Давыдов Вадим. Наследники по прямой. Книга первая

   — Наде — сказать?
   — Ну, это ты, Варяг, сам решай. Надя — твоя жена, не моя. Но своей — я бы сказал.
   — Ясно. Ну, тогда — по-семейному.
   — Хорошая мысль.
   В дверь постучали — осторожно, но нетерпеливо. Гурьев чуть повернулся:
   — Войдите.
   — Товарищи, — Герасимов не скрывал торжества. — Попрошу вас на место раскопок. Ознакомиться… с артефактами.
   — Давайте посмотрим, — легко согласился Гурьев, поднимаясь. — Раз уж нашли что-то — взглянем, взглянем. Прошу, Алексан Саныч, прошу.
   Герасимов сиял:
   — Яков Кириллович, значение этой находки переоценить просто нельзя. Конечно, утверждать что-либо безоговорочно пока рано, но у древней легенды о гибели князя Святослава Игоревича от рук печенегов, князя Кури, вполне возможно — именно благодаря этим находкам — появятся веские археологические обоснования. Во всяком случае…
   — Кольцо, Михаил Михайлович, — Гурьев протянул Герасимову сложенную лодочкой ладонь.
   Герасимов запнулся на полуслове и, вынув футляр с кольцом из кармана, со вздохом вернул Гурьеву:
   — Всё-таки — тоже в известном смысле артефакт, Яков Кириллович.
   — Вот копию к делу и приобщите, — спокойно резюмировал Гурьев. — А колечко-то — моё, Михаил Михайлович. Семейная, можно сказать, реликвия. Сознавайтесь, голубчик. Зажилить хотели колечко-то? Ай-яй-яй, Михаил Михайлович, нехорошо.
   Глядя на бутафорящего Гурьева, Городецкий покачал неодобрительно головой:
   — И что? Столько лет…
   — Да ладно Вам, Алексан Саныч, — посмотрел на него Гурьев. — Ещё одна вложенная легенда. Умели предки тайны хранить, ничего не скажешь. Не то, что мы, нынешние: сейфы железные, грифовка — детский лепет, да и только.
   — Ну, Вы объёмы документации не сравнивайте, — мгновенно отреагировал Городецкий. — Так что ж там такое, Михаил Михайлович? Битва Святослава с печенегами, картина маслом?
   — Вы напрасно так шутите, товарищи, — немного даже обиделся археолог, но всё равно — улыбнулся. — Сейчас сами увидите.
   — Ну, сами над собой не пошутим — другой никто и не осмелится, — резонно заметил Городецкий. — Серьёзность тоже хороша, однако же — без чрезмерности.
   Перед спуском в раскоп какая-то юная археологиня не выдержала:
   — Оделись бы Вы потеплее, Яков Кириллович, холодно же!
   — Ничего, Оленька, ничего, — усмехнулся Гурьев. Больше, чем я сам себя заморозил, уже никому не удастся, подумал он. — Я справлюсь, спасибо.
   Увидев, наконец, находки, Городецкий разочарованно пожал плечами:
   — И всё?! Стоило ли из-за этого…
   — Безусловно стоило, — тихо и уверенно произнёс Герасимов. — Стоило, товарищи. Стоило, и ещё как. Одно красное знамя с золотым соколом чего стоит. И сохранность, и всё остальное — стоило.
   — Так что — это действительно череп? — Городецкий осторожно, надев нитяные перчатки, взял чашу в руки. — Топорная какая работа, — и усмехнулся собственному мрачному каламбуру.
   Гурьев, надев такие же, взял меч. Меч ничем особенным не выделялся, разве что на крестовине и в навершии рукояти тускло отсвечивали в электрическом освещении пыльные, шлифованные — не огранённые — камни. Харалужный меч, франкского, каролингского типа: широкий клинок с жёлобом, сантиметров восьмидесяти длиной. Меч сохранился практически идеально: ржавчины почти не было, несколько пятен — и всё. Клинок запущен, конечно, за столько-то лет, подумал Гурьев, но это — службишка, не служба.
   — Меч я заберу, — спокойно сказал он.
   — Как заберёте?! — перепугался Герасимов. — Куда же?!?
   — Его нужно очистить, как следует, не вам же, археологам, доверять такие вещи, — улыбнулся Гурьев. — Это дело для оружейника, хотя бы такой скромной квалификации, как ваш покорный слуга. Мечи, знаете ли, разными интересными знаками украшали, целые послания на них записывали. Если это меч воина княжеской крови — тем более. А вы на него бирочку повесите и в витрину заткнёте. С оружием так обращаться противопоказано. Всё засняли?
   — Конечно, — Герасимов вздохнул. — Даже не верится. А сколько тут слоёв, Яков Кириллович, просто хоть институт археологии прямо на месте открывай… Мы даже сотой части возможных находок не вскрыли.
   — Иерархия приоритетов, голубчик Михаил Михайлович, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Ну, раз это всё, давайте выбираться на поверхность. Это ведь всё?
   — Увы, — развёл руками Герасимов. — Ничего более интересного нет.
   — И никаких письменных документов? Вообще ничего?
   — А какие документы Вы хотели увидеть, Алексан Саныч? — вкрадчиво осведомился Гурьев. — Постановление центрального комитета ордена госпитальеров имени Иоанна Иерусалимского о назначении гражданина Вирсавкера Соломона Давидовича на должность генерального мельхиседека? Или пробирочку с анализом крови товарища Назаретского Иисуса Иосифовича и справочку из Вифлеемской районной поликлиники?
   — Ох, Яков Кириллович… — покачал головой Герасимов.
   — А вы мельтешите, мельтешите, Яков Кириллович, — злорадно констатировал Городецкий. — Нервничаете. Но это я понимаю — я и сам нервничаю. А восстановление по черепу сделаете? — вдруг спросил Герасимова Городецкий, быстро обменявшись с Гурьевым взглядами. — Вы же специалист по этому вопросу. А, Михаил Михайлович?
   — Тогда придётся артефакт демонтировать, — нахмурился Герасимов. — Это…
   — Ничего, демонтируйте, — надавил голосом Городецкий. — Демонтируйте, а там будет видно. Портрет первого, если уж с исторической точки зрения подходить, великорусского государя для нас на текущий момент важнее золотых побрякушек.
   Зная истинное отношение Городецкого к «золотым побрякушкам», Гурьев бросил на друга недоумённый мимолётный взгляд, но вслух, естественно, ничего не сказал. Нечто, похожее на тень какой-то смутной догадки, мелькнуло перед ним — как будто мазнуло крылом по лицу.
   — И вообще, — продолжил сердито Городецкий, — что это за мода ещё — чашки из черепов русских князей выделывать?! Что скажете, Яков Кириллович?
   — Не наш метод, — без тени улыбки подтвердил Гурьев, — не наш. И вообще — плохой прецедент. Плохой.
   — Да Вы что, товарищи, — жалобно посмотрел Герасимов сначала на одного, потом на другого. — Это же исторический факт. Что же теперь, историю переписывать?!
   — Историю пишем мы, Михаил Михайлович. Как пожелаем, так и запишем, — с нехорошей усмешкой сказал Городецкий, протыкая Герасимова льдисто-острой, слюдяной зеленью взгляда. — Примите к сведению.
   — Ну, хватит людей пугать, — с неудовольствием подвёл итог дискуссии Гурьев. — Вы, Михаил Михайлович, оформляйте находки, и, кроме меча, можете всё увозить. С мечом я стану по оружейным правилам заниматься.
   Что ж, подумал он, больше ждать и в самом деле невозможно. Пора.
   — Видимо, не получится у нас с Надюшей сегодня домой вылететь, — покачал головой Городецкий, когда они оказались на поверхности. Археологи обступили Герасимова, горячо обсуждая что-то.
   — Нет, — решительно сказал Гурьев, взглянув на чистое небо. — Сегодня — точно не выйдет. Надо сказать, Варяг.
   — Псих. Псих — и не лечишься. Добро. Проводи к «Касатке», отзвонюсь, вызову охрану. Надо подумать, как это всё документально оформить, да ещё и твою «находочку». Сталину сам будешь докладывать? Я не решусь, честное слово. Ах, угораздило же тебя, Гур…
   — Всех нас угораздило, Варяг. Всех. Такое время. Ничего не попишешь.
 

* * *

 
   За столом собрались, действительно, почти по-семейному — Чердынцев с Верой, Надя с Варягом, Гурьев и девушка. Чердынцев заметно нервничал, а Вера, не ведая ещё причины, отчаянно за него переживала, гадая, с чем связано это — с работой, с визитом ли высокого гостя, секретаря Центрального Комитета, кандидата в Политбюро. Кто бы ей такое ещё полгода назад рассказал — не ушёл бы целым, это уж точно. Визит, конечно, ничуть не походил на прибытие московского начальства, но — кто его знает? Однако, присутствие невозмутимого, как всегда, Гурьева её, как ничто другое, успокаивало. Раз они друзья — это же видно, значит — всё будет хорошо. Ну, как-то — будет.
   — Начинай, Михаил Аверьянович, — сказал Гурьев.
   — Бронепоезд, — вздохнул Чердынцев.
   — Пятьдесят граммов, — разрешил Гурьев.
   — Не надо, — покачал головой Чердынцев. — Как ты выражаешься — не наш метод, — он пригладил рукой волосы и немного развернул стул в сторону Даши: — В общем, доча, слушай. И вы все тоже слушайте, конечно. Раз уж такое случилось — значит, случилось. Чего теперь выть.
   Перемена, происшедшая с Дашей за те полчаса, что продолжался рассказ отца, подкрепляемый его, Гурьева, объяснениями, поразила его. А ведь он был уверен, что давно утратил способность по-настоящему чему-нибудь удивляться. Полчаса назад на стуле в чисто побеленной комнате с окном, выходящим на юг, сидела чудесная, милая, умная девушка по имени Даша. А сейчас перед ними была царевна. Не принцесса, нет — царевна. Что ж, подумал он. Именно к этому всё и шло. Именно этого я и хотел, не так ли?
   Женщины слушали — ни живы, ни мертвы, обе — с мокрыми глазами, Надя — прижавшись к Городецкому, который обнял её за плечи — молча, ни слова ни говоря. Вера в какой-то момент поднялась, встала у Чердынцева за спиной, положив ему руки на плечи, кусая губы. Как же всё быстро, подумал Гурьев. Как быстро всё происходит. Под этим небом, под этим солнцем. На этой земле.
   — Царская кровь, — задумчиво проговорила Даша. Голос её звенел, как струна, натянутая до самого неба. У Гурьева по спине пробежал холодок. — Царская кровь. Я… Я хочу посмотреть.
   Чердынцев непонимающе обернулся к Гурьеву, лицо его сделалось беспомощным. А Гурьев понял. Поддёрнув рукав пиджака, он достал из манжета на запястье тонкую золотую иглу с круглой бусиной-головкой. И протянул её Даше.
   Девушка, коротко взглянув на отца, всё ещё ничего не понимавшего, вонзила иглу в подушечку большого пальца. Гурьев почувствовал себя так, словно она не себе, а ему проткнула палец иголкой. Замерев, они — все шестеро — смотрели, как набухает ярко-рубиновая, почти светящаяся капля.
   — Она красная, — тихо проговорила Даша.
   — Конечно, она красная, — так же тихо ответил Гурьев. — Конечно же, она красная, дивушко. Красная, как настоящие царские знамёна. Царские стяги — красные.
   — Так вот она — цена, — прошептала девушка. — Вот она какова… Это и есть — долг? Цена?
   — Да.
   — Что же мне делать теперь? — Даша посмотрела на сидящих за столом людей. — Что же мне теперь со всем этим делать?
   — Учиться, Даша, — сказал Гурьев, по-прежнему не повышая голоса. — Учиться, дивушко. Учиться жить, понимая своё место, своё предназначение. Учиться понимать, что ты в ответе за эту страну и этот народ. За всех. А они — за тебя. Мы все. Потому что мы все — русские.
   — И даже… Даже за тебя я в ответе?
   — Даже за меня.
   — Вы мне поможете? Ты мне поможешь, Гур?
   — Помогу, дивушко.
   — Вот почему… Ты знал? Ты — с самого начала знал?!
   — Нет. С самого начала — не знал. Но это — теперь это не имеет никакого значения.
   — Гур. Миленький Гур, — задумчиво и потрясённо проговорила девушка. — Как же ты за меня боялся. Мамочки, мамочки. Как же ты переживал, как же боялся. Трясся, как осиновый лист, наверное. Что же с тобой творилось, это же просто представить себе невозможно. Почему же ты ничего не сказал? Думал, я испугаюсь? Не пойму?
   — Просто всему своё время, дивушко. Время и место.
   — Даша, — вдруг высвободилась Надежда. — А как же…
   — Пусть всё остаётся, Надя, — покачала головой девушка. — Пусть, так даже лучше теперь.
   Гурьев сделал Городецкому знак: проконтролируй. Тот кивнул. Мы ни на минуту не прекращаем работать, с горечью подумал он вдруг. Ни на минуту — даже на такую. Просто такое время. И место тоже.
   — Вот, оказывается, в чём дело, — Даша опять посмотрела на Гурьева, и глаза её потемнели, как море перед штормом: — А она? Рэйчел?
   Гурьев передёрнул кадыком. Опять она его достала. Да что же это такое.
   — А это ещё кто? — хрипло спросил Чердынцев.
   — Его любимая, — ответила Даша, не сводя глаз с Гурьева. — Отвечай, Гур. Она тоже — царская кровь?
   У Гурьева вдруг опустились плечи, и он произнёс с усмешкой:
   — Царская кровь? О, если бы только это. Всё гораздо, гораздо хуже.
   — Ты расскажешь, — повелела Даша. Не попросила, не потребовала, — повелела. — Не сейчас, сейчас — не время, но — расскажешь, — у неё какие-то странные интонации в голосе прорезались — не начальственные, ни приказные, нет. Но… — Я выросла, и меня больше не нужно жалеть. Не смей меня жалеть. Не смей больше никогда и ничего от меня скрывать, Гур. Не смей — никогда!
   Что ж, подумал Гурьев. Когда-нибудь я всё ей расскажу. Вот только — с чего мне начать?

Москва. Сентябрь 1927

   Ирина получила направление сюда случайно. Вообще-то она готовилась к другому варианту — два раза побывала на практике в школе, где прежде училась сама, где она знала всех, а все знали её, где с ней ничего не должно было случиться. И совсем близко от дома. И вдруг — такое!
   Правда, нужно отдать должное — новая незнакомая школа понравилась ей с первого взгляда. Ирина вышла к ней и замерла в недоумении — среди московской грязи и неустройства, серых, обшарпанных, неухоженных зданий, сараев, полубараков, — вдруг чистота и зелень, словно оазис. Избитое сравнение, но именно так это и выглядело. Небольшая, упрятанная среди арбатских переулков, в чьём-то бывшем особняке, — фасад на улицу, внутренний двор, огороженный с трёх сторон зданием в виде буквы «П». И заведующий, и коллектив встретили Ирину радушно. Какая-то необычная атмосфера ощущалась во всём. Необычная, но очень благожелательная. Кругом всё сверкает и блестит, следы свежего, только что закончившегося ремонта, вымытые до скрипа и невероятной прозрачности стёкла, а во дворе — аккуратная спортивная площадка со снарядами и буквально вчера завезённым песком. Наверное, шефствующее предприятие заботится, и заведующий просто молодец, подумала Ирина. Правда, заведующий совсем не походил на крепкого хозяйственника. Куда больше заведующий напоминал Ирине собственного отца, врача-терапевта, почти совсем оставившего частную практику из страха перед фининспекторами. С учкомом^[86] непременно будут проблемы, украдкой вздохнула Ирина. В ответ на её опасливые расспросы заведующий неожиданно молодо рассмеялся:
   — Вы не беспокойтесь, Ирина Павловна. С учебным комитетом у нас полное взаимопонимание и сотрудничество. Да вы увидите.
   Ирина, ещё очень живо припоминающая учкомовские битвы в собственной школе и рабфаковцев в университете, опять удивилась. Но это было ещё не всё. После разговора с заведующим завхоз устроил Ирине подробнейшую экскурсию по зданию. Проходя по коридорам и слушая гордые комментарии завхоза — звероватого на вид кряжистого мужика с отчётливым волжским выговором и не вдруг произносимым именем-отчеством Силантий Поликарпович — Ирина поняла, что всё это волшебство на самом деле легко объяснимо. Просто в школе не воруют. Вот только почему?
   Больше всего потрясли её школьные туалеты. По два ученических, для мальчиков и для девочек, на каждое крыло на обоих этажах, плюс туалеты для педагогов. Таких туалетов Ирина в жизни своей не видела. Там даже бумага была — и не какие-то газеты. В общем, Ирине понравилось, и понравилось так, что она решила сделать всё возможное и невозможное и утвердиться здесь, как полагается.
   И вот — самый первый урок. Не то чтобы она боялась — нет. Но…
   Ирина заметила его сразу, едва вошла в класс вместе с заведующим. И, встретившись с ним взглядом, опешила от неожиданности и возмущения — этот мальчишка кивнул ей и улыбнулся! Ирина, отправляясь в самую старшую группу, разумеется, волновалась, как встретят её. На практиках в других школах ей доводилось вести уроки у пятых и шестых групп, но у девятых — ни разу. Ирина снова встретилась с ним глазами. Ох. Мальчишка?
   Заведующий, ободряюще тронув Ирину за локоть, вышел. Она взяла групповой журнал и, изо всех сил стараясь сохранять самообладание, стала выкликать школьников по именам и фамилиям.
   Очередь до него дошла быстро — его фамилия стояла пятой в списке. Когда Гурьев поднялся и наклонил голову — чуть-чуть набок и вперёд — Ирина снова опешила: с таким достоинством и спокойствием он это проделал. И рассердилась, — и на него, и на себя. На себя — даже больше.
   — Пожалуйста, запишите в тетради… — начала Ирина.
   Группа зашуршала тетрадками, с шумом, всегда сопровождающим любую перемену картины на уроке. Только Гурьев не сделал даже попытки шевельнуться.
   — Гурьев, — Ирина постаралась, чтобы её приподнятые брови как можно яснее продемонстрировали недоумение и неудовольствие. — А где Ваша тетрадь?
   По тому, как замерла группа, как обрушилась тишина, задавив все звуки в классе, Ирина поняла, что совершила что-то ужасное. Какую-то чудовищную, непоправимую ошибку. Но отступать — сейчас, на первом же уроке?! Ни за что!
   Гурьев, поняв, в каком направлении станут развиваться события, незаметно вздохнул и метнул желваки по щекам. Ему понравилась девушка. Возможно, искушённые современники-ловеласы сочли бы её слишком уж субтильной, но Гурьев не был поклонником рубенсовских излишеств, — скорее, напротив. На узком матовом лице Ирины затаённым светом сияли густо-карие медовые глаза в обрамлении длиннющих ресниц. А толстая коса, по-учительски уложенная короной на голове, делала Ирину вовсе не старше, наоборот — ещё моложе.
   — У меня нет тетради, Ирина Павловна, — Гурьев поднялся. — Извините, пожалуйста. Разрешите, я просто так послушаю?
   — Нет, — твёрдо ответила Ирина, пытаясь смотреть ему на лоб, а не в глаза. Какой лоб, пронеслось у неё в голове. Какой ужас, что я делаю такое?! О чём это я?! — Если у вас нет тетради, прошу вас выйти и впредь ко мне на урок без тетради не являться.
   Ирина ожидала чего угодно — крика, возмущённых воплей, даже оскорблений. Но только не вот такой улыбки. Такая вот улыбка, подумала Ирина. Что же такое я натворила?!. Это продолжалось не дольше секунды, и улыбка — всё равно улыбка, это же надо, подумать только! — сделалась вполне дежурной. Кто-то из девочек, вскочив, протянул ему тетрадь, но Гурьев отверг помощь отстраняюще-успокаивающим жестом. И, не говоря больше ни слова, кивнул и спокойно направился к двери.
   — Ирина Павловна, — плотная, коротко стриженая девушка по имени Зина, староста группы, с грохотом выскочила из-за парты, едва лишь дверь за Гурьевым тихо защёлкнулась. — Вы зачем так, Ирина Павловна?! Это же Гур! Он же…
   — Он никогда ничего не пишет, — громко и ворчливо сказали с «камчатки». — У него голова, как дом советов. Ну, вы и учудили, Ирина Павловна!
   — Сядь ты, Зинка, — услышала Ирина другой голос, на этот раз со стороны окна. — Гур сам разберётся.
   Всё было как-то не так. Не в ту сторону. Неправильно. Нет, ни о каком нарушении дисциплины и речи не шло. Группа вела себя необычайно, удивительно спокойно. Просто Ирина мгновенно ощутила стену между собой и ребятами. Стена эта была пока в некотором смысле прозрачной, но явно могла стать бесповоротно непроницаемой от одного-единственного слова. Этого… молодого человека, которого она… выгнала? Нет. Он сам ушёл. Решил, что так будет верно, и ушёл. Ирина поняла, что нечаянно — нечаянно ли? — нарушила какой-то неписаный школьный закон и что ей это нарушение простили только условно. До тех пор, пока этот самый Гур не поставит в этой истории точку.
   Атмосфера на уроке сделалась хуже любой громкой обструкции. Группа, кажется, даже не задумавшись ни на мгновение, целиком и полностью встала на сторону «изгнанника». Все — против неё. Ах, так?!
   Звонок прозвенел, как трубный глас избавления. Не помня себя, Ирина, из последних сил сдерживая слёзы, выскочила из кабинета и помчалась в учительскую. Там, забившись в угол у подоконника высокого, в четыре перекрестия, окна, выходившего во внутренний двор, Ирина трясущимися руками достала журнал учебных планов и попыталась сделать вид, что ужасно увлечена внесением записей. На подсевшую рядом пожилую заведующую учебной частью — ох, какой же предмет она ведёт? Ах, да. Математику, — Ирина даже не посмотрела.
   — Что случилось, Ирина Павловна? — участливо спросила завуч. — На вас лица нет. Вы же в девятой «А» вели, разве нет?
   Ирина кивнула, продолжая писать в журнале. И вдруг, бросив карандаш, посмотрела на коллегу:
   — Я, кажется… Я Гурьева выгнала, — выпалила Ирина.
   Она уже предполагала, что реакция на её заявление будет достаточно резкой. Но — не такой.
   — Гурьева?!? — завуч, кажется, даже слегка отодвинулась вместе со стулом.
   Ирина быстро-быстро закивала и уткнулась носом в платок.
   — Не может быть, — завуч смотрела на Ирину так, словно перед ней сидела не молоденькая учительница литературы, а некая неведомая науке зверушка. — Гурьева?! Что произошло? Рассказывайте, рассказывайте!
   — У него тетрадки не было, я… — Ирина поняла, что оправдания не имеют смысла, и умолкла на полуслове.
   — А вас что, разве не предупредил Иван Корнеевич? — удивилась завуч.
   — О чём?! — Ирине даже плакать расхотелось.
   — Это же Гурьев, — завуч покачала головой и вдруг улыбнулась. — Голубушка, это последний человек в нашей школе, с которым следует ссориться, тем более — по таким пустякам. А может, и не только в школе, — добавила она задумчиво. И доверительно наклонилась к Ирине. — Не переживайте, Ирина Павловна. Гур… Гурьев, я думаю, всё понял правильно.
   — Что?! — ещё больше изумилась Ирина.
   — Что вы погорячились. Яков никогда не пишет на уроках, только контрольные работы и сочинения. Это удивительный юноша, у вас ещё будет возможность в этом удостовериться.
   — Вы хотите сказать?!
   — Потрясающая, феноменальная память. Любую прочитанную книгу воспроизводит наизусть с любого места с точностью до запятой. Никогда не забывает ни одного слова из сказанного при нём. Никакая стенография не требуется.
   — Как?!?
   — Если бы кто-нибудь мог вразумительно на этот вопрос ответить, — завуч покачала головой и вздохнула. — Я бы сама в жизни не поверила, если бы не имела возможность наблюдать всё своими собственными глазами на протяжении многих лет. И знаете, голубушка, — ведь не просто механически помнит. А… Удивительно. Удивительно!
   — Как такое возможно?! — потрясённо прошептала Ирина. — Неужели?!
   — Удивительный, просто удивительный молодой человек. Ну, и кроме этого… Одним словом, погорячились вы, дорогуша. Ну, ничего. Всё образуется.
   — Вы так думаете?
   — Абсолютно уверена, — снова улыбнулась завуч.
   — И… что мне делать?
   — Ничего, — завуч пожала плечами. — Ничего, дорогая. Он всё сделает сам.
   Гурьев вошёл в класс, где его тут же окружили ребята. Он уселся на парту, улыбнулся:
   — Ну, как всё прошло?
   — Гур!
   — Ясно, — он кивнул и громко щёлкнул в воздухе пальцами, — словно выстрелил. — Огромная просьба ко всем. Пожалуйста, никаких демонстраций и баталий. Вот совершенно. Договорились?
   — Гур, да мы её…
   — Нет.
   — Ой, — тихо сказала Зина и прижала кулачки к заалевшим щекам. — Ребята… Гур влюбился!
   Группа восторженно взревела, а Гурьев обескураженно развёл руками и состроил обречённую мину — дескать, с кем не бывает.
   Уроки закончились. Ирина вышла на школьное крыльцо и замерла, не зная, что делать дальше — на перилах прямо перед ней сидел Гурьев и задумчиво сжимал в зубах травинку. Увидев Ирину, он соскочил — нет, не соскочил, а как-то просто вдруг оказался на земле, прямо перед ней. Травинка из его рта исчезла бесследно — Ирина готова была дать руку на отсечение, что не видела, как и когда это произошло:
   — Я хотел попросить у Вас прощения, Ирина Павловна. Пожалуйста, не сердитесь. Хорошо?
   Ирина опешила. Он извинялся перед ней, как мудрый взрослый перед взбалмошным, капризным ребёнком. Конечно, я идиотка, подумала Ирина, но ведь не до такой же степени?!
   — Вы не должны извиняться. А я на вас вовсе не сержусь. Это… недоразумение.
   — Значит, оно уже улажено, — он кивнул.
   — А Ваши… друзья? — осторожно наступила на зыбкую почву Ирина. — Они с вами согласны?
   — Конечно.
   — А ты… А Вы, вообще, кто? — Ирина вдруг смешалась. — Я просто не понимаю…
   — Я Гурьев.
   — Это что, должность такая? — Ирина почти непроизвольно улыбнулась.
   — Так вышло, — Гурьев развёл руками и тоже улыбнулся. — Можете говорить мне «ты», если Вам хочется. Моё самолюбие совершено от этого не пострадает. Давайте сюда Ваш портфель, он даже на вид тяжеленный.
   — Вот ещё выду…
   В следующий миг сильные и нежные мужские руки взяли её за локти. И опять Ирина не поняла, каким образом, — но портфель уже перекочевал к Гурьеву. Чувствуя, как неудержимо заливается краской, Ирина постаралась, как могла, поскорее отогнать от себя восхитительное, горячей волной по всему телу, чувство от прикосновения мужских рук. Сильных и нежных.
   Ирина разглядывала его во все глаза. Какой высокий, подумала она. А ведь вырастет ещё, наверное. Что же это на нём за одежда?