Страница:
Для вящего контраста с демократической модой текущего момента Гурьев предпочитал не сатиновые трусы семейного фасона, а был упакован в плавки из безусловно неизвестного девушке синтетического материала, чья эластичная и плотно-поддерживающая фактура подчёркивала отнюдь не одни лишь прелести мускулатуры. Учтя это, Гурьев счёл анатомическое любопытство, промелькнувшее во взгляде спасённой наяды, извинительным. Впрочем, вполне академический характер любопытства не вызывал у Гурьева сомнений, что следовало, безусловно, записать девушке в актив, — становиться объектом, равно как и субъектом свойственных юности страстей в планы Гурьева никак не входило:
— Даже если ты подумала, что я бесплотный дух, это не так. Тебе показалось.
Она быстро, но не поспешно, и это Гурьев тоже зафиксировал, захватила пальцами полотенце, прикрываясь. Он шевельнул кадыком, отвёл взгляд и, взяв девушку за руку, осмотрелся в поисках её одежды и даже, возможно, обуви, что было бы весьма кстати. И, увидев, что от них осталось, воздел очи горе.
О-о, взмолился про себя Гурьев. Это же просто плохо написано. Просто притянуто за уши и вбито коленом. Кто, кто сочиняет эти дурацкие сцены, — можно, я ему в рожу харкну?!
Однако тот, кто эту сцену написал, уже написал её, и переписывать в угоду утончённым литературным пристрастиям Гурьева вовсе не собирался. У него возникло подозрение, что даже смачный плевок мало что мог бы изменить в образовавшемся раскладе. Ну, решать что-то надо, вздохнул Гурьев. Значит, будем решать.
— Вы ведь его не убили? — тихо проговорила девушка.
Гурьев вздохнул и, наклонив набок голову, посмотрел на девушку. Он, в общем, относился к человеческим слабостям снисходительно. Ему, как никому другому, было отлично известно, какие процессы начинаются в организмах некоторых особей с первичными мужскими половыми признаками при появлении в поле их зрения таких вот девушек — с коэффициентом фертильности сто процентов с большим-пребольшим плюсом. Химия. Но считал, что навыки торможения следует культивировать — а если у кого-то не получается, то включать их принудительно. А если у кого-то не получается включить, даже принудительно, — то таких особей нужно выключить. Профилактически. А то — кто знает, где, когда и как навыки торможения опять не сработают?
— Нет, — резко ответил Гурьев. А если да, подумал он, то что — будем вызвать милицию, составлять протокол и садиться в ДОПР? — Оклемается к вечеру. Живёшь далеко?
— Не очень. На Морской, — после паузы произнесла она, снова посмотрев Гурьеву в глаза.
Гурьев представил себе карту и загрустил. Топать до гостиницы в одних брюках ему страсть как не хотелось. А с этой… ундиной что делать прикажете?!
— Ясно, — он легко и пугающе плавно двинулся, словно потёк, увлекая девушку за собой, — подальше от места, где небольшая кучка тряпья не торопилась подавать признаков жизни. Девушка вздрогнула, оглянулась — но подчинилась. Уже что-то, подумал Гурьев. Оттянув своё нечаянное приобретение метров на двадцать от места происшествия, Гурьев остановился, развернул девушку спиной туда и лицом к себе. — План следующий. Моя одежда — метров двести восточнее по этому бережку. Наденешь мою рубашку, она сойдет за экстравагантный халат, и подождёшь меня у спасателей. А я схожу за таксомотором и отвезу тебя домой. Переоденешься дома и вернёшь мне моё имущество. На всё про всё времени час, не больше, у меня дела. Как тебя зовут?
— Даша. Даша Чердынцева. А Вы кто?
Это очень хорошо, Даша, подумал он совершенно спокойно. Это замечательно. И то, что ты Даша. И то, что Чердынцева. Не Мария не Иванова и не кто-нибудь ещё. Это очень хорошо. Очень. Замечательно. Чудно. Прелестно. Восхитительно. Интересно, я что-нибудь — когда-нибудь — пойму?!
Гурьев назвался, стараясь смотреть куда-нибудь поверх девушки. Лихорадочно пытаясь понять, на кого она так удивительно, невероятно похожа. Похожа до такой степени, что Гурьев готов был поклясться — эти глаза, эту мимику, моторику — он уже где-то видел. Где? Когда? И не мог никак вспомнить, — он, с его феноменальной от рождения, а потом развитой годами специальных упражнений зрительной памятью. Он даже испытал нечто, отдалённо напоминающее раздражение. Просто смешно даже, подумал он. Обхохочешься.
— Давай-ка я на царапину взгляну, — Гурьев присел и быстро, профессионально пробежался пальцами по следу от ножа. На самом деле царапина, с облегчением понял он, даже шрамика не останется. А почему я думаю об этом?! Он выпрямился: — Ерунда. До свадьбы заживёт. Не били тебя?
— Нет…
— Чудесно.
— Вы быстрый, — с уважением, даже с восторгом проговорила девушка. — Невозможно ничего увидеть даже. С ума сойти.
— Не стоит.
— И Вы… — продолжила Даша, снова серьёзно посмотрев на Гурьева. — Вы не флотский. И загар у вас другой. Не такой. Военный? Осназ[11]? Нет, не говорите. Я понимаю.
Надо же, какая наблюдательная, подумал он. Слова какие знает. Чудо, настоящее чудо. Ну-ну. Наступит, интересно, когда-нибудь время, когда девушкам в России не нужно будет ни знать таких слов, ни даже представлять себе, что такие слова вообще существуют? И думать о военных тайнах?! Нет, решил он. Я не доживу.
— Я учитель, — Гурьев вздохнул. — Литературы.
— Не рассказывайте, раз нельзя, — невзирая на полотенце, Даша исхитрилась пожать плечами. — Вам же нельзя. Я понимаю.
И опять посмотрела, — нет, вовсе не на хронометр и не на браслет. На два — Даша не знала, как правильно они называются, — предмета, висевших у Гурьева на шее на длинных цепочках. Один — из металла, похоже, серебряный, и ещё один, поменьше — из неизвестного Даше светлого камня. Гурьев отрефлексировал её взгляд:
— Ну да, ну да, — подтвердил он, придавая голосу необходимые беспечные модуляции. — Нельзя, нельзя. Я только что приехал. Сегодня. Замечательный у вас город. Зелёный, солнечный, тихий — просто прелесть. А осназ — это что такое?
— Я совсем дурочкой Вам кажусь, да? Думаете, если я — голубоглазая блондинка, так со мной можно, как с куклой?
Вот оно, решил Гурьев, вот оно. Как же, как же это?! Не может быть. Не бывает. Не бывает, не может. Не может.
— Извини, пожалуйста, — он вздохнул. — Конечно, я знаю, что такое осназ. И ещё много чего знаю. И я не стану с тобой, как с куклой. Никогда. Обещаю. Честное наставническое. Простишь?
— Прощу, — кивнула Даша. — Только если на самом деле не будете.
— Не буду. Но я действительно работаю в школе. А самбо — это хобби.
— Это не самбо, — спокойно ответила девушка. — Такого самбо не существует. Вы обещали.
— Сдаюсь, — Гурьев покаянно опустил плечи, став на десять сантиметров ниже. — Прости меня. Я ужасно тупой. А в вашем городе все девушки такие?
— Нет. Не все. Я — такая.
О, подумал Гурьев. О. Ты — да, такая. Сейчас я вспомню, как нужно разговаривать с такими девушками. Ещё немного — и вспомню. Совсем чуть-чуть.
— Извини. На самом деле — извини.
— Ладно, — девушка кивнула, оставаясь серьёзной. И всё ещё, в общем, напуганной, хотя и старалась не подавать виду. — А где Вы работать будете?
— В Первой школе.
— А я там учусь, — вдруг улыбнулась Даша. Улыбка была такая, что Гурьева едва не опрокинуло — мгновенная, неожиданная и разящая, как ночной выстрел в лицо. — Десятый «Б». Правда? У нас в школе?
Продолжающаяся «амнезия» злила Гурьева. Совпадение времени и места — вообще приводило в бешенство. А тут ещё — такая улыбка.
— Правда. А кто у тебя флотский? Отец?
— Да. Капитан-лейтенант Чердынцев, эскадренный миноносец «Неистовый», — она так гордо это сказала, и так вскинула подбородок, что Гурьева проняло до самой печёнки. — Типа «Дерзкий». Который после «Новика» строили, того, балтийского, знаете?
— Знаю, — Гурьев сдержанно кивнул. Да это же просто чудо настоящее, подумал он. — Отец дома сейчас?
— Нет. Он… на работе. Мы с ним вдвоём, моя мама умерла, когда я родилась. Ну, просто, чтобы вы не боялись спрашивать. Я её даже не помню.
— Ясно. Что это за публика такая была?
— Я их так, в лицо видела, некоторых. И… этого тоже. Только я с такими не вожусь.
А вот это даже я понимаю, подумал Гурьев.
— Ну, иди вперёд, я за тобой, — он чуть отступил, войдя в воду по щиколотку. — Типа «Дерзкий», значит.
— Мне косу заплести надо, — словно извиняясь, сказала девушка. — Что же я, такая растрёпанная, пойду?
Верно, подумал Гурьев. Косу заплести просто необходимо. А для этого придётся полотенце-то снять. Он вздохнул и демонстративно развернулся на сто восемьдесят градусов. И секунду спустя услышал Дашин голос:
— Можете смотреть, если хотите. Мне не жалко.
Гурьев едва сдержался, чтобы и в самом деле не обернуться. Не то, чтобы ему очень хотелось на неё посмотреть. Вот на её лицо он хотел бы посмотреть. В глаза, опять. Это — да. Это — вот точно.
Две минуты прошли в полном молчании. По доносившимся до него звукам Гурьев понял, что туалет закончен, и полотенце находится опять на положенном месте. Он повернулся, улыбнулся, как ни в чём не бывало, и подбородком указал — подтвердил — направление.
Они двинулись. Отпустив девушку на несколько шагов, он смотрел, как идёт она по кромке воды. Да на кого же она так похожа, чёрт подери?! Эти глаза, этот взгляд. Волосы. Где, где я это уже видел? Работай давай. Качай, качай[12] быстрей. Он вздохнул и буркнул:
— Одна просьба.
— Я знаю, — Даша живо обернулась и кивнула. — Я никому не скажу, Вы не переживайте. Эта шпана только может проболтаться, а я — могила. Я же понимаю.
Что ты там понимаешь, почти рассердился Гурьев, что можешь ты понимать, прелестное дитя природы, растущее на черноморских скалах?! О-о…
— Всё равно Вы на учителя не похожи.
— А на кого похож?
— На Ланселота.
— На кого?! — чуть не споткнулся на ровном месте Гурьев. — Начиталась ты, Даша, всякой чепухи.
— Ой. Я книжку там забыла, — Девушка умоляюще оглянулась на него.
— Что за книжка?
— Не по программе, — вскинула опять подбородок Даша. — «Красное и Чёрное». Жалко, я даже до половины не дочитала.
— Возьмёшь в библиотеке. Мы не станем возвращаться.
Дурёха романтическая, почему-то с нежностью подумал Гурьев. Книжки на камнях читает, под мерный рокот прибоя. О. Сейчас в тебя ка-а-а-к вылетит весь этот заряд романтики. Обхохочешься.
— Ладно, что ж… Она, кажется, вообще в воду упала. Всё равно жалко. А Вы с Аннушкой уже познакомились?
— С кем?!
— С Анной Ивановной. Мы её так все называем, она чудесная, не то, что некоторые!
— Познакомился. Если это можно так назвать.
Что-то ты очень уж смелая в разговоре с незнакомым мужиком при полном безлюдье и практически неглиже, метнул Гурьев желваки по щекам. Это непосредственность такая или причина интереснее?
— А вы в каких классах будете преподавать?
— В старших.
— И у нас?
— Вероятно.
Даша остановилась и повернулась к Гурьеву. Он тоже остановился — в полном замешательстве, что, впрочем, умудрился достаточно успешно скрыть:
— Что?!
— Вы меня не бойтесь, Яков Кириллович, — проговорила Даша. — Я в Вас влюбляться не собираюсь, даже не думайте, и мешать Вам работать не буду. У меня папа — морской офицер.
— Офицер?!
— Да. Офицер. Я это слово не произношу обычно, знаю, что нельзя. Но Вам — можно. Вы — настоящий.
Ну да, ну да, подумал Гурьев. Мне — можно. За версту видать: никому нельзя, а этому вот — можно. Вот же влип.
— Даша.
— Я же говорю — Вы меня не бойтесь. Я устав очень хорошо знаю.
— Устав?
— Это папа всегда так говорит. Устав учила? Учила. Что можно — то можно, а что нельзя — то нельзя. Вот.
— Суровый у тебя папа.
— Он капитан. Командир, ему иначе никак невозможно… Но весёлый тоже бывает… Хотя редко, — Даша отвела со лба прядь волос и смущённо улыбнулась, но глаза при этом сохраняли испытующе-серьёзное выражение. — Вы не сердитесь, пожалуйста. Я Вам даже спасибо толком не сказала.
— Не стоит благодарности, — усмехнулся Гурьев.
— Дело не в благодарности, — Даша вздохнула и посмотрела туда, где мористее виднелись силуэты двух военных кораблей. — Не только в этом, хотя и в этом тоже. Вам ведь самому было приятно меня спасать. Я бы морем от них ушла, они плавать не умеют совсем, даром, что на море выросли, так что…
Ох, не ушла бы ты от них, подумал Гурьев. Ни морем, ни сушей, уж ты поверь мне… дивушко. Дивушко, да. Настоящее дивушко. И что же всё это значит, очень хотелось бы мне выяснить, и поскорее.
— А влюбляться в меня действительно ни в коем случае не следует. Тут ты совершенно в точку попала.
— Я знаю.
— Что ты знаешь? — удивился Гурьев.
— Я знаю, — упрямо повторила Даша, и глаза её потемнели. — Почему вы не вместе? Так же нельзя!
— Что, у меня разве на лбу что-нибудь написано? — печально спросил Гурьев.
— Конечно, написано, — девушка смотрела на Гурьева так, что ему захотелось превратиться в краба и забиться куда-нибудь под камень. — Огромными буквами. Только никто не умеет читать, а я умею. Вы ужасно ловко притворяетесь, конечно, но я-то всё равно вижу. Так почему?
— А это что же, — неразборчиво?
— Перестаньте сейчас же так ужасно улыбаться. Я же не из любопытства спрашиваю. Мне обязательно нужно знать, понимаете?
— Даша… Не стоит.
— У неё очень красивое имя, — медленно проговорила девушка. — Очень, очень красивое… Старинное какое-то… И она сама… Такая… Такая… Ну, что же это за безобразие-то, в конце концов?! Почему вы не вместе?! — Даша топнула ногой так, что брызги дождём полетели во все стороны. — Почему, почему?!
Вот это да, обмер Гурьев, чувствуя, как побежали по спине, по локтям ледяные муравьи. Вот это да. Что ж ты не смеёшься, наставник заблудших? О, теперь тебе не до смеха?
— Рэйчел. Её зовут Рэйчел.
Он не знал, почему говорит это. Отчаянно не знал, но удержаться не мог. Он столько держался. Столько лет. Наверное, просто больше не было сил. Ох, да что же я делаю такое, подумал он в ужасе. Как она в меня попала, — я просто оправиться не могу. Раскрылся, как последний салага на ринге, — такой удар пропустил. Совсем нюх потерял, идиот. И повторил:
— Её зовут Рэйчел.
Лондон. Август 1939
— Даже если ты подумала, что я бесплотный дух, это не так. Тебе показалось.
Она быстро, но не поспешно, и это Гурьев тоже зафиксировал, захватила пальцами полотенце, прикрываясь. Он шевельнул кадыком, отвёл взгляд и, взяв девушку за руку, осмотрелся в поисках её одежды и даже, возможно, обуви, что было бы весьма кстати. И, увидев, что от них осталось, воздел очи горе.
О-о, взмолился про себя Гурьев. Это же просто плохо написано. Просто притянуто за уши и вбито коленом. Кто, кто сочиняет эти дурацкие сцены, — можно, я ему в рожу харкну?!
Однако тот, кто эту сцену написал, уже написал её, и переписывать в угоду утончённым литературным пристрастиям Гурьева вовсе не собирался. У него возникло подозрение, что даже смачный плевок мало что мог бы изменить в образовавшемся раскладе. Ну, решать что-то надо, вздохнул Гурьев. Значит, будем решать.
— Вы ведь его не убили? — тихо проговорила девушка.
Гурьев вздохнул и, наклонив набок голову, посмотрел на девушку. Он, в общем, относился к человеческим слабостям снисходительно. Ему, как никому другому, было отлично известно, какие процессы начинаются в организмах некоторых особей с первичными мужскими половыми признаками при появлении в поле их зрения таких вот девушек — с коэффициентом фертильности сто процентов с большим-пребольшим плюсом. Химия. Но считал, что навыки торможения следует культивировать — а если у кого-то не получается, то включать их принудительно. А если у кого-то не получается включить, даже принудительно, — то таких особей нужно выключить. Профилактически. А то — кто знает, где, когда и как навыки торможения опять не сработают?
— Нет, — резко ответил Гурьев. А если да, подумал он, то что — будем вызвать милицию, составлять протокол и садиться в ДОПР? — Оклемается к вечеру. Живёшь далеко?
— Не очень. На Морской, — после паузы произнесла она, снова посмотрев Гурьеву в глаза.
Гурьев представил себе карту и загрустил. Топать до гостиницы в одних брюках ему страсть как не хотелось. А с этой… ундиной что делать прикажете?!
— Ясно, — он легко и пугающе плавно двинулся, словно потёк, увлекая девушку за собой, — подальше от места, где небольшая кучка тряпья не торопилась подавать признаков жизни. Девушка вздрогнула, оглянулась — но подчинилась. Уже что-то, подумал Гурьев. Оттянув своё нечаянное приобретение метров на двадцать от места происшествия, Гурьев остановился, развернул девушку спиной туда и лицом к себе. — План следующий. Моя одежда — метров двести восточнее по этому бережку. Наденешь мою рубашку, она сойдет за экстравагантный халат, и подождёшь меня у спасателей. А я схожу за таксомотором и отвезу тебя домой. Переоденешься дома и вернёшь мне моё имущество. На всё про всё времени час, не больше, у меня дела. Как тебя зовут?
— Даша. Даша Чердынцева. А Вы кто?
Это очень хорошо, Даша, подумал он совершенно спокойно. Это замечательно. И то, что ты Даша. И то, что Чердынцева. Не Мария не Иванова и не кто-нибудь ещё. Это очень хорошо. Очень. Замечательно. Чудно. Прелестно. Восхитительно. Интересно, я что-нибудь — когда-нибудь — пойму?!
Гурьев назвался, стараясь смотреть куда-нибудь поверх девушки. Лихорадочно пытаясь понять, на кого она так удивительно, невероятно похожа. Похожа до такой степени, что Гурьев готов был поклясться — эти глаза, эту мимику, моторику — он уже где-то видел. Где? Когда? И не мог никак вспомнить, — он, с его феноменальной от рождения, а потом развитой годами специальных упражнений зрительной памятью. Он даже испытал нечто, отдалённо напоминающее раздражение. Просто смешно даже, подумал он. Обхохочешься.
— Давай-ка я на царапину взгляну, — Гурьев присел и быстро, профессионально пробежался пальцами по следу от ножа. На самом деле царапина, с облегчением понял он, даже шрамика не останется. А почему я думаю об этом?! Он выпрямился: — Ерунда. До свадьбы заживёт. Не били тебя?
— Нет…
— Чудесно.
— Вы быстрый, — с уважением, даже с восторгом проговорила девушка. — Невозможно ничего увидеть даже. С ума сойти.
— Не стоит.
— И Вы… — продолжила Даша, снова серьёзно посмотрев на Гурьева. — Вы не флотский. И загар у вас другой. Не такой. Военный? Осназ[11]? Нет, не говорите. Я понимаю.
Надо же, какая наблюдательная, подумал он. Слова какие знает. Чудо, настоящее чудо. Ну-ну. Наступит, интересно, когда-нибудь время, когда девушкам в России не нужно будет ни знать таких слов, ни даже представлять себе, что такие слова вообще существуют? И думать о военных тайнах?! Нет, решил он. Я не доживу.
— Я учитель, — Гурьев вздохнул. — Литературы.
— Не рассказывайте, раз нельзя, — невзирая на полотенце, Даша исхитрилась пожать плечами. — Вам же нельзя. Я понимаю.
И опять посмотрела, — нет, вовсе не на хронометр и не на браслет. На два — Даша не знала, как правильно они называются, — предмета, висевших у Гурьева на шее на длинных цепочках. Один — из металла, похоже, серебряный, и ещё один, поменьше — из неизвестного Даше светлого камня. Гурьев отрефлексировал её взгляд:
— Ну да, ну да, — подтвердил он, придавая голосу необходимые беспечные модуляции. — Нельзя, нельзя. Я только что приехал. Сегодня. Замечательный у вас город. Зелёный, солнечный, тихий — просто прелесть. А осназ — это что такое?
— Я совсем дурочкой Вам кажусь, да? Думаете, если я — голубоглазая блондинка, так со мной можно, как с куклой?
Вот оно, решил Гурьев, вот оно. Как же, как же это?! Не может быть. Не бывает. Не бывает, не может. Не может.
— Извини, пожалуйста, — он вздохнул. — Конечно, я знаю, что такое осназ. И ещё много чего знаю. И я не стану с тобой, как с куклой. Никогда. Обещаю. Честное наставническое. Простишь?
— Прощу, — кивнула Даша. — Только если на самом деле не будете.
— Не буду. Но я действительно работаю в школе. А самбо — это хобби.
— Это не самбо, — спокойно ответила девушка. — Такого самбо не существует. Вы обещали.
— Сдаюсь, — Гурьев покаянно опустил плечи, став на десять сантиметров ниже. — Прости меня. Я ужасно тупой. А в вашем городе все девушки такие?
— Нет. Не все. Я — такая.
О, подумал Гурьев. О. Ты — да, такая. Сейчас я вспомню, как нужно разговаривать с такими девушками. Ещё немного — и вспомню. Совсем чуть-чуть.
— Извини. На самом деле — извини.
— Ладно, — девушка кивнула, оставаясь серьёзной. И всё ещё, в общем, напуганной, хотя и старалась не подавать виду. — А где Вы работать будете?
— В Первой школе.
— А я там учусь, — вдруг улыбнулась Даша. Улыбка была такая, что Гурьева едва не опрокинуло — мгновенная, неожиданная и разящая, как ночной выстрел в лицо. — Десятый «Б». Правда? У нас в школе?
Продолжающаяся «амнезия» злила Гурьева. Совпадение времени и места — вообще приводило в бешенство. А тут ещё — такая улыбка.
— Правда. А кто у тебя флотский? Отец?
— Да. Капитан-лейтенант Чердынцев, эскадренный миноносец «Неистовый», — она так гордо это сказала, и так вскинула подбородок, что Гурьева проняло до самой печёнки. — Типа «Дерзкий». Который после «Новика» строили, того, балтийского, знаете?
— Знаю, — Гурьев сдержанно кивнул. Да это же просто чудо настоящее, подумал он. — Отец дома сейчас?
— Нет. Он… на работе. Мы с ним вдвоём, моя мама умерла, когда я родилась. Ну, просто, чтобы вы не боялись спрашивать. Я её даже не помню.
— Ясно. Что это за публика такая была?
— Я их так, в лицо видела, некоторых. И… этого тоже. Только я с такими не вожусь.
А вот это даже я понимаю, подумал Гурьев.
— Ну, иди вперёд, я за тобой, — он чуть отступил, войдя в воду по щиколотку. — Типа «Дерзкий», значит.
— Мне косу заплести надо, — словно извиняясь, сказала девушка. — Что же я, такая растрёпанная, пойду?
Верно, подумал Гурьев. Косу заплести просто необходимо. А для этого придётся полотенце-то снять. Он вздохнул и демонстративно развернулся на сто восемьдесят градусов. И секунду спустя услышал Дашин голос:
— Можете смотреть, если хотите. Мне не жалко.
Гурьев едва сдержался, чтобы и в самом деле не обернуться. Не то, чтобы ему очень хотелось на неё посмотреть. Вот на её лицо он хотел бы посмотреть. В глаза, опять. Это — да. Это — вот точно.
Две минуты прошли в полном молчании. По доносившимся до него звукам Гурьев понял, что туалет закончен, и полотенце находится опять на положенном месте. Он повернулся, улыбнулся, как ни в чём не бывало, и подбородком указал — подтвердил — направление.
Они двинулись. Отпустив девушку на несколько шагов, он смотрел, как идёт она по кромке воды. Да на кого же она так похожа, чёрт подери?! Эти глаза, этот взгляд. Волосы. Где, где я это уже видел? Работай давай. Качай, качай[12] быстрей. Он вздохнул и буркнул:
— Одна просьба.
— Я знаю, — Даша живо обернулась и кивнула. — Я никому не скажу, Вы не переживайте. Эта шпана только может проболтаться, а я — могила. Я же понимаю.
Что ты там понимаешь, почти рассердился Гурьев, что можешь ты понимать, прелестное дитя природы, растущее на черноморских скалах?! О-о…
— Всё равно Вы на учителя не похожи.
— А на кого похож?
— На Ланселота.
— На кого?! — чуть не споткнулся на ровном месте Гурьев. — Начиталась ты, Даша, всякой чепухи.
— Ой. Я книжку там забыла, — Девушка умоляюще оглянулась на него.
— Что за книжка?
— Не по программе, — вскинула опять подбородок Даша. — «Красное и Чёрное». Жалко, я даже до половины не дочитала.
— Возьмёшь в библиотеке. Мы не станем возвращаться.
Дурёха романтическая, почему-то с нежностью подумал Гурьев. Книжки на камнях читает, под мерный рокот прибоя. О. Сейчас в тебя ка-а-а-к вылетит весь этот заряд романтики. Обхохочешься.
— Ладно, что ж… Она, кажется, вообще в воду упала. Всё равно жалко. А Вы с Аннушкой уже познакомились?
— С кем?!
— С Анной Ивановной. Мы её так все называем, она чудесная, не то, что некоторые!
— Познакомился. Если это можно так назвать.
Что-то ты очень уж смелая в разговоре с незнакомым мужиком при полном безлюдье и практически неглиже, метнул Гурьев желваки по щекам. Это непосредственность такая или причина интереснее?
— А вы в каких классах будете преподавать?
— В старших.
— И у нас?
— Вероятно.
Даша остановилась и повернулась к Гурьеву. Он тоже остановился — в полном замешательстве, что, впрочем, умудрился достаточно успешно скрыть:
— Что?!
— Вы меня не бойтесь, Яков Кириллович, — проговорила Даша. — Я в Вас влюбляться не собираюсь, даже не думайте, и мешать Вам работать не буду. У меня папа — морской офицер.
— Офицер?!
— Да. Офицер. Я это слово не произношу обычно, знаю, что нельзя. Но Вам — можно. Вы — настоящий.
Ну да, ну да, подумал Гурьев. Мне — можно. За версту видать: никому нельзя, а этому вот — можно. Вот же влип.
— Даша.
— Я же говорю — Вы меня не бойтесь. Я устав очень хорошо знаю.
— Устав?
— Это папа всегда так говорит. Устав учила? Учила. Что можно — то можно, а что нельзя — то нельзя. Вот.
— Суровый у тебя папа.
— Он капитан. Командир, ему иначе никак невозможно… Но весёлый тоже бывает… Хотя редко, — Даша отвела со лба прядь волос и смущённо улыбнулась, но глаза при этом сохраняли испытующе-серьёзное выражение. — Вы не сердитесь, пожалуйста. Я Вам даже спасибо толком не сказала.
— Не стоит благодарности, — усмехнулся Гурьев.
— Дело не в благодарности, — Даша вздохнула и посмотрела туда, где мористее виднелись силуэты двух военных кораблей. — Не только в этом, хотя и в этом тоже. Вам ведь самому было приятно меня спасать. Я бы морем от них ушла, они плавать не умеют совсем, даром, что на море выросли, так что…
Ох, не ушла бы ты от них, подумал Гурьев. Ни морем, ни сушей, уж ты поверь мне… дивушко. Дивушко, да. Настоящее дивушко. И что же всё это значит, очень хотелось бы мне выяснить, и поскорее.
— А влюбляться в меня действительно ни в коем случае не следует. Тут ты совершенно в точку попала.
— Я знаю.
— Что ты знаешь? — удивился Гурьев.
— Я знаю, — упрямо повторила Даша, и глаза её потемнели. — Почему вы не вместе? Так же нельзя!
— Что, у меня разве на лбу что-нибудь написано? — печально спросил Гурьев.
— Конечно, написано, — девушка смотрела на Гурьева так, что ему захотелось превратиться в краба и забиться куда-нибудь под камень. — Огромными буквами. Только никто не умеет читать, а я умею. Вы ужасно ловко притворяетесь, конечно, но я-то всё равно вижу. Так почему?
— А это что же, — неразборчиво?
— Перестаньте сейчас же так ужасно улыбаться. Я же не из любопытства спрашиваю. Мне обязательно нужно знать, понимаете?
— Даша… Не стоит.
— У неё очень красивое имя, — медленно проговорила девушка. — Очень, очень красивое… Старинное какое-то… И она сама… Такая… Такая… Ну, что же это за безобразие-то, в конце концов?! Почему вы не вместе?! — Даша топнула ногой так, что брызги дождём полетели во все стороны. — Почему, почему?!
Вот это да, обмер Гурьев, чувствуя, как побежали по спине, по локтям ледяные муравьи. Вот это да. Что ж ты не смеёшься, наставник заблудших? О, теперь тебе не до смеха?
— Рэйчел. Её зовут Рэйчел.
Он не знал, почему говорит это. Отчаянно не знал, но удержаться не мог. Он столько держался. Столько лет. Наверное, просто больше не было сил. Ох, да что же я делаю такое, подумал он в ужасе. Как она в меня попала, — я просто оправиться не могу. Раскрылся, как последний салага на ринге, — такой удар пропустил. Совсем нюх потерял, идиот. И повторил:
— Её зовут Рэйчел.
Лондон. Август 1939
Кроме Рэйчел, в кабинете находились двое, — её первый заместитель и советник по финансовым вопросам Оскар Брукс, сухопарый и чуточку надменный, и член комиссии по иностранным делам палаты Общин, депутат-виг Питер Каллиган. О присутствии ещё двух мужчин, сосредоточенно внимавших каждому звуку и ежесекундно готовых к бою, Каллиган даже не подозревал. Искусно замаскированные ширмы скрывали их от случайного или любопытного взгляда, а выучка этих двоих была безупречной.
То, что эти люди собрались здесь в столь неурочный день и час, свидетельствовало о ситуации, которую можно было без преувеличения назвать чрезвычайной. Была ещё одна причина, по которой разговор происходил именно тут. Это было едва ли не единственное место во всём Лондоне, где Рэйчел могла не опасаться чужих ушей.
Каллиган говорил довольно долго, как всегда, пересыпая свою речь множеством вводных оборотов и рисуясь перед Рэйчел своим искусством ритора и парламентского лицедея. Рэйчел это не мешало, — нисколько не мешало выделять суть повествования и ни на секунду не выпускать разговор из рук, умело направляя Каллигана в нужное русло, когда тот уж слишком увлекался.
Зато Брукс злился. Ты, самодовольный павлин, думал он, ты что же, всерьёз полагаешь, что ты интересен хоть сколько-нибудь для миледи — ты, болтун и повеса?! Да ты должен ползать на коленях перед ней только за то, что она сидит тут с тобой и терпеливо слушает твой порожний звон уже второй час подряд, улыбаясь тебе своей волшебной ангельской улыбкой, как будто ты и вправду что-нибудь значишь… Она, — она, этот ангел во плоти! Бездари, соглашатели, предатели и кретины. Даже детей этого несчастного русского царя вы побоялись вывезти сюда, не говоря уже о нём самом. Это, видите ли, было невозможно в сложившейся политической обстановке. Негативно сказалось бы на положении и престиже Империи. Неудивительно, что русские нас ненавидят. Вонючие социалисты. Нацистские прихвостни и большевистские проститутки. Из-за вас мы только и делаем, что теряем клиентов и деньги. Столько денег, чёрт побери. Вот и теперь!
Наконец, Каллиган выдохся и торжествующе посмотрел на Брукса. Тот ответил морозной улыбкой тонких, в ниточку, бледных губ. Рэйчел, улыбнувшись Каллигану, поднялась и протянула ему руку:
— Благодарю Вас, мистер Каллиган. Вы очень мне помогли.
— Для Вас — просто Питер, леди Рэйчел, — депутат поспешно встал и склонился над её рукой в поцелуе. — Мы ведь договаривались, не правда ли?
— Конечно, Питер, — ласково улыбнулась Рэйчел. — Я Вам очень, очень признательна. Спасибо. Это просто бесценно — то, что Вы делаете для нас.
— Ну, что Вы, леди Рэйчел, — потупился Каллиган. И продолжил со значением: — Всегда рад быть Вам полезным. Буду ждать от Вас новостей.
Они распрощались, и Каллиган вышел в сопровождении появившегося по звонку дежурного секретаря. Рэйчел, сняв улыбку, как надоевший наряд, вздохнула. Телохранители покинули убежища за ширмами и заняли привычные позиции в углах кабинета, поклонившись хозяйке. Рэйчел благодарно кивнула в ответ. Она привыкла к присутствию охраны, иногда ловя себя на ощущении, что вовсе перестаёт её замечать.
— Я думаю, нам следует как можно быстрее избавиться от наших польских активов, Оскар, — мягко сказала она, поворачиваясь к Бруксу.
— Это вызовет панику на рынке, миледи, — недовольно сказал Брукс. Лицо его, впрочем, оставалось при этом почти бесстрастным. Почти.
— Паника разразится так или иначе, — вздохнула Рэйчел. — Неделей позже, неделей раньше. Вы поняли мою мысль, Оскар.
— Конечно, миледи.
Это война, подумала Рэйчел, чувствуя, как леденеет всё у неё внутри. Опять, Господи, опять!
— И французские дела нужно сворачивать тоже, — проговорила Рэйчел, глядя, как складывает бумаги в папку Брукс.
Его руки буквально замерли в воздухе:
— Миледи?!
— Оскар, милый, — улыбнулась Рэйчел. — Вы ведь всегда доверяли моему чутью. Доверьтесь и на этот раз, дорогой.
— Разумеется, миледи.
— Послушайте, Оскар, — нахмурилась Рэйчел. — Я не хочу, чтобы Вы просто выполняли мои указания. Вы должны понимать, что и почему вы делаете. У нас прежде никогда не было проблем с этим, не так ли?
— Нет, миледи. Но сейчас я Вас не понимаю.
— Просто Вы не знаете многого, милый Оскар. Мы ещё раз обсудим всё подробно, до мельчайших деталей, когда я вернусь от короля.
— Его Величество к Вам явно неравнодушен, миледи, — чуть улыбнулся Брукс.
— У него не так много людей, которым он может по-настоящему доверять, — улыбнулась в ответ Рэйчел. — Оскар, Вы несносны. Чем он Вам так уж не угодил? По-моему, на фоне всех остальных…
— На фоне всех остальных — Его Величество, безусловно, настоящее сокровище, — подтвердил, не колеблясь, Брукс. — Разрешите мне быть свободным, миледи?
— Конечно. И позовите, пожалуйста, господина Осоргина, Оскар.
Брукс кивнул и поднялся, ничем не выказав своего беспокойства. Не то чтобы он не любил Осоргина. Нет. Просто эти русские, окружавшие миледи, вызывали у него некоторое смутное, безотчётное беспокойство. И Осоргин — едва ли не больше всех остальных. Где это видано, чтобы респектабельное финансовое учреждение, такое, как «Falcon Bank and Trust», содержало целое войско головорезов из русских эмигрантов! Руководитель службы безопасности. Ему следовало бы называться руководителем службы опасности, сердито подумал Брукс. Настоящий аферист и разбойник, как все русские. Как и этот, хозяйкин. Ей давно бы следовало забыть о нём. И он оставил её, — её, и уехал в свою проклятую Россию! И ещё эти его японцы! Кем нужно быть, чтобы оставить её, — её?! И ради чего?! Да, конечно, если бы не он, ничего не было бы. И он, Брукс, продолжал бы прозябать в своей меняльной конторе, а не быть каждый день рядом с ней. И Молли, и девочки. Если бы не он… Миледи, при всём её удивительно остром уме и потрясающей проницательности, всего лишь движется в указанном им направлении. Движется очень успешно, — но не больше. И он, Брукс. Он, Брукс, всего лишь блестящий специалист. Мастер своего дела. Не гений. Хотя без него они ничего не смогли бы, конечно. Но в нём, Бруксе, нет этого потрясающего напора, этой отчаянной, бесшабашной смелости, граничащей с наглостью и жестокостью. Как в этом русском. Он мог бы распоряжаться средоточием финансовой мощи пятисотмиллионной Империи, а вместо этого он уехал в свою проклятую нищую Россию, где даже хлеба никогда не бывает вдоволь, не говоря уже обо всём остальном. И оставил её. Когда он был здесь, она не была спокойна. Но она была счастлива, Брукс это видел. Как она смотрела на этого русского всегда своими глазами, — глазами ангела. А теперь она спокойна, но несчастна. А он, Брукс… Ему достаточно дышать одним воздухом с ней. Она ведь ангел, подумал он. Настоящий ангел. Она улыбается, как ангел. Она всё делает, как ангел, — говорит, ходит, вздыхает, грустит, хмурится, гневается. И любит, конечно же. Разве может он, Брукс, прикоснуться к ангелу?! Только этот русский. Он даже никогда не называл её так, как положено. Как положено обращаться к женщине, в чьих жилах течёт такая кровь. Всегда называл её по имени. Наверное, он даже не понимает. Они все. Никто не понимает. Даже не догадываются, с кем рядом им посчастливилось находиться. Каждый день! И этот сумасшедший русский… Нет, нет. Он ведь любит её. Это было так… И она. Раз она полюбила его, — она, — значит, он достоин. Ведь только ангел может любить так. Она просто неспособна полюбить того, кто не заслуживает её любви. И его, Оскара Брукса, она тоже любит. Любит и очень ценит. Но этих русских?! Просто потому, что они — такие же, как он.
Брукс поджал губы. Я просто ревную, подумал он. Глупость какая. Мы ведь все делаем одно дело. Большое, важное, настоящее дело. И она, и он, Брукс, и этот сумасшедший русский, без которого ничего не было бы вообще. Господи, когда же это кончится?! Бедная девочка. Он ей так нужен. Она держится, но…
Сделав так, чтобы миледи не увидела его мимической гримасы, Брукс с достоинством поклонился и вышел из кабинета.
Рэйчел, стоя у огромного — французского — окна, глядела на панораму Сити, открывавшуюся перед ней. Это он настоял на том, чтобы центральный — а тогда ещё единственный — офис был именно здесь, подумала Рэйчел. Ему чем-то понравилась готическая архитектура этого здания. Возможно, потому, что она так не похожа на его Москву… Потом она тоже полюбила этот дом. И место это было просто идеальным для банка… Нельзя, нельзя так, оборвала она себя. Вот это и началось. То, о чём он говорил когда-то. Неужели? Неужели он опять прав? Конечно. Ещё бы. Как всегда.
Несмотря на август, было холодно, и низкие облака, казалось, цепляются рваными краями за крыши и трубы домов. Руки у Рэйчел тоже были холодными.
Обернувшись на звук открывающейся двери, Рэйчел улыбнулась вошедшему Осоргину:
— Здравствуйте, Вадим Викентьевич, — по-русски сказала Рэйчел. Она всегда говорила со своими русскими помощниками по-русски. Отчасти из уважения к ним, отчасти затем, чтобы не разучиться самой думать по-русски.
— Здравствуйте, миледи, — Осоргин тоже улыбнулся и чуть склонил голову в поклоне.
Как Осоргин всё-таки на него похож, с тоской подумала Рэйчел. Нет, никакого внешнего сходства, разумеется. Но тот же тип, безусловно. Он обладает просто потрясающей способностью находить мужчин своего типа буквально везде, хоть в Лондоне, хоть в Париже, а то и вовсе — in the middle of nowhere[13], заражать их своей одержимостью, окружать себя ими. И меня. Господи, как он посмел уехать, мерзавец?!
Осоргин ждал. Бывший офицер русского императорского флота, в свои шестьдесят лет сохранивший выправку и стать юного гардемарина, давно научился ждать и терпеть. И к человеку, который научил его этому — научил, ничему не уча, не поучая и не командуя, научил, ни разу не задев его бешеной гордости и не уязвив самолюбия, Осоргин испытывал чувство, похожее на сыновнее, хотя сам годился ему по возрасту в отцы. А к миледи… Как ты посмел уехать от неё, мерзавец, подумал Осоргин. Когда ты приедешь, я тебя задушу своими руками. Не до смерти, но задушу. Господи Иисусе, если бы ты видел сейчас её лицо. Леди Рэйчел. Господи Боже! Ну сделай же что-нибудь!
Рэйчел вернулась к столу и жестом пригласила Осоргина присоединиться к ней. Когда он сел, Рэйчел посмотрела на него — словно погладила его светом своих серо-синих, как штормовые облака, печальных глаз.
То, что эти люди собрались здесь в столь неурочный день и час, свидетельствовало о ситуации, которую можно было без преувеличения назвать чрезвычайной. Была ещё одна причина, по которой разговор происходил именно тут. Это было едва ли не единственное место во всём Лондоне, где Рэйчел могла не опасаться чужих ушей.
Каллиган говорил довольно долго, как всегда, пересыпая свою речь множеством вводных оборотов и рисуясь перед Рэйчел своим искусством ритора и парламентского лицедея. Рэйчел это не мешало, — нисколько не мешало выделять суть повествования и ни на секунду не выпускать разговор из рук, умело направляя Каллигана в нужное русло, когда тот уж слишком увлекался.
Зато Брукс злился. Ты, самодовольный павлин, думал он, ты что же, всерьёз полагаешь, что ты интересен хоть сколько-нибудь для миледи — ты, болтун и повеса?! Да ты должен ползать на коленях перед ней только за то, что она сидит тут с тобой и терпеливо слушает твой порожний звон уже второй час подряд, улыбаясь тебе своей волшебной ангельской улыбкой, как будто ты и вправду что-нибудь значишь… Она, — она, этот ангел во плоти! Бездари, соглашатели, предатели и кретины. Даже детей этого несчастного русского царя вы побоялись вывезти сюда, не говоря уже о нём самом. Это, видите ли, было невозможно в сложившейся политической обстановке. Негативно сказалось бы на положении и престиже Империи. Неудивительно, что русские нас ненавидят. Вонючие социалисты. Нацистские прихвостни и большевистские проститутки. Из-за вас мы только и делаем, что теряем клиентов и деньги. Столько денег, чёрт побери. Вот и теперь!
Наконец, Каллиган выдохся и торжествующе посмотрел на Брукса. Тот ответил морозной улыбкой тонких, в ниточку, бледных губ. Рэйчел, улыбнувшись Каллигану, поднялась и протянула ему руку:
— Благодарю Вас, мистер Каллиган. Вы очень мне помогли.
— Для Вас — просто Питер, леди Рэйчел, — депутат поспешно встал и склонился над её рукой в поцелуе. — Мы ведь договаривались, не правда ли?
— Конечно, Питер, — ласково улыбнулась Рэйчел. — Я Вам очень, очень признательна. Спасибо. Это просто бесценно — то, что Вы делаете для нас.
— Ну, что Вы, леди Рэйчел, — потупился Каллиган. И продолжил со значением: — Всегда рад быть Вам полезным. Буду ждать от Вас новостей.
Они распрощались, и Каллиган вышел в сопровождении появившегося по звонку дежурного секретаря. Рэйчел, сняв улыбку, как надоевший наряд, вздохнула. Телохранители покинули убежища за ширмами и заняли привычные позиции в углах кабинета, поклонившись хозяйке. Рэйчел благодарно кивнула в ответ. Она привыкла к присутствию охраны, иногда ловя себя на ощущении, что вовсе перестаёт её замечать.
— Я думаю, нам следует как можно быстрее избавиться от наших польских активов, Оскар, — мягко сказала она, поворачиваясь к Бруксу.
— Это вызовет панику на рынке, миледи, — недовольно сказал Брукс. Лицо его, впрочем, оставалось при этом почти бесстрастным. Почти.
— Паника разразится так или иначе, — вздохнула Рэйчел. — Неделей позже, неделей раньше. Вы поняли мою мысль, Оскар.
— Конечно, миледи.
Это война, подумала Рэйчел, чувствуя, как леденеет всё у неё внутри. Опять, Господи, опять!
— И французские дела нужно сворачивать тоже, — проговорила Рэйчел, глядя, как складывает бумаги в папку Брукс.
Его руки буквально замерли в воздухе:
— Миледи?!
— Оскар, милый, — улыбнулась Рэйчел. — Вы ведь всегда доверяли моему чутью. Доверьтесь и на этот раз, дорогой.
— Разумеется, миледи.
— Послушайте, Оскар, — нахмурилась Рэйчел. — Я не хочу, чтобы Вы просто выполняли мои указания. Вы должны понимать, что и почему вы делаете. У нас прежде никогда не было проблем с этим, не так ли?
— Нет, миледи. Но сейчас я Вас не понимаю.
— Просто Вы не знаете многого, милый Оскар. Мы ещё раз обсудим всё подробно, до мельчайших деталей, когда я вернусь от короля.
— Его Величество к Вам явно неравнодушен, миледи, — чуть улыбнулся Брукс.
— У него не так много людей, которым он может по-настоящему доверять, — улыбнулась в ответ Рэйчел. — Оскар, Вы несносны. Чем он Вам так уж не угодил? По-моему, на фоне всех остальных…
— На фоне всех остальных — Его Величество, безусловно, настоящее сокровище, — подтвердил, не колеблясь, Брукс. — Разрешите мне быть свободным, миледи?
— Конечно. И позовите, пожалуйста, господина Осоргина, Оскар.
Брукс кивнул и поднялся, ничем не выказав своего беспокойства. Не то чтобы он не любил Осоргина. Нет. Просто эти русские, окружавшие миледи, вызывали у него некоторое смутное, безотчётное беспокойство. И Осоргин — едва ли не больше всех остальных. Где это видано, чтобы респектабельное финансовое учреждение, такое, как «Falcon Bank and Trust», содержало целое войско головорезов из русских эмигрантов! Руководитель службы безопасности. Ему следовало бы называться руководителем службы опасности, сердито подумал Брукс. Настоящий аферист и разбойник, как все русские. Как и этот, хозяйкин. Ей давно бы следовало забыть о нём. И он оставил её, — её, и уехал в свою проклятую Россию! И ещё эти его японцы! Кем нужно быть, чтобы оставить её, — её?! И ради чего?! Да, конечно, если бы не он, ничего не было бы. И он, Брукс, продолжал бы прозябать в своей меняльной конторе, а не быть каждый день рядом с ней. И Молли, и девочки. Если бы не он… Миледи, при всём её удивительно остром уме и потрясающей проницательности, всего лишь движется в указанном им направлении. Движется очень успешно, — но не больше. И он, Брукс. Он, Брукс, всего лишь блестящий специалист. Мастер своего дела. Не гений. Хотя без него они ничего не смогли бы, конечно. Но в нём, Бруксе, нет этого потрясающего напора, этой отчаянной, бесшабашной смелости, граничащей с наглостью и жестокостью. Как в этом русском. Он мог бы распоряжаться средоточием финансовой мощи пятисотмиллионной Империи, а вместо этого он уехал в свою проклятую нищую Россию, где даже хлеба никогда не бывает вдоволь, не говоря уже обо всём остальном. И оставил её. Когда он был здесь, она не была спокойна. Но она была счастлива, Брукс это видел. Как она смотрела на этого русского всегда своими глазами, — глазами ангела. А теперь она спокойна, но несчастна. А он, Брукс… Ему достаточно дышать одним воздухом с ней. Она ведь ангел, подумал он. Настоящий ангел. Она улыбается, как ангел. Она всё делает, как ангел, — говорит, ходит, вздыхает, грустит, хмурится, гневается. И любит, конечно же. Разве может он, Брукс, прикоснуться к ангелу?! Только этот русский. Он даже никогда не называл её так, как положено. Как положено обращаться к женщине, в чьих жилах течёт такая кровь. Всегда называл её по имени. Наверное, он даже не понимает. Они все. Никто не понимает. Даже не догадываются, с кем рядом им посчастливилось находиться. Каждый день! И этот сумасшедший русский… Нет, нет. Он ведь любит её. Это было так… И она. Раз она полюбила его, — она, — значит, он достоин. Ведь только ангел может любить так. Она просто неспособна полюбить того, кто не заслуживает её любви. И его, Оскара Брукса, она тоже любит. Любит и очень ценит. Но этих русских?! Просто потому, что они — такие же, как он.
Брукс поджал губы. Я просто ревную, подумал он. Глупость какая. Мы ведь все делаем одно дело. Большое, важное, настоящее дело. И она, и он, Брукс, и этот сумасшедший русский, без которого ничего не было бы вообще. Господи, когда же это кончится?! Бедная девочка. Он ей так нужен. Она держится, но…
Сделав так, чтобы миледи не увидела его мимической гримасы, Брукс с достоинством поклонился и вышел из кабинета.
Рэйчел, стоя у огромного — французского — окна, глядела на панораму Сити, открывавшуюся перед ней. Это он настоял на том, чтобы центральный — а тогда ещё единственный — офис был именно здесь, подумала Рэйчел. Ему чем-то понравилась готическая архитектура этого здания. Возможно, потому, что она так не похожа на его Москву… Потом она тоже полюбила этот дом. И место это было просто идеальным для банка… Нельзя, нельзя так, оборвала она себя. Вот это и началось. То, о чём он говорил когда-то. Неужели? Неужели он опять прав? Конечно. Ещё бы. Как всегда.
Несмотря на август, было холодно, и низкие облака, казалось, цепляются рваными краями за крыши и трубы домов. Руки у Рэйчел тоже были холодными.
Обернувшись на звук открывающейся двери, Рэйчел улыбнулась вошедшему Осоргину:
— Здравствуйте, Вадим Викентьевич, — по-русски сказала Рэйчел. Она всегда говорила со своими русскими помощниками по-русски. Отчасти из уважения к ним, отчасти затем, чтобы не разучиться самой думать по-русски.
— Здравствуйте, миледи, — Осоргин тоже улыбнулся и чуть склонил голову в поклоне.
Как Осоргин всё-таки на него похож, с тоской подумала Рэйчел. Нет, никакого внешнего сходства, разумеется. Но тот же тип, безусловно. Он обладает просто потрясающей способностью находить мужчин своего типа буквально везде, хоть в Лондоне, хоть в Париже, а то и вовсе — in the middle of nowhere[13], заражать их своей одержимостью, окружать себя ими. И меня. Господи, как он посмел уехать, мерзавец?!
Осоргин ждал. Бывший офицер русского императорского флота, в свои шестьдесят лет сохранивший выправку и стать юного гардемарина, давно научился ждать и терпеть. И к человеку, который научил его этому — научил, ничему не уча, не поучая и не командуя, научил, ни разу не задев его бешеной гордости и не уязвив самолюбия, Осоргин испытывал чувство, похожее на сыновнее, хотя сам годился ему по возрасту в отцы. А к миледи… Как ты посмел уехать от неё, мерзавец, подумал Осоргин. Когда ты приедешь, я тебя задушу своими руками. Не до смерти, но задушу. Господи Иисусе, если бы ты видел сейчас её лицо. Леди Рэйчел. Господи Боже! Ну сделай же что-нибудь!
Рэйчел вернулась к столу и жестом пригласила Осоргина присоединиться к ней. Когда он сел, Рэйчел посмотрела на него — словно погладила его светом своих серо-синих, как штормовые облака, печальных глаз.