, никакой не грех,
Но все же не могу не дуться я,
Коль жинка стелется под всех.
 
 
Пойду в палатку близлежащую,
Стремясь нажиться поскорей,
И жидкость спиртосодержащую
Куплю за двадцать шесть рублей.
 
 
И буду сам себе втолковывать,
Что в этом мире всюду ложь,
И пить портвейн, и густо сплевывать
На землю, где окурки сплошь.
 
 
Кого бы факт такой обрадовал,
Что он среди обмана жил?
Скажи она - налево надо, мол,-
Да разве б я не разрешил?!
 
 
Не вправе требовать я верности -
Доходы у меня не те,-
Зову я только к откровенности,
Открытости и прямоте.
 
 
Как только станешь откровенна ты -
Сама почувствуешь подъем,
И над болванами-клиентами
Мы сможем хохотать вдвоем.
 
 
Начнем ехидно комментировать
Их внешность и нелепый шик
И, попивая чай, планировать
Поездку летом в Геленджик.
 
 
И книгу выну я амбарную,-
Пора тебе, уж ты прости,
Хоть самую элементарную,
Но бухгалтерию вести.
 
 
Запомни, дорогая мурочка,
Что деньги очень любят счет
И что сыта бывает курочка,
Хоть лишь по зернышку клюет.
 

* * *

 
Печальны были наши встречи:
Хотя я был одет в пальто,
Но зябнул, слыша ваши речи,
И бормотал:"Не то, не то".
 
 
Меня прохватывал морозом