Страница:
союзниками во Франции. Один из его обитателей, молодой человек, отца
которого в свое время арестовали и который был вынужден с малолетства
работать, чтобы как-то прокормиться, вспоминает, как его товарищи встретили
сообщение о Манифесте. Собравшись вокруг приемника, они с радостной надеждой
ловили такие выражения, как "ликвидация принудительного труда", "ликвидация
колхозов", "установление неприкосновенной частной трудовой собственности" --
и ведь все это говорилось по-русски!8 Правда, обитателям лагеря
Боригара, несмотря на все эти надежды, вскоре предстояло возвращение в СССР.
Но даже в лагерях ГУЛага, на Воркуте и в Камышлаге, бывшие власовцы с
гордостью вспоминали идеалы, нашедшие выражение в Пражском манифесте.
Николай Краснов пишет:
Власовец, прошедший через огонь, воду и медные трубы наступлений и
отступлений во время войны, лагеря смерти Гитлера, когда-то ликовавший в дни
обнародования Пражского манифеста и подло выданный культурным и гуманным
Западом, невольно чувствовал себя политической элитой... Он никогда не
спустился бы до партийца, не угодившего начальству, не угадавшего "линии" и
споткнувшегося на ровном паркете партии9.
Но Манифест 14 ноября был обнародован в недобрый час: в конце 1944 года
вероятность опрокинуть советский режим извне фактически равнялась нулю.
Рассчитывать на мятеж в Красной армии с целью свержения партийной олигархии
тоже не приходилось. В армии и народе царила в те дни атмосфера упоения
военными успехами, многие верили, что победа повлечет за собой смягчение
режима, и вряд ли эти соображения могли отступить перед обещанием свободы,
исходившим из такого источника, как Власов,-- если вообще простые люди о нем
хоть что-то слышали. Напротив, преступления немцев во время оккупации
оставили неизгладимый след в русском сознании, и всякое движение,
появившееся на таком фоне, неизбежно должно было казаться подозрительным и
нечистым.
Как бы то ни было, вопрос о том, чего могло бы достичь нестесненное
русское освободительное движение, остается чисто академическим. Немецкие
власти так и не прониклись доверием к Власову. За сутки до Пражской
конференции Берлин ни с того ни с сего запретил министрам рейха и членам
дипломатического кор-
325
пуса присутствовать на ней. 27 января 1945 года Гитлер лично разразился
резкой обличительной речью против Власова, недобрым словом помянув мимоходом
и казаков фон Паннвица. Правда, вождь, сходящий со сцены, жил уже в мире
фантазий и не очень четко представлял себе, что происходит: на следующий
день после этой речи было объявлено о суверенности "правительства" КОНР.
Комитет считал первоочередным делом не иллюзорную независимость и даже
не возможность вести пропаганду и издавать прокламации. Главным для него
было право набирать войска. Несмотря на все препоны, чинимые немецким
верховным командованием, зимой 1944-45 -- впервые после 1921 года -- стали
создаваться целиком русские военные формирования, которые вступали в бой с
Красной армией. Кроме того, на несколько коротких месяцев возникло
миниатюрное свободное русское государство. Из Далема, пригорода пустеющего
день ото дня Берлина, "правительство" КОНР переехало в Богемию, в Карлсбад,
а "генеральный штаб" Власова перебрался в Хейберг. Отдел пропаганды и
офицерская школа были переведены из Дабендорфа в замок Гис-хюбель в Судетах.
КОНР вступил в переговоры с уже действующими русскими отрядами, и под конец
войны казаки фон Паннвица, Доманова и сербский "шуцкорпс" Рогожина
официально вошли в РОА. С украинцами дело обстояло хуже. Хотя на Пражской
конференции присутствовали представители каких-то сил украинского движения,
Галицийская дивизия генерала Шандрука сохранила свою
независимость10.
Все это, конечно, было весьма иллюзорно, и первейшей целью Власова
являлось создание настоящей армии. В Мюнзингене (Вюртемберг) Буняченко стал
командиром первой из трех дивизий, санкционированных осторожным Гиммлером.
Ядро дивизии составили 5 тысяч человек, которыми ранее командовал
прославившийся в Польше своей жестокостью Бронислав Каминский, и группировка
из белогвардейской русской дивизии "Рутения", относившейся к "ваффен СС". К
ним добавились военнопленные и "восточные рабочие". По соседству, в
Хейберге, проводила набор и обучение 2-я дивизия под командованием генерала
Зверева. Наконец, было создано авиационное формирование -- правда, пока без
самолетов, -- под командованием Владимира Мальцева и общим руководством
бывшего военно-воздушного атташе Германии в Москве генерала Ашенбреннера".
Доктор Крегер, сопровождавший Мальцева и Ашенбреннера во время их
визита к Герингу в Каринхолл, пишет о том, что все эти приготовления носили
крайне туманный характер. Визит к Герингу был нужен для назначения Мальцева
на должность генерала. (При всей "суверенности" РОА Власов не имел права
про-
326
двигать офицеров выше звания полковника без одобрения немцев.) В
разговоре Геринг признался, что англичан, французов и американцев он все же
более или менее понимает, но ни он, ни его коллеги не в силах постичь
истинный характер России и русских. Это признание второго человека в рейхе,
сделанное буквально на исходе войны, произвело на Крегера весьма мрачное
впечатление. К тому же беседа проходила под аккомпанемент легкой дрожи,
время от времени сотрясавшей мебель и стекла в окнах. Это с западного берега
Одера била артиллерия маршала Жукова.
Но даже эти весьма ограниченные меры по созданию власов-ских дивизий
по-прежнему тормозились страхами перед Гитлером. Буняченко и Зверев успешно
проводили набор в дивизии, но оружие и амуницию они не получили, и не похоже
было, что им удастся в скором времени участвовать в военных действиях.
Наконец генерал Кестринг, инспектор Восточных армий, отвечавший за русское
движение, решил, что единственный способ убедить верховное командование и
Гиммлера в эффективности РОА -- это провести пробный бой.
Буняченко воспринял эту идею в штыки, заявив, что не позволит своим
формированиям участвовать в бою до окончания обучения и получения полного
боекомплекта. Тогда из русских, находящихся в Штеттине (ныне Щецин), была
набрана группа добровольцев под командованием двух белоэмигрантов,
полковника Сахарова и графа Ламсдорфа, и они отважно атаковали укрепленный
плацдарм в Нейловине, на Одере. С точки зрения Кестрин-га -- и,
соответственно, Геринга -- еще более внушительным успехом боя было то, что к
власовцам перешли сто красноармейцев. Каким же мог быть эффект этого
эксперимента, если бы его провели в более широком масштабе! Конечно, с ним
запоздали на три года, но все же -- разве не поразительно, что даже теперь,
когда Германия доживала последние недели, антикоммунистические русские
формирования в Померании и Югославии все еще привлекали значительные
количества перебежчиков!12
Гиммлер был очень доволен этими результатами и выразил свое восхищение
в телеграмме Власову. 23 февраля, в штаб-квартире Гиммлера, Гейнц Герре,
старший немецкий офицер, ответственный за создание русской армии, получил
согласие рейхсфюре-ра СС на развертывание РОА на Восточном фронте. Герре
вернулся с победой, но упрямый Буняченко, дивизия которого должна была
выполнить эту задачу, заявил, что он, как русский генерал, может принять
такой приказ только от своего командующего. Доктор Крегер вспоминает
Буняченко как храброго и способного солдата, но немцам было трудно
сотрудничать с ним. В свое время он служил в штабе Тимошенко, в 1942 году
попал в плен, жизненные
327
испытания сделали его закоренелым циником, а с приближением конца
Германии он все чаще впадал в отчаяние, единственным спасением от которого
становилась бутылка.
Власов отдал приказ, и 1-я дивизия выступила. Вермахт не предоставил им
никакого моторизованного транспорта, а бомбежки союзников вывели из строя
железнодорожную линию между Ульмом и Нюрнбергом, так что первые 200
километров дивизия со всем снаряжением проделала пешком. По пути к ним
присоединялись группы русских "восточных рабочих" и военнопленных, и когда
19 марта они достигли Нюрнберга, состав дивизии возрос примерно на три
тысячи человек13.
На время погрузки в поезда Буняченко устроил себе штаб-квартиру в
соседней деревне, и здесь случился один довольно неприятный инцидент.
Генерал Власов, как обычно в сопровождении доктора Кре-гера, явился
осмотреть уходящие на фронт войска. Было 8 часов утра, и никто не доложил
Буняченко о появлении генерала и оберфю-рера. Адъютант смущенно объяснил,
что Буняченко не может принять их, так как мучается зубной болью. Когда же
они стали настаивать, он попытался попросту загородить им путь, но Власов,
человек недюжинной силы и почти двухметрового роста, отстранил его и вошел в
комнату. За столом, уставленным бутылками и стаканами, сидели вдрызг пьяные
генерал Буняченко и его начальник штаба, а также два младших офицера и
парочка полуодетых девиц явно не военного вида. Поскольку Буняченко в это
самое время должен был заниматься отправкой своей дивизии на фронт, Власов,
естественно, пришел в ярость. К тому же он, видно, боялся, как бы доктор
Крегер не доложил об этом Бергеру или Гиммлеру. По словам самого Креге-ра,
после этого случая он не раз чувствовал на себе неприязненный взгляд
Буняченко.
Тем не менее все прошло по плану, и 26 марта последние отряды прибыли в
учебный лагерь в Либерозе, к северу от Коттбу-са. Немецкий командующий
группы армий "Висла" генерал Хейн-ричи с немалым удивлением встретил
неожиданное подкрепление и поначалу не мог придумать ему подходящей задачи,
но в конце концов решил пустить русским солдатам кровь в наступлении на
плацдарм советских войск в Эрленгофе, к югу от Франкфурта-на-Одере. На эту
позицию уже была предпринята неудавшаяся атака, после которой плацдарм еще
дополнительно укрепили. Это была невероятно трудная задача, но Буняченко
согласился на нее при условии, что ему будет обеспечена достаточная
артиллерийская поддержка. Наступление началось в 5 часов утра 14 апреля и
закончилось полным поражением: власовцы, не поддержанные, как было
условлено, артиллерийским огнем, не говоря уж о помощи с воздуха, волнами
бросались на хорошо укрепленные, обнесенные
328
проволокой советские позиции. После ожесточенного четырехчасового боя
Буняченко приказал отступить.
Вернувшись в Либерозе, дивизия занялась зализыванием ран, а Буняченко
со штабом принялись решать, что делать дальше. Все понимали, что поражение
немецкого союзника неизбежно, а воевать в тех условиях, которые им создали,
-- бессмысленно. Власов и его старшие офицеры тоже пытались разобраться в
критическом положении, в котором они оказались. Ясно было одно: уже само их
пребывание в Германии неминуемо приведет РОА к катастрофе. Через несколько
дней произойдет встреча американской и Красной армий, и даже если расчеты на
долгожданный разрыв между союзниками оправдаются, РОА это ничего не даст --
столкнувшиеся глыбы сотрут ее в порошок. Слабая надежда маячила им только на
юго-востоке: Красной армии еще предстояло продвигаться вверх по Дунаю и в
Богемию, а национальные движения в Чехословакии, Венгрии и Югославии
ожесточенно сопротивлялись советскому владычеству, кое-где даже шли бои, а в
Греции английские войска подавили попытку коммунистов захватить власть в
стране. В кругах КОНР было много разговоров о создании "третьей силы" из
этих разрозненных, но заведомо антикоммунистических сил. Кроме того, имелись
еще казаки. Фон Паннвиц, Доманов и Краснов согласились на включение своих
частей в РОА. Доктор Крегер присутствовал на торжественном обеде в Берлине,
где собрались представители казаков и КОНР. Он вспоминает, что, несмотря на
неблагоприятную ситуацию, там царила атмосфера радостного энтузиазма и
надежд.
Как бы то ни было, последняя возможность выжить оставалась лишь на юге.
Буняченко, с некоторым запозданием проявляя свой талант, начал свой
необычный поход, который вполне справедливо сравнивали с походом
Ксенофонта*. 1-я дивизия РОА продвинулась почти на 500 километров к югу. С
левого фланга наступали советские войска, к тому же приходилось
сопротивляться попыткам немецкой группы армий "Центр" заставить их вернуться
на фронт. Фельдмаршал Шернер даже потребовал выдачи непокорного Буняченко и
его немедленной казни, но в тех условиях это было вряд ли возможно, да и сам
Шернер через несколько дней попал в плен к американцам, и Буняченко спокойно
продолжал свой поход. Пройдя восточнее Дрездена, дивизия вступила в
Чехословакию, и 29 апреля штаб-квартира 1-й дивизии РОА расположилась в
деревне Козоеды, севернее Праги. Здесь, за Рудны-
* Ксенофонт -- древнегреческий писатель, историк и стратег, один из
руководителей отступления, после гибели Кира, 10 тысяч греческих наемников
через Малую Азию к Черному морю.
ми горами, Буняченко и 25 тысяч его людей могли немного передохнуть и
подумать о дальнейших планах.
В Чехии в то время действовали два русских формирования. 19 апреля, в
связи с приближением американской 7-й армии, учебным лагерям РОА в
Мюнзингене и Хейберге пришлось эвакуироваться. 2-я дивизия РОА под
командованием Зверева вместе с авиакорпусом Мальцева и другими резервными
формированиями (всего около 22 тысяч человек) вышли к Фюрстенфельдбруку, к
западу от Мюнхена. Отсюда их поездом отправили в Лиенц, и они двинулись на
север, чтобы сойтись у Праги. К 4 мая войска Зверева оказались на пути к
Праге, между Бадвайсом и Страконицами. Ближайшими вражескими войсками была
не Красная армия, находившаяся еще довольно далеко на востоке, в Словакии, а
американская 3-я армия генерала Паттона, уже стоявшая на границах Чехии. В
генеральном штабе РОА ничего не знали о секретном соглашении, по которому
западные союзники уже уступили Советам всю Чехословакию, и власовцы
полагали, что Чехия может перейти под контроль американцев.
Положение на фронтах ухудшалось с каждым днем, мечты о соединении с
казаками или антикоммунистическими югославами рассыпались в прах, и
командирам стало понятно, что различные формирования РОА должны действовать
самостоятельно -- пока вообще остается хоть какая-то свобода решений.
Постепенно они пришли к выводу, что единственный выход -- это попробовать
начать переговоры о сдаче в плен американцам при получении, как они
надеялись, удовлетворительных гарантий.
Первую попытку такого рода предпринял генерал Ашенбрен-нер, атташе
немецких военно-воздушных сил при авиакорпусе Мальцева. В конце марта
Ашенбреннер завязал в Праге знакомство с предприимчивым ученым Теодором
Оберлендером, большим знатоком русских дел. Оберлендер в конце 20-х --
начале 30-х годов бывал в СССР в качестве профессора сельского хозяйства из
Кенигсберга и даже, на подмосковной даче Радека, встречался с Бухариным, о
способностях которого был самого высокого мнения. Ему не разрешили вывезти
из страны заработанные деньги, и он потратил их на поездки в Грузию. Позже,
при разработке плана "Барбаросса", абвер обратил внимание на этого человека,
и он начал войну в украинском батальоне "Нахтигаль" ("Соловей"), которым
командовали немцы, а затем, когда в 1942 году немецкие войска дошли до
Кавказа, стал командиром антисоветского формирования горцев. В формировании
поначалу было около 1100 кавказцев, набранных из военнопленных в немецких
лагерях. Затем отряд увеличился до 1600 человек за счет перебежчиков из
красноармейских частей, с которыми ему приходилось сражаться.
330
22 июня 1943 года, ровно через два года после вторжения в СССР,
Оберлендер распространил в военных кругах меморандум о немецкой политике в
России, где выражал свое возмущение слепотой немецких властей, которые
бессмысленными жестокостями восстановили против себя людей, поначалу
встречавших немцев как освободителей, и сформулировал и обосновал в десяти
предложениях более гуманную и разумную политику, назвав ее "Союз или
использование". Этот смелый шаг вызвал ярость в высших кругах: Кейтель
отстранил Оберлендера от командования, а Гиммлер пытался и вовсе засадить
его в концентрационный лагерь. Оберлендера спасло только вмешательство
генерал-губернатора Праги Франка. В конце концов, после эвакуации армии из
Дабендорфа в Судеты, он был назначен последним комендантом учебного
заведения для офицеров РОА14.
Оберлендер был в Праге, когда Ашенбреннер разыскал его и привез в
Мариенбад для встречи с Мальцевым и другими офицерами авиакорпуса РОА,
чрезвычайно обеспокоенными своим положением. В последовавшей беседе
Оберлендер поддержал предложение сдаться американцам, считая это
единственной возможностью избежать сдачи в плен Красной армии, что,
разумеется, было для власовцев немыслимо. Узнав, что Оберлендер владеет
английским, Ашенбреннер предложил ему выступить в качестве посредника в
переговорах о сдаче корпуса, и тот согласился. Уезжая на другой день из
Мариенбада, он вез с собой письмо Ашенбреннера, спрятанное в ботинке. Дело
следовало держать в секрете не только из опасения, что доктор Крегер доложит
о плане своим начальникам по СС, но и потому, что находившиеся на передовой
части СС могли задержать Оберлендера и расправиться с "предателем".
Вооруженный одним лишь пистолетом, Оберлендер перешел линию фронта и
добрался до замка графа Кобургского. Через три дня, когда американские танки
окружили деревню, он разыскал американского офицера, майора Штейна, и сдался
ему в плен, объяснив, что должен повидать командира. Штейн передал эту
просьбу по инстанции, и на следующий день, 24 апреля, Оберлендера привели в
конференц-зал. Висевшие на стене оперативные карты были поспешно прикрыты.
Немца допрашивали генерал Кеннеди и шесть полковников. Он объявил о своем
намерении вести переговоры о сдаче в плен авиакорпуса Мальцева с
одним-единственным условием: чтобы их не передали Советам. Генерал, мало что
понимая в этом деле, спросил, за кого воюют эти русские -- за Германию или
США? Оберлендер объяснил, что речь идет о части антикоммунистической армии
генерала Власова, они никогда не воевали против американцев, но, если на них
нападут, они, разумеется, окажут сопротивление, и в этом бессмысленном бою
могут погиб-
331
нуть многие американцы. Генерал заявил, что, разумеется, предпочел бы
избежать такой случайности, но ничего не может обещать, не переговорив
предварительно с русским командиром.
Оберлендер согласился. После этого его проводили до самого передового
американского поста, и отсюда он вернулся в штаб авиакорпуса РОА. По дороге
его остановил патруль СС, но ему удалось отговориться. Рассказав Мальцеву о
своих успехах, Оберлендер вместе с Ашенбреннером на штабной машине с белым
флагом отправился ночью назад, в штаб Кеннеди. Генерал люфтваффе Ашенбреннер
отличался представительной наружностью и умением расположить к себе, так что
ему удалось быстро установить контакт с генералом Кеннеди, выказавшим явный
интерес к РОА. (К тому же, как не без удивления обнаружил Оберлендер,
американский генерал был неплохо информирован: так, от профессора в качестве
удостоверения личности он потребовал образец подписи и сравнил его с копией
подписанного Оберлендером меморандума от 22 июня 1943 года! Поскольку этот
документ имел широкое хождение в кругах высшего командования вермахта, 3-я
американская армия заполучила экземпляр в числе бумаг, захваченных во
Франции или Германии. Штаб армии проявил чрезвычайный интерес к рассказу
бывшего полковника советской авиации Мальцева о жизни в СССР -- об этом
свидетельствовал приказ, подписанный генералом Паттоном, который видел
Оберлендер.)
Наконец Кеннеди заявил, что удовлетворен предложением, и дал слово, что
сдавшиеся в плен не будут переданы Советам. Авиакорпус Мальцева должен
явиться с белыми флагами и подвергнуться разоружению. Затем, как предложил
Оберлендер, они отправятся назад, в Мюнзинген, в дороге их будут кормить и
охранять американские власти. В ту ночь Ашенбреннер не спал, одолеваемый
мучительными сомнениями: правильно ли он поступил, приняв эти условия. Но
Оберлендер, уверенный, что другого пути нет, успокоил его, и на следующий
день генерал вернулся в Мариенбад и рассказал Мальцеву о достигнутой
договоренности.
Таким образом, как подчеркивает Оберлендер, за 4 дня были спасены 8
тысяч человек. Имеющиеся данные говорят за то, что Кеннеди выполнил условия
соглашения, очевидно, не без участия влиятельного генерала Паттона, и
большинство -- если не все -- члены мальцевского корпуса нашли убежище на
Западе. Подтверждение этому было получено весьма необычным образом. Через
десять лет после войны Оберлендер нанес официальный визит в Вашингтон в
качестве федерального министра по делам беженцев. В американской столице он
и его жена неожиданно получили приглашение на прием, где их встретила группа
бывших офицеров авиакорпуса РОА. Они рассказали Оберлендеру, что американцы
332
сдержали слово и в конце концов освободили членов корпуса. В 1974 году,
когда Оберлендер еще раз побывал в Вашингтоне, к нему подошел в гостинице
Хилтон какой-то человек (оказалось, он когда-то служил у Мальцева).
Было, впрочем, одно исключение: самого Мальцева отделили • от его
людей, перевезли в Бельгию, а затем -- в США и через год, в мае 1946,
передали советским властям15. Вскоре Военная коллегия Верховного
Суда СССР объявила о его казни через повешение16. Конечно, очень
грустно, что это исключение имело место. И все же нам кажется вполне
справедливым присоединиться к похвалам, которые профессор Оберлендер
расточает генералу Кеннеди. И если согласиться с утверждением профессора Хью
Трево-ра-Ропера в его предисловии к книге Н. Бетелла, что подлинными героями
трагедии репатриации являются женщина, которая спасла одного русского, и
офицер, который отказался выносить свое суждение о поступках бывших
власовцев, то американский генерал, спасший восемь тысяч человек, наверняка
заслуживает доброго слова.
Пока Теодор Оберлендер ждал разговора с генералом Кеннеди, генерал
Ашенбреннер сопровождал Власова и других членов КОНР к австрийской границе,
в дом некоего человека, симпатизирующего немцам. В группе офицеров царило
пессимистическое настроение. Годами вынашиваемые надежды на освобождение
России таяли на глазах, со скоростью песка в верхней чашечке песочных часов.
Все сошлись на том, что остается лишь сдача в плен западным союзникам. Но
как войти с ними в контакт? Власов уже предпринял одну неудавшуюся попытку
завязать переговоры через Международный Красный Крест в Женеве, выслав туда
члена КОНР Юрия Жеребкова17. Известий от Оберлендера Ашенбреннер
пока не получил. Удастся ли следующая попытка? Впрочем, выхода у них все
равно не было.
На этот раз парламентером был выбран генерал Василий Ма-лышкин,
воспитанный, культурный человек, кадровый офицер, арестованный НКВД и
подвергнутый пыткам в связи с делом Тухачевского. В первые недели войны,
когда Красная армия отступала на всех фронтах, а большевистскому режиму
грозила гибель, его поспешили вернуть в ряды армии. На фронте он попал в
плен, оказался в лагере и в 1942 году, подпав под влияние Власова,
присоединился к освободительному движению. Теперь ему надлежало в
сопровождении верного Штрик-Штрикфельдта разыскать ближайшего американского
командира. Доктор Крегер снабдил их пропусками на право свободного
передвижения во фронтовой полосе, чтобы их не задержали отряды СС,
прочесывающие передовую в поисках дезертиров.
333
Штрик-Штрикфельдт описывает в своих мемуарах трогательное прощание с
генералом Власовым, к которому он относился с любовью и уважением. Власов
был внутренне сломлен, но, с горечью говоря об утраченных надеждах, твердо
заявил, что иначе поступить не мог. И если его назовут предателем за то, что
он искал иностранной помощи для освобождения своей страны, то разве нельзя с
тем же основанием назвать предателями Джорджа Вашингтона и Бенджамина
Франклина?
-- Но они вышли победителями в борьбе за свободу. Американцы и весь мир
чествуют их как героев. Я -- проиграл, и меня будут называть предателем,
пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом. Я уже
говорил вам, что не верю, чтобы американцы стали помогать нам. Мы придем с
пустыми руками. Мы -- не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане,
французы, может быть, и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых
собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их
стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям.
В Нессельванге, на австрийской границе, Малышкин и Штрик-Штрикфельдт
встретили войска американской 7-й армии. Когда они объяснили, для чего
прибыли, им завязали глаза и привезли в джипах в штаб командующего армией
генерала Пэтча. Как и Кеннеди, Пэтч заинтересовался историей РОА и
внимательно выслушал длинный, взволнованный рассказ Малышкина (при встрече
присутствовал переводчик). Малышкин рассказал о захвате власти большевиками
которого в свое время арестовали и который был вынужден с малолетства
работать, чтобы как-то прокормиться, вспоминает, как его товарищи встретили
сообщение о Манифесте. Собравшись вокруг приемника, они с радостной надеждой
ловили такие выражения, как "ликвидация принудительного труда", "ликвидация
колхозов", "установление неприкосновенной частной трудовой собственности" --
и ведь все это говорилось по-русски!8 Правда, обитателям лагеря
Боригара, несмотря на все эти надежды, вскоре предстояло возвращение в СССР.
Но даже в лагерях ГУЛага, на Воркуте и в Камышлаге, бывшие власовцы с
гордостью вспоминали идеалы, нашедшие выражение в Пражском манифесте.
Николай Краснов пишет:
Власовец, прошедший через огонь, воду и медные трубы наступлений и
отступлений во время войны, лагеря смерти Гитлера, когда-то ликовавший в дни
обнародования Пражского манифеста и подло выданный культурным и гуманным
Западом, невольно чувствовал себя политической элитой... Он никогда не
спустился бы до партийца, не угодившего начальству, не угадавшего "линии" и
споткнувшегося на ровном паркете партии9.
Но Манифест 14 ноября был обнародован в недобрый час: в конце 1944 года
вероятность опрокинуть советский режим извне фактически равнялась нулю.
Рассчитывать на мятеж в Красной армии с целью свержения партийной олигархии
тоже не приходилось. В армии и народе царила в те дни атмосфера упоения
военными успехами, многие верили, что победа повлечет за собой смягчение
режима, и вряд ли эти соображения могли отступить перед обещанием свободы,
исходившим из такого источника, как Власов,-- если вообще простые люди о нем
хоть что-то слышали. Напротив, преступления немцев во время оккупации
оставили неизгладимый след в русском сознании, и всякое движение,
появившееся на таком фоне, неизбежно должно было казаться подозрительным и
нечистым.
Как бы то ни было, вопрос о том, чего могло бы достичь нестесненное
русское освободительное движение, остается чисто академическим. Немецкие
власти так и не прониклись доверием к Власову. За сутки до Пражской
конференции Берлин ни с того ни с сего запретил министрам рейха и членам
дипломатического кор-
325
пуса присутствовать на ней. 27 января 1945 года Гитлер лично разразился
резкой обличительной речью против Власова, недобрым словом помянув мимоходом
и казаков фон Паннвица. Правда, вождь, сходящий со сцены, жил уже в мире
фантазий и не очень четко представлял себе, что происходит: на следующий
день после этой речи было объявлено о суверенности "правительства" КОНР.
Комитет считал первоочередным делом не иллюзорную независимость и даже
не возможность вести пропаганду и издавать прокламации. Главным для него
было право набирать войска. Несмотря на все препоны, чинимые немецким
верховным командованием, зимой 1944-45 -- впервые после 1921 года -- стали
создаваться целиком русские военные формирования, которые вступали в бой с
Красной армией. Кроме того, на несколько коротких месяцев возникло
миниатюрное свободное русское государство. Из Далема, пригорода пустеющего
день ото дня Берлина, "правительство" КОНР переехало в Богемию, в Карлсбад,
а "генеральный штаб" Власова перебрался в Хейберг. Отдел пропаганды и
офицерская школа были переведены из Дабендорфа в замок Гис-хюбель в Судетах.
КОНР вступил в переговоры с уже действующими русскими отрядами, и под конец
войны казаки фон Паннвица, Доманова и сербский "шуцкорпс" Рогожина
официально вошли в РОА. С украинцами дело обстояло хуже. Хотя на Пражской
конференции присутствовали представители каких-то сил украинского движения,
Галицийская дивизия генерала Шандрука сохранила свою
независимость10.
Все это, конечно, было весьма иллюзорно, и первейшей целью Власова
являлось создание настоящей армии. В Мюнзингене (Вюртемберг) Буняченко стал
командиром первой из трех дивизий, санкционированных осторожным Гиммлером.
Ядро дивизии составили 5 тысяч человек, которыми ранее командовал
прославившийся в Польше своей жестокостью Бронислав Каминский, и группировка
из белогвардейской русской дивизии "Рутения", относившейся к "ваффен СС". К
ним добавились военнопленные и "восточные рабочие". По соседству, в
Хейберге, проводила набор и обучение 2-я дивизия под командованием генерала
Зверева. Наконец, было создано авиационное формирование -- правда, пока без
самолетов, -- под командованием Владимира Мальцева и общим руководством
бывшего военно-воздушного атташе Германии в Москве генерала Ашенбреннера".
Доктор Крегер, сопровождавший Мальцева и Ашенбреннера во время их
визита к Герингу в Каринхолл, пишет о том, что все эти приготовления носили
крайне туманный характер. Визит к Герингу был нужен для назначения Мальцева
на должность генерала. (При всей "суверенности" РОА Власов не имел права
про-
326
двигать офицеров выше звания полковника без одобрения немцев.) В
разговоре Геринг признался, что англичан, французов и американцев он все же
более или менее понимает, но ни он, ни его коллеги не в силах постичь
истинный характер России и русских. Это признание второго человека в рейхе,
сделанное буквально на исходе войны, произвело на Крегера весьма мрачное
впечатление. К тому же беседа проходила под аккомпанемент легкой дрожи,
время от времени сотрясавшей мебель и стекла в окнах. Это с западного берега
Одера била артиллерия маршала Жукова.
Но даже эти весьма ограниченные меры по созданию власов-ских дивизий
по-прежнему тормозились страхами перед Гитлером. Буняченко и Зверев успешно
проводили набор в дивизии, но оружие и амуницию они не получили, и не похоже
было, что им удастся в скором времени участвовать в военных действиях.
Наконец генерал Кестринг, инспектор Восточных армий, отвечавший за русское
движение, решил, что единственный способ убедить верховное командование и
Гиммлера в эффективности РОА -- это провести пробный бой.
Буняченко воспринял эту идею в штыки, заявив, что не позволит своим
формированиям участвовать в бою до окончания обучения и получения полного
боекомплекта. Тогда из русских, находящихся в Штеттине (ныне Щецин), была
набрана группа добровольцев под командованием двух белоэмигрантов,
полковника Сахарова и графа Ламсдорфа, и они отважно атаковали укрепленный
плацдарм в Нейловине, на Одере. С точки зрения Кестрин-га -- и,
соответственно, Геринга -- еще более внушительным успехом боя было то, что к
власовцам перешли сто красноармейцев. Каким же мог быть эффект этого
эксперимента, если бы его провели в более широком масштабе! Конечно, с ним
запоздали на три года, но все же -- разве не поразительно, что даже теперь,
когда Германия доживала последние недели, антикоммунистические русские
формирования в Померании и Югославии все еще привлекали значительные
количества перебежчиков!12
Гиммлер был очень доволен этими результатами и выразил свое восхищение
в телеграмме Власову. 23 февраля, в штаб-квартире Гиммлера, Гейнц Герре,
старший немецкий офицер, ответственный за создание русской армии, получил
согласие рейхсфюре-ра СС на развертывание РОА на Восточном фронте. Герре
вернулся с победой, но упрямый Буняченко, дивизия которого должна была
выполнить эту задачу, заявил, что он, как русский генерал, может принять
такой приказ только от своего командующего. Доктор Крегер вспоминает
Буняченко как храброго и способного солдата, но немцам было трудно
сотрудничать с ним. В свое время он служил в штабе Тимошенко, в 1942 году
попал в плен, жизненные
327
испытания сделали его закоренелым циником, а с приближением конца
Германии он все чаще впадал в отчаяние, единственным спасением от которого
становилась бутылка.
Власов отдал приказ, и 1-я дивизия выступила. Вермахт не предоставил им
никакого моторизованного транспорта, а бомбежки союзников вывели из строя
железнодорожную линию между Ульмом и Нюрнбергом, так что первые 200
километров дивизия со всем снаряжением проделала пешком. По пути к ним
присоединялись группы русских "восточных рабочих" и военнопленных, и когда
19 марта они достигли Нюрнберга, состав дивизии возрос примерно на три
тысячи человек13.
На время погрузки в поезда Буняченко устроил себе штаб-квартиру в
соседней деревне, и здесь случился один довольно неприятный инцидент.
Генерал Власов, как обычно в сопровождении доктора Кре-гера, явился
осмотреть уходящие на фронт войска. Было 8 часов утра, и никто не доложил
Буняченко о появлении генерала и оберфю-рера. Адъютант смущенно объяснил,
что Буняченко не может принять их, так как мучается зубной болью. Когда же
они стали настаивать, он попытался попросту загородить им путь, но Власов,
человек недюжинной силы и почти двухметрового роста, отстранил его и вошел в
комнату. За столом, уставленным бутылками и стаканами, сидели вдрызг пьяные
генерал Буняченко и его начальник штаба, а также два младших офицера и
парочка полуодетых девиц явно не военного вида. Поскольку Буняченко в это
самое время должен был заниматься отправкой своей дивизии на фронт, Власов,
естественно, пришел в ярость. К тому же он, видно, боялся, как бы доктор
Крегер не доложил об этом Бергеру или Гиммлеру. По словам самого Креге-ра,
после этого случая он не раз чувствовал на себе неприязненный взгляд
Буняченко.
Тем не менее все прошло по плану, и 26 марта последние отряды прибыли в
учебный лагерь в Либерозе, к северу от Коттбу-са. Немецкий командующий
группы армий "Висла" генерал Хейн-ричи с немалым удивлением встретил
неожиданное подкрепление и поначалу не мог придумать ему подходящей задачи,
но в конце концов решил пустить русским солдатам кровь в наступлении на
плацдарм советских войск в Эрленгофе, к югу от Франкфурта-на-Одере. На эту
позицию уже была предпринята неудавшаяся атака, после которой плацдарм еще
дополнительно укрепили. Это была невероятно трудная задача, но Буняченко
согласился на нее при условии, что ему будет обеспечена достаточная
артиллерийская поддержка. Наступление началось в 5 часов утра 14 апреля и
закончилось полным поражением: власовцы, не поддержанные, как было
условлено, артиллерийским огнем, не говоря уж о помощи с воздуха, волнами
бросались на хорошо укрепленные, обнесенные
328
проволокой советские позиции. После ожесточенного четырехчасового боя
Буняченко приказал отступить.
Вернувшись в Либерозе, дивизия занялась зализыванием ран, а Буняченко
со штабом принялись решать, что делать дальше. Все понимали, что поражение
немецкого союзника неизбежно, а воевать в тех условиях, которые им создали,
-- бессмысленно. Власов и его старшие офицеры тоже пытались разобраться в
критическом положении, в котором они оказались. Ясно было одно: уже само их
пребывание в Германии неминуемо приведет РОА к катастрофе. Через несколько
дней произойдет встреча американской и Красной армий, и даже если расчеты на
долгожданный разрыв между союзниками оправдаются, РОА это ничего не даст --
столкнувшиеся глыбы сотрут ее в порошок. Слабая надежда маячила им только на
юго-востоке: Красной армии еще предстояло продвигаться вверх по Дунаю и в
Богемию, а национальные движения в Чехословакии, Венгрии и Югославии
ожесточенно сопротивлялись советскому владычеству, кое-где даже шли бои, а в
Греции английские войска подавили попытку коммунистов захватить власть в
стране. В кругах КОНР было много разговоров о создании "третьей силы" из
этих разрозненных, но заведомо антикоммунистических сил. Кроме того, имелись
еще казаки. Фон Паннвиц, Доманов и Краснов согласились на включение своих
частей в РОА. Доктор Крегер присутствовал на торжественном обеде в Берлине,
где собрались представители казаков и КОНР. Он вспоминает, что, несмотря на
неблагоприятную ситуацию, там царила атмосфера радостного энтузиазма и
надежд.
Как бы то ни было, последняя возможность выжить оставалась лишь на юге.
Буняченко, с некоторым запозданием проявляя свой талант, начал свой
необычный поход, который вполне справедливо сравнивали с походом
Ксенофонта*. 1-я дивизия РОА продвинулась почти на 500 километров к югу. С
левого фланга наступали советские войска, к тому же приходилось
сопротивляться попыткам немецкой группы армий "Центр" заставить их вернуться
на фронт. Фельдмаршал Шернер даже потребовал выдачи непокорного Буняченко и
его немедленной казни, но в тех условиях это было вряд ли возможно, да и сам
Шернер через несколько дней попал в плен к американцам, и Буняченко спокойно
продолжал свой поход. Пройдя восточнее Дрездена, дивизия вступила в
Чехословакию, и 29 апреля штаб-квартира 1-й дивизии РОА расположилась в
деревне Козоеды, севернее Праги. Здесь, за Рудны-
* Ксенофонт -- древнегреческий писатель, историк и стратег, один из
руководителей отступления, после гибели Кира, 10 тысяч греческих наемников
через Малую Азию к Черному морю.
ми горами, Буняченко и 25 тысяч его людей могли немного передохнуть и
подумать о дальнейших планах.
В Чехии в то время действовали два русских формирования. 19 апреля, в
связи с приближением американской 7-й армии, учебным лагерям РОА в
Мюнзингене и Хейберге пришлось эвакуироваться. 2-я дивизия РОА под
командованием Зверева вместе с авиакорпусом Мальцева и другими резервными
формированиями (всего около 22 тысяч человек) вышли к Фюрстенфельдбруку, к
западу от Мюнхена. Отсюда их поездом отправили в Лиенц, и они двинулись на
север, чтобы сойтись у Праги. К 4 мая войска Зверева оказались на пути к
Праге, между Бадвайсом и Страконицами. Ближайшими вражескими войсками была
не Красная армия, находившаяся еще довольно далеко на востоке, в Словакии, а
американская 3-я армия генерала Паттона, уже стоявшая на границах Чехии. В
генеральном штабе РОА ничего не знали о секретном соглашении, по которому
западные союзники уже уступили Советам всю Чехословакию, и власовцы
полагали, что Чехия может перейти под контроль американцев.
Положение на фронтах ухудшалось с каждым днем, мечты о соединении с
казаками или антикоммунистическими югославами рассыпались в прах, и
командирам стало понятно, что различные формирования РОА должны действовать
самостоятельно -- пока вообще остается хоть какая-то свобода решений.
Постепенно они пришли к выводу, что единственный выход -- это попробовать
начать переговоры о сдаче в плен американцам при получении, как они
надеялись, удовлетворительных гарантий.
Первую попытку такого рода предпринял генерал Ашенбрен-нер, атташе
немецких военно-воздушных сил при авиакорпусе Мальцева. В конце марта
Ашенбреннер завязал в Праге знакомство с предприимчивым ученым Теодором
Оберлендером, большим знатоком русских дел. Оберлендер в конце 20-х --
начале 30-х годов бывал в СССР в качестве профессора сельского хозяйства из
Кенигсберга и даже, на подмосковной даче Радека, встречался с Бухариным, о
способностях которого был самого высокого мнения. Ему не разрешили вывезти
из страны заработанные деньги, и он потратил их на поездки в Грузию. Позже,
при разработке плана "Барбаросса", абвер обратил внимание на этого человека,
и он начал войну в украинском батальоне "Нахтигаль" ("Соловей"), которым
командовали немцы, а затем, когда в 1942 году немецкие войска дошли до
Кавказа, стал командиром антисоветского формирования горцев. В формировании
поначалу было около 1100 кавказцев, набранных из военнопленных в немецких
лагерях. Затем отряд увеличился до 1600 человек за счет перебежчиков из
красноармейских частей, с которыми ему приходилось сражаться.
330
22 июня 1943 года, ровно через два года после вторжения в СССР,
Оберлендер распространил в военных кругах меморандум о немецкой политике в
России, где выражал свое возмущение слепотой немецких властей, которые
бессмысленными жестокостями восстановили против себя людей, поначалу
встречавших немцев как освободителей, и сформулировал и обосновал в десяти
предложениях более гуманную и разумную политику, назвав ее "Союз или
использование". Этот смелый шаг вызвал ярость в высших кругах: Кейтель
отстранил Оберлендера от командования, а Гиммлер пытался и вовсе засадить
его в концентрационный лагерь. Оберлендера спасло только вмешательство
генерал-губернатора Праги Франка. В конце концов, после эвакуации армии из
Дабендорфа в Судеты, он был назначен последним комендантом учебного
заведения для офицеров РОА14.
Оберлендер был в Праге, когда Ашенбреннер разыскал его и привез в
Мариенбад для встречи с Мальцевым и другими офицерами авиакорпуса РОА,
чрезвычайно обеспокоенными своим положением. В последовавшей беседе
Оберлендер поддержал предложение сдаться американцам, считая это
единственной возможностью избежать сдачи в плен Красной армии, что,
разумеется, было для власовцев немыслимо. Узнав, что Оберлендер владеет
английским, Ашенбреннер предложил ему выступить в качестве посредника в
переговорах о сдаче корпуса, и тот согласился. Уезжая на другой день из
Мариенбада, он вез с собой письмо Ашенбреннера, спрятанное в ботинке. Дело
следовало держать в секрете не только из опасения, что доктор Крегер доложит
о плане своим начальникам по СС, но и потому, что находившиеся на передовой
части СС могли задержать Оберлендера и расправиться с "предателем".
Вооруженный одним лишь пистолетом, Оберлендер перешел линию фронта и
добрался до замка графа Кобургского. Через три дня, когда американские танки
окружили деревню, он разыскал американского офицера, майора Штейна, и сдался
ему в плен, объяснив, что должен повидать командира. Штейн передал эту
просьбу по инстанции, и на следующий день, 24 апреля, Оберлендера привели в
конференц-зал. Висевшие на стене оперативные карты были поспешно прикрыты.
Немца допрашивали генерал Кеннеди и шесть полковников. Он объявил о своем
намерении вести переговоры о сдаче в плен авиакорпуса Мальцева с
одним-единственным условием: чтобы их не передали Советам. Генерал, мало что
понимая в этом деле, спросил, за кого воюют эти русские -- за Германию или
США? Оберлендер объяснил, что речь идет о части антикоммунистической армии
генерала Власова, они никогда не воевали против американцев, но, если на них
нападут, они, разумеется, окажут сопротивление, и в этом бессмысленном бою
могут погиб-
331
нуть многие американцы. Генерал заявил, что, разумеется, предпочел бы
избежать такой случайности, но ничего не может обещать, не переговорив
предварительно с русским командиром.
Оберлендер согласился. После этого его проводили до самого передового
американского поста, и отсюда он вернулся в штаб авиакорпуса РОА. По дороге
его остановил патруль СС, но ему удалось отговориться. Рассказав Мальцеву о
своих успехах, Оберлендер вместе с Ашенбреннером на штабной машине с белым
флагом отправился ночью назад, в штаб Кеннеди. Генерал люфтваффе Ашенбреннер
отличался представительной наружностью и умением расположить к себе, так что
ему удалось быстро установить контакт с генералом Кеннеди, выказавшим явный
интерес к РОА. (К тому же, как не без удивления обнаружил Оберлендер,
американский генерал был неплохо информирован: так, от профессора в качестве
удостоверения личности он потребовал образец подписи и сравнил его с копией
подписанного Оберлендером меморандума от 22 июня 1943 года! Поскольку этот
документ имел широкое хождение в кругах высшего командования вермахта, 3-я
американская армия заполучила экземпляр в числе бумаг, захваченных во
Франции или Германии. Штаб армии проявил чрезвычайный интерес к рассказу
бывшего полковника советской авиации Мальцева о жизни в СССР -- об этом
свидетельствовал приказ, подписанный генералом Паттоном, который видел
Оберлендер.)
Наконец Кеннеди заявил, что удовлетворен предложением, и дал слово, что
сдавшиеся в плен не будут переданы Советам. Авиакорпус Мальцева должен
явиться с белыми флагами и подвергнуться разоружению. Затем, как предложил
Оберлендер, они отправятся назад, в Мюнзинген, в дороге их будут кормить и
охранять американские власти. В ту ночь Ашенбреннер не спал, одолеваемый
мучительными сомнениями: правильно ли он поступил, приняв эти условия. Но
Оберлендер, уверенный, что другого пути нет, успокоил его, и на следующий
день генерал вернулся в Мариенбад и рассказал Мальцеву о достигнутой
договоренности.
Таким образом, как подчеркивает Оберлендер, за 4 дня были спасены 8
тысяч человек. Имеющиеся данные говорят за то, что Кеннеди выполнил условия
соглашения, очевидно, не без участия влиятельного генерала Паттона, и
большинство -- если не все -- члены мальцевского корпуса нашли убежище на
Западе. Подтверждение этому было получено весьма необычным образом. Через
десять лет после войны Оберлендер нанес официальный визит в Вашингтон в
качестве федерального министра по делам беженцев. В американской столице он
и его жена неожиданно получили приглашение на прием, где их встретила группа
бывших офицеров авиакорпуса РОА. Они рассказали Оберлендеру, что американцы
332
сдержали слово и в конце концов освободили членов корпуса. В 1974 году,
когда Оберлендер еще раз побывал в Вашингтоне, к нему подошел в гостинице
Хилтон какой-то человек (оказалось, он когда-то служил у Мальцева).
Было, впрочем, одно исключение: самого Мальцева отделили • от его
людей, перевезли в Бельгию, а затем -- в США и через год, в мае 1946,
передали советским властям15. Вскоре Военная коллегия Верховного
Суда СССР объявила о его казни через повешение16. Конечно, очень
грустно, что это исключение имело место. И все же нам кажется вполне
справедливым присоединиться к похвалам, которые профессор Оберлендер
расточает генералу Кеннеди. И если согласиться с утверждением профессора Хью
Трево-ра-Ропера в его предисловии к книге Н. Бетелла, что подлинными героями
трагедии репатриации являются женщина, которая спасла одного русского, и
офицер, который отказался выносить свое суждение о поступках бывших
власовцев, то американский генерал, спасший восемь тысяч человек, наверняка
заслуживает доброго слова.
Пока Теодор Оберлендер ждал разговора с генералом Кеннеди, генерал
Ашенбреннер сопровождал Власова и других членов КОНР к австрийской границе,
в дом некоего человека, симпатизирующего немцам. В группе офицеров царило
пессимистическое настроение. Годами вынашиваемые надежды на освобождение
России таяли на глазах, со скоростью песка в верхней чашечке песочных часов.
Все сошлись на том, что остается лишь сдача в плен западным союзникам. Но
как войти с ними в контакт? Власов уже предпринял одну неудавшуюся попытку
завязать переговоры через Международный Красный Крест в Женеве, выслав туда
члена КОНР Юрия Жеребкова17. Известий от Оберлендера Ашенбреннер
пока не получил. Удастся ли следующая попытка? Впрочем, выхода у них все
равно не было.
На этот раз парламентером был выбран генерал Василий Ма-лышкин,
воспитанный, культурный человек, кадровый офицер, арестованный НКВД и
подвергнутый пыткам в связи с делом Тухачевского. В первые недели войны,
когда Красная армия отступала на всех фронтах, а большевистскому режиму
грозила гибель, его поспешили вернуть в ряды армии. На фронте он попал в
плен, оказался в лагере и в 1942 году, подпав под влияние Власова,
присоединился к освободительному движению. Теперь ему надлежало в
сопровождении верного Штрик-Штрикфельдта разыскать ближайшего американского
командира. Доктор Крегер снабдил их пропусками на право свободного
передвижения во фронтовой полосе, чтобы их не задержали отряды СС,
прочесывающие передовую в поисках дезертиров.
333
Штрик-Штрикфельдт описывает в своих мемуарах трогательное прощание с
генералом Власовым, к которому он относился с любовью и уважением. Власов
был внутренне сломлен, но, с горечью говоря об утраченных надеждах, твердо
заявил, что иначе поступить не мог. И если его назовут предателем за то, что
он искал иностранной помощи для освобождения своей страны, то разве нельзя с
тем же основанием назвать предателями Джорджа Вашингтона и Бенджамина
Франклина?
-- Но они вышли победителями в борьбе за свободу. Американцы и весь мир
чествуют их как героев. Я -- проиграл, и меня будут называть предателем,
пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом. Я уже
говорил вам, что не верю, чтобы американцы стали помогать нам. Мы придем с
пустыми руками. Мы -- не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане,
французы, может быть, и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых
собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их
стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям.
В Нессельванге, на австрийской границе, Малышкин и Штрик-Штрикфельдт
встретили войска американской 7-й армии. Когда они объяснили, для чего
прибыли, им завязали глаза и привезли в джипах в штаб командующего армией
генерала Пэтча. Как и Кеннеди, Пэтч заинтересовался историей РОА и
внимательно выслушал длинный, взволнованный рассказ Малышкина (при встрече
присутствовал переводчик). Малышкин рассказал о захвате власти большевиками