Страница:
— Жениться тебе надо, реб Янкель. Давай, сосватаем тебя. Вот Дина, Арона дочка, чем тебе не невеста?
— Я внимательно изучаю этот вопрос, ребе, — расплылся в улыбке Гурьев. — Но множить ряды несчастных женщин никак не входит в мои планы. Я жуткий негодяй, ребе. Но всё-таки — не до такой степени.
— Нельзя перелюбить всех женщин, Янкеле, сынок. Ты сгоришь.
— Зато посвечу, ребе.
— Она, конечно же, не еврейка.
— Ну, вот ещё. Нет, разумеется. А разве благочинный, отец Дионисий — да будет благословенна память о праведнике — был евреем, ребе?
— Откуда ты знаешь, реб Янкель? — прокашлявшись, спросил раввин.
— Я многое знаю, реб Ицхок, — усмехнулся Гурьев. — Так как? Документы у неё в полнейшем порядке.
— Я похлопочу, реб Янкель. Завтра зайдёшь?
— Обещал — буду, ребе. До свидания.
Он направился в пустую школу, где дожидались Даша, Шульгин и оба мальчишки. Гурьев продолжал заниматься со всеми троими — по-прежнему считал это необходимым. Он смотрел на них… Чем дальше, тем меньше нравится мне наш иезуитский план, товарищ Городецкий, думал он. Этих я заслоню. Натаскаю, научу. Других тоже, — немногих. Так мало их будет, Варяг. Не нравится мне всё это, Варяг, на самом-то деле. Но другого-то нет?! И возможно ли другое, вообще?
— Яков Кириллыч. А мы в поход пойдём?
— Я, кажется, обещал, — вскинул брови Гурьев. — Что за брожение в рядах?
— Ну… Это вот… С Дашкой.
— Если я сказал «да» — это значит «да», — не мигая, глядя мальчикам в глаза, тихо проговорил Гурьев. — Не «может быть». Не «смотря по обстоятельствам». Да — это да. А нет — это нет. Этим отличается мужчина от тряпки. Понятно?
— Понятно, Яков Кириллыч.
— Это радует, — только теперь Гурьев позволил себе улыбнуться. — Вперёд, бойцы.
Отпустив Степана и Федю, он отправился сопровождать Дашу — опять в компании Дениса. У калитки, отправив Дашу в дом, сказал Шульгину, глядя в сторону:
— За девочку головой отвечаешь. Вместе с Кошёлкиным. Понял?
— Понял. Ты чего?
— У меня дела, Денис.
— А куда… Ох. Виноват, командир.
— Помилован, — Гурьев потрепал Шульгина по руке направился к мотоциклу.
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Сталиноморск. 9 сентября 1940
— Я внимательно изучаю этот вопрос, ребе, — расплылся в улыбке Гурьев. — Но множить ряды несчастных женщин никак не входит в мои планы. Я жуткий негодяй, ребе. Но всё-таки — не до такой степени.
— Нельзя перелюбить всех женщин, Янкеле, сынок. Ты сгоришь.
— Зато посвечу, ребе.
— Она, конечно же, не еврейка.
— Ну, вот ещё. Нет, разумеется. А разве благочинный, отец Дионисий — да будет благословенна память о праведнике — был евреем, ребе?
— Откуда ты знаешь, реб Янкель? — прокашлявшись, спросил раввин.
— Я многое знаю, реб Ицхок, — усмехнулся Гурьев. — Так как? Документы у неё в полнейшем порядке.
— Я похлопочу, реб Янкель. Завтра зайдёшь?
— Обещал — буду, ребе. До свидания.
* * *
Он направился в пустую школу, где дожидались Даша, Шульгин и оба мальчишки. Гурьев продолжал заниматься со всеми троими — по-прежнему считал это необходимым. Он смотрел на них… Чем дальше, тем меньше нравится мне наш иезуитский план, товарищ Городецкий, думал он. Этих я заслоню. Натаскаю, научу. Других тоже, — немногих. Так мало их будет, Варяг. Не нравится мне всё это, Варяг, на самом-то деле. Но другого-то нет?! И возможно ли другое, вообще?
— Яков Кириллыч. А мы в поход пойдём?
— Я, кажется, обещал, — вскинул брови Гурьев. — Что за брожение в рядах?
— Ну… Это вот… С Дашкой.
— Если я сказал «да» — это значит «да», — не мигая, глядя мальчикам в глаза, тихо проговорил Гурьев. — Не «может быть». Не «смотря по обстоятельствам». Да — это да. А нет — это нет. Этим отличается мужчина от тряпки. Понятно?
— Понятно, Яков Кириллыч.
— Это радует, — только теперь Гурьев позволил себе улыбнуться. — Вперёд, бойцы.
Отпустив Степана и Федю, он отправился сопровождать Дашу — опять в компании Дениса. У калитки, отправив Дашу в дом, сказал Шульгину, глядя в сторону:
— За девочку головой отвечаешь. Вместе с Кошёлкиным. Понял?
— Понял. Ты чего?
— У меня дела, Денис.
— А куда… Ох. Виноват, командир.
— Помилован, — Гурьев потрепал Шульгина по руке направился к мотоциклу.
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Гурьев к одиннадцати прибыл в школу, очень надеясь прожить сегодняшний день как-нибудь без приключений. Потому что ему нужно было хотя бы час посидеть в полной тишине, сосредоточиться, как следует, и подумать, как жить дальше со всеми вновь открывшимися обстоятельствами. И мышцы размять. Но вместо физзарядки и последующей нирваны ему прямо в руки свалилась напуганная едва ли не до полной невменяемости и зарёванная Широкова.
— Яков Кириллыч! Яков Кириллыч!
— Ну-ну-ну, дорогуша. Не нужно плакать, нужно успокоиться и всё рассказать доброму волшебнику товарищу Гурьеву. Пойдём-ка.
Так, незаметно перейдя на «ты», Гурьев увлёк Татьяну вниз, в шульгинскую каморку, уже чисто до стерильности прибранную и превращённую в школьный филиал «штаба». Денис вопросов не задавал и испарился мгновенно.
Что-то случилось, с беспокойством подумал Гурьев. С мужем что? Или с родственниками? В соответствии со сведениями из личного дела, у Татьяны имелся старший брат, какой-то чиновник флотского наркомата, проживающий с женой и двумя детьми в Москве, и младшая сестрица Наденька, студентка третьего курса ИФЛИ[77]. Сейчас прокачаем, решил он.
Он, в общем-то, хорошо понимал, что представляет собой Татьяна. Незлая, даже неглупая, но легкомысленная и не обременённая твёрдыми моральными устоями молодая, приятная, полная жизни симпатичная советская дамочка. В меру образованная, в меру воспитанная, жадная до удовольствий и приходящая в совершеннейший ужас каждый раз, когда за эти удовольствия приходится расплачиваться. Кокетка, вертихвостка и болтушка, она нужна была Гурьеву именно такой. Такая горячая и ласковая машинка для совокуплений. Очень, очень нужная ему вещь, на самом деле. Не столько для себя, сколько для целевого использования с умыслом и по прямому назначению. Как бы не сорвалось это всё, подумал Гурьев. Что ж ты так рыдаешь-то, дорогуша? Неужели и впрямь что-нибудь нехорошее случилось?
Он влил в стучащую зубками по краю стакана Танечку полбутылки неведомо как оказавшегося среди Денисовых запасов «Боржома», прежде чем добился более или менее внятного повествования. А добившись, вовсе не обрадовался. Вот совершенно.
Из рассказа Татьяны выяснилось, что брата вместе с женой забрали, детей отправили в детприёмник, а Наденька, вернувшись с дачи одного из своих сокурсников, где отмечался весёлый день рождения в компании не менее весёлых молодых людей, обнаружила опечатанную квартиру. Ни вещей, ни документов. Прослонявшись чуть ли не сутки на улице под дождём, промокнув, оголодав, замёрзнув и насмерть перепугавшись, Надя попала в больницу с тяжелейшим двусторонним воспалением лёгких. Где, как понял Гурьев, жить ей осталось… Мало осталось, подумал он.
— Как ты узнала? — метнул Гурьев желваки по щекам.
— Во-о-от…
Всхлипывая, Татьяна протянула ему серый тетрадный листок в косую линейку, исписанный дрожащим, совсем неженским почерком. Даже если учесть, что девочка больна и напугана, почерк всё равно занимательный, подумал Гурьев, мгновенно впитывая в себя текст. Не детский почерк и не дамский. И слог ничего. Как интересно. Далеко яблочко закатилось.
— Когда получила? — быстро спросил он.
— У-у-утром…
Ох, да жива ли ещё, совсем расстроился Гурьев. Отёк — дело быстрое.
— Яков Кириллыч! Что, что мне делать?! Я знала, я знала… Господи, неужели Костя — враг?! Этого же просто не может быть! Ну да, он ездил в Италию, что-то с заказами для флота, он мне ещё весной рассказывал, неужели его там завербовали в шпионы?! Боже, Боже, какой ужас, какой ужас, что же мне делать?! Это ведь теперь придётся в анкетах всё писа-а-а-ать…
Рот у Татьяны некрасиво распустился, она самым натуральным образом взвыла. Гурьев сморщился, будто лимон раскусил, прикрыл глаза и чуть наклонил голову. Ясно, на сестру и племянников наплевать тебе, поблядушечка ты моя сладенькая, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Главное, чтобы анкета была чистенькая. Ну, я тебе устрою. Он не больно, но довольно звонко и чувствительно съездил Широковой по щеке:
— А ну, замолчи, дура, — рыкнул Гурьев. — Враг, не враг, шпион, не шпион… Какая, к чёрту, разница?! Ты думаешь, брошку вот эту, — он ткнул пальцем в камею на высокой и соблазнительной Татьяниной груди, — твой хахаль-чекист на раскопках раздобыл? Нет, дорогуша. Во время обыска в карман прибрал. А потом перед тобой ухаря состроил. С уклоном в археологию. Сними, Таня. Нехорошо краденое носить.
Ему не стоило так её прессовать. Просто по поводу этой злосчастной камеи возникли у него ассоциации вполне личного свойства. И ему не нужно было, чтобы она помчалась с этим письмом в «контору» — каяться и отмежёвываться. Неважно, пользует её кто-нибудь там или нет.
Такой поворот беседы произвёл должное воздействие на Татьяну. Она поперхнулась, побледнела и вытаращилась на Гурьева:
— Вы… Я… Як… Як…
— Уймись, сказал, — прошипел Гурьев и, взяв Татьяну за лицо, встряхнул хорошенько. — Марш домой сию секунду. И сиди, я скоро приду. Не вздумай ходить никуда. Муж где?
— А… В ко… В ко-о… в командиро-о-о-в-в-ке…
Приезжает муж из командировки, и видит… Гурьев чуть заметно усмехнулся. Просто анекдот. Совершенно по заказу.
— Пошла.
— У… Уро-о-о-оки…
— Марш домой, кому говорю!!!
Татьяна, подстёгнутая его рёвом, как кнутом, подпрыгнула и вылетела вон, получив напоследок от Гурьева здоровенный шлепок по аппетитной, чуть-чуть рыхловатой — на его взыскательный вкус — корме. Через пару секунд дверь открылась, и появился недоумевающий Шульгин:
— Что случилось-то?
— Брата у Таньки взяли, в Москве, — вздохнул Гурьев, доставая папиросы, зажигалку и спокойно закуривая. — Ну, ничего. Всё как-то складывается.
— Складывается?! Ты… Ты офуел, что ли, Кириллыч?!
Гурьев посмотрел на Шульгина так, что Дениса прошиб холодный цыганский пот.
— У меня много дел, боцман, — тихо проговорил Гурьев, с силой выдыхая дым через ноздри. — Некоторые из них будут приводить тебя в полный щенячий восторг, а некоторые не будут нравиться. Кое-какие совсем не будут. Вот совершенно. Но придётся терпеть, боцман. Понял?
Денис некоторое время смотрел на улыбающегося, как на рекламном плакате, Гурьева. Потом вздохнул:
— Чего не понять.
— Вот и хорошо, — кивнул Гурьев. — Денис. Пожалуйста. Ты мне нужен. Пожалуйста. Я не могу объяснять. Это просто невозможно. Просто поверь. Пожалуйста.
— Ладно, чего там, — оттаивая и гордясь доверием, улыбнулся своей невероятной детской улыбкой Шульгин. — Я ж за тебя беспокоюсь-то! Звереешь!
— Что у Таньки с мужем за проблемы?
— Это не у неё с ним. Это у него с ней, — вздохнул Денис. — Да Васька, похоже, махнул рукой давно. Они друг друга стоят, скажу тебе, командир. А что?
— Ты продолжай, продолжай. А как же борец за соцнравственность товарищ Маслаков?
— У неё это. Ну, в общем…
— Денис. Ты что, слова позабыл? — улыбнулся Гурьев.
— Щас вспомню, — зловеще пообещал Шульгин. — Ты не лезь в это говно, Яшка. Это говно…
— Дальше.
— Коновалов её на фую вертит. Понял?! Не лезь!
— Старший лейтенант госбезопасности Коновалов Николай Власьевич, — улыбнулся опять Гурьев. — Восьмого года рождения, член ВКП (б) с тридцатого, в органах с тридцать восьмого, до этого на комсомольской и партийной работе. Партийных взысканий не имеет, морально устойчив. Женат, сын шести лет. Жена, Коновалова Таисья… А, неважно. Что, Денис?
— Кириллыч, — потрясённо выдохнул Шульгин. — Заходи, кума, любуйся! Что ж ты за зверь такой?!
— Я разберусь. Сходи, пожалуйста, шепни нашей любимой Аннушке, что Танька заболела. Мне нужно пять минут подумать в полном одиночестве.
Денис кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел.
Думать Гурьев не собирался. Вместо этого он вытащил из сейфа чемоданчик с «Касаткой» и, не мешкая, вызвал Городецкого. К счастью, тот сразу ответил, и Гурьев коротко изложил проблему.
— Забери её, Варяг, если жива ещё. Очень мне почерк понравился.
— Что тебе далась какая-то девчонка?!
— Секретарь. Каждый человек на вес золота. Если это наш человек.
— А если нет? Ладно. Я посмотрю. Твоё чутьё… Ладно. Жди звонка. Ещё что-нибудь?
— Да. Покопай на одного человечка. Рыжухин Николай Протасович, не числился ли такой типус в конторе где-нибудь года до тридцать четвёртого. Это может быть и не настоящее имя, ты уж извини.
— Вот уж служба, так уж служба, — проворчал Городецкий. — У тебя всё в цвет?
— Да.
— А вот нет, — в голосе Городецкого прозвучало беспокойство. — Дальше.
— Атаман местный. Серьёзная фигура, Варяг. Без подготовки мне его не взять.
— Та-а-а-к… Выкладывай.
Когда Гурьев закончил, Городецкий тихо выругался:
— Ясно. А чего тебе с ним возиться? Возьми да сактируй его к едрене фене. Может, чистильщиков прислать?
— Нельзя, Варяг. Пока что — нельзя. Есть целый ряд процедурных нюансов.
— То есть?
— Нельзя, — с нажимом повторил Гурьев.
Городецкий некоторое время молчал, видимо, прислушиваясь, а когда заговорил, голос его звучал совершенно по-другому:
— Что… Опять?!
— Я не знаю. Да или нет, я должен быть уверен.
— Нет. Ну, этого же просто не может быть.
— Я знаю, — Гурьев вздохнул. — Ты не подпрыгивай раньше времени, секретарь. Надо всё проверить, как следует. И если, как говорят в Одессе, «таки да», нужно быть готовым.
— К такому подготовишься… Ф-фу, — выдохнул в трубку Городецкий. — Твою мать, твою мать, твою мать. Гур, ты смотри, как липнет к тебе всякая гадость! Во что ты влез опять?!
— Ну да, ну да, — вздохнул Гурьев. — Я скоро тебе подробности доложу. Но вот не сейчас прямо. Веришь ли, нет ли.
— Добро. Я пришлю сведения, как только что-то будет. До связи, Гур.
Гурьев закрыл чемоданчик с телефоном, убрал его обратно в сейф и вышел из шульгинского «кабинета». Вот теперь я точно разомнусь, подумал он. Потому что предстоит мне сегодня весёленький вечерок.
Закончив тренировку, он ополоснулся холодной водой в умывальнике, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и вернулся в каморку к Шульгину, снова вынул чемодан с телефоном. Индикатор заряда батарей был ещё полон, а красная лампочка пропущенного вызова тревожно мигала. Гурьев набрал Городецкого.
— Где ты шлялся?!
— Извини, Варяг.
— Ничего, — пробурчал Городецкий. — Какие у меня дела-то? Подожду. Песталоцци!
— Я извинился, нет?
— Проехали. Девочку я забрал.
— Сам забрал?
— Ну, а кому ещё твои личные поручения выполнять, Макаренко?! — рявкнул Городецкий. — Ладно. Плоха девочка. Совсем плоха. В санчасти у нас на Базе. Если очухается, велю ей свечку за тебя поставить.
— Там посмотрим. Ты дай команду, пускай поколют ей, плесень эту, флеминговскую.
— Ага. Я дурак, без твоих советов ни за что бы не допёр. Уже, педагог.
— Спасибо, Варяг.
— Спасибо многовато будет. Давай, работай. Ян Амос Коменский.
— Яков Кириллыч! Яков Кириллыч!
— Ну-ну-ну, дорогуша. Не нужно плакать, нужно успокоиться и всё рассказать доброму волшебнику товарищу Гурьеву. Пойдём-ка.
Так, незаметно перейдя на «ты», Гурьев увлёк Татьяну вниз, в шульгинскую каморку, уже чисто до стерильности прибранную и превращённую в школьный филиал «штаба». Денис вопросов не задавал и испарился мгновенно.
Что-то случилось, с беспокойством подумал Гурьев. С мужем что? Или с родственниками? В соответствии со сведениями из личного дела, у Татьяны имелся старший брат, какой-то чиновник флотского наркомата, проживающий с женой и двумя детьми в Москве, и младшая сестрица Наденька, студентка третьего курса ИФЛИ[77]. Сейчас прокачаем, решил он.
Он, в общем-то, хорошо понимал, что представляет собой Татьяна. Незлая, даже неглупая, но легкомысленная и не обременённая твёрдыми моральными устоями молодая, приятная, полная жизни симпатичная советская дамочка. В меру образованная, в меру воспитанная, жадная до удовольствий и приходящая в совершеннейший ужас каждый раз, когда за эти удовольствия приходится расплачиваться. Кокетка, вертихвостка и болтушка, она нужна была Гурьеву именно такой. Такая горячая и ласковая машинка для совокуплений. Очень, очень нужная ему вещь, на самом деле. Не столько для себя, сколько для целевого использования с умыслом и по прямому назначению. Как бы не сорвалось это всё, подумал Гурьев. Что ж ты так рыдаешь-то, дорогуша? Неужели и впрямь что-нибудь нехорошее случилось?
Он влил в стучащую зубками по краю стакана Танечку полбутылки неведомо как оказавшегося среди Денисовых запасов «Боржома», прежде чем добился более или менее внятного повествования. А добившись, вовсе не обрадовался. Вот совершенно.
Из рассказа Татьяны выяснилось, что брата вместе с женой забрали, детей отправили в детприёмник, а Наденька, вернувшись с дачи одного из своих сокурсников, где отмечался весёлый день рождения в компании не менее весёлых молодых людей, обнаружила опечатанную квартиру. Ни вещей, ни документов. Прослонявшись чуть ли не сутки на улице под дождём, промокнув, оголодав, замёрзнув и насмерть перепугавшись, Надя попала в больницу с тяжелейшим двусторонним воспалением лёгких. Где, как понял Гурьев, жить ей осталось… Мало осталось, подумал он.
— Как ты узнала? — метнул Гурьев желваки по щекам.
— Во-о-от…
Всхлипывая, Татьяна протянула ему серый тетрадный листок в косую линейку, исписанный дрожащим, совсем неженским почерком. Даже если учесть, что девочка больна и напугана, почерк всё равно занимательный, подумал Гурьев, мгновенно впитывая в себя текст. Не детский почерк и не дамский. И слог ничего. Как интересно. Далеко яблочко закатилось.
— Когда получила? — быстро спросил он.
— У-у-утром…
Ох, да жива ли ещё, совсем расстроился Гурьев. Отёк — дело быстрое.
— Яков Кириллыч! Что, что мне делать?! Я знала, я знала… Господи, неужели Костя — враг?! Этого же просто не может быть! Ну да, он ездил в Италию, что-то с заказами для флота, он мне ещё весной рассказывал, неужели его там завербовали в шпионы?! Боже, Боже, какой ужас, какой ужас, что же мне делать?! Это ведь теперь придётся в анкетах всё писа-а-а-ать…
Рот у Татьяны некрасиво распустился, она самым натуральным образом взвыла. Гурьев сморщился, будто лимон раскусил, прикрыл глаза и чуть наклонил голову. Ясно, на сестру и племянников наплевать тебе, поблядушечка ты моя сладенькая, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Главное, чтобы анкета была чистенькая. Ну, я тебе устрою. Он не больно, но довольно звонко и чувствительно съездил Широковой по щеке:
— А ну, замолчи, дура, — рыкнул Гурьев. — Враг, не враг, шпион, не шпион… Какая, к чёрту, разница?! Ты думаешь, брошку вот эту, — он ткнул пальцем в камею на высокой и соблазнительной Татьяниной груди, — твой хахаль-чекист на раскопках раздобыл? Нет, дорогуша. Во время обыска в карман прибрал. А потом перед тобой ухаря состроил. С уклоном в археологию. Сними, Таня. Нехорошо краденое носить.
Ему не стоило так её прессовать. Просто по поводу этой злосчастной камеи возникли у него ассоциации вполне личного свойства. И ему не нужно было, чтобы она помчалась с этим письмом в «контору» — каяться и отмежёвываться. Неважно, пользует её кто-нибудь там или нет.
Такой поворот беседы произвёл должное воздействие на Татьяну. Она поперхнулась, побледнела и вытаращилась на Гурьева:
— Вы… Я… Як… Як…
— Уймись, сказал, — прошипел Гурьев и, взяв Татьяну за лицо, встряхнул хорошенько. — Марш домой сию секунду. И сиди, я скоро приду. Не вздумай ходить никуда. Муж где?
— А… В ко… В ко-о… в командиро-о-о-в-в-ке…
Приезжает муж из командировки, и видит… Гурьев чуть заметно усмехнулся. Просто анекдот. Совершенно по заказу.
— Пошла.
— У… Уро-о-о-оки…
— Марш домой, кому говорю!!!
Татьяна, подстёгнутая его рёвом, как кнутом, подпрыгнула и вылетела вон, получив напоследок от Гурьева здоровенный шлепок по аппетитной, чуть-чуть рыхловатой — на его взыскательный вкус — корме. Через пару секунд дверь открылась, и появился недоумевающий Шульгин:
— Что случилось-то?
— Брата у Таньки взяли, в Москве, — вздохнул Гурьев, доставая папиросы, зажигалку и спокойно закуривая. — Ну, ничего. Всё как-то складывается.
— Складывается?! Ты… Ты офуел, что ли, Кириллыч?!
Гурьев посмотрел на Шульгина так, что Дениса прошиб холодный цыганский пот.
— У меня много дел, боцман, — тихо проговорил Гурьев, с силой выдыхая дым через ноздри. — Некоторые из них будут приводить тебя в полный щенячий восторг, а некоторые не будут нравиться. Кое-какие совсем не будут. Вот совершенно. Но придётся терпеть, боцман. Понял?
Денис некоторое время смотрел на улыбающегося, как на рекламном плакате, Гурьева. Потом вздохнул:
— Чего не понять.
— Вот и хорошо, — кивнул Гурьев. — Денис. Пожалуйста. Ты мне нужен. Пожалуйста. Я не могу объяснять. Это просто невозможно. Просто поверь. Пожалуйста.
— Ладно, чего там, — оттаивая и гордясь доверием, улыбнулся своей невероятной детской улыбкой Шульгин. — Я ж за тебя беспокоюсь-то! Звереешь!
— Что у Таньки с мужем за проблемы?
— Это не у неё с ним. Это у него с ней, — вздохнул Денис. — Да Васька, похоже, махнул рукой давно. Они друг друга стоят, скажу тебе, командир. А что?
— Ты продолжай, продолжай. А как же борец за соцнравственность товарищ Маслаков?
— У неё это. Ну, в общем…
— Денис. Ты что, слова позабыл? — улыбнулся Гурьев.
— Щас вспомню, — зловеще пообещал Шульгин. — Ты не лезь в это говно, Яшка. Это говно…
— Дальше.
— Коновалов её на фую вертит. Понял?! Не лезь!
— Старший лейтенант госбезопасности Коновалов Николай Власьевич, — улыбнулся опять Гурьев. — Восьмого года рождения, член ВКП (б) с тридцатого, в органах с тридцать восьмого, до этого на комсомольской и партийной работе. Партийных взысканий не имеет, морально устойчив. Женат, сын шести лет. Жена, Коновалова Таисья… А, неважно. Что, Денис?
— Кириллыч, — потрясённо выдохнул Шульгин. — Заходи, кума, любуйся! Что ж ты за зверь такой?!
— Я разберусь. Сходи, пожалуйста, шепни нашей любимой Аннушке, что Танька заболела. Мне нужно пять минут подумать в полном одиночестве.
Денис кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел.
Думать Гурьев не собирался. Вместо этого он вытащил из сейфа чемоданчик с «Касаткой» и, не мешкая, вызвал Городецкого. К счастью, тот сразу ответил, и Гурьев коротко изложил проблему.
— Забери её, Варяг, если жива ещё. Очень мне почерк понравился.
— Что тебе далась какая-то девчонка?!
— Секретарь. Каждый человек на вес золота. Если это наш человек.
— А если нет? Ладно. Я посмотрю. Твоё чутьё… Ладно. Жди звонка. Ещё что-нибудь?
— Да. Покопай на одного человечка. Рыжухин Николай Протасович, не числился ли такой типус в конторе где-нибудь года до тридцать четвёртого. Это может быть и не настоящее имя, ты уж извини.
— Вот уж служба, так уж служба, — проворчал Городецкий. — У тебя всё в цвет?
— Да.
— А вот нет, — в голосе Городецкого прозвучало беспокойство. — Дальше.
— Атаман местный. Серьёзная фигура, Варяг. Без подготовки мне его не взять.
— Та-а-а-к… Выкладывай.
Когда Гурьев закончил, Городецкий тихо выругался:
— Ясно. А чего тебе с ним возиться? Возьми да сактируй его к едрене фене. Может, чистильщиков прислать?
— Нельзя, Варяг. Пока что — нельзя. Есть целый ряд процедурных нюансов.
— То есть?
— Нельзя, — с нажимом повторил Гурьев.
Городецкий некоторое время молчал, видимо, прислушиваясь, а когда заговорил, голос его звучал совершенно по-другому:
— Что… Опять?!
— Я не знаю. Да или нет, я должен быть уверен.
— Нет. Ну, этого же просто не может быть.
— Я знаю, — Гурьев вздохнул. — Ты не подпрыгивай раньше времени, секретарь. Надо всё проверить, как следует. И если, как говорят в Одессе, «таки да», нужно быть готовым.
— К такому подготовишься… Ф-фу, — выдохнул в трубку Городецкий. — Твою мать, твою мать, твою мать. Гур, ты смотри, как липнет к тебе всякая гадость! Во что ты влез опять?!
— Ну да, ну да, — вздохнул Гурьев. — Я скоро тебе подробности доложу. Но вот не сейчас прямо. Веришь ли, нет ли.
— Добро. Я пришлю сведения, как только что-то будет. До связи, Гур.
Гурьев закрыл чемоданчик с телефоном, убрал его обратно в сейф и вышел из шульгинского «кабинета». Вот теперь я точно разомнусь, подумал он. Потому что предстоит мне сегодня весёленький вечерок.
Закончив тренировку, он ополоснулся холодной водой в умывальнике, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и вернулся в каморку к Шульгину, снова вынул чемодан с телефоном. Индикатор заряда батарей был ещё полон, а красная лампочка пропущенного вызова тревожно мигала. Гурьев набрал Городецкого.
— Где ты шлялся?!
— Извини, Варяг.
— Ничего, — пробурчал Городецкий. — Какие у меня дела-то? Подожду. Песталоцци!
— Я извинился, нет?
— Проехали. Девочку я забрал.
— Сам забрал?
— Ну, а кому ещё твои личные поручения выполнять, Макаренко?! — рявкнул Городецкий. — Ладно. Плоха девочка. Совсем плоха. В санчасти у нас на Базе. Если очухается, велю ей свечку за тебя поставить.
— Там посмотрим. Ты дай команду, пускай поколют ей, плесень эту, флеминговскую.
— Ага. Я дурак, без твоих советов ни за что бы не допёр. Уже, педагог.
— Спасибо, Варяг.
— Спасибо многовато будет. Давай, работай. Ян Амос Коменский.
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Мне надо перестать метаться, это не дело, сердито подумал Гурьев. Мне необходимо утрясти всё. Это просто смешно. Я похож на какого-то доисторического шамана, — увешанный амулетами, бегаю с мечем наперевес по советскому курортному городу на пороге пятого десятилетия двадцатого века. Это же просто немыслимо, как Рэйчел го… Господи. Рэйчел.
Перед тем, как войти в подъезд к Татьяне, Гурьев остановился и с раздражением окинул взглядом здание. Ну, понятно, собрали всю местную советскую «знать» в одном месте, чтобы легче было прореживать ряды. Это правильно. Только неужели не ясно, что в списках целей штабов вероятного противника, особенно штабов авиационных, такой вот домик — мишень номер один?! Две-три крупнотоннажные бомбы — и всё. Заходи, кума, любуйся, как говорит наш дорогой боцман. Вредители, как есть вредители, вздохнул Гурьев. Ни ума, ни фантазии. Слава Богу, что Чердынцев в элиту не вышел. Хорошо, Танечка. Интересно, квартирку ты передком заработала или как?
Он поднялся на этаж, позвонил в дверь. Ему пришлось подождать, пока Татьяна дошлёпала до двери.
— Кто там? — полузадушенно спросила Широкова.
— Свои, Танюша.
Защёлкали замки и задвижки, — раз, два, шпингалет, цепочка. Хорошо прячутся слуги народа, есть, видать, что прятать, подумал Гурьев. Дверь распахнулась. Татьяна открыла рот, а Гурьев, широко и ослепительно улыбнувшись, тут же ей его закрыл — своим.
Он отпустил Татьяну только того, как она перестала даже стонать и вскрикивать — только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.
Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего сколько-нибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами — это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников что-то там не ладилось — звонки с «Касатки» на телефоны проходили, а наоборот — нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния — тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, что дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, — чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего. Вот совершенно.
Он вернулся в спальню и прилёг рядом с Татьяной. Неплохо, для первого раза вовсе даже недурно, усмехнулся он. Ничего, сладенькая, ты у меня не только судорожно подмахивать научишься. Многому ты у меня научишься, дорогуша, так, что благодарить ещё меня станешь. Он заложил руки за голову и закрыл глаза. Что, завил горе верёвочкой? Чем больше баб, хороших и разных, тем хуже мне делается от этого, зло подумал Гурьев. Давно следовало бы понять. Ты была права, Рэйчел. Колдунья моя, Рэйчел. Ни с кем, никогда и нигде. Ничего не чувствую. Вообще ничего. И ещё тут это маленькое диво и чудо. «Это — как будто болезнь…» Ох, болен я, болен, Дашенька. Так болен, дивушко. Господи. Рэйчел. Кто гладит сейчас тебя по волосам, Рэйчел? Кто смотрит в твои волшебные, безбрежные, как море и как небо, глаза, в которых тонешь, не успев даже позвать на помощь? Кому ты кладёшь голову на плечо, — медленно-медленно, с такой улыбкой, что останавливается сердце? Чьи ладони скользят по твоей коже? Чьи губы дрожат, подчиняясь сумасшедшей, восхитительной пляске твоих губ? Чей язык обвивается вокруг твоего языка? Кто целует твою шею, когда ты запрокидываешь голову, когда… Нет, нет, я всё знаю. Никого нет — и не будет. Я так тебя знаю, девочка моя, родная моя. Это я себя так накручиваю, чтобы… Клин клином. А не работает, не работает. Я знаю. Не работает. И не заработает. Рэйчел. Ну, пожалуйста. Это же невозможно. Отпусти меня, Рэйчел. Пожалуйста, Рэйчел. Я не могу больше. Ты меня отпустишь когда-нибудь?! Прошу тебя, Рэйчел. Я больше не могу. Честное слово. Что же это такое?! Мне не нужно было уезжать, ты права. Всё, что у нас есть, — это здесь и сейчас. Там и тогда. Там и тогда было моё «здесь и сейчас». Ты, Рэйчел. Это и есть моя жизнь. Моя настоящая жизнь. А я… Ох, нет. Нет. Я бы не смог. Просто сидеть там — я бы не смог. Потому что есть долг. И есть Родина. Они просто есть, и всё. Как и ты. Хотя, может быть, оттуда я бы смог ещё больше? Нет. Нет, конечно же. Там… Прости меня, Рэйчел. Оставь меня, ангел мой. Я не могу больше.
Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.
Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:
— Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?
— Яша… Как же это?
— Как — что?!
— Ну… быстро…
— У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно — то медленно, — Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: — Медленно и печально. Поняла, лошадка?
— Поняла, — закивала в ответ Татьяна. — Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?
— Ничего.
— Как?!
— Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, — он заговорщически подмигнул. — Врать-то не нужно тебя учить, а?
— А на работе? Я же должна…
— Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмо-то у меня.
— Отдай, пожалуйста, — спохватилась Татьяна. — Я его прямо сейчас разорву!
Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.
— Иди чай поставь, мадам Бовари, — он усмехнулся.
Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он встал, оделся и направился следом.
Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какая-то. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:
— Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Ни хрена ты не догадалась, усмехнулся про себя Гурьев, пока я тебе толсто и откровенно не намекнул. И сейчас ты только думаешь, что догадалась. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
— Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
— Ой… А…
— Всё.
— Яша…
— Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь — или кем-нибудь — посерьёзнее. Улавливаешь?
— Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!
— Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, — Гурьев покровительственно улыбнулся. — Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?
— Ты злющий, — вздохнула Татьяна, посмотрев на Гурьева одновременно и с опаской, и кокетливо. — Ты ревнуешь?
— Ага, — кивнул Гурьев, отхлебнув чай. — А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.
Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа — так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:
— Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.
— Я…
— Нравится?!
— Да…
— Скажи — я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.
— Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, — прошептала Татьяна. — Отдери меня, Яшенька…
Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.
На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, — как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего. Вот совершенно.
— Яшенька, — тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. — Яшенька? А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.
— Опять?! — удивился Гурьев. — Я что, тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?
— Мне так с тобой сладко, Яшенька…
— Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, — он усмехнулся. — Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.
— Всё-таки ты злющий, — глубоко вздохнула Татьяна, ещё крепче вжимаясь щекой в ладонь. — Это ведь не я тебя так разозлила, правда?
— Нет. Я бы сказал, что ты меня не злишь, а скорее, совсем наоборот. Когда правильно себя ведёшь.
— Я буду правильно, Яшенька, — шевельнулась Татьяна. — Ты только объясни, как!
О, это — пожалуйста, подумал Гурьев. Объяснять — это именно по моей части. Всё объясню тебе, лошадка. Только не теперь. Лет через двадцать. Если доживём. А пока — я буду тебя спрашивать. Драть — и спрашивать.
Он уложил Татьяну в нужную позицию и вошёл в неё — стремительно и нежно. Татьяна охнула и подвинулась навстречу:
— Яшенька… Какой ты… а-ах…
— Да, лошадка, — прошептал Гурьев, наклоняясь и прихватывая зубами её ухо. — Я такой. Коновал. Коновалов. Расскажи мне, лошадка. Любишь, когда Коновалов тебя дерёт? А?
— Из… вра… щенец…
— Коновалов или я? — поинтересовался Гурьев, продолжая доводить Татьяну до состояния транса.
— Ты-ы-ы-ы…
— Тебе же нравится.
— Да-а-а…
— Вот видишь. Видишь, как хорошо. Расскажи. Расскажи.
Через несколько минут, придя в себя, Татьяна, прижавшись к Гурьеву, спросила:
— Что тебе рассказать? Я не доносчица, Яша. Меня Коновалов уговаривал, чтобы я на учителей объективки писала…
— Так и говорил — объективки?
— Так и говорил. А я не согласилась. Боюсь я.
— Коновалова не боишься?
— И Коновалова боюсь. Я ему обещала — напишу. И не пишу. А когда он спрашивает…
— Даёшь.
— Даю, — сердито проговорила Татьяна и прижалась теснее. — Я всем даю, кто попросит ласково. Мне нравится давать. И Коновалову даю. И тебе даю. И Васе даю.
— И Ферзю даёшь?
Татьяна взвизгнула и резко отодвинулась:
— Нет!!!
— А что ж так? — весело удивился Гурьев, устраиваясь поудобнее в отвратительно мягкой кровати. — Или он просит неласково?
— Бандит он. Тварь. Сволочь, — глухо проговорила Татьяна, отодвигаясь ещё дальше. Даже в неверных сумерках Гурьев увидел, как она побледнела. — Сволочь. Сволочь. Яша… Кто ты, Яша?!?
— Ты ему не даёшь, Таня, — вздохнул Гурьев. — Я знаю, ты ему не даёшь. Он сам берёт. Ты не даёшь — а он берёт, не спрашивая. И самое страшное — тебе это в какой-то миг даже нравится.
Истерика Широковой его не удивила — но вымотала едва ли не так же сильно, как и саму Татьяну: Гурьеву пришлось потрудиться, чтобы вернуть женщину к реальности и заставить — и помочь — ей выговориться. К полуночи схема деятельности «организованной преступной группы» Ферзя была ему, в общем и целом, ясна. Ах, молодец Кошёлкин, молодец, какой молодец, в который раз думал Гурьев, слушая сбивчивое повествование, пересыпанное не интересовавшими его ничуть эмоциональными нюансами переживаний и прочими «женскими штучками». И всё же Татьяна добавила те самые детали, которые позволили замкнуть схему. Оставались ещё некоторые мелочи, но Гурьев резонно предполагал выяснить их в ходе встречи с самим Ферзём. Вот только одна деталь — очень существенная — оставалась неясной.
Перед тем, как войти в подъезд к Татьяне, Гурьев остановился и с раздражением окинул взглядом здание. Ну, понятно, собрали всю местную советскую «знать» в одном месте, чтобы легче было прореживать ряды. Это правильно. Только неужели не ясно, что в списках целей штабов вероятного противника, особенно штабов авиационных, такой вот домик — мишень номер один?! Две-три крупнотоннажные бомбы — и всё. Заходи, кума, любуйся, как говорит наш дорогой боцман. Вредители, как есть вредители, вздохнул Гурьев. Ни ума, ни фантазии. Слава Богу, что Чердынцев в элиту не вышел. Хорошо, Танечка. Интересно, квартирку ты передком заработала или как?
Он поднялся на этаж, позвонил в дверь. Ему пришлось подождать, пока Татьяна дошлёпала до двери.
— Кто там? — полузадушенно спросила Широкова.
— Свои, Танюша.
Защёлкали замки и задвижки, — раз, два, шпингалет, цепочка. Хорошо прячутся слуги народа, есть, видать, что прятать, подумал Гурьев. Дверь распахнулась. Татьяна открыла рот, а Гурьев, широко и ослепительно улыбнувшись, тут же ей его закрыл — своим.
Он отпустил Татьяну только того, как она перестала даже стонать и вскрикивать — только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.
Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего сколько-нибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами — это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников что-то там не ладилось — звонки с «Касатки» на телефоны проходили, а наоборот — нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния — тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, что дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, — чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего. Вот совершенно.
Он вернулся в спальню и прилёг рядом с Татьяной. Неплохо, для первого раза вовсе даже недурно, усмехнулся он. Ничего, сладенькая, ты у меня не только судорожно подмахивать научишься. Многому ты у меня научишься, дорогуша, так, что благодарить ещё меня станешь. Он заложил руки за голову и закрыл глаза. Что, завил горе верёвочкой? Чем больше баб, хороших и разных, тем хуже мне делается от этого, зло подумал Гурьев. Давно следовало бы понять. Ты была права, Рэйчел. Колдунья моя, Рэйчел. Ни с кем, никогда и нигде. Ничего не чувствую. Вообще ничего. И ещё тут это маленькое диво и чудо. «Это — как будто болезнь…» Ох, болен я, болен, Дашенька. Так болен, дивушко. Господи. Рэйчел. Кто гладит сейчас тебя по волосам, Рэйчел? Кто смотрит в твои волшебные, безбрежные, как море и как небо, глаза, в которых тонешь, не успев даже позвать на помощь? Кому ты кладёшь голову на плечо, — медленно-медленно, с такой улыбкой, что останавливается сердце? Чьи ладони скользят по твоей коже? Чьи губы дрожат, подчиняясь сумасшедшей, восхитительной пляске твоих губ? Чей язык обвивается вокруг твоего языка? Кто целует твою шею, когда ты запрокидываешь голову, когда… Нет, нет, я всё знаю. Никого нет — и не будет. Я так тебя знаю, девочка моя, родная моя. Это я себя так накручиваю, чтобы… Клин клином. А не работает, не работает. Я знаю. Не работает. И не заработает. Рэйчел. Ну, пожалуйста. Это же невозможно. Отпусти меня, Рэйчел. Пожалуйста, Рэйчел. Я не могу больше. Ты меня отпустишь когда-нибудь?! Прошу тебя, Рэйчел. Я больше не могу. Честное слово. Что же это такое?! Мне не нужно было уезжать, ты права. Всё, что у нас есть, — это здесь и сейчас. Там и тогда. Там и тогда было моё «здесь и сейчас». Ты, Рэйчел. Это и есть моя жизнь. Моя настоящая жизнь. А я… Ох, нет. Нет. Я бы не смог. Просто сидеть там — я бы не смог. Потому что есть долг. И есть Родина. Они просто есть, и всё. Как и ты. Хотя, может быть, оттуда я бы смог ещё больше? Нет. Нет, конечно же. Там… Прости меня, Рэйчел. Оставь меня, ангел мой. Я не могу больше.
Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.
Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:
— Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?
— Яша… Как же это?
— Как — что?!
— Ну… быстро…
— У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно — то медленно, — Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: — Медленно и печально. Поняла, лошадка?
— Поняла, — закивала в ответ Татьяна. — Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?
— Ничего.
— Как?!
— Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, — он заговорщически подмигнул. — Врать-то не нужно тебя учить, а?
— А на работе? Я же должна…
— Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмо-то у меня.
— Отдай, пожалуйста, — спохватилась Татьяна. — Я его прямо сейчас разорву!
Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.
— Иди чай поставь, мадам Бовари, — он усмехнулся.
Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он встал, оделся и направился следом.
Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какая-то. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:
— Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Ни хрена ты не догадалась, усмехнулся про себя Гурьев, пока я тебе толсто и откровенно не намекнул. И сейчас ты только думаешь, что догадалась. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
— Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
— Ой… А…
— Всё.
— Яша…
— Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь — или кем-нибудь — посерьёзнее. Улавливаешь?
— Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!
— Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, — Гурьев покровительственно улыбнулся. — Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?
— Ты злющий, — вздохнула Татьяна, посмотрев на Гурьева одновременно и с опаской, и кокетливо. — Ты ревнуешь?
— Ага, — кивнул Гурьев, отхлебнув чай. — А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.
Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа — так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:
— Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.
— Я…
— Нравится?!
— Да…
— Скажи — я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.
— Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, — прошептала Татьяна. — Отдери меня, Яшенька…
Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.
На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, — как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего. Вот совершенно.
— Яшенька, — тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. — Яшенька? А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.
— Опять?! — удивился Гурьев. — Я что, тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?
— Мне так с тобой сладко, Яшенька…
— Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, — он усмехнулся. — Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.
— Всё-таки ты злющий, — глубоко вздохнула Татьяна, ещё крепче вжимаясь щекой в ладонь. — Это ведь не я тебя так разозлила, правда?
— Нет. Я бы сказал, что ты меня не злишь, а скорее, совсем наоборот. Когда правильно себя ведёшь.
— Я буду правильно, Яшенька, — шевельнулась Татьяна. — Ты только объясни, как!
О, это — пожалуйста, подумал Гурьев. Объяснять — это именно по моей части. Всё объясню тебе, лошадка. Только не теперь. Лет через двадцать. Если доживём. А пока — я буду тебя спрашивать. Драть — и спрашивать.
Он уложил Татьяну в нужную позицию и вошёл в неё — стремительно и нежно. Татьяна охнула и подвинулась навстречу:
— Яшенька… Какой ты… а-ах…
— Да, лошадка, — прошептал Гурьев, наклоняясь и прихватывая зубами её ухо. — Я такой. Коновал. Коновалов. Расскажи мне, лошадка. Любишь, когда Коновалов тебя дерёт? А?
— Из… вра… щенец…
— Коновалов или я? — поинтересовался Гурьев, продолжая доводить Татьяну до состояния транса.
— Ты-ы-ы-ы…
— Тебе же нравится.
— Да-а-а…
— Вот видишь. Видишь, как хорошо. Расскажи. Расскажи.
Через несколько минут, придя в себя, Татьяна, прижавшись к Гурьеву, спросила:
— Что тебе рассказать? Я не доносчица, Яша. Меня Коновалов уговаривал, чтобы я на учителей объективки писала…
— Так и говорил — объективки?
— Так и говорил. А я не согласилась. Боюсь я.
— Коновалова не боишься?
— И Коновалова боюсь. Я ему обещала — напишу. И не пишу. А когда он спрашивает…
— Даёшь.
— Даю, — сердито проговорила Татьяна и прижалась теснее. — Я всем даю, кто попросит ласково. Мне нравится давать. И Коновалову даю. И тебе даю. И Васе даю.
— И Ферзю даёшь?
Татьяна взвизгнула и резко отодвинулась:
— Нет!!!
— А что ж так? — весело удивился Гурьев, устраиваясь поудобнее в отвратительно мягкой кровати. — Или он просит неласково?
— Бандит он. Тварь. Сволочь, — глухо проговорила Татьяна, отодвигаясь ещё дальше. Даже в неверных сумерках Гурьев увидел, как она побледнела. — Сволочь. Сволочь. Яша… Кто ты, Яша?!?
— Ты ему не даёшь, Таня, — вздохнул Гурьев. — Я знаю, ты ему не даёшь. Он сам берёт. Ты не даёшь — а он берёт, не спрашивая. И самое страшное — тебе это в какой-то миг даже нравится.
Истерика Широковой его не удивила — но вымотала едва ли не так же сильно, как и саму Татьяну: Гурьеву пришлось потрудиться, чтобы вернуть женщину к реальности и заставить — и помочь — ей выговориться. К полуночи схема деятельности «организованной преступной группы» Ферзя была ему, в общем и целом, ясна. Ах, молодец Кошёлкин, молодец, какой молодец, в который раз думал Гурьев, слушая сбивчивое повествование, пересыпанное не интересовавшими его ничуть эмоциональными нюансами переживаний и прочими «женскими штучками». И всё же Татьяна добавила те самые детали, которые позволили замкнуть схему. Оставались ещё некоторые мелочи, но Гурьев резонно предполагал выяснить их в ходе встречи с самим Ферзём. Вот только одна деталь — очень существенная — оставалась неясной.