Давыдов Вадим. Наследники по прямой. Книга первая

   — Его… тоже — Яков Кириллович?!
   — А то как же! — гордо и важно кивнул Зыков. — Кому ж ещё-то?
   И в самом деле, криво усмехнулся Шерстовский. И в самом деле. Кому же ещё. Он повернулся и окинул взглядом свой небольшой конвой. Казаки, начисто забыв о существовании офицера, таращились по сторонам, словно ирокезы в Париже.
   — А… вывеска зачем?
   — Как же без вывески? — пожал плечами Зыков. — К нам народ разный заезжает, чтоб не шлялись без толку по станице. У нас тут военные объекты есть, для чужих глаз не предназначены.
   Шерстовский опять дёрнулся. Да что же это делается-то, Господи?! Куда это я попал?! Откуда это всё?! Неужели?!
   — Это что, — постепенно разохотился Зыков. — У нас и школа-от есть, и церковь выстроили, сейчас вот в Харбине решают, когда батюшка приедет.
   — А почему жида-то?! Что, русского портного не нашлось?!
   — Видать, и не нашлось. Россия наша велика, ни конца, ни краю у ней нету, — наставительно произнёс Зыков, и этот тон у молодого, много моложе его самого, парня, — нет, не обидел, не оскорбил Шерстовского, но сотряс до самых глубин души. — И людей в ней всяких полным-полно. Завсегда вместе жили, не цапались. А как почали рядиться, кто кого лучшей, так и сами поглядите, вашбродь, куды закатились, — ажник под самое море японское. Много ли толку? А Рувимыч человек правильный, дело знает, да и трезвый завсегда. Не шинкарь какой — ремело у его в руках знатное. А детей мне с ним не крестить. Видали, вашбродь, какую форму-от нам спроворил? Небось пальцы-от исколол все. Бабам, опять же, подобается. Обходительный. Журналы у его модные, с самого Парижу. Обновки у нас теперь справить — не хитрость.
   — Вот как, — буркнул Шерстовский, всё ещё косясь на вывеску. — И атаман станичный не возражает?
   — А чего, — повторил Зыков. — Атаман свой шесток знает-от. Егойное дело — за порядком следить. А Яков Кириллыч — у их ум светлый, оне глядят, как чего сделать, чтоб народу со всех сторон способнее было. Вот, к примеру-от, — Зыков указал нагайкой куда-то в сторону. — Кто не знал, что у Тыншейки-от — дно золотое? Все знали. А к делу-от тока Яков Кириллыч приспособили. Таперича и детишкам в школе грамоту докладывают, и електричество имеется, и доктор у нас живёт, что заместо Пелагеюшки, царствие ей, голубке, небесное, бабам, значит. С самого, говорят, Питер-граду, профессор, Илья Иваныч-от. Топоркова велели перевезти тож. Таперича нам хайларский шорник-от без надобности.
   — Топоркова? — удивился один из спутников Шерстовского. — А он-то?! Пьяница горький Топорков. Я его давно знаю. А после того, как краснюки-то… Совсем спился, поди!
   — Да он и смотреть на самогонку таперича не смотрит, — засмеялся Зыков. — Как Яков Кириллыч повелели его к нам сюдой, так и всё. Оне Топоркова иголкой кольнули, в глаза глянули и говорят: не пей. Зелье, говорят, тебе енто не на пользу.
   — И?!?
   — А как отрезало! И как, грит, я её пил-от — а таперича и смотреть на её не могу, окаянную!
   — Колдун, что ли?!
   — Да не, какое колдовство, — Зыков чуть привстал в стременах, высматривая что-то, ему одному известное. — Колдовство — енто супротив. А Яков Кириллыч не ворожат — оне человека так встрясывают, что всякая шелуха враз-от и слазит. Ну, вот. Прибыли, слава Богу.
   Слушая всё это, Шерстовский чувствовал, как у него шевелятся волосы на затылке.
   — Прямо Святой Лазарь какой-то, этот ваш Яков Кириллович!
   — Ну, про святого, вашбродь, не заикались бы, коли б видели, как оне краснюков-от шашкой ихней пластали, — Зыков вздохнул и перекрестился. — И шашка-от у них не простая, старые казаки сказывают, ни камень, ни железо ей нипочём, а уж человек-от — и вовсе. Ну, отдыхайте, до завтрева, мне в дозор-от ещё возвращаться.
   Курень, служивший им постоялым двором, был чисто выметен, в горнице — занавески на окнах и скатерть на столе. Поев, улеглись. Шерстовскому, впрочем, несмотря на усталость, не спалось. За ночь ротмистр едва дырку в лавке не провертел. Несколько раз выходил на крыльцо, дымил папиросой. Едва рассвело, снова появился Зыков:
   — Ну, гости-от дорогие, ждёт атаман. Пошли, что ли?
   У штаба, которым сделалась теперь изба Пелагеи, стоял караул, а над крыльцом висел флаг. Штандарт Императора. Только вместо чёрного двуглавого орла были вышитые буквы: дугой поверху — «О.К.О.», дугой понизу — «М.К.В.». Ой, мама дорогая, совершенно с одесским акцентом подумал Шерстовский. Караул тоже был поразительный — не прохаживался и не лузгал семечки, а стоял. Как полагается. И вестовой только тогда поднялся в курень, когда бумаги приезжих караул счёл заслуживающими доверия. Ну и ну, подумал Шерстовский. Всё это было так не похоже на основательно пододичавших за последние годы казаков, вынужденных огрызаться то на набеги красных, то на хунхузов, то ещё непонятно на что.
   Гурьев только что закончил процедуры со Шлыковым, когда на пороге горницы возник вестовой:
   — К вам посетители, Яков Кириллыч. Что вчера ввечеру прибыли, — по уговору с вахмистрами и урядниками, казакам было велено вне строя обращаться к Гурьеву по имени-отчеству.
   Выслушав доклад, Гурьев метнул по щекам желваки и кивнул:
   — Сейчас.
   Он надел китель со свежим подворотничком, натянул все ремни и портупеи и вышел на крыльцо. Оглядев гостей, — троих казаков и офицера явно гвардейского вида, — улыбнулся дежурно:
   — Доброе утро, господа. Как отдохнули?
   — Лейб-гвардии ротмистр Шерстовский, — поднёс руку к козырьку фуражки офицер, пристально ощупывая Гурьева взглядом. — Отдохнули прекрасно. Благодарю за гостеприимство.
   Мундир на Гурьеве сидел так, что ротмистр едва удержался от завистливого вздоха. Сам он отвык и от такого сукна, и от такой подгонки по фигуре. Что же это такое, с суеверным ужасом опять подумал ротмистр. А погоны ему кто позволил?!
   — Чем могу служить? — голос Гурьева вернул Шерстовского на землю.
   — Прибыл лично убедиться в том, что Вы, господин Гурьев, не тот, за кого себя выдаёте.
   При этих словах караул напрягся. Гурьев посмотрел на своих казаков, продолжая улыбаться, каким-то неуловимым жестом успокоил их и снова упёр взгляд в «инспекторов»:
   — Ну, убедились? — после этих слов улыбка исчезла с его лица так мгновенно, что Шерстовский невольно передёрнул плечами. — Отлично. Честь имею, господа.
   Он развернулся и направился назад.
   — Погодите! — окликнул его Шерстовский. — Но…
   — Хотите поговорить — проходите в дом, — снова повернулся Гурьев. — Не вижу, однако, никаких поводов для разговоров. Я не являюсь ни автором, ни вдохновителем диких россказней, послуживших причиной Вашего визита. Посему полагаю излишним и унизительным оправдываться. Вас, вероятно, прислали потому, что Вы несли службу при Дворе и могли видеть Наследника.
   — Так точно. В Гатчинском полку.
   — Ну, разумеется. При всём моём искреннем сочувствии к судьбам бывшего, — он намеренно сделал ударение на этом слове, — Государя и его несчастной Семьи, заявляю Вам абсолютно ответственно, что не только не принадлежу к упомянутой Семье, но даже в самом отдалённом родстве не состою с бывшей, — опять подчеркнул он, — Императорской Фамилией. Во всяком случае, не более, чем любой из дворян государства Российского. И это на самом деле всё. Прошу извинить, дел по горло, — Гурьев провёл по кадыку ребром ладони и скрылся в избе.
   Шерстовский несколько растерянно посмотрел на сопровождавших его казаков. Один из них нетерпеливо дёрнул подбородком:
   — Ну?! Не он?
   — Разумеется, нет, — раздражённо пожал плечами Шерстовский. — По возрасту — вероятно, но… Нет, нет. Конечно, нет. Однако!
   — Что?!
   — А сами не видите?! — гаркнул Шерстовский. — Ждите!
   Он шагнул на крыльцо, стукнул в дверь, вошёл, остановился на пороге. Гурьев посмотрел на офицера, вздохнул и кивнул:
   — Ну, проходите, раз уж приехали. Присаживайтесь. Угощать мне Вас нечем, — была хозяйка, да вся вышла.
   — Примите мои…
   — Перестаньте, — махнул Гурьев рукой.
   — Нет, нет, — запротестовал Шерстовский, шагнув вперёд. — Я действительно сожалею. Поверьте. Нам всем сейчас… нелегко. А где полковник Шлыков?
   — Полковник Шлыков пока не в состоянии воевать. Приходится делать это за него. Уж как прорезалось.
   — Но вы не можете вести самостоятельные боевые действия, без координации. Обстановка…
   — Я знаю обстановку не хуже вашего, — перебил ротмистра Гурьев. — Отряд не ведёт активных операций. Мы, по мере сил, предотвращаем проникновение красных бандитов в район.
   — Послушайте, господин… Гурьев. Невозможно сколько-нибудь эффективно обороняться…
   — Я и без подсказки понимаю, любезнейший Виктор Никитич, что наилучшая оборона — это поход на Москву. С какими силами, позвольте спросить? Или Вы думаете, что японский Генштаб после двух с половиной петушиных наскоков на советское пограничье десятимиллионную армию в Ваше полное распоряжение предоставит? А воевать с Совдепией за то, чтобы русская дорога стала китайской, — поищите дураков в другом месте.
   — Вот как вы это видите, — усмехнулся Шерстовский. — Интересно.
   — А вы видите это иначе? — прищурился Гурьев.
   — То, что я вижу — моя частная точка зрения, — повысил голос Шерстовский. — Есть атаман генерал-лейтенант Семёнов, который…
   — Вы людей моих видели? — тихо спросил Гурьев.
   Шерстовский смешался:
   — Видел. Что вы хотите этим сказать?
   — Вам известно, сколько я положил сил, чтобы они такими стали? Воинами, а не разбойничьей ватагой. Вы думаете, я их пошлю после этого умирать за нанкинские^[127] и токийские амбиции? Чёрта с два, господин ротмистр. Зарубите себе это на носу.
   — Да как вы смеете!!!
   — Так и смею, — Гурьев расправил плечи. — Армия без идеи — дерьмо свинячье. Командир, швыряющий в первую же мясорубку лучших воинов, как поступил бывший император и как постоянно действует атаман Семёнов — безумец. Людей не отдам. Всё.
   — Ну, ты полегче, Яков Кириллыч, — осунувшийся, но вполне сносно уже выглядящий Шлыков появился из-за занавески, перегораживающей комнату, застёгивая на ходу верхнюю пуговицу полевого кителя. — Здорово, Виктор Никитич.
   Ротмистр поднялся:
   — Господин полковник, — голос офицера звенел от обиды. — Потрудитесь объяснить, что здесь происходит? Кто этот… господин, которому подчиняются ваши люди?!
   — А ты думаешь, я знаю?! — улыбнулся Шлыков и посмотрел на Гурьева. — Что Яков Кириллыч мне посчитал нужным рассказать, могу доложить. А что не посчитал — то нам с тобой, ротмистр, знать вроде как и не по чину.
   — Иван Ефремович, — поморщился Гурьев. — Я тебя просил, кажется.
   — Просил, не просил, — Шлыков вздохнул. — Ты присядь, Виктор Никитич. Раз приехал — разговор некороткий нам предстоит. Станицу-то нашу видал?
   — Видал.
   — Ну, это хорошо.
   Он кивнул вестовому:
   — Малышкин, распорядись. Чего на пороге маячить.
   — Слушаюсь! — казак козырнул и выскочил на двор.
   Шлыков, морщась, присел на лавку, снова взглянул на Шерстовского:
   — Ты мне скажи, Виктор Никитич. Ты ругаться приехал или по делу?
   — Ругаться за сто вёрст — вот ещё дело, — вздохнул Шерстовский и посмотрел на Гурьева. — Прошу извинить за резкость. Всё как-то неожиданно, знаете. Я, собственно, имею от Григория Михайловича поручение справиться о Ваших планах и установить, как это возможно, контакт и… — Ротмистр замялся.
   — Неплохое начало, — улыбнулся Гурьев. — Извинения приняты. Позиция моя вам известна. Что дальше?
   — Я хотел бы прояснить вопрос о том, кто Вы, собственно говоря, такой. Надеюсь, Вы понимаете, что расходящиеся, словно круги по воде, слухи о Вас как о Наследнике…
   — По этому поводу я тоже высказался.
   — У меня хорошая память, — вспыхнул Шерстовский. — Я хотел бы знать, кроме всего прочего, что означают слова генерала Сумихары о том, что Вы находитесь под его личным покровительством.
   — Когда он сказал такое? — удивился Гурьев.
   — Во время последней встречи с атаманом Семёновым и господином Родзаевским. Какое отношение Вы имеете к японцам?
   — К японцам — никакого, — пожал плечами Гурьев. — Просто у нас с его превосходительством взаимопонимание установилось с первой минуты общения. Истинный воин и благороднейший человек, доложу я вам. Вероятно, он предвидел горячность атамана Семёнова, потому и поспешил упредить его возможные опрометчивые шаги.
   — Ай да Сумихара, — улыбнулся Шлыков.
   — Я не понимаю, — жалобно произнёс Шерстовский.
   — Да чего тут понимать-то!
   — Подожди, Иван Ефремыч. Я объясню, — Гурьев чуть наклонил голову набок. — Генерал Сумихара наверняка гораздо лучше меня представляет себе всё многообразие политических раскладов в среде эмиграции. Он, безусловно, предполагал, что некоторые мои навыки и умения, о которых он в силу определённых обстоятельств отлично осведомлён, в случае моего участия в военных действиях позволят мне быстро приобрести авторитет, отнюдь не для всех желанный. Да вот Вы не бойтесь, Виктор Никитич. Как только война закончится, я исчезну.
   — А я — останусь, — закончил Шлыков.
   — То есть?
   — А вот то есть, — набычился полковник. — Соберёшься с силёнками — вернёшься, Яков Кириллыч. А мы тебя подождём. Подготовимся.
   — Погодите, господа, — Шерстовский переводил растерянный взгляд со Шлыкова на Гурьева и обратно. — У меня такое чувство, что я очутился как раз посередине какого-то вашего давнего разговора и решительно не понимаю, какое это имеет отношение…
   — Самое прямое, — отрезал Шлыков. — Самое прямое. Мне Сумихара тоже сказал — слушайте его, вам же лучше будет. Ты посмотри на меня, Виктор Никитич. Я ведь сюда умирать пришёл. А они с Пелагеей…
   Шлыков отвернулся и шарахнул кулаком по столу:
   — А они меня из могилы вытащили. Яков Кириллыч и Пелагеюшка, царствие ей небесное, голубушке нашей. И две сотни краснюков он вот, — Шлыков ткнул в Гурьева пальцем, — положил, ни одного убитого, все мои люди, — его люди, — живы-здоровы. Им теперь море по колено и сам чёрт не брат. Они теперь с ним краснопузую дивизию в шматки расхерачат, дай только срок! Ты так умеешь, Виктор Никитич?! И я не умею. Никакой наш Яков Кириллыч не наследник, на это даже моих куриных мозгов хватает. А только я себе лучшего командира… А может, чем чёрт не шутит, и Государя — не пожелаю. А ты, Виктор Никитич, сам решай.
   Шлыков умолк, посмотрел в окно. Молчал и Гурьев, кидая желваки по щекам, неласково щурясь. Шерстовский потряс головой:
   — Ну и ну. Чёрт возьми, да это просто уму непостижимо!
   — Доложите Григорию Михайловичу правду, — тихо проговорил Гурьев. — А генерала Сумихару я сам поблагодарю. Связи вот нет, и это самое ужасное во всей истории. Воевать мы будем, никуда не денемся, но — сами. А вы — лучше не мешайте.
   — И скажи спасибо, что он вам не мешает, — с усмешкой добавил Шлыков. — А ведь захоти он…
   — Иван Ефремович, — Гурьев провёл рукой по лбу и вздохнул.
   — Вот как? — напрягся опять Шерстовский. — Мы для тебя теперь — «вы»? Быстро же ты перестроился, Иван Ефремович.
   — Я не перестроился, — Шлыков собрал на переносице густые брови. — Я в строй встал. Наконец-то. Как полагается.
   Шерстовский хотел что-то возразить, но не успел. В горнице, потирая друг о друга ладони, возник… Вот это и есть петроградский профессор, ошалело подумал Шерстовский. Загряжский?!? Здесь?!? Сейчас?!? Не может быть!
   — Доброе утро, господа! Нуте-с, нуте-с, — профессор широким шагом подошёл к Шлыкову, бесцеремонно, по-докторски, уложил его на лавку, закатал рубаху, осматривая почти зажившую рану. — Делаете успехи, молодой человек. Яков Кириллыч, коллега, вы как, пользовали уже нашего больного?
   Гурьев, улыбаясь, кивнул.
   — Лимонник! Лимонник, доложу я Вам, — воодушевлённо произнёс Загряжский. — Народным средствам нужно самое пристальное внимание уделять! Это же просто не знаю, как чудесно, что Вы меня, Яков Кириллыч, сюда вытащили!
   — Илья Иванович, — Шерстовский, не узнав собственного голоса, прокашлялся. — Простите, Илья Иванович… Это… Вы?!
   Профессор, кажется, только теперь заметивший ротмистра, выпрямился и вгляделся, поправляя очки, в его лицо. И всплеснул руками:
   — Боже мой! Витенька! Какими судьбами?! Голубчик! — и шагнул ему навстречу, протягивая обе руки.
   Когда первые восторги узнавания поутихли, Загряжский проговорил, улыбаясь:
   — Возмужали Вы, Витенька, Вас сразу и не узнать. Не знал, не знал, что Вы в Манчжурии, иначе давно разыскал бы! А я тут теперь, изволите ли видеть, проживаю, совершенным магнатом Потоцким, почти, можно сказать, по-старорежимному! Ну, что это я разболтался, — оборвал он себя. — Не буду, не буду мешать. А Вас, Витенька, как милостивый государь наш Яков Кириллыч с военного совета отпустит, пожалуйте, жду. Наливочка здесь на лимоннике настоянная, просто нектар божественный! Лимонник! Женьшень — это полная, доложу я Вам, Витенька, ерундистика! Вот лимонник! Всё, всё. Ретирада, ретирада!
   Профессор исчез так же непостижимо, как явился. Шерстовский встряхнулся, как выбравшийся из воды пёс, одёрнул зачем-то френч и уставился на Шлыкова в совершенной прострации. А Шлыков, язва такая, осклабился да ещё и подмигнул:
   — Что, ротмистр? Расклад улавливаешь?
   Ответить на это Шерстовскому вновь не удалось. На пороге возник вестовой с несколько растерянным видом.
   — Что такое, Малышкин? — недовольно, хотя и ровно произнёс Гурьев. — Я же просил — не беспокоить.
   — Так японец к Вам, Яков Кириллыч!
   — Какой?! О, чёрт. Пусть заходит, — Гурьев поднялся.
   Вестовой вышел и секунду спустя вернулся с высоким японским офицером. Тот поклонился и сказал на чистейшем русском языке:
   — Доброго утра, Гуро-сан. Генерального штаба майор Такэда. Прибыл в ваше распоряжение по приказу его высокопревосходительства генерала Сумихары. Со мной — взвод маньчжурской армии и боеприпасы для вашей части.
   — Благодарю, — поклонился в ответ Гурьев, стараясь не выдать охватившего его волнения. — Присаживайтесь, Такэда-сан.
   — Сабуро, — улыбнулся японец, снова кланяясь. — Моё имя Сабуро, Гуро-сан.
   — Прошу, Сабуро-сан, — Гурьев протянул руку к столу и кивнул вестовому: — Малышкин, собери на стол.
   — Есть!!!
   Шерстовский, закрывая рот, громко клацнул зубами.
   После того, как со стола исчезли остатки трапезы, Такэда достал из планшета карту:
   — Прошу внимания, господа. По сведениям разведки, усиленный батальон Красной Армии пересёк границу вот здесь, — офицер указал точку на карте. — Если мы правильно понимаем их замысел, они собираются запереть ваш отряд, Гуро-сан.
   — Я понял, — кивнул Гурьев, склоняясь над картой. — Ну, что ж. Значит, не успокоились.
   — Виктор Никитич, останешься? — спросил Шлыков. — Каждый человек на вес золота, особенно с твоим опытом?
   — Останусь, — не задумываясь, ответил Шерстовский, и только после этого посмотрел на Гурьева и на полковника. — Донесение напишу атаману, найдите, кого послать с письмом.
   — Не нужно никого посылать, — заулыбался Такэда. — Я имею установку радиотелеграфа с собой. Можете телеграфировать его превосходительству отсюда прямо.
   — Связь, — просиял Гурьев. — Превосходно. Я даже надеяться не мог!
   Такэда поклонился:
   — Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать Вам, Гуро-сан, что долго думал над Вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, — Такэда отвесил новый поклон. — Гуро-сан.
   — Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.
   — А что ты ему сказал? — шёпотом спросил Шлыков. — Какое там решение?
   — Да так, — скромно потупился Гурьев. — Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.
   Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.
   То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых — у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых — у красных. Двести с лишним пленных, трофеи — полтысячи винтовок, шесть пулемётов «Максим», четырнадцать «Дегтярёвых», не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.
   Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:
   — На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!
   На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.
   — Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? — спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы — или как их теперь, после всего, называть-то?! — обычно поступают с пленниками.
   — Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, — усмехнулся Гурьев. — Сейчас — всем отдыхать до утра.
   — А… перебежчики?
   — Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.
   Как же, подумал Шерстовский. Уснёшь тут, пожалуй.
   Утром колонну пленных провели по улице, — при полном стечении народа. Конвой остановился на майдане, где верхом при полном параде их ждали офицеры, Гурьев и полувзвод «лейб-гвардейцев» из самых молодецки выглядящих и обученных казаков.
   — А теперь, — голос Гурьева покрывал всё пространство без видимых усилий с его стороны, — мы вас всех отпустим. И подводы дадим для раненых. Чтобы вы знали и рассказали всем за речкой, — мы уничтожаем бандитов, в том числе идейных, а с трудовым крестьянством и мастеровым людом мы не воюем. Вы видели сами, как мы живём здесь, на нашей земле. На Русской земле! Мы вас не звали, — вы сами пришли. Чтобы карать и убивать. За что и получили по заслугам. Сейчас каждый из вас подойдёт вот сюда, — Гурьев указал нагайкой на длинный, накрытый зелёной скатертью стол посередине улицы, — и поставит подпись под обязательством не поднимать оружия против мирных казаков и крестьян Маньчжурии и Трёхречья. Кто не подпишет — расстреляем, как злостного бандита и преступника. Как мы поступили с теми бандитами и извергами, которые называли себя «красными партизанами», а на самом деле жгли наши дома, убивали наших жён, стариков и детей, сжигали их заживо, насиловали и грабили. Есаул, командуйте.
   Наслушавшись за время своего пребывания в Тынше рассказов о Гурьеве, Шерстовский, в принципе, чего-нибудь в таком духе и ожидал. Оказывается, всю ночь мобилизованные Гурьевым дети и учительница Неклетова во главе с ним самим переписывали данные из красноармейских книжек и составляли «проскрипционные списки». Понятно, что пленных надо или отпускать, или… Но вот так, — превратив вынужденное мероприятие в идеологический демарш, одержав ещё одну, на этот раз моральную, победу?! Кто же он такой, подумал Шерстовский. Пожалуй, полковник Шлыков поставил на правильный цвет.
   Когда последняя телега с ранеными красноармейцами и пешая колонна исчезли в дорожной пыли, Гурьев посмотрел на небо:
   — Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.
   — Что?!? — вытаращился на него Шерстовский. — Яков Кириллыч, голубчик, да Вы…
   — Через два дня начнутся проливные дожди и распутица, — Гурьев улыбнулся. — По такой погоде никто воевать не станет. А к зиме мир подпишут.
   — Откуда вы знаете?!
   — Связь, дражайший Виктор Никитич. Связь и разведка. Так что этот бой был последним. Не получился у большевичков победный церемониальный марш. Благодарю за посильное участие, — Гурьев, как показалось Шерстовскому, с едва уловимой насмешкой вскинул правую руку к фуражке.
   Ротмистр машинально отдал честь в ответ и развернулся к Такэде:
   — Господин майор?!
   — Гуро-сан говорит чистую правду, — Такэда, улыбаясь фарфоровой японской улыбкой, поклонился в седле. — Переговоры о мире действительно не за горами. Русское население может перевести дух. Не думаю, что возможны дальнейшие эксцессы. У нас нет никаких сведений об этом.