Давыдов Вадим. Наследники по прямой. Книга первая

   Когда Даша подошла к нему, он спросил, прищурившись:
   — Знаешь, какое у человека мужчины самое больное место?
   — Знаю, — кивнула Даша.
   — Сразу туда бей, — тихо сказал Гурьев. — Не думая и не сомневаясь. Коленом, изо всех сил, а ещё лучше — два раза подряд, потому что нужно обязательно попасть, а это далеко не всегда получается. Давай. Сейчас проработаем.
   Гурьев уронил Дашу на пол стремительной подсечкой. Не на жёсткие доски — на мат, но всё равно это было чувствительно. И боковым зрением увидел вскочившего Дениса. Ох, боцман, выдержки у тебя ни на грош, опечалился Гурьев, придётся и тебя наставлять на путь истинный. Увидел, как девушка стукнулась головой, увидел изумление в её глазах, мгновение спустя сменившееся страхом. У него всё внутри ныло от жалости, но он знал — надо. Надо! Даша инстинктивно сжала колени, а Гурьев уже был сверху. И таким движением разломил ей ноги… И прорычал:
   — Бей. Ну?!
   — Я… не могу… — прошептала Даша. Глаза её наполнились слезами, она закусила нижнюю губу. — Не могу…
   — Бей!!! — рявкнул Гурьев. Так рявкнул, что Даша, зажмурившись, ударила.
   Он ушёл от её удара — легко. Встал сам, протянул Даше руку, помогая девушке подняться:
   — На первый раз сойдёт, но! Плохо, дивушко. Очень плохо. Это не я, понимаешь? Злость должна быть обязательно. Злость, но не ярость. Ярость мешает, а злость помогает. Голова должна оставаться холодной. Страх, если научишься с ним правильно обращаться, удесятеряет силы и стимулирует высшую нервную деятельность. Ещё раз.
   Снова стремительная подсечка, Гурьев над Дашей, вскочивший Шульгин. На этот раз Даша ударила без напоминаний.
   — Лучше, Дарья. Почти нормально. Руки освобождаем вот таким способом, — он продемонстрировал выход из блокировки, заставил девушку повторить несколько раз. — Ну, ничего, ничего. А теперь, когда руки свободны, вот так, — он взял руки Даши в свои, поставил её пальцы у себя на лице в нужное положение, зафиксировал: — Это называется — «болевые точки». Если на них давить, человек от боли перестаёт соображать и начинает вопить так, что собаки в радиусе пяти километров сходят с ума от собственного лая. Поняла?
   — Да.
   — Тренируем.
   Он ещё раз уронил Дашу на маты, навис над ней. Девушка вывернулась, вцепилась пальцами ему в лицо. Больно она ему не сделала, но прикосновение он почувствовал, — на не особо подготовленных к сопротивлению хорьков подействует. Он осторожно отвёл её руки и улыбнулся:
   — Ну, вот. Такой ликбез, дивушко. Не растеряешься?
   — Нет, — проворчала Даша, поднимаясь с его помощью и одёргивая платье.
   — Смотри, — погрозил её пальцем Гурьев. — Я в тебя верю. Завтра после уроков — повторение с закреплением. Ну, ты чего?
   — Ничего, — Даша посмотрела на него и исподлобья и ещё больше нахмурилась. — Ты можешь женщину ударить, да?
   — Могу, — Гурьев метнул желваки по щекам. — Много чего могу, дивушко. Уж извини.
   — Я… Я тебе не верю. Ты не такой, — тихо сказала Даша, кинув взгляд на прибалдевшего Шульгина. — Ты просто за меня испугался, вот и…
   — Ну, и не без этого, — утвердительно опустил подбородок Гурьев. — Но это не принципиально.
   — Принципиально.
   — Хорошо, — Гурьев тоже нахмурился, но в этот момент в зал вошли Фёдор со Степаном.
   Гурьев тотчас же этим воспользовался:
   — Всё, дорогие. Давайте — Дашу в охапку, доставите до места, потом — по домам, на сегодня достаточно. Завтра после уроков — снова здесь. От Дарьи — ни на шаг. В школу и из школы, до особого моего распоряжения. Денис Андреевич. Вперёд, — он демонстративно кивнул Шульгину и повернулся к школьникам спиной, демонстрируя полное спокойствие и окончание аудиенции.
   Когда дверь за ребятами затворилась, он посмотрел на Шульгина:
   — Рот закрой, боцман. Сейчас все вороны туда слетятся.
   Челюсти Шульгина сомкнулись с таким звуком, что Гурьев едва удержался от усмешки:
   — Да ладно тебе.
   — Э-эх! Заходи, кума, любуйся… Ну, ты и зверюга, командир! Это ж дети!
   — Это дети. А жизнь не детская, Денис. Взрослая. Я бы даже сказал, чересчур, — Гурьев кивнул. — Ты давай, двигай, ребята ждут. К ним не приближайся, делай вид, что погулять вышел. Давай, давай.
   Всё правильно, подумал Гурьев. И Денис, и дети были частичками того будущего организма, которому только предстояло ещё родиться. Конечно, Гурьев мог и сам сделать эту работу. И куда лучше неопытного в таких делах Шульгина. Но… Во-первых, ещё ничего не известно, сказал он себе. Во-вторых, нарушать принципы Оккама, а также палить из «Эрликонов» по мухам — занятие неблагодарное и малорезультативное. Пока пусть будет вот так.

Сталиноморск. 2 сентября 1940

   Даша со своими телохранителями шли медленно. Еле плелись, можно сказать. Первым не выдержал Степан:
   — Вот это да!
   — Ну, — подхватил Фёдор. — Видал, как двигается?! Одуреть!
   — Я его за руку взял когда — цепь якорная, а не рука, ёлы-палы! А что это такое вообще было?! Не бокс, не борьба…
   — Самбо, наверное. Ещё и секретное какое-нибудь. Наверное, такое наши советники изучали, которых в Испанию посылали… Вот точно он в Испании был!
   — С чего это ты взял?
   — Или на финской. Он точно воевал. Такой… Точно.
   — Дашка! А тебе он что показывал?
   — Показывал, — Даша вздохнула и посмотрела на мальчишек. — Показывал…
   — Ну, всё, — вздохнул Степан и закатил глаза. — Втюрилась. Ещё бы! Который раз в этом году?
   — Не болтай чепухи, ладно? — тихо попросила Даша. И это так не похоже было на её обычную реакцию на подобное заявление, что Остапчик смешался и смолк.
   — Не, он… Я даже не знаю… Что за тип, а? — покачал головой Сомов. — Разве такие учителя литературы бывают?
   — А учителя чего такие бывают? — откликнулся Остапчик.
   — Жизни, — сказала Даша и улыбнулась. — Такие вот учителя и должны быть. Давайте его нам в классные попросим. Серафима вечно болеет, да и вообще…
   — Так он тебе и согласился, — проворчал Степан. — Дел у него нет, можно подумать.
   — А какие у него такие дела? — удивился Остапчик. — Он же в школе?
   — Какие-то есть у него дела, — Степан посмотрел на девушку. — Какие-то дела — непонятные. Он на месте не сидит ни секунды, и только старшие классы взял. Не знаю, что за дела. У такого… У такого обязательно есть дела. А учитель он — так, чтобы не приставали.
   — Он учитель. Поэтому и дела.
   — Нет, рассказывает он, конечно — заслушаешься.
   — Не только. Он правда учитель. Настоящий. Вот увидите.
   — А ты про дела что-нибудь знаешь?
   — Нет.
   — Врёшь!
   — Я не могу. Я слово дала. Вы всё узнаете, честное комсомольское. Ну, потом…
   — Смотрите, — Сомов толкнул Остапчика локтем. — Боцман… Денис Андреич!
   — Где!?
   — Да вон же… на той стороне…
   — Даш, ты не бойся, — Степан дотронулся до её плеча. — Мы эту шпану — в два счёта! Без всякого самбо! Подумаешь!
   — Я не боюсь. Это Гу… Это Яков Кириллович боится. Вон, ещё и Боцмана на всякий случай за нами послал.
   — Ну, это он зря, — рассудительно произнёс Фёдор. — А почему Боцмана-то? Сам уж тогда пошёл бы.
   — Нет, — тряхнула косой Даша. — Он может, но… Он всё может, вообще один, если знать хотите. Но это неправильно. Мы сами должны. Понимаете? Обязательно сами!
   В голосе Даши звенела такая непоколебимая убеждённость, что юноши не нашлись, что ей возразить.
   Пока Денис провожал детей, Гурьев тщательно проинспектировал спортинвентарь. Конечно, до тех условий, что он создал для себя на Базе, было куда как далеко, но перебиться можно. Он уже столько времени обходился без нормальной силовой тренировки — чтобы мышцы и связки гудели от напряжения — что ощущал от этого явное физическое неудобство. Он снял рубашку, надел на штангу блины, доведя вес до шести пудов, и принялся отжимать её из положения лёжа вверх короткими и частыми движениями.

* * *

   Вернувшись на квартиру — домой, — он застал смущённого сытого Шульгина и дебютантку с компаньонкой, развлекавших боцмана баснями и какими-то сладкими коврижками.
   — А ему вообще на диету садиться пора, — распорядился Гурьев. — Посмотрите-ка на этого циркового чемпиона — брюхо скоро до земли отвиснет. Что такое?!
   — Раньше, Яков Кириллович, дородность считалась существенным признаком красоты, достоинства и богатства, — вздохнула Макарова.
   Даша засмеялась, а Денис затоптался медведем:
   — Так я пойду, что ли?
   — Пойдёшь, только со мной.
   Гурьев завёл физрука в свою комнату, усадил и кивнул:
   — Я понимаю, что у тебя накопилось просто туева хуча вопросов, Денис. Ничего я тебе рассказать пока не могу. Наберись терпения — будешь мне хороший мальчик, всё узнаешь. В своё время.
   — Ну хоть самое начало, — проныл Денис. — Да это ж невозможно, командир… Чтобы такие фокусы выкидывать — это надо… Да сам Поддубный так не умеет!
   — У нас с ним разные школы, — усмехнулся Гурьев.
   — Кириллыч… А ты чего тут вообще делаешь-то?
   — Работаю, Денис.
   — Это я понял. Ты кто?
   — Дед Пыхто. Товарищ боцман, не будь дитём. Будь борец и деятель.
   — Ага. Ты только свистни, если понадоблюсь. Не стесняйся.
   — Сивка-бурка, вещая каурка?
   — Точно, — кивнул Шульгин. — Особливо — если в рыло кому заехать. Заходи, кума, любуйся!
   — Ты думаешь, я сам не сумею? — почти по-настоящему удивился Гурьев.
   — Оно, конечно, — можно и бронепоездом гвозди забивать. Только он совсем для другой цели предназначен, правильно я кумекаю?
   — Правильно ты кумекаешь, — Гурьев чуть наклонил голову набок. — У тебя всегда так хорошо с логикой?
   — Нет. Но я это, — буду стараться, в общем.
   — Это радует. Старайся. Если что-то непонятно — спрашивай, не бойся.
   — Спасибочки за дозволеньице, — поклонился Шульгин. — Расскажешь, где такому учат-то?!
   — Нигде. И это долгая история. В двух словах — меня долго и тщательно учили. А потом…

Память сердца. Воин Пути

   Гур отчётливо помнил себя лет с трёх. Всё, что было до этого, не помнил или помнил эпизодами. А потом — если требовалось, мог легко описать каждый свой день в деталях, чем занимался и когда. Даже сейчас. Неважно, сколько времени миновало с момента события. Он не помнил, как и почему сделалось именно так. Помнил, как они все удивились — и мама, и отец, и Нисиро, и дед. Мама, кажется, испугалась. Нисиро и отец успокаивали её, но потребовался не один день, чтобы она поверила, наконец, — Гур вполне здоров и ничего ему не угрожает. Ему самому его способности отнюдь не доставляли хлопот, — скорее, напротив. Нисиро сказал, чтобы Гур вспоминал только тогда, когда захочет. И показал, как — как будто вынимаешь катана из ножен и вкладываешь обратно. Очень просто. Помнить всё оказалось удобно, — всегда можно было выручить взрослых, которые вечно это самое «всё» забывали.
   Они были всегда — мама, отец, дедушка и Нисиро. Нет, не так. Сначала Нисиро, потом — дедушка. Нисиро слушался дедушку, но на самом деле дедушка был уже старенький, и без Нисиро обходиться не мог, потому что Нисиро всем командовал. Нет, конечно, не всем. Отец командовал «Гремящим». А Нисиро — всем остальным. Отец и Нисиро были друзьями. Они были равны, потому что мама любила обоих, хотя и по-разному. Отец был божеством, а Нисиро — Нисиро просто был. Всегда рядом. Нисиро Мишима. Для всех остальных — Николай Петрович Ким. Так, чтобы люди вокруг обращали поменьше внимания. Чтобы не задумывались о странностях.
   Потом отец погиб. Потому что была война. Отец ушёл в бой с врагами на своём корабле. И пропал. Войны никто не хотел, но она почему-то всё равно началась. У взрослых всегда так — наделают глупостей, а потом разводят руками. Хуже маленьких, которые писают в пелёнки. Дураки какие-то. И что теперь мы все будем делать?!
   — Учиться быть воином, — сказал Мишима. — Становиться сильнее.
   — Зачем?
   — Чтобы уметь управлять своей кармой, — последовал чёткий и страшный ответ.
   Мишима был настоящий воин. Это Гур знал всегда. Он мог и умел такое, чему не было даже названий. Никто не представлял по-настоящему, на что способен Мишима, потому что… Если бы Мишима хотел, он мог бы победить кого угодно. Но Нисиро Мишима не хотел никого побеждать. Он говорил, что самое важное — это Равновесие. Потому что разбить врагов — это ещё не означает восстановить Равновесие. Уметь поддерживать Равновесие — тоже искусство. И ему, как самому главному среди прочих, тоже предстояло учиться.
   Учитель должен хотеть учить ученика, а ученик должен хотеть учиться. Только тогда жажда Учителя и Ученика будет удовлетворена. Но еще более важно, чтобы ученик хотел учиться именно тому, чему его хочет научить учитель, потому что одно и то же знание можно получать с разными целями и использовать его по-разному. Кроме того, учитель должен контролировать ученика. Учитель должен знать об ученике больше, чем о самом себе, в том числе и о его внутренних возможностях, жаждах и пристрастиях. Ученик должен подходить под учение, как ножны к клинку, для которого они созданы. Ученик представляет собой форму, которую можно заполнить, но которую крайне трудно изменить. Принцип духовного ненасилия заключается в том, чтобы заполнить форму ученика тем, что он сам желает получить, и к чему предназначен, делая это так, чтобы ученик, получив знания, не мог принести вреда ни себе, ни окружающим. Есть ученики, имеющие форму Воина, Отшельника, Целителя или Наставника, Несущего Знание. Наставника отыскать труднее. Бывают, пусть и нечасто, ученики, сочетающие две и даже три ипостаси. А совсем редко, хотя, как утверждает Слово о Старшем, Слово Мастера Идзуми, это всё же случается, учитель встречает ученика, сущность которого — Хранитель. Хранитель Равновесия. Такого ученика вести и направлять тяжелее всего. Потому что такой ученик слишком быстро догоняет учителя.
   Встретив такого ученика, учитель должен суметь увидеть его истинную сущность. Он обязан суметь довериться интуиции и инициативе ученика, реализовать его внутренние возможности. Построить процесс обучения так, чтобы личность ученика слилась воедино с формой Хранителя. Только тогда из рук учителя выйдет настоящий Хранитель Равновесия. Ответственность учителя возрастает тысячекратно, прежде всего потому, что такой ученик — подарок богов. Не учителю — всем.
   Нисиро Мишима был учителем, а Гур — тем самым учеником. Мишима не сразу понял, что перед ним — Хранитель, пусть будущий. Гуру ещё только предстояло им стать. Хранитель, даже усвоивший Знание — всего лишь человек из плоти и крови, хотя невеждам иногда представляется равным по силе богам. А Гур оставался пока маленьким мальчиком, совсем беззащитным. И начать превращать его в Хранителя мог только один человек. Всему необходимо время, и всё нужно делать вовремя. Это карма, думал Мишима. Я оказался здесь, в стране, о которой ничего не знал прежде, и обрёл ученика. Мир изменился, и ему, как никогда раньше, нужен Хранитель. Сумею ли я совершить такое? Позволит ли мне моя карма?
   Делай, что должен — случится, чему суждено. Мишима познакомился с формой этой мудрости позже, чем стал поступать в точном соответствии с её сутью. Боги послали ему лучшего ученика из тех, о которых он мог бы мечтать. И ничто не должно было помешать Мишиме учить его.
   Они с учеником должны быть сыты, одеты, обуты, довольны жизнью, ограждены от общества и отдельных, наиболее опасных его порождений, будь то преступники, или вожди, или кто бы то ни было ещё. Оставаясь внутри общества, они должны находиться вне сферы его влияния и давления, потому что общество далеко не так стабильно, каким кажется. Любые империи со временем рушатся из-за зарождающихся в них противоречий. Сыновья перестают слушаться отцов и перенимать их идеи. Рано или поздно наступают новые потрясения или изменения, но Воины Пути не перестают следовать по нему, что бы ни происходило вокруг. Сила и Знание позволяют им всегда находиться в оазисе тишины и спокойствия, какие бы бури ни бушевали вокруг. Воины Пути или не живут, или живут хорошо.
   Но правда в том, что так бывает не всегда. Случаются ситуации, когда это невозможно, когда активность общества, его агрессия, выплёскиваясь наружу, переходит разумные границы. И тогда Воины Пути вмешиваются. Самое главное, чтобы не нарушалось Равновесие.
   Но и это ещё не вся правда. Бывает так, что вмешательство Воина Пути не в силах ничего изменить в целом. И тогда самым важным становится другое — выжить и сохранить Знание и Слово о Пути. И помочь Хранителю, дождаться, когда он войдёт в пору своей настоящей Силы. Мишиме удалось и это — именно благодаря тому, что внешние проявления он никогда не ставил над внутренними, а великая сила спокойствия и твёрдого рассудка побеждала эмоции и желания первых порывов души.
   Многие могли бы счесть Мишиму безнравственным. Но у него была ясная задача, подчинившая себе всё остальное, и Мишима следовал этой задаче, даже отклоняясь от Пути, если это представлялось необходимым. Так, буквально на следующий день после убийства Распутина он велел Ольге, Орико-чан, матери Гура, уйти из личного госпиталя Её Величества Государыни Императрицы. Вокруг Семьи давно поднималось нечто, ощущаемое Мишимой как чёрный вихрь, и это могло задеть ученика. Кроме всего, Орико-чан тоже была его ученицей.
   — Нисиро-сан, я не могу их оставить. Неужели ты не видишь?! Именно сейчас! Это невозможно. Это… предательство.
   — Мы не раз говорили с тобой о морали, — глаза Мишимы оставались спокойными. — Я объяснял тебе, что мораль — это выдумка сильных для слабых. Нет морали вообще. Морально убить ребёнка? А тысячу детей? А сто тысяч? Морально разрешить уйти в Пустоту лучшим воинам страны не потому, что такова их карма, а потому, что кому-то на другом краю земли пришло в голову попросить об этом? Я понимаю, что значит для тебя эта женщина и эти девочки. Но ты бессильна спасти их. Оставшись, ты не спасёшь их, даже не поможешь ничем. Они умрут, потому что такова их карма. А ты умрёшь, потому что просто хочешь умереть. Тебе кажется, что твоя жизнь кончилась вместе со смертью Киро-сама. Это неправильно. У тебя есть Гур, и ты ему нужна. Выбрось из головы всю чушь, вычитанную тобой в глупых европейских книжках. Ты видишь лишь одну сторону этих людей. Но есть и другая. Христиане — все ненормальные. Ты слишком долго жила среди них. Пора отойти. Я отвечаю перед ками^[32] твоего мужа за тебя и за вашего сына. И я оттащу тебя силой, если ты не послушаешь моих слов.
   — Нисиро-сэнсэй. Я послушаюсь тебя, как всегда слушалась, — Ольга опустила плечи. — Я чувствую твою правоту, хотя всё внутри меня кричит о страшной беде, о том, что так — несправедливо… Мы должны хотя бы предупредить их. Пожалуйста.
   — Этого я тоже не хочу. Но разрешаю. Попробуй. Будь готова к тому, что у тебя ничего не выйдет. Эта женщина устала от жизни и желает уйти в Пустоту, не понимая этого. Твои слова растают, не дойдя ни до её разума, ни до её сердца. Человек, которому она могла бы поверить, мёртв. Самое смешное, что он тоже не сумел бы пробиться сквозь тьму, которая поглотит её саму и её детей. Потому что сам был частью этой тьмы, осознанно или нет. Я знаю, как тяжело тебе на это смотреть. Но ты и Гур — для меня нет ничего важнее.
   — Я никогда не понимала, в чём власть этого страшного человека над нею. Он всегда казался мне отталкивающим.
   — Власть была не в нём, а в ней. Она попустила ему пользоваться собой, веря, что тем самым спасает своего сына. И ками этого человека не отпустит её. Ни её, ни детей. Пустота ждёт их всех.
   — Он умел останавливать кровь.
   — Тьме многое подвластно.
   — Ты… Нет, прости, Нисиро-сан, конечно, это не ты. Просто это жестоко. Так жестоко.
   — Это карма. Мы уезжаем в Москву, как только я закончу дела. Где-то в начале января, я надеюсь.
   — Зачем?!
   — В Петрограде опасно.
   — А папенька?
   — Илья Абрамович не станет возражать.
   — Он теперь никогда не возражает, — Ольга вздохнула. — Его нельзя трогать, он уже в таком возрасте, когда плохо переносят любые перемены в жизни.
   — У нас нет другого выхода. Вы все слишком много думаете о том, как сделать жизнь длинной, вместо того, чтобы думать, как сделать её правильной. Отдохни, Орико-чан. У тебя впереди трудное время.
   И они уехали. Ольге даже удалось попрощаться.
   — Возьми это на память обо Мне, дитя, — ласково сказала Александра Феодоровна, протягивая Ольге раскрытый футляр со звездой ордена Святой Екатерины. Лицо Государыни было бледным, осунувшимся, красные пятна на лбу и щеках свидетельствовали о напряжённых внутренних переживаниях. — Нам будет тебя не хватать. Нам всем будет тебя не хватать, но… Я понимаю.
   — Ваше Императорское Величество, — Ольга с ужасом смотрела на бархатный футляр. — Вы… Вы так добры, Боже мой.
   — Сотни людей будут вспоминать о тебе с признательностью, — кивнула Александра Феодоровна. — И Я, и Их Высочества, конечно же. Мы все станем за тебя молиться. Я знаю, что ты не стеснена в средствах, благодарение Господу. Я настаиваю, чтобы ты приняла этот знак, как Мой личный подарок. Я не стану ожидать официального решения о награде. Не знаю, возможно, сейчас не время. Неважно. Я знаю, что ты во Христа не веруешь, но ведь и Григорий Ефимович говорил, — всякая вера от Господа, критиковать никакую веру нельзя^[33]. Я желала бы, дитя, чтобы ты встретила ещё свою судьбу и любовь. Пусть Господь будет с тобою вечно — и в жизни, и после жизни. Обещай Мне.
   — Обещаю, Ваше Императорское Величество, — Ольга еле удерживала себя от рыданий. — Обещаю. Даст Бог, всё закончится — совсем скоро.
   — Всё в руке Божией, дитя. Всё в руке Божией, — Александра Фёдоровна вложила футляр в ладонь Ольге, сжала её пальцы и вымученно улыбнулась. — Храни тебя Господь, Оленька.
   — Храни Господь всех нас, — вместе со вздохом вырвалось у Ольги.
   Нисиро успел научить её многое видеть, и она поняла: то, что она готовилась сказать, говорить нельзя. Напрасно. Для каждого человека существует своя правда. Именно та, которая ему приятна, которую человек в состоянии понять и которая ему близка. Говорить человеку другую правду — преступление против него, преступление против правды, которую говоришь, и против людей, являющихся носителями другой правды. Воин Пути никогда ни с кем не спорит. Он либо учит тех, кто достоин, либо соглашается с теми, кто стоит на своём. Спорить с убеждённым бессмысленно — так же, как наливать в чашку новый чай, не вылив старый.
   Они расстались, не пряча слёз, хотя Ольга пыталась изо всех сил держаться.
   Дедушка умер за два дня до начала событий, которые назывались «революция». В Москве было действительно много тише, чем в Питере, и жизнь их целых два месяца, пока был жив дедушка, почти ничем не отличалась от столичной. Только мама больше не ходила на службу. Нисиро сказал — пока не время.
   Когда умер дедушка, Гур не плакал. Нисиро всё ему объяснил. Плакать не стоило, в этом не было никакого смысла. Но очень хотелось… Маме он разрешил плакать, подумал Гур. Ну, это ведь мама.
   Потом пришли совсем другие времена. Мама не на шутку взялась за Гура: с одной стороны — она, с другой — Нисиро. Мама учила Гура языкам, арифметике и рассказывала истории. Истории Гур любил больше всего.
   По-японски и по-русски Гур заговорил одновременно. Писать и читать выучился тоже почти одновременно, хотя и несколько позже. Но всё равно — намного раньше прочих детей. Но теперь настала эпоха совсем иных наук.
   Ты станешь конём, поедающим волчье мясо, учил Мишима. Ты поднимешься на новую ступень сознания, внешне по-прежнему почти не отличаясь от прочих людей, но твой разум и возможности будут уже другими. Ты никогда не сделаешься добычей. Ты истребишь хищников, нападающих на тебя, даже если это противоречит твоей природе.
   Во время изнурительных физических занятий Мишима заставлял Гура выполнять медитативные упражнения, и одновременно рассказывал обо всём на свете. Гур узнал много легенд и притч о Воинах Пути, усвоил множество сведений о человеческом теле и медицине, о том, как поддерживать тело чистым и совершенным. Он узнал, как правильно общаться с самыми разными людьми и как склонять их к нужным Воину Пути и Хранителю Равновесия поступкам — и даже мыслям. Системы жестов, помогающие сосредоточить жизненную Силу, тайные знаки, шпионские уловки и многое другое. Бой без оружия против одного или нескольких, вооружённых или безоружных, пеших или конных противников в любое время года и суток, в любых условиях, в какой угодно стихии, — в воде, в огне, на земле, в воздухе. Бой с оружием, с множеством его разновидностей, умение пользоваться им в соответствии с его принадлежностью к пяти стихиям. Начиналось с искусства владения камнем, верёвкой, палками разной длины и хитроумными комбинациями всего этого. Работой с предметами закладывались основы техники движения в бою. Способы взаимодействия в бою группой, а также ведение боя, как группой, так и в одиночку, против целого войска. Да это звучит невероятно. Ну и что? Воин Пути — это и есть Невероятное. Метательное оружие, в том числе арбалет и лук. Все разновидности боя с использованием этого оружия и против него, умение метать в цель практически любой предмет, уходить от поражения метательным оружием или брошенным предметом. Использование зажигательных снарядов и приспособлений, бой со зверем, укрощение, манипулирование и подчинение живых существ воле Хранителя. Искусство разведки, военной и агентурной, хитрости, включающие широкий спектр знаний, необходимый для выживания Хранителя и тех, кому предназначено выполнять его волю.