Страница:
— Но сэнсэй. Ты же сам говорил, что законы нужно уметь нарушать!
— Главное в этом нарушении — не нарушение само по себе, а умение это правильно делать. Правильно — и в нужное время. Запомни — чем больше ты умеешь, тем большему предстоит тебе научиться. Допустим на миг, что Воину Пути безразлична судьба остальных. Но то, что он подвергает опасности себя, для него не должно быть безразлично. Поэтому не иди по такому пути. Ты всегда должен уметь подстраиваться под государство, использовать его, как мощную крепость, которая может служить тебе и быть для тебя полезной. Государство со всеми его недостатками защищает тебя от Пустоты и Хаоса. Государство может сделать твою жизнь более спокойной и безопасной. Но, с другой стороны, для государства ты — ничто. Не забывай, что государство и Родина отнюдь не равны друг другу и не всегда совпадают во времени и в пространстве. Государству безразлична судьба единиц, и оно часто жертвует ими в угоду каким-то кажущимся ему важными идеям или целям. Власть способна жестоко выжимать тебя, а потом пожертвовать тобой, и тут все будет зависеть от тебя, от твоего умения ориентироваться в этом мире, выживать в своей собственной, тобой созданной окружающей среде, используя все её преимущества и недостатки. Ты должен уметь противопоставить эгоизму вождей — свой эгоизм в лучшем смысле этого слова, охраняя себя от разрушительных воздействий государства, независимо от того, какими они будут.
— Середина. Равновесие.
— Да. Люди разные от природы. Одни слабее, другие сильнее, одни умнее, другие глупее. Ирония в том, что частенько глупость оказывается полезнее, чем ум. Интуитивно следовать за предводителем иногда оказывается более благоприятным, чем быть вождём самому. Равновесие, Гур. Равновесие.
Гур учился черпать знание и сведения из многих источников сразу — и уметь отдавать многим источникам. Мишима шлифовал его разум, чувства и тело, учил их все работать в разном ритме, выполняя различные задачи, и действовать в условиях сильнейших физических, психических и интеллектуальных нагрузок. Гур постиг обычаи и требования многих народов и стран, чтобы уметь выжить в условиях, где неподготовленного человека на каждом шагу ожидает верная гибель. Он научился читать образы, которые излучает человек, произносящий слова даже на совершенно незнакомом Гуру языке. Подрагивания век, глаз, незаметные для нетренированного взора движения рук позволяли ему с большой точностью воспроизводить и описывать образы, возникающие у говорящего. Он умел отвлекать чужой взгляд от себя, превращаться в дерево или камень, в песок или воду. Многое решает правильная медитация — Гур входил в изменённое состояние сознания и действовал в нём столь же ясно и чётко, как в обычной жизни. Он усвоил, что разница между прекрасным и безобразным существует только в сознании. Научился одинаково воспринимать победы и поражения, потому что часто победа по своей сути может оказаться поражением — и, наоборот, поражение может стать победой.
Обучение Гура отличалось от традиционного воспитания буси ещё одной, но крайне существенной, деталью. Мишима никогда не ограничивал инициативу воспитанника. Выговоры, которые получал Гур от наставника, никогда не содержали критики за проявление самостоятельности, — скорее, напротив. «Разбор полётов» и постижение нужных умений — вот что всегда оставалось главным. В какой-то момент — довольно давно — Мишима осознал, что не добьётся нужного результата, если останется в жёстких рамках формальной традиции. Чтобы сохранить Знание, нужно учиться думать. Ученик, который слепо копирует учителя, беспрекословно подчиняясь ему, на самом деле ни к чему стоящему не способен.
Невозможно даже просто перечислить всего, что стало его навыками, — такими, как для прочих — говорить или дышать.
Природа оказалась к нему щедра — хорошая наследственность с обеих сторон, и матери, и отца, крепкая психика и нервы, прошедшие отличную закалку, сильное, крупное тело безо всякого изъяна, доведённое занятиями до безупречного совершенства, понимаемого окружающими, как красота. Чистая гладкая кожа, лицо с правильными, энергичными чертами и яркие глаза, излучающие жизненную силу, спокойствие и здоровье — залог симпатий. И зависти. Наука быть незаметным оказывалась нередко весьма кстати.
Он был так ещё юн. И понимал, что знает и умеет ещё до обидного мало.
Сталиноморск. 2 сентября 1940
Сталиноморск. 3 сентября 1940
— Главное в этом нарушении — не нарушение само по себе, а умение это правильно делать. Правильно — и в нужное время. Запомни — чем больше ты умеешь, тем большему предстоит тебе научиться. Допустим на миг, что Воину Пути безразлична судьба остальных. Но то, что он подвергает опасности себя, для него не должно быть безразлично. Поэтому не иди по такому пути. Ты всегда должен уметь подстраиваться под государство, использовать его, как мощную крепость, которая может служить тебе и быть для тебя полезной. Государство со всеми его недостатками защищает тебя от Пустоты и Хаоса. Государство может сделать твою жизнь более спокойной и безопасной. Но, с другой стороны, для государства ты — ничто. Не забывай, что государство и Родина отнюдь не равны друг другу и не всегда совпадают во времени и в пространстве. Государству безразлична судьба единиц, и оно часто жертвует ими в угоду каким-то кажущимся ему важными идеям или целям. Власть способна жестоко выжимать тебя, а потом пожертвовать тобой, и тут все будет зависеть от тебя, от твоего умения ориентироваться в этом мире, выживать в своей собственной, тобой созданной окружающей среде, используя все её преимущества и недостатки. Ты должен уметь противопоставить эгоизму вождей — свой эгоизм в лучшем смысле этого слова, охраняя себя от разрушительных воздействий государства, независимо от того, какими они будут.
— Середина. Равновесие.
— Да. Люди разные от природы. Одни слабее, другие сильнее, одни умнее, другие глупее. Ирония в том, что частенько глупость оказывается полезнее, чем ум. Интуитивно следовать за предводителем иногда оказывается более благоприятным, чем быть вождём самому. Равновесие, Гур. Равновесие.
Гур учился черпать знание и сведения из многих источников сразу — и уметь отдавать многим источникам. Мишима шлифовал его разум, чувства и тело, учил их все работать в разном ритме, выполняя различные задачи, и действовать в условиях сильнейших физических, психических и интеллектуальных нагрузок. Гур постиг обычаи и требования многих народов и стран, чтобы уметь выжить в условиях, где неподготовленного человека на каждом шагу ожидает верная гибель. Он научился читать образы, которые излучает человек, произносящий слова даже на совершенно незнакомом Гуру языке. Подрагивания век, глаз, незаметные для нетренированного взора движения рук позволяли ему с большой точностью воспроизводить и описывать образы, возникающие у говорящего. Он умел отвлекать чужой взгляд от себя, превращаться в дерево или камень, в песок или воду. Многое решает правильная медитация — Гур входил в изменённое состояние сознания и действовал в нём столь же ясно и чётко, как в обычной жизни. Он усвоил, что разница между прекрасным и безобразным существует только в сознании. Научился одинаково воспринимать победы и поражения, потому что часто победа по своей сути может оказаться поражением — и, наоборот, поражение может стать победой.
Обучение Гура отличалось от традиционного воспитания буси ещё одной, но крайне существенной, деталью. Мишима никогда не ограничивал инициативу воспитанника. Выговоры, которые получал Гур от наставника, никогда не содержали критики за проявление самостоятельности, — скорее, напротив. «Разбор полётов» и постижение нужных умений — вот что всегда оставалось главным. В какой-то момент — довольно давно — Мишима осознал, что не добьётся нужного результата, если останется в жёстких рамках формальной традиции. Чтобы сохранить Знание, нужно учиться думать. Ученик, который слепо копирует учителя, беспрекословно подчиняясь ему, на самом деле ни к чему стоящему не способен.
Невозможно даже просто перечислить всего, что стало его навыками, — такими, как для прочих — говорить или дышать.
Природа оказалась к нему щедра — хорошая наследственность с обеих сторон, и матери, и отца, крепкая психика и нервы, прошедшие отличную закалку, сильное, крупное тело безо всякого изъяна, доведённое занятиями до безупречного совершенства, понимаемого окружающими, как красота. Чистая гладкая кожа, лицо с правильными, энергичными чертами и яркие глаза, излучающие жизненную силу, спокойствие и здоровье — залог симпатий. И зависти. Наука быть незаметным оказывалась нередко весьма кстати.
Он был так ещё юн. И понимал, что знает и умеет ещё до обидного мало.
Сталиноморск. 2 сентября 1940
— В общем, всего, брат Денис, не расскажешь, — подытожил Гурьев. — Такие дела.
— Вот, значит, как бывает, — тихо проговорил Шульгин, не глядя на Гурьева. — А потом что? Сам учился? Дальше-то?
— Дальше много всего было, Денис.
— Эт я понимаю. Расскажешь? Потом?
Гурьев пропустил вопрос мимо ушей, и Денис понял, что переспрашивать не стоит.
— Выпить хочешь? — вдруг спросил Гурьев. — Вижу, что хочешь. Денис, ты у меня смотри. Пить — нельзя. Давай сейчас остаканим это дело — и в завязку до моего особого разрешения. Сейчас надо быть в тонусе.
— Это я когда выпью — тогда в этом, в тонусе, — мрачно заявил Шульгин. — А когда не пью — вообще не соображаю!
— Сто граммов наркомовских перед сном, — безжалостно прищурился Гурьев. — А ещё лучше — стакан молока с мёдом. Днём, тем более с утра — ни-ни. И на вахте, естественно.
— Ладно, — страдальчески простонал Шульгин. — Вот же бл… Ой.
— Ты давно в школе?
— Скоро пять лет будет.
— И как тебе?
— Нормально. Народ, сам понимаешь, всё больше грамотный, ни выпить, ни поговорить по-людски.
— Ну, выпить — ладно, — Гурьев усмехнулся, доставая коньяк и сноровисто нарезая лимон с сыром. — А отчего ж не поговорить?
— Ушей много оттого что.
Гурьев напрягся. Кажется, начинался один из тех разговоров, от которых у него всегда зубы тоской начинало ломить.
— Много?
— Ну, — Денис выдержал паузу. — Есть, в общем.
— Кто? — вопрос был задан тоном, который Шульгин до этого у Гурьева не слышал. — Я слушаю.
— Да Маслаков, — Шульгин аккуратно плюнул на папиросу и сунул окурок в пустую пачку. — Ты его не видал ещё? Парторг наш.
— Ну, на самом деле уже удостоился чести.
— Вот. Его и боятся.
— Такой страшный?
— Мудак он грёбаный, понятно!?
— Понятно. А остальные?
— Ну, что — остальные. Разве против Маслакова можно буром переть?
— Коротко и ясно, — кивнул Гурьев, заканчивая приготовления к трапезе. — Подробности потом. Ты где живёшь, боцман?
— Живу. На Морской.
— От Чердынцевых далеко?
— Шесть дворов, — осклабился Шульгин.
— Ты не лыбься, боцман, — усмехнулся Гурьев. — Я всё про себя и про неё знаю, только слюни распускать не нужно, потому что компота не будет. Давай-ка вздрогнем, — он разлил коньяк.
— Вообще-то я по другим делам, — сознался Шульгин, с подозрением косясь на янтарную жидкость в рюмках. Нет у меня настоящих коньячных рюмок, тоскливо подумал Гурьев. Ни для тебя, ни для себя нет. Господи. Рэйчел. — Но с хорошим человеком — почему же не выпить?
— Ты почему не женат? — продолжая улыбаться, быстро спросил Гурьев.
Шульгин помялся немного и вздохнул. И махнул рукой:
— А! Сначала было не до того. А потом стало не до этого.
— Ясно, — кивнул Гурьев и, улыбнувшись совсем уже безгранично, хлопнул Шульгина по плечу.
— Дорогая вещь, — опять покосился на коньяк Шульгин. — Ну, поехали.
Они чокнулись и выпили.
— Я не стеснён в средствах, не волнуйся, — Гурьев отправил в рот «гвардейский пыж» — два ломтика сыра, а между ними — кружок лимона без шкурки, и Шульгин, крякнув, ловко собезьянничал.
— А где машинка? — завертел головой Шульгин. — Ну, которая деньги печатает, — И, видя, что Гурьев не собирается отвечать, сменил тему: — А что это за закуска такая хитрая?
— Имени покойного императора Николая Второго, Денис.
— Ага, — немного удивился Шульгин. — Ну, между первой и второй… За что пьём?
— Со свиданьицем, — Гурьев тихонько звякнул своей рюмкой о рюмку Шульгина и медленно выпил.
Денис, напротив, залпом опрокинул в себя напиток и полез пальцами за очередным «пыжом»:
— А ничего, крепкий! Посуда уж вот только мелковата.
— Тепло? — поинтересовался Гурьев.
— После пятой поглядим, — уклонился от прямого ответа Шульгин, набивая рот закуской. — Ты надолго к нам?
— Увидим, — Гурьев быстро изготовил новую порцию закуски и отправил это себе в рот. — Полагаю, да.
— Это хорошо.
— Чему ты так рад, боцман? Думаешь, тебе со мной легко будет?
— А я и не хочу, чтобы легко. Я хочу, чтоб весело было. А с тобой, Кириллыч, видно: уж чего-чего, а вот соскучиться — ну, никак не получится.
— Наблюдательный, — Гурьев облокотился на стол. — Стихами разговариваешь. Но уж очень быстрый ты, Денис. Это мне не подходит.
— Есть самый малый вперёд, — наклонил голову Шульгин. — А чего ждём?
— Мы не ждём, Денис. Мы работаем и готовимся.
— Не понял.
— Это потому, что торопишься. Ты не торопись. Ты наблюдай и думай.
— А Маслаков?
Ага, мы вернулись к нашим баранам, подумал Гурьев. Он снова налил коньяк Денису и себе:
— Маслаков, Маслаков. Что это ты так на него бросаешься?
— Да уж больно здоровый он гад, Кириллыч. И скользкий, не ухватишь!
— Денис.
— Что — «Денис»!? Тебе… Знаешь, что он тут вытворяет? Врагов народа разоблачает! Без роздыху… Су… Бл… Твою… Ну, в общем, — Шульгин яростно почесался. — Я бы эту падлу своими руками, — он поднёс ладони к лицу и посмотрел на них со злостью. — Только коротки у меня руки-то. Я понимаю, что ты от мамкиной титьки сам давно оторвался, просто предупреждаю. На всякий случай.
— Чувствуется, серьёзно он тебя допёк.
— Да всех он загребал, всех!
— Ясно, ясно, — Гурьев усмехнулся. — Ты писать умеешь?
— Чего?!
— Грамоту знаешь, спрашиваю?!
— Ну?!
— Ну и написал бы, куда следует. Клин клином, как говорится.
Рука Шульгина замерла на полдороги к рюмке. Он уставился на Гурьева:
— Ты чё, Кириллыч? Грёбнулся, что ли? Ты за кого меня держишь-то?
— Ты волну не поднимай, боцман, ты лучше пей.
— Не-е-ет, ты погоди, погоди!
— Да нечего мне годить, Денис, — желваки прыгнули у Гурьева на щеках. — Как хныкать, так вы тут как тут, пожалуйста. А как сделать что-нибудь, так в кусты? Потому всякие подонки уселись вам на шею и ножки свесили.
Шульгин крякнул и опустил голову. Гурьев молчал, наблюдая. Наконец Денис поднял лицо и хмуро посмотрел ему в глаза:
— Нехорошо говоришь, Кириллыч. Неправильно. Доброе дело надо чистыми руками делать!
— А если чистыми не получается?
— Вешайся, — убеждённо сказал Шульгин, схватил рюмку в кулак и одним махом влил в себя её содержимое. Громко поставив рюмку на стол, снова глянул на Гурьева: — А проверять меня вот так не надо, Кириллыч. Я те не мальчонка с грязным пузом. Проверяльщик ещё туда же… сопляк! Извини, конечно.
— Крут ты, Денис Андреич, — Гурьев усмехнулся и поднял свою рюмку, — но я не в обиде. Давай ещё разок вздрогнем. За добрые дела чистыми руками.
— Годится, — оттаивая, буркнул Шульгин.
Они выпили. Гурьев почувствовал, что Шульгин не опьянел, а как-то отмяк чуть-чуть. Гурьев знал об этом чувстве — когда мир вдруг кажется добрее, вовсе не будучи таковым, умел его видеть, хотя сам не испытывал: на него спиртное не действовало вообще никак — в принципе. Мог пить его, как воду, и, по необходимости, изображать — натурально, как всё изображал, бутафоря — любую степень опьянения. Он разлил по рюмкам остатки коньяка:
— Давай, боцман, кое-что проясним. Во-первых, ты меня по всем статьям устраиваешь, кроме одной: терпения у тебя — ни на грош, поэтому не обессудь — буду тебя воспитывать. Во-вторых, мне не до Маслакова. Пока.
— Он и твой теперь, не думай.
— Пускай, — легко согласился Гурьев. — Но это совершенно не значит, что я буду с ним воевать. Я хочу, чтобы вы с ним сами воевали. А моё дело — оперативное и стратегическое прикрытие. И я очень хочу, чтобы ты одну важную вещь себе уяснил, Денис: я могу справиться с Маслаковым. Но я не буду этого делать. Это должны будете сделать вы. Сами. Ну, а если он мне начнёт мешать работать — разберёмся, боцман, не дрейфь.
— Что значит — «тебе мешать», «разберёмся»? Как это, интересно, ты собираешься с ним… разобраться? Он же член бюро горкома! А нам как прикажешь с ним воевать?!
— Жил такой еврейский царь очень давно, Соломон, может, слышал? Так он говорил, что неприятности надо переживать по мере их поступления. Чем мы и станем заниматься. Не возражаешь?
— Ну, добре, — Шульгин потряс головой. — Я, конечно, разгрызу со временем твои загадки, Кириллыч…
— Не сомневаюсь, — усмехнулся Гурьев. — А пока ты не приступил к этому захватывающему дух процессу, расскажи мне оперативную обстановочку, как ты её себе представляешь.
— Так ты лучше спрашивай, Кириллыч.
— Да? Хорошо. Давай тогда с Дарьи начнём.
— Всё ж таки… Ох, Кириллыч!
— Допёк ты меня своими инсинуациями, Денис, — нахмурился Гурьев.
— Чем?!
— Ничем. Любовь у меня с другой, а спать я стану с третьей, пятой и десятой. И с двадцатой. Так, что у тебя в глазах полное северное сияние наступит. Понял?
— Ну.
— А Дарья — алмаз, какой тут у вас непонятным совершенно мне образом произрос, и заниматься я с ней стану очень по-настоящему. Пока бриллиант не получится. А там будет видно, как прорежется, так прорежется. Уж всякой шпане и соплякам она точно не достанется, это я тебе обещаю.
— Это она и без тебя сможет, — пренебрежительно махнул рукой Шульгин. — Я хоть и малограмотный, а не дурак. Ты это… Вполне! Да и понимаю, чем она тебе глянулась. Девка характерная, яркая, соплякам не чета и не ровня.
Кажется, не ошибся я в тебе, боцман, с радостным удивлением подумал Гурьев. И приподнял брови:
— Не ровня, говоришь? А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.
Шульгин смотрел на него недоумённо. Да ведь не может он ничего знать, подумал Гурьев. Если кто и знает что-то, так уж не он наверняка. Ой, моряк, что ж ты так долго плаваешь-то. Ну, доберусь я до тебя, так тряхну — не обрадуешься.
— Не ровня — и всё! А что это значит — не спрашивай, — Шульгин засопел. — Я так кругло, как у тебя получается, не умею.
— Это ничего, боцман, — Гурьев усмехнулся. — Как говорили древние, умному — достаточно. Ты Чердынцева знаешь?
— Знаю, — кивнул Денис. — На моих глазах, можно сказать, вырос. Он всегда морем бредил, в гардемарины ушёл, как вот взяли его туда.
— Что значит — «взяли»? — «удивился» Гурьев затем, чтобы подогреть у Шульгина интерес к подробностям.
— Ох, Кириллыч. Это тоже — такая история! Мишка из казаков, вообще-то. Сиротой совсем по малолетству остался, его к себе Беклемишев, кавторанг Беклемишев, что седьмой береговой батареей в Севастополе командовал, усыновил, можно сказать.
— Какой батареей? — переспросил Гурьев.
— Седьмой, — непонимающе уставился на него Шульгин. — А что?
— Ничего, ничего, — ласково сказал Гурьев. — Ты шпарь вперёд, Денис, это так просто. Интересно.
— Ну, в общем. Семья у Беклемишева здесь жила, в Сурожске. Очень Мишка с его сыном дружил, годки они были. Вот Беклемишев и ходатайствовал, чтобы Мишку в гардемарины взяли. Ну, знаешь, германская уже шла вовсю, так что не особо там, видать, в Петрограде кочевряжились. Снова тут в двадцать втором появился, вскорости, как беляков в море скинули. Со своей Анечкой. В чём душа-то держалась, прости Господи! Но такая красоточка, — закачаешься.
— Она тоже местная? — запустил крючок Гурьев.
— Нет. Из этих она. Из бывших.
— Из каких таких бывших? — Гурьев приподнял брови.
— Кириллыч, — Шульгин мотнул головой, усмехнулся, почесал за ухом, — ни дать ни взять, огромный добродушный медведище. — Не напроверялся ещё?
— Поехали дальше, — согласно кивнул Гурьев и улыбнулся.
Бывших, подумал он, сатанея. Бывших. Бывших так давно и канувших столь бесповоротно, что кажется, и не бывших вовсе. Бывших. А мы — настоящие?!
Шульгин посмотрел на него, вздохнул:
— Ну, понятное дело, никто про это не заикался, но дураков-то нет! Где уж он её откопал, не знаю, а только она от него ни на шаг не отходила. Как он в море выйдет, так она на набережной каждый вечер, смотрит, смотрит… Чумовая девка. Дашка — в неё. Такая любовь, командир. Аж завидно.
— Ясно, — метнул Гурьев желваки по щекам. — Столько лет прошло. Чего не женится он?
— Сравнивает, — вздохнул Шульгин. — Михаил — что надо мужик. И моряк от Бога. Поэтому и с начальством не ладит. А с бабами — дело такое, — сам знаешь.
— Знаю. Что за шпана это к девочке прицепилась, какие мысли?
— Нету пока мыслей, командир. Я уж и так, и сяк прикидывал.
— Это плохо. Я здесь чужой пока, не в милицию же мне идти и спрашивать, кто, где и почему. А выяснить надо, потому что — интуиция, я тебе говорил.
Муруоку бы сюда, дерзко возмечтал Гурьев. Утопия, однако.
— По-моему, мельтешишь ты, Кириллыч. Да что там за шпана-то? Вон, три дня — и ничего. Может, пронесёт?
— Нет, боцман. Не пронесёт. Просто у тебя подобного опыта нет, а у меня есть. А из-за чего Чердынцев не ладит с начальством? Боевая и политическая подготовка у него должна быть на должном уровне.
— Боевая — это да. А вот политическая, — Шульгин покачал головой. — С политикой у него отношения сложные, Кириллыч. И язык без костей. Только что команда у него, как один человек, и карьеру он не рвётся делать, поэтому и больших врагов у него среди друзей не имеется…
— Это ты интересно загибаешь, — наклонил голову набок Гурьев, — врагов среди друзей.
— Да оно ж всегда так, — приподнял плечи Шульгин. — Ну, и потом, Михаил — хуже меня ещё пионер.
— Это как?!
— А так. Вечно порядок наводит. Как на боевое дежурство — так обязательно какая-нибудь история. То турки ему в визирах встанут, то контрабандисты, то рыбаков спасёт. Как липнет к нему, понимаешь, Кириллыч?
Ох, понимаю, подумал Гурьев. Ещё как понимаю.
— Примерно. Ну, ясно. Таких беспокойных не любит начальство, это точно. Называется это у них — неровный кадр.
— Во. В яблочко. Только и выезжает на том, что «Неистовый» — как игрушечка всегда, на стрельбах первый и за походы — высшие баллы. И за дочку переживает, — непонятно к чему добавил Шульгин.
Я тоже переживаю, подумал Гурьев.
— Ну, с Чердынцевым более или менее ясно. Про Маслакова тоже уже наслышан. Но из всего этого не вытанцовывается никакой детектив, боцман. Улавливаешь?
— Вот. И у меня — не это.
— Давай про ночную жизнь мне расскажи.
— Чего?!?
— Боцман, ты же в портово-курортном городе живёшь. Болгары рядом, румыны, Турция — в хорошую погоду в оптику разглядывать можно. Что за жизнь кипит? Чулочки фильдеперсовые, женские штучки всякие, бельишко-тряпочки?
— Ну, не без этого, — покивал Шульгин. — Контрабандисты имеются. Как же без этого-то?! Не так, понятно, как при НЭПе, но совсем не вывелись. Только я к этим делам никакого касательства не имею. Вот поспрашивать кое-кого могу, это да. Если б знать, что спрашивать.
— А ты просто поговори с людьми. Так, за жизнь. Ничего не спрашивай особенно. В разговорах про жизнь всё самое интересное и проговаривается, Денис. А представительские расходы я тебе оплачу.
— Какие расходы?!
— Пред-ста-ви-тель-ски-е, Денис, — вкрадчиво, по слогам, пропел Гурьев. — Ты со мной работаешь?
— Ну.
— Не «ну». Работаешь?
— Работаю.
— Вот и привыкай. У нас не лавочка какая дешёвая, а система. Поэтому у нас всё системно. И серьёзно, — Гурьев достал из внутреннего кармана кожаное портмоне и вытащил оттуда десять банкнот по пять червонцев каждая. — В первом приближении должно тебе хватить, а потом увидим, как прорежется.
— Ё… Бл… Кириллыч! Это ж зарплата!
— Я тебе сказал, что у меня нет проблем с деньгами. Ты не поверил, а зря.
— Опять проверяешь? — прищурился Шульгин.
— Если и так, то самую малость. Больше доверяю. Справишься?
— А то, — Денис убрал деньги со стола.
— Это радует. И сделай мне, будь ласков, комплект ключей от спортзала. Мне тренироваться надо, форму держать.
— Ну, это мы запросто. А звание у тебя какое, Кириллыч?
— Верховный правитель Юга России, — усмехнулся Гурьев. — Устраивает?
Денис явно не воспринял это заявление, как шутку:
— Во, — Шульгин звучно поскрёб всей пятернёй в затылке. — Ну, придётся, значит, и Чердынцеву построиться. Офуеть с тебя можно, Кириллыч.
— Какой догадливый, — с неудовольствием проворчал Гурьев. — Когда не надо.
— Слышь, Кириллыч?
— Что?
— Я, конечно, поспрашиваю людей-то. А тебе надо с нашим ребе поговорить.
— С кем? — улыбнулся Гурьев. — Ребе? Кто это?
— Ты не лыбься, не лыбься, — нахмурился Денис. — С ребе. Раввин, или как там правильно… Поп еврейский, одним словом. Реб Ицхок — это, скажу я тебе, голова!
— А ты откуда знаешь? — продолжая улыбаться, Гурьев опять наклонил голову набок. Раввин не поп, но в первом приближении неплохо, неплохо, подумал он. К счастью, Шульгин пока не докумекал, что этот жест означает.
— Я тут всю жизнь прожил, вот и знаю. Реб Ицхока все у нас знают. Даже эти… Из органов которые. Из нутряных.
— Да-а, — вздохнул Гурьев. — Это радует. И что?
— Его все знают, и он всех знает, Кириллыч. Ребе — мужик что надо. У нас раньше евреев богато было — колония целая, это потом подразбежался народец… В пятом году тут «архангелы» погром устроить хотели. Так реб Ицхок вместе с нашим благочинным встали поперёк улицы… Благочинный в ризе парадной да с посохом, за ним диакон и служки с иконой Николы Угодника, евреи со свитками своими за ребе. А потом рабочие с Ширяевской верфи подтянулись. Ну, те уж вовсе серьёзные ребята были, с винтарями да наганами. Вот и не погромили.
— Как весело. А что за благочинный такой у вас сознательный был?
— Архимандрит Дионисий, царствие ему небесное, — Денис перекрестился размашисто. — Тёзка, можно сказать… Его-то шлёпнули большевички в двадцатом. Как вошли в город, на второй день… Он и не прятался даже. Собора Николаевского настоятелем был, ты видел, может, там купола посдёргивали, кинотеатр «Ударник» там теперь.
— А матушка что же? — достал Гурьев следующую бутылку.
— Не было матушки, — Шульгин вздохнул, снимая пробку. — Монашествовал отец Дионисий. А с реб Ицхоком друзья они были. Народ про то зело шептался, уж больно это как-то, особливо по тем временам… Не знаю, как ребе, а благочинный от начальства своего церковного даже выговор получил.
Какой интересный городишко, подумал Гурьев.
— Ну, ребе попроще, — он усмехнулся, — у ребе начальник один, и тот высоко, ему не до таких нюансов.
— А… Так ты знаешь?!
— Знаю. Я много чего знаю. Ночевать останешься?
— Не, — ухмыльнулся Шульгин. — Я своим храпом тут всех перебулгачу. До калитки проводи, а дальше я сам.
— Ну, коли так, — завтра додумаем. За подсказку насчёт ребе спасибо тебе отдельное, Денис. А ты ночью спать будешь — думай. Может, приснится тебе что важное.
Они распрощались, и Денис шагнул в темноту.
— Вот, значит, как бывает, — тихо проговорил Шульгин, не глядя на Гурьева. — А потом что? Сам учился? Дальше-то?
— Дальше много всего было, Денис.
— Эт я понимаю. Расскажешь? Потом?
Гурьев пропустил вопрос мимо ушей, и Денис понял, что переспрашивать не стоит.
— Выпить хочешь? — вдруг спросил Гурьев. — Вижу, что хочешь. Денис, ты у меня смотри. Пить — нельзя. Давай сейчас остаканим это дело — и в завязку до моего особого разрешения. Сейчас надо быть в тонусе.
— Это я когда выпью — тогда в этом, в тонусе, — мрачно заявил Шульгин. — А когда не пью — вообще не соображаю!
— Сто граммов наркомовских перед сном, — безжалостно прищурился Гурьев. — А ещё лучше — стакан молока с мёдом. Днём, тем более с утра — ни-ни. И на вахте, естественно.
— Ладно, — страдальчески простонал Шульгин. — Вот же бл… Ой.
— Ты давно в школе?
— Скоро пять лет будет.
— И как тебе?
— Нормально. Народ, сам понимаешь, всё больше грамотный, ни выпить, ни поговорить по-людски.
— Ну, выпить — ладно, — Гурьев усмехнулся, доставая коньяк и сноровисто нарезая лимон с сыром. — А отчего ж не поговорить?
— Ушей много оттого что.
Гурьев напрягся. Кажется, начинался один из тех разговоров, от которых у него всегда зубы тоской начинало ломить.
— Много?
— Ну, — Денис выдержал паузу. — Есть, в общем.
— Кто? — вопрос был задан тоном, который Шульгин до этого у Гурьева не слышал. — Я слушаю.
— Да Маслаков, — Шульгин аккуратно плюнул на папиросу и сунул окурок в пустую пачку. — Ты его не видал ещё? Парторг наш.
— Ну, на самом деле уже удостоился чести.
— Вот. Его и боятся.
— Такой страшный?
— Мудак он грёбаный, понятно!?
— Понятно. А остальные?
— Ну, что — остальные. Разве против Маслакова можно буром переть?
— Коротко и ясно, — кивнул Гурьев, заканчивая приготовления к трапезе. — Подробности потом. Ты где живёшь, боцман?
— Живу. На Морской.
— От Чердынцевых далеко?
— Шесть дворов, — осклабился Шульгин.
— Ты не лыбься, боцман, — усмехнулся Гурьев. — Я всё про себя и про неё знаю, только слюни распускать не нужно, потому что компота не будет. Давай-ка вздрогнем, — он разлил коньяк.
— Вообще-то я по другим делам, — сознался Шульгин, с подозрением косясь на янтарную жидкость в рюмках. Нет у меня настоящих коньячных рюмок, тоскливо подумал Гурьев. Ни для тебя, ни для себя нет. Господи. Рэйчел. — Но с хорошим человеком — почему же не выпить?
— Ты почему не женат? — продолжая улыбаться, быстро спросил Гурьев.
Шульгин помялся немного и вздохнул. И махнул рукой:
— А! Сначала было не до того. А потом стало не до этого.
— Ясно, — кивнул Гурьев и, улыбнувшись совсем уже безгранично, хлопнул Шульгина по плечу.
— Дорогая вещь, — опять покосился на коньяк Шульгин. — Ну, поехали.
Они чокнулись и выпили.
— Я не стеснён в средствах, не волнуйся, — Гурьев отправил в рот «гвардейский пыж» — два ломтика сыра, а между ними — кружок лимона без шкурки, и Шульгин, крякнув, ловко собезьянничал.
— А где машинка? — завертел головой Шульгин. — Ну, которая деньги печатает, — И, видя, что Гурьев не собирается отвечать, сменил тему: — А что это за закуска такая хитрая?
— Имени покойного императора Николая Второго, Денис.
— Ага, — немного удивился Шульгин. — Ну, между первой и второй… За что пьём?
— Со свиданьицем, — Гурьев тихонько звякнул своей рюмкой о рюмку Шульгина и медленно выпил.
Денис, напротив, залпом опрокинул в себя напиток и полез пальцами за очередным «пыжом»:
— А ничего, крепкий! Посуда уж вот только мелковата.
— Тепло? — поинтересовался Гурьев.
— После пятой поглядим, — уклонился от прямого ответа Шульгин, набивая рот закуской. — Ты надолго к нам?
— Увидим, — Гурьев быстро изготовил новую порцию закуски и отправил это себе в рот. — Полагаю, да.
— Это хорошо.
— Чему ты так рад, боцман? Думаешь, тебе со мной легко будет?
— А я и не хочу, чтобы легко. Я хочу, чтоб весело было. А с тобой, Кириллыч, видно: уж чего-чего, а вот соскучиться — ну, никак не получится.
— Наблюдательный, — Гурьев облокотился на стол. — Стихами разговариваешь. Но уж очень быстрый ты, Денис. Это мне не подходит.
— Есть самый малый вперёд, — наклонил голову Шульгин. — А чего ждём?
— Мы не ждём, Денис. Мы работаем и готовимся.
— Не понял.
— Это потому, что торопишься. Ты не торопись. Ты наблюдай и думай.
— А Маслаков?
Ага, мы вернулись к нашим баранам, подумал Гурьев. Он снова налил коньяк Денису и себе:
— Маслаков, Маслаков. Что это ты так на него бросаешься?
— Да уж больно здоровый он гад, Кириллыч. И скользкий, не ухватишь!
— Денис.
— Что — «Денис»!? Тебе… Знаешь, что он тут вытворяет? Врагов народа разоблачает! Без роздыху… Су… Бл… Твою… Ну, в общем, — Шульгин яростно почесался. — Я бы эту падлу своими руками, — он поднёс ладони к лицу и посмотрел на них со злостью. — Только коротки у меня руки-то. Я понимаю, что ты от мамкиной титьки сам давно оторвался, просто предупреждаю. На всякий случай.
— Чувствуется, серьёзно он тебя допёк.
— Да всех он загребал, всех!
— Ясно, ясно, — Гурьев усмехнулся. — Ты писать умеешь?
— Чего?!
— Грамоту знаешь, спрашиваю?!
— Ну?!
— Ну и написал бы, куда следует. Клин клином, как говорится.
Рука Шульгина замерла на полдороги к рюмке. Он уставился на Гурьева:
— Ты чё, Кириллыч? Грёбнулся, что ли? Ты за кого меня держишь-то?
— Ты волну не поднимай, боцман, ты лучше пей.
— Не-е-ет, ты погоди, погоди!
— Да нечего мне годить, Денис, — желваки прыгнули у Гурьева на щеках. — Как хныкать, так вы тут как тут, пожалуйста. А как сделать что-нибудь, так в кусты? Потому всякие подонки уселись вам на шею и ножки свесили.
Шульгин крякнул и опустил голову. Гурьев молчал, наблюдая. Наконец Денис поднял лицо и хмуро посмотрел ему в глаза:
— Нехорошо говоришь, Кириллыч. Неправильно. Доброе дело надо чистыми руками делать!
— А если чистыми не получается?
— Вешайся, — убеждённо сказал Шульгин, схватил рюмку в кулак и одним махом влил в себя её содержимое. Громко поставив рюмку на стол, снова глянул на Гурьева: — А проверять меня вот так не надо, Кириллыч. Я те не мальчонка с грязным пузом. Проверяльщик ещё туда же… сопляк! Извини, конечно.
— Крут ты, Денис Андреич, — Гурьев усмехнулся и поднял свою рюмку, — но я не в обиде. Давай ещё разок вздрогнем. За добрые дела чистыми руками.
— Годится, — оттаивая, буркнул Шульгин.
Они выпили. Гурьев почувствовал, что Шульгин не опьянел, а как-то отмяк чуть-чуть. Гурьев знал об этом чувстве — когда мир вдруг кажется добрее, вовсе не будучи таковым, умел его видеть, хотя сам не испытывал: на него спиртное не действовало вообще никак — в принципе. Мог пить его, как воду, и, по необходимости, изображать — натурально, как всё изображал, бутафоря — любую степень опьянения. Он разлил по рюмкам остатки коньяка:
— Давай, боцман, кое-что проясним. Во-первых, ты меня по всем статьям устраиваешь, кроме одной: терпения у тебя — ни на грош, поэтому не обессудь — буду тебя воспитывать. Во-вторых, мне не до Маслакова. Пока.
— Он и твой теперь, не думай.
— Пускай, — легко согласился Гурьев. — Но это совершенно не значит, что я буду с ним воевать. Я хочу, чтобы вы с ним сами воевали. А моё дело — оперативное и стратегическое прикрытие. И я очень хочу, чтобы ты одну важную вещь себе уяснил, Денис: я могу справиться с Маслаковым. Но я не буду этого делать. Это должны будете сделать вы. Сами. Ну, а если он мне начнёт мешать работать — разберёмся, боцман, не дрейфь.
— Что значит — «тебе мешать», «разберёмся»? Как это, интересно, ты собираешься с ним… разобраться? Он же член бюро горкома! А нам как прикажешь с ним воевать?!
— Жил такой еврейский царь очень давно, Соломон, может, слышал? Так он говорил, что неприятности надо переживать по мере их поступления. Чем мы и станем заниматься. Не возражаешь?
— Ну, добре, — Шульгин потряс головой. — Я, конечно, разгрызу со временем твои загадки, Кириллыч…
— Не сомневаюсь, — усмехнулся Гурьев. — А пока ты не приступил к этому захватывающему дух процессу, расскажи мне оперативную обстановочку, как ты её себе представляешь.
— Так ты лучше спрашивай, Кириллыч.
— Да? Хорошо. Давай тогда с Дарьи начнём.
— Всё ж таки… Ох, Кириллыч!
— Допёк ты меня своими инсинуациями, Денис, — нахмурился Гурьев.
— Чем?!
— Ничем. Любовь у меня с другой, а спать я стану с третьей, пятой и десятой. И с двадцатой. Так, что у тебя в глазах полное северное сияние наступит. Понял?
— Ну.
— А Дарья — алмаз, какой тут у вас непонятным совершенно мне образом произрос, и заниматься я с ней стану очень по-настоящему. Пока бриллиант не получится. А там будет видно, как прорежется, так прорежется. Уж всякой шпане и соплякам она точно не достанется, это я тебе обещаю.
— Это она и без тебя сможет, — пренебрежительно махнул рукой Шульгин. — Я хоть и малограмотный, а не дурак. Ты это… Вполне! Да и понимаю, чем она тебе глянулась. Девка характерная, яркая, соплякам не чета и не ровня.
Кажется, не ошибся я в тебе, боцман, с радостным удивлением подумал Гурьев. И приподнял брови:
— Не ровня, говоришь? А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.
Шульгин смотрел на него недоумённо. Да ведь не может он ничего знать, подумал Гурьев. Если кто и знает что-то, так уж не он наверняка. Ой, моряк, что ж ты так долго плаваешь-то. Ну, доберусь я до тебя, так тряхну — не обрадуешься.
— Не ровня — и всё! А что это значит — не спрашивай, — Шульгин засопел. — Я так кругло, как у тебя получается, не умею.
— Это ничего, боцман, — Гурьев усмехнулся. — Как говорили древние, умному — достаточно. Ты Чердынцева знаешь?
— Знаю, — кивнул Денис. — На моих глазах, можно сказать, вырос. Он всегда морем бредил, в гардемарины ушёл, как вот взяли его туда.
— Что значит — «взяли»? — «удивился» Гурьев затем, чтобы подогреть у Шульгина интерес к подробностям.
— Ох, Кириллыч. Это тоже — такая история! Мишка из казаков, вообще-то. Сиротой совсем по малолетству остался, его к себе Беклемишев, кавторанг Беклемишев, что седьмой береговой батареей в Севастополе командовал, усыновил, можно сказать.
— Какой батареей? — переспросил Гурьев.
— Седьмой, — непонимающе уставился на него Шульгин. — А что?
— Ничего, ничего, — ласково сказал Гурьев. — Ты шпарь вперёд, Денис, это так просто. Интересно.
— Ну, в общем. Семья у Беклемишева здесь жила, в Сурожске. Очень Мишка с его сыном дружил, годки они были. Вот Беклемишев и ходатайствовал, чтобы Мишку в гардемарины взяли. Ну, знаешь, германская уже шла вовсю, так что не особо там, видать, в Петрограде кочевряжились. Снова тут в двадцать втором появился, вскорости, как беляков в море скинули. Со своей Анечкой. В чём душа-то держалась, прости Господи! Но такая красоточка, — закачаешься.
— Она тоже местная? — запустил крючок Гурьев.
— Нет. Из этих она. Из бывших.
— Из каких таких бывших? — Гурьев приподнял брови.
— Кириллыч, — Шульгин мотнул головой, усмехнулся, почесал за ухом, — ни дать ни взять, огромный добродушный медведище. — Не напроверялся ещё?
— Поехали дальше, — согласно кивнул Гурьев и улыбнулся.
Бывших, подумал он, сатанея. Бывших. Бывших так давно и канувших столь бесповоротно, что кажется, и не бывших вовсе. Бывших. А мы — настоящие?!
Шульгин посмотрел на него, вздохнул:
— Ну, понятное дело, никто про это не заикался, но дураков-то нет! Где уж он её откопал, не знаю, а только она от него ни на шаг не отходила. Как он в море выйдет, так она на набережной каждый вечер, смотрит, смотрит… Чумовая девка. Дашка — в неё. Такая любовь, командир. Аж завидно.
— Ясно, — метнул Гурьев желваки по щекам. — Столько лет прошло. Чего не женится он?
— Сравнивает, — вздохнул Шульгин. — Михаил — что надо мужик. И моряк от Бога. Поэтому и с начальством не ладит. А с бабами — дело такое, — сам знаешь.
— Знаю. Что за шпана это к девочке прицепилась, какие мысли?
— Нету пока мыслей, командир. Я уж и так, и сяк прикидывал.
— Это плохо. Я здесь чужой пока, не в милицию же мне идти и спрашивать, кто, где и почему. А выяснить надо, потому что — интуиция, я тебе говорил.
Муруоку бы сюда, дерзко возмечтал Гурьев. Утопия, однако.
— По-моему, мельтешишь ты, Кириллыч. Да что там за шпана-то? Вон, три дня — и ничего. Может, пронесёт?
— Нет, боцман. Не пронесёт. Просто у тебя подобного опыта нет, а у меня есть. А из-за чего Чердынцев не ладит с начальством? Боевая и политическая подготовка у него должна быть на должном уровне.
— Боевая — это да. А вот политическая, — Шульгин покачал головой. — С политикой у него отношения сложные, Кириллыч. И язык без костей. Только что команда у него, как один человек, и карьеру он не рвётся делать, поэтому и больших врагов у него среди друзей не имеется…
— Это ты интересно загибаешь, — наклонил голову набок Гурьев, — врагов среди друзей.
— Да оно ж всегда так, — приподнял плечи Шульгин. — Ну, и потом, Михаил — хуже меня ещё пионер.
— Это как?!
— А так. Вечно порядок наводит. Как на боевое дежурство — так обязательно какая-нибудь история. То турки ему в визирах встанут, то контрабандисты, то рыбаков спасёт. Как липнет к нему, понимаешь, Кириллыч?
Ох, понимаю, подумал Гурьев. Ещё как понимаю.
— Примерно. Ну, ясно. Таких беспокойных не любит начальство, это точно. Называется это у них — неровный кадр.
— Во. В яблочко. Только и выезжает на том, что «Неистовый» — как игрушечка всегда, на стрельбах первый и за походы — высшие баллы. И за дочку переживает, — непонятно к чему добавил Шульгин.
Я тоже переживаю, подумал Гурьев.
— Ну, с Чердынцевым более или менее ясно. Про Маслакова тоже уже наслышан. Но из всего этого не вытанцовывается никакой детектив, боцман. Улавливаешь?
— Вот. И у меня — не это.
— Давай про ночную жизнь мне расскажи.
— Чего?!?
— Боцман, ты же в портово-курортном городе живёшь. Болгары рядом, румыны, Турция — в хорошую погоду в оптику разглядывать можно. Что за жизнь кипит? Чулочки фильдеперсовые, женские штучки всякие, бельишко-тряпочки?
— Ну, не без этого, — покивал Шульгин. — Контрабандисты имеются. Как же без этого-то?! Не так, понятно, как при НЭПе, но совсем не вывелись. Только я к этим делам никакого касательства не имею. Вот поспрашивать кое-кого могу, это да. Если б знать, что спрашивать.
— А ты просто поговори с людьми. Так, за жизнь. Ничего не спрашивай особенно. В разговорах про жизнь всё самое интересное и проговаривается, Денис. А представительские расходы я тебе оплачу.
— Какие расходы?!
— Пред-ста-ви-тель-ски-е, Денис, — вкрадчиво, по слогам, пропел Гурьев. — Ты со мной работаешь?
— Ну.
— Не «ну». Работаешь?
— Работаю.
— Вот и привыкай. У нас не лавочка какая дешёвая, а система. Поэтому у нас всё системно. И серьёзно, — Гурьев достал из внутреннего кармана кожаное портмоне и вытащил оттуда десять банкнот по пять червонцев каждая. — В первом приближении должно тебе хватить, а потом увидим, как прорежется.
— Ё… Бл… Кириллыч! Это ж зарплата!
— Я тебе сказал, что у меня нет проблем с деньгами. Ты не поверил, а зря.
— Опять проверяешь? — прищурился Шульгин.
— Если и так, то самую малость. Больше доверяю. Справишься?
— А то, — Денис убрал деньги со стола.
— Это радует. И сделай мне, будь ласков, комплект ключей от спортзала. Мне тренироваться надо, форму держать.
— Ну, это мы запросто. А звание у тебя какое, Кириллыч?
— Верховный правитель Юга России, — усмехнулся Гурьев. — Устраивает?
Денис явно не воспринял это заявление, как шутку:
— Во, — Шульгин звучно поскрёб всей пятернёй в затылке. — Ну, придётся, значит, и Чердынцеву построиться. Офуеть с тебя можно, Кириллыч.
— Какой догадливый, — с неудовольствием проворчал Гурьев. — Когда не надо.
— Слышь, Кириллыч?
— Что?
— Я, конечно, поспрашиваю людей-то. А тебе надо с нашим ребе поговорить.
— С кем? — улыбнулся Гурьев. — Ребе? Кто это?
— Ты не лыбься, не лыбься, — нахмурился Денис. — С ребе. Раввин, или как там правильно… Поп еврейский, одним словом. Реб Ицхок — это, скажу я тебе, голова!
— А ты откуда знаешь? — продолжая улыбаться, Гурьев опять наклонил голову набок. Раввин не поп, но в первом приближении неплохо, неплохо, подумал он. К счастью, Шульгин пока не докумекал, что этот жест означает.
— Я тут всю жизнь прожил, вот и знаю. Реб Ицхока все у нас знают. Даже эти… Из органов которые. Из нутряных.
— Да-а, — вздохнул Гурьев. — Это радует. И что?
— Его все знают, и он всех знает, Кириллыч. Ребе — мужик что надо. У нас раньше евреев богато было — колония целая, это потом подразбежался народец… В пятом году тут «архангелы» погром устроить хотели. Так реб Ицхок вместе с нашим благочинным встали поперёк улицы… Благочинный в ризе парадной да с посохом, за ним диакон и служки с иконой Николы Угодника, евреи со свитками своими за ребе. А потом рабочие с Ширяевской верфи подтянулись. Ну, те уж вовсе серьёзные ребята были, с винтарями да наганами. Вот и не погромили.
— Как весело. А что за благочинный такой у вас сознательный был?
— Архимандрит Дионисий, царствие ему небесное, — Денис перекрестился размашисто. — Тёзка, можно сказать… Его-то шлёпнули большевички в двадцатом. Как вошли в город, на второй день… Он и не прятался даже. Собора Николаевского настоятелем был, ты видел, может, там купола посдёргивали, кинотеатр «Ударник» там теперь.
— А матушка что же? — достал Гурьев следующую бутылку.
— Не было матушки, — Шульгин вздохнул, снимая пробку. — Монашествовал отец Дионисий. А с реб Ицхоком друзья они были. Народ про то зело шептался, уж больно это как-то, особливо по тем временам… Не знаю, как ребе, а благочинный от начальства своего церковного даже выговор получил.
Какой интересный городишко, подумал Гурьев.
— Ну, ребе попроще, — он усмехнулся, — у ребе начальник один, и тот высоко, ему не до таких нюансов.
— А… Так ты знаешь?!
— Знаю. Я много чего знаю. Ночевать останешься?
— Не, — ухмыльнулся Шульгин. — Я своим храпом тут всех перебулгачу. До калитки проводи, а дальше я сам.
— Ну, коли так, — завтра додумаем. За подсказку насчёт ребе спасибо тебе отдельное, Денис. А ты ночью спать будешь — думай. Может, приснится тебе что важное.
Они распрощались, и Денис шагнул в темноту.
Сталиноморск. 3 сентября 1940
Он закончил уроки, отметился на квартире, где тщательно проинструктировал Макарову, как вести себя в случае появления непрошеных гостей. Хозяйка не то, чтобы испугалась, — но ещё пуще встревожилась, чем поначалу:
— Яков Кириллыч! Да к чему же всё это?! Всё-таки я уверена — нужно в милицию. Теперь, если ещё и слежка, как Вы говорите… Известно же, что это с контрабандой связано!
— Не нужно, Нина Петровна. Даже вредно, я бы сказал. И это самое «известно» — это пока только домыслы, и повторяю, интуиция. Поверьте, я знаю, что делаю. Всё скоро закончится, не волнуйтесь.
— Ну, спасибо, — усмехнулась Макарова. — Вы меня просто успокоили. Вы, наверное, помните, я Вас обещала с человеком познакомить.
— Ещё как помню.
— А не спрашиваете, — горько вздохнула Макарова.
— Такое не спрашивают.
— Экий Вы, — Нина Петровна снова вздохнула — ещё горше. — Запил он. Вот. Но если его оторвать как-то…
— Нет, Нина Петровна, — покачал головой Гурьев. — С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути.
— Давайте, я Вам всё-таки расскажу. И лучше — по дороге, — твёрдо сказала Макарова.
Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем.
— У него такая фамилия смешная, — Кошёлкин, — рассказывала Макарова. — Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить.
— Вот как.
— Происхождение у него самое что ни на есть крестьянско-про-летарское, — понимающе улыбнулась Макарова. — Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется — сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, — Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно.
— Водка, — тоже вздохнул Гурьев.
— Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет!
— Яков Кириллыч! Да к чему же всё это?! Всё-таки я уверена — нужно в милицию. Теперь, если ещё и слежка, как Вы говорите… Известно же, что это с контрабандой связано!
— Не нужно, Нина Петровна. Даже вредно, я бы сказал. И это самое «известно» — это пока только домыслы, и повторяю, интуиция. Поверьте, я знаю, что делаю. Всё скоро закончится, не волнуйтесь.
— Ну, спасибо, — усмехнулась Макарова. — Вы меня просто успокоили. Вы, наверное, помните, я Вас обещала с человеком познакомить.
— Ещё как помню.
— А не спрашиваете, — горько вздохнула Макарова.
— Такое не спрашивают.
— Экий Вы, — Нина Петровна снова вздохнула — ещё горше. — Запил он. Вот. Но если его оторвать как-то…
— Нет, Нина Петровна, — покачал головой Гурьев. — С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути.
— Давайте, я Вам всё-таки расскажу. И лучше — по дороге, — твёрдо сказала Макарова.
Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем.
— У него такая фамилия смешная, — Кошёлкин, — рассказывала Макарова. — Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить.
— Вот как.
— Происхождение у него самое что ни на есть крестьянско-про-летарское, — понимающе улыбнулась Макарова. — Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется — сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, — Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно.
— Водка, — тоже вздохнул Гурьев.
— Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет!