Степанцов Вадим. Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Предчувствие любви об эту пору
Томит еще мучительней, пока
По взору, разговору, спору, вздору
В соседе прозреваешь двойника.
Так дачный дом полгода заколочен,
Но ставни рвут - и Господи прости,
Какая боль скрипучая! А впрочем,
Все больно на пороге тридцати,
Когда и запах лип, и черный битум,
И летнего бульвара звукоряд
Окутаны туманцем ядовитым:
Москва, жара, торфяники горят.
Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта
(А остальным собравшимся - вина)
Не замечать того простого факта,
Что он женат и замужем она:
Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли
Сдирать с души такую кожуру,
Попав из пустоты в такое поле
Чужого притяжения? Жару
Сменяет холодок, и наша пара,
Обнявшись и мечтательно куря,
Глядит туда, где на углу бульвара
Листва сияет в свете фонаря.
Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку -
Надежда до сих пор у нас в крови.
Оставь меня, пусти, пусти мне руку,
Пусти мне душу, душу не трави, -
Я знаю все. И этаким всезнайкой,
Цедя чаек, слежу из-за стола,
Как наш герой прощается с хозяйкой
(Жалеющей уже, что позвала) -
И после затянувшейся беседы
Выходит в ночь, в московские сады,
С неясным ощущением победы
И ясным ощущением беды.
 

А. Житинскому

 
Все нам кажется, что мы
Недостаточно любимы,
Наши бедные умы
В этом непоколебимы.
 
 
И ни музыка, ни стих
Этой ноши не избудет,
Ибо больше нас самих
Нас никто любить не будет
 

Андрею Шемякину

 
Адам вернулся в рай. От праведных трудов.
На краткосрочный отдых.
Прогулки по садам, сбирание плодов,
Лечение на водах.
 
 
Он бродит меж дерев, припоминая сорт,
Перезабыв названья.
Что хочешь надкуси: хоть яблоко апорт,
Хоть яблоко познанья.
Он медленно отвык от тяпок и мотыг,
Он вспомнил прежний климат,
Он вспомнил все слова, каких земной язык
Не вспомнит и не примет.
Привык он на земле молиться о дождях,
О сборе урожая...
Глаза, как у коров, ладони, как наждак,
И кожа, как чужая.
Он долго жил не здесь, а там, где каждый звук
Пришпиливал, как мету,
К бокам своих коров, к делам своих же рук:
На слово - по предмету.
Но есть другая речь, которая парит,
Подобно паутине,
И ею, наконец, он с Богом говорит
Не только о скотине.
А ты, жена, поспи. Потом опять рожать
В обещанном мученье.
Беседы двух мужчин тебе не поддержать:
Темно ее значенье.
Покуда вы в раю, пусть спорят ни о чем,
Не сдерживая пыла,
И яблоки грызут... Тем более потом
Все будет, как и было.
Придется разбирать обширный чемодан,
Оставленный при входе,
Невыметенный дом готовить к холодам,
Молиться о погоде,
Вытягивая воз, надсаживая грудь,
Теряя счет заплатам...
Но знать, что где-то есть. Все там же. Где-нибудь.
Меж Тигром и Евфратом.
 

Баллада об Индире Ганди

 
Ясный день. Полжизни. Девятый класс.
Тротуары с тенью рябою.
Мне еще четырнадцать (ВХУТЕМАС
Так и просится сам собою).
Мы встречаем Ганди. Звучат смешки.
"Хинди-руси!" - несутся крики.
Нам раздали радужные флажки
И непахнущие гвоздики.
Бабье лето. Солнце. Нескучный сад
С проступающей желтизною,
Десять классов, выстроившихся в ряд
С подкупающей кривизною.
Наконец стремительный, словно "вжик",
Показавшись на миг единый
И в глазах размазавшись через миг,
Пролетает кортеж с Индирой.
Он летит туда, обгоняя звук,
Оставляя бензинный запах,
Где ее уже поджидает друг
Всех раскосых и чернозадых.
(Говорят, что далее был позор,
Ибо в тот же буквально вечер,
На Индиру Ганди взглянув в упор,
Он сказал ей "Маргарет Тэтчер").
Я стою с друзьями и всех люблю.
Что мне Брежнев и что Индира!
Мы купили, сбросившись по рублю,
Три "Тархуна" и три пломбира.
Вслед кортежу выкрикнув "Хинди-бхай"
И еще по полтине вынув,
Мы пошли к реке, на речной трамвай,
И доехали до трамплинов.
Я не помню счастья острей, ясней,
Чем на мусорной водной глади,
В сентябре, в присутствии двух друзей,
После встречи Индиры Ганди.
В этот день в компании трех гуляк,
От тепла разомлевших малость,
Отчего-то делалось то и так,
Что желалось и как желалось.
В равновесье дивном сходились лень,
Дружба, осень, теплынь, свобода...
Я пытался вычислить тот же день
Девяносто шестого года:
Повтори все это хоть раз, хотя,
Вероятно, забудешь дату!
Отзовись четырнадцать лет спустя
Вполовину младшему брату!
...Мы себе позволили высший шик:
Соглядатай, оставь насмешки.
О, как счастлив был я, сырой шашлык
Поедая в летней кафешке!
Утверждаю это наперекор
Всей прозападной пропаганде.
Боже мой, полжизни прошло с тех пор!
Пронеслось, как Индира Ганди.
Что ответить, милый, на твой призыв?
В мире пусто, в Отчизне худо.
Первый друг мой спился и еле жив,
А второй умотал отсюда.
Потускнели блики на глади вод,
В небесах не хватает синьки,
А Индиру Ганди в упор, в живот
Застрелили тупые сикхи.
Так и вижу рай, где второй Ильич
В генеральском своем мундире
Говорит Индире бескрайний спич -
Все о мире в загробном мире.
После них явилась другая рать
И пришли времена распада,
Где уже приходится выбирать:
Либо то, либо так, как надо.
Если хочешь что-нибудь обо мне, -
Отвечаю в твоем же вкусе.
Я иду как раз по той стороне,
Где кричали вы "Хинди-руси".
Я иду купить себе сигарет,
Замерзаю в облезлой шкуре,
И проспект безветренный смотрит вслед
Уходящей моей натуре.
Я иду себе, и на том мерси,
Что особо не искалечен.
Чем живу - подробностей не проси:
Все равно не скажу, что нечем.
Эта жизнь не то чтобы стала злей
И не то чтобы сразу губит,
Но черту догадок твоих о ней
Разорвет, как Лолиту Гумберт.
И когда собакою под луной
Ты развоешься до рассвета -
Мол, не может этого быть со мной! -
Может, милый, еще не это.
Можно сделать дырку в моем боку,
Можно выжать меня, как губку,
Можно сжечь меня, истолочь в муку,
Провернуть меня в мясорубку,
Из любого дома погнать взашей,
Затоптать, переврать безбожно -
Но и это будет едва ль страшней,
Чем сознанье, что это можно.
И какой подать тебе тайный знак,
Чтоб прислушался к отголоску?
Будет все, что хочется, но не так,
Как мечталось тебе, подростку.
До свиданья, милый. Ступай в метро.
Не грусти о своем уделе.
Если б так, как хочется, но не то, -
Было б хуже, на самом деле.
 

Блажен, кто белой ночью после пьянки...

   Лучше уж не будет.

И. А. Бунин.

 
Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой, -
О перехлест! - свирепствует окрест.
...Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш.
Воистину - все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?
 

Бремя Белых

   Несите бремя белых,
   И лучших сыновей
   На тяжкий труд пошлите
   За тридевять морей --
   На службу к покоренным
   Угрюмым племенам,
   На службу к полудетям,
   А может быть, чертям.

Киплинг.

 
Люблю рассказы о Бразилии,
Гонконге, Индии, Гвинее...
Иль север мой мне все постылее,
Иль всех других во мне живее
Тот предок, гимназист из Вырицы,
Из Таганрога, из Самары,
Который млеет перед вывеской
"Колониальные товары".
Я видел это все, по-моему, --
Блеск неба, взгляд аборигена, --
Хоть знал по Клавеллу, по Моэму,
По репродукциям Гогена --
Во всем палящем безобразии,
Неотразимом и жестоком,
Да, может быть, по Средней Азии,
Где был однажды ненароком.
Дикарка носит юбку длинную
И прячет нож в цветные складки.
Полковник пьет настойку хинную,
Пылая в желтой лихорадке.
У юной леди брошь украдена,
Собакам недостало мяса --
На краже пойман повар-гадина
И умоляет: "Масса, масса!"
Чиновник дремлет после ужина
И бредит девкой из Рангуна,
А между тем вода разбужена
И плеском полнится лагуна.
Миссионер -- лицо оплывшее, --
С утра цивильно приодетый,
Спешит на судно вновь прибывшее
За прошлогоднею газетой.
Ему ль не знать, на зуб не пробовать,
Не ужасаться в долгих думах,
Как тщетна всяческая проповедь
Пред ликом идолов угрюмых?
Ему ль не помнить взгляда карего
Служанки злой, дикарки юной,
В котором будущее зарево
Уже затлело над лагуной?
...Скажи, откуда это знание?
Тоска ль по праздничным широтам,
Которым старая Британия
Была насильственным оплотом?
О нет, душа не этим ранена,
Но помнит о таком же взгляде,
Которым мерил англичанина
Туземец, нападая сзади.
О, как я помню злобу черную,
Глухую, древнюю насмешку,
Притворство рабье, страсть покорную
С тоской по мщенью вперемешку!
Забыть ли мне твое презрение,
Прислуга, женщина, иуда,
Твое туземное, подземное?
Не лгу себе: оно -- оттуда.
Лишь старый Булль в своей наивности,
Добропорядочной не в меру,
Мечтал привить туземной живности
Мораль и истинную веру.
Моя душа иное видела --
Хватило ей попытки зряшной,
Чтоб чуять в черном лике идола
Самой природы лик незрячий.
Вот мир как есть: неистребимая
Насмешка островного рая,
Глубинная, вольнолюбивая,
Тупая, хищная, живая:
Триумф земли, лиан плетение,
Зеленый сок, трава под ветром --
И влажный, душный запах тления
Над этим буйством пышноцветным.
...Они уйдут, поняв со временем,
Что толку нет в труде упорном --
Уйдут, надломленные бременем
Последних белых в мире черном.
Соблазны блуда и слияния
Смешны для гордой их армады.
С ухмылкой глянут изваяния
На их последние парады.
И джунгли отвоюют наново
Тебя, крокетная площадка.
Придет черед давно желанного,
Благословенного упадка --
Каких узлов ни перевязывай,
Какую ни мости дорогу,
Каких законов ни указывай
Туземцу, женщине и Богу.
 

Версия

 
...Представим, что не вышло. Питер взят
Корниловым (возможен и Юденич).
История развернута назад.
Хотя разрухи никуда не денешь,
Но на фронтах подъем. Россия-мать
Опомнилась, и немчура в испуге
Принуждена стремительно бежать.
Раскаявшись, рыдающие слуги
Лежат в ногах растроганных господ.
Шульгин ликует. Керенскому ссылка.
Монархия, однако, не пройдет:
Ночами заседает учредилка,
Романовым оставлены дворцы.
Не состоялась русская Гоморра:
Стихию бунта взяли под уздцы
При минимуме белого террора,
Страна больна, но цел хребет спинной,
События вошли в порядок стройный,
И лишь Нева бушует, как больной,
Когда в своей постели беспокойной
Он узнает, что старую кровать
Задумано переименовать.
 
 
В салоны возвращается уют,
И либералы каются публично.
За исключеньем нескольких иуд
Все, кажется, вели себя прилично.
В салоне Мережковского - доклад
Хозяина: "Текущие задачи".
(Как удалось преодолеть распад
И почему все это быть иначе
И не могло). Взаправду не могло!
Чтоб эта власть держалась больше года?
Помилуйте! Восставшее мурло
Не означает русского народа,
Который твердо верует в Христа.
Доклад прекрасно встречен и сугубо
Собранием одобрены места,
В которых автор топчет Сологуба.
"Но Сологуб не столько виноват,
Сколь многие, которых мы взрастили.
Да, я о Блоке. Болен, говорят.
Что он тут нес!"
Но Блока все простили.
Сложнее с Маяковским. Посвистев,
Ватага футуристов поредела.
Он человек общественный - из тех,
Кто вкладывает дар в чужое дело,
В чужое тело, в будуар, а альков,
В борьбу со злом - куда-нибудь да вложит,
Поскольку по масштабу дар таков,
Что сам поэт вместить его не может.
Духовный кризис за год одолев,
Прокляв тиранов всею мощью пасти,
Он ринется, как вышколенный лев,
Внедрять в умы идеи прежней власти,
Давя в душе мучительный вопрос,
Глуша сомненья басовым раскатом -
И, написав поэму "Хорошо-с",
С отчаянья застрелится в тридцатом.
Лет за пять до него другой поэт,
Не сдерживая хриплого рыданья,
Прокляв слепой гостинничный рассвет,
Напишет кровью "Друг мой, до свиданья..." -
Поскольку мир его идет на слом,
А трактор прет, дороги не жалея,
И поезд - со звездою иль с орлом -
Обгонит жеребенка-дуралея.
Жизнь кончена, былое сожжено,
Лес извели, дороги замостили...
Поэту в нашем веке тяжело,
Блок тоже умер.
(Но его простили).
Тут из Европы донесется рев
Железных толп, безумием обятых.
Опять повеет дымом. Гумилев
Погибнет за Испанию в тридцатых.
Цветаева задолго до войны,
Бросая вызов сплетникам досужим,
Во Францию уедет из страны
За жаждущим деятельностьи мужем -
Ему Россия кажется тюрьмой...
Какой-то рок замешан в их альянсе,
И первой же военною зимой
Она и он погибнут в Резистансе.
В то время вечный мальчик Пастернак,
Дыша железным воздухом предгрозья,
Уединится в четырех стенах
И обратится к вожделенной прозе.
Людей и положений череда,
Дух Рождества, высокая отвага...
И через год упорного труда
Он ставит точку в "Докторе Живаго"
И отдает в российскую печать.
Цензура смотрит пристально и косо,
Поскольку начинает замечать
Присутствие еврейского вопроса,
А также порнографию. (Поэт!)
Случаются сомнительные трели
Насчет большевиков. Кладут запрет,
Но издавать берется Фельтринелли.
Скандал на всю Россию - новый знак
Реакции. Кричат едва не матом:
"Ступайте вон, товарищ Пастернак!".
Но Пастернак останется. Куда там!
Унизили прозванием жида,
Предателем Отчизны окрестили...
Сей век не для поэтов, господа.
Ведь вот и Блок...
(Но Блока все простили).
Добавим: в восемнадцатом году
Большевики под громкие проклятья
Бежали - кто лесами, кто по льду.
Ильич ушел, переодевшись в платье
И не боясь насмешек. Что слова!
"А вы слыхали, батенька, что лысый
Оделся бабой?" - "Низость какова!".
Но он любил такие компромиссы.
Потом осел в Швейцарии. Туда ж -
Соратники (туда им и дорога).
Уютный Цюрих взят на абордаж.
В Швейцарии их стало слишком много.
Евреев силой высылают вслед.
Они, гонимы вешними лучами,
Текут в Женеву, что за пару лет
Наводнена портными и врачами,
А также их угрюмыми детьми:
Носатые, худые иудеи,
Которые готовы лечь костьми
За воплощенье Марксовой идеи.
Количество, конечно, перейдет
В чудровищное качество, что скверно.
Швейцарии грозит переворот.
И он произойдет. Начнется с Берна.
Поднимутся кантоны, хлынут с Альп
Крестьяне, пастухи, и очень скоро
С землевладельца снимут первый скальп.
Пойдет эпоха красного террора
И все расставит по своим местам.
Никто не миновал подобных стадий.
Одним из первых гибнет Мандельштам,
Который выслан из России с Надей.
Грозит война, но без толку грозить:
Ответят ультиматумом Антанте,
Всю землю раздадут, а в результате
Начнут не вывозить, а завозить
Часы и сыр, которыми славна
В печальном, ненадежном мире этом
Была издревле тихая страна,
Столь гордая своим нейтралитетом.
Тем временем среди родных осин
Бунтарский дух растет неудержимо:
Из сельских математиков один
Напишет книгу о делах режима,
Где все припомнит: лозунг "Бей жидов",
Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки, -
И в результате пристальных трудов
И вследствие своей бунтарской жилки
Такой трехтомник выдаст на-гора,
Что, дабы не погрязнуть в новых бурях,
Его под всенародное ура
Сошлют к единомышленникам в Цюрих.
С архивом, не доставшимся властям,
С романом карандашным полустертым
Он вылетит в Германию, а там
Его уже встречает распростертым
Объятием, не кто иной, как Бёлль.
Свободный Запад только им и бредит:
"Вы богатырь! Вы правда, соль и боль!".
Оттуда он в Швейцарию поедет.
Получит в Альпах землю - акров пять,
Свободным местным воздухом подышит,
Начнет перед народом выступать
И книгу "Ленин в Цюрихе" напишет.
Мир изменять - сомнительная честь.
Не лечат операцией простуду.
Как видим, все останется, как есть.
Законы компенсации повсюду.
Нет, есть одно. Его не обойду -
Поэма получилась однобока б:
Из Крыма в восемнадцатом году
В Россию возвращается Набоков.
Он посмуглел, и первый над губой
Темнеет пух (не обойти законов
Взросления). Но он везет с собой
Не меньше сотни крымских махаонов,
Тетрадь стихов, которые не прочь
Он иногда цитировать в беседе,
И шахматный этюд (составлен в ночь,
Когда им доложили о победе
Законной власти). О, как вырос сад!
Как заросла тропа, как воздух сладок!
Какие капли светлые висят
На листьях! Что за дивный беспорядок
В усадьбе, в парке! О, как пахнет дом!
Как сторож рад! Как всех их жалко, бедных!
И выбоина прежняя - на том
же месте - след колес велосипедных,
И Оредеж, и нежный, влажный май,
И парк с беседкой, и роман с соседкой -
Бесповоротно возвращенный рай,
Где он бродил с ракеткой и рампеткой.
От хлынувшего счастья бестолков,
Он мельком слышит голос в кабинете -
Отцу долдонит желчный Милюков:
"Несчастная страна! Что те, что эти!".
И что с того, что эту память он
В себе носить не будет, как занозу,
Что будет жить в Отчизне, где рожден,
И сочинять посредственную прозу -
Не более; что чудный дар тоски
Не расцветет в изгнании унылом,
Что он растратит жизнь на пустяки
И не найдет занятия по силам...
В сравнении с кровавою рекой,
С лавиной казней и тюремных сроков, -
Что значит он, хотя бы и такой!
Что значит он! Подумаешь, Набоков.
 

Весна! Домучились и мы...

 
Весна! Домучились и мы
До радостной поры.
Шлепки и прочие шумы
Вернулись во дворы,
И царь природы, обретя
Способность двигаться, хотя
И спотыкаясь, как дитя, -
Выходит из норы.
Мороз - угрюмый, как монах,
И злой, как крокодил, -
Ему готовил полный швах,
Но, знать, не уследил.
И вот он выполз, троглодит,
И с умилением глядит -
Из милосердья не добит,
Но мнит, что победил.
Ходячий символ, знак, тотем!
Связующая нить
Меж тем, что может быть, и тем,
Чего не может быть!
Заросший, брошенный женой,
Но выжил, выжил. Боже мой -
Какая дрянь любой живой,
Когда он хочет жить!
Весна! Ликующая грязь,
Роенье, пузыри...
Земная нечисть поднялась -
Их только позови:
Чуть отпустило, все опять
Готовы жрать, строгать, сновать
И заселять любую пядь
Подтаявшей земли.
Бродило бродит. Гниль гниет.
Ожившая вода,
Кусками скидывая лед,
Снует туда-сюда.
В бреду всеобщего родства
Кустам мерещится листва.
Зюйд-вест - дыханье божества -
Качает провода.
Горит закат. Квадрат окна
Блуждает по стене.
Усталый он и с ним она
Лежат на простыне.
Зловонный, дышащий, густой,
Кипящий похотью настой,
Живая, лживая, постой,
Дай насладиться мне
Не хлорной известью зимы,
Не борной кислотой,
Не заоконной, полной тьмы
Узорной мерзлотой,
Но жадным ростом дрожжевым,
Асфальтным блеском дождевым,
Живого перед неживым
Позорной правотой.
 

Воспоминание поэта о покинутой им возлюбленной

   И хватит!

Н. Слепакова

 
Союз неравных двух сердец
Чреват гробами,
И вы расстались наконец,
Скрипя зубами:
Ты - оттого, что сытный брак
Опять сорвался,
Он - оттого, что, как дурак,
Очаровался.
Да, ты не стоишь одного
Плевка поэта,
И, что печальнее всего, -
Он знает это.
 
 
Да, ты глупа, жалка, жадна,
И ваши встречи -
Сплошная жуть. Но ты нужна,
Как повод к речи.
Зачем? Не проще ли простить,
Забыв, забывшись?
Но, чтоб лирически грустить,
Нужна несбывшесть.
Ты не хранишь и пары строк
В мозгу убогом,
Но твой удел - давать толчок,
Служить предлогом.
Свестись к идее. Означать.
Не быть, а значить.
Не подходить к нему. Молчать.
Вдали маячить.
 
 
Ты вдохновишь его, но так
И лишь постольку,
Поскольку вдохновит русак
Его двустволку.
Не вспоминая этих ног
И этой пасти,
Он не напишет восемь строк
О свойствах страсти.
Ты только жар его ума,
Души причуда,
Ты лишь предлог. А ты сама -
Ступай отсюда!
 

Восьмая баллада

 
И если есть предел времен,
То зыбкий их объем
Меж нами так распределен,
Чтоб каждый при своем.
Я так и вижу этот жест,
Синклит на два десятка мест,
Свечу, графин, парчу, --
Среду вручают, точно крест:
По силам, по плечу.
 
 
Нас разбросали по Земле --
Опять же неспроста, --
И мы расселись по шкале,
Заняв свои места.
Грешно роптать, в конце концов:
Когда бы душный век отцов
Достался мне в удел,
Никто бы в груде мертвецов
Меня не разглядел.
Кто был бы я средь этих морд?
Удача, коли бард...
Безумства толп, движенье орд,
Мерцанье алебард --
Я так же там непредставим,
Как в адской бездне херувим,
Как спящий на посту,
Иль как любавичский Рувим,
Молящийся Христу.
А мне достался дряхлый век --
Пробел, болото, взвесь,
Седое небо, мокрый снег,
И я уместен здесь:
Не лютня, но и не свисток,
Не милосерден, не жесток,
Не молод и не стар --
Сверчок, что знает свой шесток,
Но все же не комар.
...Ах, если есть предел времен,
Последний, тайный час, --
То век грядущий припасен
Для тех, кто лучше нас.
Наш хлеб трудней, словарь скудней,
Они нежны для наших дней,
Они уместней там,
Где стаи легких времирей
Порхают по кустам.
...Но нет предела временам
И радости -- уму.
Не век подлаживался к нам,
А мы, увы, к нему.
В иные-прочие года,
Когда косматая орда
Имела все права, --
Я был бы тише, чем вода,
И ниже, чем трава.
Я потому и стал таков --
Признать не премину, --
Что на скрещении веков
Почуял слабину,
Не стал при жизни умирать,
И начал кое-что марать,
И выражаться вслух,
И отказался выбирать
Из равномерзких двух.
И запретил себе побег
И уклоненье вбок, --
А как я понял, что за век, --
Об этом знает Бог.
И не мечтал ли в восемь лет
Понять любой из нас,
Откуда ведает брегет,
Который нынче час?
 

Вторая баллада

 
...Пока их отцы говорили о ходе
Столичных событий, о псовой охоте,
Приходе зимы и доходе своем,
А матери - традиционно - о моде,
Погоде и прочая в этом же роде,
Они за диваном играли вдвоем.
 
 
Когда уезжали, он жалобно хныкал.
Потом, наезжая во время каникул,
Подросший и важный, в родительский дом,
Он ездил к соседям и видел с восторгом:
Она расцветает! И все это время
Они продолжали друг друга любить.
 
 
Потом обстоятельства их разлучили -
Бог весть, почему. По какой-то причине
Все в мире случается наоборот.
Явился хлыщом - развращенный, лощеный,
И вместо того, чтоб казаться польщенной,
Она ему рраз - от ворот поворот!..
 
 
Игра самолюбий. С досады и злости -
За первого замуж. Десяток набросьте
Унылых, бесплодных, томительных лет
Он пил, опустился, скитался по свету,
Искал себе дело... И все это время
Они продолжали друг друга любить.
 
 
Однажды, узнав, что она овдовела,
Он кинулся к ней - и стоял помертвело,
Хотел закричать - и не мог закричать.
Они друг на друга смотрели бесслезно
И оба уже понимали, что поздно
Надеяться заново что-то начать.
 
 
Он бросился прочь... и отсюда - ни звука:
Ни писем, ни встречи. Тоска и разлука.
Они доживали одни и поврозь.
Он что-то читал, а она вышивала,
И плакали оба... и все это время
Они продолжали друг друга любить.
 
 
А все это время кругом бушевали
Вселенские страсти. Кругом убивали.
От пролитой крови вскипала вода.
Империя рушилась, саваны шились,
И кроны тряслись, и короны крошились,
И рыжий огонь пожирал города.
 
 
Вулканы плевались камнями и лавой,
И гибли равно виноватый и правый.
Моря покидали свои берега.
Ветра вырывали деревья с корнями.
Земля колыхалась... и все это время
Они продолжали друг друга любить.
 
 
Клонясь, увядая, по картам гадая,
Беззвучно рыдая, безумно страдая,
То губы кусая, то пальцы грызя,
Сходили на нет, растворялись бесплотно,
Но знали безмолвно и бесповоротно,
Что вместе - нельзя и отдельно - нельзя,
 
 
Так жили они до последнего мига -
Несчастные дети несчастного мира,
Который и рад бы счастливее стать,
Да все не умеет - то бури, то драки,
То придурь влюбленных... и все это время...
 
 
О Господи Боже, да толку-то что?!
 

К вопросу о роли детали в структуре прозы

 
Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач
И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.
О деталь, какой позавидовал бы и врач,
Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!
 
 
Думал выбросить. И велик ли груз - скорлупа!
На троллейбусной остановке имелась урна,
Но потом позабыл, потому что любовь слепа
И беспамятна, выражаясь литературно.
Через долгое время, в кармане пятак ища,
Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,
В старой куртке, уже истончившейся до плаща,
Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.
Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,
Отворачиваясь от встречных, глотая слезы...
Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,
В том числе и над ролью детали в структуре прозы?
 

Когда она с другим связалась...

 
Когда она с другим связалась,
А я отпал как таковой -
Какой она себе казалась