Давыдов Вадим. Наследники по прямой. Книга первая

   Гурьев был одет действительно так… Шевиотовые тёмно-синие брюки, о стрелки на которых можно было шутя порезаться, начищенные до нестерпимого блеска туфли — или ботинки? — Ирина не поняла; рубашка без ворота и куртка — кожаная, явно ужасно удобная — даже на вид, с прорезными простроченными карманами и странной, змееподобной металлической застёжкой. Кажется, это зовётся «молнией», вспомнила Ирина^[87]. Как у лётчиков на фотоснимках в газете.
   — Сколько тебе лет? — удивляясь тому, как звучит её голос, спросила Ирина. И нахмурилась: не хватало ещё, чтобы этот мальчишка почувствовал. Мальчишка?
   Он почувствовал, конечно же. И улыбнулся:
   — Шестнадцать.
   — Извини. Ты так разговариваешь…
   — Как? — он чуть наклонил голову набок.
   — Как взрослый.
   — Я взрослый.
   Тон и выражение лица, с которым это было произнесено, не содержали даже самого крошечного намёка на двусмысленное толкование сказанного. Что это значит, Ирина даже не могла попытаться себе вообразить. Но что-то это, без сомнения, значило. Что-то важное.
   — Спасибо, — снова улыбнулась Ирина. — Портфель действительно ужасно тяжёлый. Почему тебя так зовут, Гурьев?
   — Как — так?
   — Гур. Что это за нелепое прозвище?!
   — Вовсе нет. Гур означает — «молодой лев». На иврите, — он улыбнулся чуть смущённо и пожал плечами.
   — На… чём?
   — На древнееврейском. Кстати, есть такой роман, Лью Уоллеса, «Бен-Гур», и довольно известная пьеса с тем же названием.
   — А ты что, знаешь древнееврейский?! — Ирина ощутила, как брови её ползут вверх совершенно помимо воли. — Откуда?!
   — Роман написан по-английски, — Гурьев снова просил извинения за неё у неё же. Как у него это выходило, Ирина не понимала, да и не отдавала сейчас себе в полной мере отчёта, что, собственно, происходит. — Вообще-то на нём — на иврите — практически никто не говорит. Язык молитвы. Язык Писания. Книги книг. Очень ёмкий, точный и в то же время совершенно потрясающе многозначный. Красивый язык. Мне нравится.
   Что это такое, оторопело подумала Ирина. Мысль не пронеслась — медленно протекла, извиваясь и замирая. Что же это такое?! Кто это?! Кто он такой?!
   — Подожди, Яша… Подожди, — Ирина окончательно растерялась. — Я… Я ничего не понимаю… О чём ты? Какие… Книга книг? Ты… Ты Библию, кажется, имеешь ввиду?!.
   — Не кажется, — Гурьев вздохнул. — Точно. Вот совершенно.
   Ирина почувствовала, как у неё закружилась голова. Очень легко, очень приятно. И, кажется, зазвенело в ушах. Она испугалась. Вот ещё глупости! Что это со мной?!
   — Ты что — верующий?! — спросила Ирина, чтобы как-нибудь прекратить затянувшуюся паузу.
   — Очень непростой вопрос, — Гурьев усмехнулся. — Я не могу сразу Вам на него ответить.
   Ирина рассматривала его почти с ужасом:
   — Ты… Ты всегда такой?
   — Какой?
   — Ну… Вот… Вот такой?!
   — Да. Со мной безопасно. Вы это скоро почувствуете.
   Я уже чувствую, подумала Ирина. Уже чувствую. Ой, мамочка! Он же мальчик! Мальчик?! Ирина вспыхнула, безуспешно пытаясь отогнать от себя ощущение мурашек по спине и шее, забыть об электрическом разряде, пронзившем её в тот самый миг, три минуты назад, от прикосновения крепких и ласковых мужских рук. Стараясь отвести взгляд — и будучи совершенно не в силах этого сделать — от серо-стальных с антрацитовыми прожилками глаз, глядящих на неё открыто, спокойно и весело. Не насмешливо, нет, — именно весело и ободряюще.
   — Я и не боюсь, — пробормотала Ирина. — С чего это ты взял?
   — Значит, мне показалось. Простите.
   — Я, кажется, сказала уже, что не сержусь, — с усилием проговорила Ирина.
   — Отлично, — он просиял. Зубы какие, подумала Ирина. Интересно, он уже бреется, или… Ой… — Всё получится у Вас, Ирина Павловна. Вот увидите.
   — Я… — Ирина машинально поднесла руку к горлу. — Спасибо тебе.
   — Да ну, пустяки какие, право. Идёмте. Я Вас провожу.
   — Гурьев! Я…
   — Ирина Павловна, ну, Вы что, — Гурьев посмотрел на неё. И улыбнулся опять.
   Опять эта улыбка, в ужасе подумала Ирина. Да кто же он такой, Господи?!
   Домой к Ирине нужно было добираться на трамвае. В вагон Гурьев Ирину самым настоящим образом занёс — иначе было никак невозможно. Такая толкотня! А он, вошедший вроде бы следом за Ириной, каким-то чудом оказался впереди, раздвигая толпу. Не расталкивая, а именно раздвигая. И толпа подавалась — вроде бы незаметно, но беспрекословно. И без единого возмущённого вопля. Несколько мгновений спустя Ирина стояла — совершенно свободно — у окна напротив двери, со всех сторон окружённая Гурьевым. Именно так это ощущалось — со всех сторон.
   Вот это да, подумала Ирина. Ничего больше она не в состоянии была подумать. Вот это да. Только эти слова, как стук колёс, отдавались у Ирины в голове. Вот — это — да.
   На нужной остановке он спрыгнул с подножки, протянул Ирине руку для опоры. Какой-то мужик сунулся ей наперерез, пытаясь влезть в трамвай поскорее. Ирина не поняла, почему мужик вдруг отвильнул. И почему выпучил глаза, явно давясь застрявшими в горле матюгами. Она могла поклясться, что Гурьев ничего не сделал и даже не произнёс ни слова. Он даже не смотрел на беднягу. Вот это да.
   У арки Ирина остановилась.
   — Спасибо. Я уже дома.
   — Пожалуйста, Ирина Павловна, — Гурьев протянул ей портфель. — До свидания.
   — До свидания.
   Он вдруг слегка поклонился, — она едва сдержалась, чтобы не отпрянуть, — так это было старорежимно, так ужасно и так потрясающе здорово, — повернулся и ушёл. Ирина не могла, разумеется, видеть, как он улыбается, и сердито думала только об одном. Какой он, Гур, красивый.

Москва. Сентябрь 1927

   С этого дня всё волшебным образом изменилось. Девчонки прямо-таки взяли её в оборот. Ирочка Павловна. Придумают же! Было ясно, что всё это исходит от него, Гурьева. Ну, разумеется. Никаких указаний, понятное дело. Девочки в этой группе были тоже какие-то… Старорежимные, что ли? Нет. Неверное слово. Были разные, и девочки, и мальчики, но все они чем-то неуловимо отличались от прочих. Чем, Ирина выразить словами не умела. Но отличались. Да и коллеги.
   Коллеги, которых Ирина сначала исподволь, а затем, позабыв всякую осторожность, забрасывала вопросами о Гурьеве, скорее запутали, нежели прояснили положение дел. Очень быстро Ирина выяснила, что он посещает только те уроки, которые ему хочется, беззастенчиво пользуется благосклонностью женской половины группы, позволяя оказывать себе разнообразные мелкие и не очень услуги по выполнению учебной программы. Она узнала, что Гурьев иногда не появляется в школе по нескольку дней, а, появившись, не даёт ровным счётом никаких объяснений, которые у него никто и не думает требовать. Ей рассказали, что он никогда не позволяет себе войти в кабинет после звонка, и никто из учителей ни разу не слышал от него ни одного грубого или произнесённого на повышенных тонах слова. Пару раз она стала свидетелем — пусть лишь краем глаза, но всё же — бесед Гурьева со страхолюдным Силантием Поликарповичем. Они беседовали о каких-то школьных делах, и беседовали так, как Ирина ни от Гурьева, ни тем более от завхоза ожидать не могла. Никак невозможно было избавиться от ощущения, что завхоз рапортует Гурьеву, а тот внимательно слушает. А однажды, заскочив — по быстро укоренившейся привычке чуть ли не без стука — в кабинет к заведующему, совершенно опешила, увидев душераздирающую сцену: Гурьев, сверкая всеми зубами, вежливо, но непреклонно выколачивает из заместителя директора «Красного компрессора» по снабжению какие-то «фонды», и по кислому выражению физиономии снабженца понятно, что выколачивание происходит успешно. Ирине объяснили, что в присутствии Гурьева даже самые отъявленные школьные бузотёры и хулиганы делаются вежливыми и обходительными, а шпана предпочитает «не отсвечивать». Ирине сделалось известно, что девочки из этой школы без опаски ходят на свидания в округе. И мальчики тоже. Что учителя частенько обращаются к Гурьеву с просьбами раздобыть редкую книгу, что с его помощью можно получить контрамарки на любой, самый умопомрачительный концерт или спектакль, а на школьных мероприятиях с его присутствием всё проходит без сучка, без задоринки. Ирине поведали, что Гурьев в состоянии заменить внезапно заболевшего педагога в любом классе, обеспечив дисциплину, тишину и тщательное, с высунутым от усердия языком, выполнение соответствующих заданий. Что малыши слушают Гурьева, разинув рты, и готовы ради того, чтобы услышать от него похвалу или благодарность, на которые, как выяснилось, он никогда не скупится, на любые подвиги и безумства — даже посидеть полчаса тихо-тихо, как мышки. И что шефская помощь завода «Красный компрессор» без Гурьева была бы отнюдь не столь всеобъемлющей и щедрой, — правда, понять, какое отношение Гурьев может иметь к заводу, Ирине так и не удалось. И множество прочих чудес, из которых выходило, что…

Москва. Октябрь 1927

   Ирина с ужасом думала о барьере, разделяющем её и Гура. Это было даже хуже, чем если бы он — или она — улетели на Луну или к звёздам. Невозможно. Никогда. Никогда?
   После очередного урока литературы, Гурьев не ушёл вместе со всеми — остался. Сидел, выложив на парту удивительно красивые руки — ухоженные, с широкими запястьями, узкими сильными ладонями и длинными пальцами, смотрел в окно, кидая желваки по щекам. Она так любила на него смотреть. Всегда. Эти руки… Ирина не выдержала, оторвала от журнала глаза:
   — Ты что-то хотел спросить, Яша?
   — Не спросить. Предложить, — Гурьев поднялся, подошёл ближе, уселся на первую парту — прямо перед её лицом. — Давайте, я Вам Москву покажу?
   — Я родилась в Москве. И, кажется, неплохо знаю город, — на её щеках выступил румянец.
   — Ну и что? — Гурьев пожал плечами. — Я покажу Вам мою Москву. Она ведь у всех разная, так?
   — Яша, я… Я не смогу. Я очень занята.
   — Это неправда.
   — Яша, — Ирина поднялась. — Пожалуйста, не надо.
   — Я буду Вас ждать ровно в шесть у входа в Манеж со стороны Кремля.
   — Яша, это невозможно. Я не приду.
   — Почему?
   — Ты прекрасно понимаешь, почему.
   — Нет.
   — Потому, что ты — ученик, а я — учитель. — Хотя бы формально, подумала она.
   — Мне нравятся Ваши уроки, Ирина Павловна. Вы очень стараетесь, и Вы — умница. Но вы совершенно не чувствуете историю вокруг себя. Вернее, боитесь чувствовать. А ведь литература без истории невозможна. И без истории, и без историй. Умение рассказывать историю — это очень, очень важно. Давайте, я Вам немножко помогу.
   — Это — единственная причина для встречи?
   — Это не причина. Это повод. И мне представляется глупым и бессмысленным это скрывать.
   — Я прекрасно понимаю, что со сверстницами тебе скучно, Яша. Но я — тоже неподходящий… объект. Потому что это школа, и…
   — И всё? Или есть ещё что-то?
   — Послушай, кто дал тебе право так со мной разговаривать?!
   — Вы.
   — Да? Неужели?! Когда же?!
   — Не думаю, что нужно уточнять. Не думаю. Вот совершенно. Но Вы не можете сделать первый шаг, и его делаю я. Как и положено мужчине.
   — Это всё совершенно не так. Абсолютно. Я не знаю, с чего ты это взял, зачем ты всё это придумываешь, мне совершенно…
   — Т-ш-ш.
   Гурьев вдруг взял Ирину за руку и вывел из-за учительского стола, — очень осторожно, но так, что у неё даже не возникло мысли ему воспротивиться. Притянул её к себе и закрыл Ирине рот ладонью, — она замолчала от неожиданности. Нежно-нежно провёл пальцами по лицу девушки, чувствуя, как она всем телом вздрагивает от его прикосновений, и сказал шёпотом:
   — А теперь я тебя поцелую.
   Он обнял Ирину и раскрыл её губы своими. Она несколько раз слабо стукнула его кулачком по спине, затем рука её разжалась, и Гурьев ощутил, как её пальцы гладят его шею и волосы.
   Так продолжалось почти минуту. Наконец, он отпустил Ирину и, чуть отстранившись, заглянул ей в глаза:
   — Ириша.
   — Наглец, — голос Ирины дрожал от слёз. — Наглый, испорченный мальчишка! Чего ты ждёшь? Иди, хвастайся! Иди!
   — Не надо, — тихо попросил Гурьев. — Это не шутка, Ириша. Я говорил, что со мной безопасно. Поверь. Пожалуйста.
   — Ты… О, Боже! — она и сама не заметила, как выскочило у неё это старорежимное восклицание. Но выскочило.
   — Прости, — Гурьев и не думал отпускать её. Одной рукой он придерживал Ирину за талию, а другой продолжал перебирать её пальцы, от чего у Ирины по спине забегали мурашки. — Ириша. Не сердись. Я буду ждать тебя сегодня вечером. И завтра. И третьего дня. Пока ты не придёшь.
   — Я… я не приду. Я не могу, это…
   — Пожалуйста. Мы оба этого хотим. Не бойся, ладно? Пожалуйста, поверь мне. Ириша. Ириша, я тебя люблю, слышишь?
   — Нет, нет, — жалобно прошептала Ирина. — Нет, я старше тебя на пять лет, даже на шесть, это невозможно, нет, нет…
   — Да.
   — Да?
   — Да.
   — О, Боже! — Опять это «о Боже», подумала она в смятении, почти в беспамятстве — от всего происходящего, и от его прикосновений. — Уходи. Я не могу больше, уходи, ради всего святого, я больше не выдержу, мне плохо, уходи!
   Гурьев взял её лицо в ладони и стал сцеловывать с него солёную влагу, шепча всякий ласковый вздор. Ирина положила руки ему на плечи, потом обняла за шею, и тогда Гурьев снова поцеловал её в губы. И они шевельнулись, отвечая. Оторвавшись от неё и восстановив дыхание, Гурьев тихо спросил:
   — А теперь? Лучше?
   — Да. Да. Да. Да, мой хороший, да, Яшенька, да!
   — Ты придёшь?
   — Приду.
   — Я буду ждать.
   — Я приду. — Мне страшно даже подумать о том, что случится, если я приду, промелькнуло у Ирины в голове, но я приду. — Это… сон, да?
   — Нет. Это наяву, — Гурьев улыбнулся.
   — Тогда… тогда… ещё…
   Звонка на следующий урок они не услышали.
 

* * *

 
   Ирина пришла к порогу Манежа в половине шестого. И долго рассматривала Гурьева из-за колонны, наивно полагая, что он не замечает её. Сейчас он показался ей старше, чем обычно. Какой он красивый, снова подумала Ирина, это просто ужас, невозможно, чтобы мальчик, чтобы мужчина был таким. Это же страшно, — просто смотреть на него можно бесконечно. Интересно, что он знает об этом? Глаза… Волосы… Руки… Я…
   Гурьев очень старательно прикидывался, и она даже ничего не заподозрила. А он… Он не торжествовал, нет. Просто у него всё звенело внутри.
   Когда она решилась, наконец, появиться, и подошла, Гурьев, улыбаясь, протянул ей букет:
   — Здравствуй.
   — Здравствуй. Спасибо, — Ирина взяла розы и поднесла близко-близко к лицу, — их лепестки на мгновение отразились в её глазах. — Это же уйму денег стоит, наверное?
   Гурьев, по-прежнему улыбаясь, пожал плечами и промолчал. Конечно, для Ирины, с её зарплатой в пятьдесят шесть рублей на ставку трёшка была целым состоянием, и он прекрасно это понимал. Но для него-то, при месячном куше в несколько тысяч?! Слава Богу, подумал Гурьев, что Ире всё это и в страшном сне не приснится. А ведь придётся ей и рассказать когда-нибудь. Хоть немного, но придётся.
   — Куда мы сейчас?
   — Смотреть Москву. Я же обещал.
   Они бродили по городу едва ли не до полуночи. Ирина слушала Гурьева, как заколдованная: он столько знал о Москве, — Москве живой, настоящей, — обо всех её улочках, площадях, тупичках, домах, парках, разных потаённых местах. Казалось, каждый камень мостовой, каждое дерево, каждый кирпич кладки прошли через его руки. Это было удивительно и чудесно, и Ирина поняла, что и сотая доля известных ему больших и маленьких секретов и тайн города и мира была ей неведома до сих пор. Они колесили по столице на дребезжащем трамвайчике, добираясь аж до Черкизово. И когда они вернулись к центру, на Бульварное кольцо, и дошли до Тверского пешком, Ирина, в изнеможении опускаясь на скамейку, взмолилась:
   — Всё, Яшенька, я больше не могу… У меня сейчас лопнет голова и отвалятся ноги! Ты что, совсем не устал?
   — Нет.
   — А я — ужасно. Оставь что-нибудь на следующий раз, ладно?
   — Я ещё ничего не рассказал.
   — Да?! Ну, знаешь! По-моему, ты можешь легко историю преподавать. В университете.
   — Я подумаю об этом, — серьёзно кивнул Гурьев, пряча улыбку. — Немного опасно преподавать историю. Она ведь ничему не учит. Литература — куда изящнее. Не так ли?
   — Ужас, — Ирина вздохнула. — Тебе, должно быть, очень скучно в школе, нет?
   — Нет. Мне любопытно. Я, в общем-то, неплохо отношусь к людям. К ребятам, к учителям. Ну, в общем. Есть, конечно, отдельные персонажи, которые мне не слишком приятны. Но это эпизоды. И потом, в школе есть ты.
   — Яшенька…
   — Тебе трудно называть меня, как я прошу?
   — Нет. Но… Тебе не нравится твоё имя?
   — Просто все, кто мне дороги, зовут меня — Гур. И мне это нравится.
   — Ладно. Хорошо. И я буду. А кто научил тебя… так целоваться?
   — Как?
   — Вот… так.
   — Долгая история.
   — Ну и ладно. Не говори, если не хочешь, — Ирина вздохнула. Ей очень хотелось его спросить, но, конечно же, не решилась.
   Зато он сделал это сам:
   — Были, Ириша. В ответ на твой невысказанный вопрос.
   Это было сказано так… Без бахвальства, понятного и извинительного в его возрасте. Во всяком случае, Ирина была готова извинить ему это. И не только это. Но — так?! Она онемела.
   — И? — ревниво спросила, стараясь, чтобы прозвучало кокетливо. Она догадывалась уже, пусть и не очень твёрдо, что Гурьев понимает гораздо больше, чем следует понимать мальчику… юноше шестнадцати лет. Гораздо, гораздо больше. Просто не собиралась так уж легко сдаваться. — Много?
   — Нет. Дело не в количестве и не в разах, Ириша, — и, увидев, как она заливается краской, обнял её за плечи: — А ты?
   — Что — я? — изумилась Ирина, не делая, впрочем, никакой попытки высвободиться.
   — Ты — была?
   — Я?! Где?
   — Не где, а с кем.
   — Я? Ты хочешь… Ты имеешь ввиду… С мужчиной?!
   — Нет, — Гурьев смотрел на неё без тени улыбки. — С женщиной.
   Ирина глядела на него, слыша, как пульс гулко стучит у неё в висках. А Гурьев засмеялся — тихо, ласково, совсем-совсем не обидно. И вдруг привлёк её к себе:
   — Ты сама девчонка ещё, — с какой-то странной, невероятной нежностью проговорил Гурьев. Ну, не может, не может мальчик так чувствовать, ужаснулась Ирина. Так не бывает просто! — Да тебе самой ещё впору за партой сидеть.
   Ирина положила голову ему на плечо:
   — Да. Это точно. Я полная идиотка. Надо же придумать такое — с собственным учеником! Я совершенно рехнулась, слышишь, Гур, это же…
   Он не дал Ирине закончить тираду, закрыв ей рот поцелуем. И снова — её пальцы в его волосах, её лёгкое, прерывающееся дыхание, от звука которого сладко сжимается сердце.
   — Ты представляешь, что будет, когда в школе про нас узнают?
   — Ничего.
   — Но они же узнают.
   — Пускай.
   — Они всегда всё узнают. Я не могу не смотреть на тебя. Мне очень нравится смотреть на тебя, очень!
   — Я тебя люблю.
   — Не надо, — шёпотом, краснея опять, проговорила Ирина.
   — Не надо — что?
   — Не надо… Так часто. А то я… привыкну.
   — Привыкай, — Гурьев наклонился к ней и легко дотронулся губами до её губ. — Привыкай, потому что так правильно.
   — Когда я тебе надоем, скажи мне сразу. Ладно? Пожалуйста. Я просто не переношу, когда врут и изворачиваются.
   — Не говори, пожалуйста, глупостей, — его рука легла Ирине на затылок, и она почувствовала, как ноги делаются ватными и горячими.
   — Это не глупости. Я просто хочу… Я хочу, чтобы не было никаких недомолвок, никакого притворства, я боюсь этого больше всего, понимаешь?
   — Да. И, тем не менее, это глупости.
   — Глупости?
   — Конечно.
   — Значит, я глупая.
   Господи, Господи, подумала Ирина. Господи Боже мой, Гур, если бы ты знал, как здорово быть глупой, — с тобой. Только с тобой, понимаешь? Слушать тебя и понимать, какая я дура невозможная, и от счастья становиться еще глупее…
   — Ты и вправду у меня дурочка, Иришка, — Гурьев погладил девушку по волосам и улыбнулся.
   — У тебя?!
   — У меня.
   — Действительно, — Ирина вздохнула и опустила голову. — Действительно. Я совершенная дурочка, но мне ни капельки не стыдно. Это оттого, что я…
   — Что ты — у меня. И это здорово.
   — Ты думаешь?
   — Уверен. Вот совершенно.
   Какой ужас, подумала Ирина без всякого страха. Какой ужас. Как могло со мной такое произойти? А с ним? Неужели это всё не сон?!
   Раскатистый перезвон трамваев сделался реже. Словно истончился, подобно апрельскому утреннему ледку на поверхности луж. Ирина поднялась со скамейки, поправила юбку:
   — Проводи меня до остановки, поздно… У меня завтра первый урок.
   — Почему только до остановки?
   — Так… Тебе же ещё домой ехать.
   — Рассказывай.
   — Что?
   — Ира, — Гурьев покачал головой. — Рассказывай. Я весь — внимание.
   — Гур!
   — Я уже шестнадцать лет Гур. Давай-давай, говори, зайчишка.
   — Я не зайчишка. Я же не за себя… Ох!
   — Ну, продолжай, продолжай. Зайчишка.
   — Ладно, — у Ирины вырвался долгий вздох. — У нас сосед есть такой, Колька Силков. Настоящий бандит. Всё время с финкой ходит. Его даже участковый милиционер побаивается!
   — Ай-яй-яй, — Гурьев прищёлкнул пальцами в воздухе — так неожиданно громко, что Ирина непроизвольно вздрогнула. — С финкой, да? Какой кошмар. Просто с ума сойти.
   — Не паясничай. Он действительно бандит. У него шайка целая…
   — Час от часу не легче, — Гурьев всплеснул руками. — Ещё и шайка. И что?
   — Он… поклялся, что никого ко мне не подпустит. И не подпускает! Как будто я его собственность!
   — Кошмар, кошма-а-а-р, — Гурьев широко раскрыл глаза и прижал тыльную сторону ладони ко рту. Вобрал голову в плечи и, затравленно озираясь, шмыгнул носом. Потом заглянул под скамейку. — Странно. Нет никого, а я уж подумал, — Он выпрямился и с весёлым удивлением посмотрел на девушку. — Иришка, ты, наверное, и в самом деле утомилась. Колька, шайка, лейка, клятвы на крови, марьинорощинские страсти. Поехали домой. Действительно поздно.
   — Это гораздо серьёзнее, чем ты думаешь!
   — Ну, будет, будет. Идём.
   — Ты хочешь, чтобы мы поругались?
   — О? — изумился Гурьев.
   Ирина снова обмерла — это было произнесено так! Такое взрослое, совершенно настоящее взрослое — мужское — изумление. Не наигранное, такое не сыграешь, Ирина почувствовала это спинным мозгом, печёнкой, — но демонстративное. Специально для маленькой девочки. Расставляющее всё по местам. Окончательно. Раз и навсегда. Ей стало жутко. И хорошо.
   — Ира. — Гурьев устало опустил веки. Может, он и хотел рыкнуть, как следует, но, видно, передумал. Или только сделал вид, что хотел? В следующий миг его голос зазвучал тихо, увещевающе-ласково: — Ира, ну, это же несусветная глупость. Ты даже не представляешь себе, какая это дичь. Ты всерьёз полагаешь, что я отпущу тебя одну в первом часу ночи только из-за того, что какой-то псих-сосед с ножом караулит твою дверь? А если он тебя приревнует к телеграфному столбу?! Ты ведь понимаешь, что это чушь собачья, не так ли?
   — Не ругайся. Я боюсь за тебя.
   — Всё, Ириша. Всё. И вообще, мы поедем не на трамвае, а на извозчике. Вот и он, кстати.
   Гурьев поднял руку, тормозя экипаж. Когда пролётка остановилась, он сделал приглашающий жест:
   — Прошу!
   — Ненормальный! Во двор я тебя всё равно не пущу!
   — Там видно будет, — Гурьев назвал адрес.
   Дорогой Ирина молчала, украдкой поглядывая на него. Возле дома они сошли, и Гурьев отпустил извозчика. Девушка упёрлась ладонью Гурьеву в грудь и легонько оттолкнула его от себя:
   — Дальше я сама.
   — Да, как же, — он подхватил Ирину на руки, словно она не весила ничего.
   — Сейчас же прекрати, слышишь?! Немедленно! Отпусти меня! Яша! Гурьев! Гур! Отпусти сейчас же! Я кому сказала?! Ну Гур, ну пожалуйста же!
   — Спокойно. Вопрос на контроле.
   Во дворе он осторожно поставил Ирину на землю:
   — Ну, что? — Гурьев улыбнулся. — Дурочка моя, я тебя люблю. Иди домой. Завтра я возьму билеты, сходим в Большой, на балет. А в воскресенье поедем в Архангельское. Или в Кусково, как захочешь. Сейчас я тебя ещё один долгий разочек поцелую и отпущу. Идёт?
   — Нет. Здесь не надо.
   — Опять?!
   — Да. Смотри!
   Ему не нужно было смотреть — он и так видел. Состроив обречённую мину на лице, Гурьев громко и печально вздохнул. Шевеление в беседке посередине он определил, едва они с Ириной вышли аркой во двор. Просто не хотел пугать Ирину, понадеявшись, что у коблы достанет мозгов не лезть к нему под окнами соседей и при девушке. Но, похоже, эти рыла чувствовали себя здесь хозяевами. Теперь они покинули свою беседку-берлогу, где только что бренчали на расстроенной гитаре и гнусавили какие-то нескладушки с претензией на звание городских романсов. Гурьев вздохнул, воздел очи горе и одним движением переставил девушку себе за спину. Кобла приблизилась:
   — Нагулялисси? — один из парней увесисто сплюнул и смерил Гурьева взглядом, исполненным приблатнённой неги и лени. — Ирка, хиляй домой. Ща с этим разговор бует!
   Гурьев стеклянно улыбнулся:
   — Во-первых, исполать вам, добры молодцы. А во-вторых, не Ирка, а Ирина Павловна. Как можно чаще и с поклоном.
   — Ты хто такой?! — вскинувшись, оскалился парень и загнул пальцы веером. — Ты грамотный, да, фраер?! А вот это ты видал?!. — перед носом Гурьева мелькнул блестящий клинок длиной в полторы ладони.