Страница:
В зале было пусто. Пустые столики, пустой подиум для оркестра. Пустой стул у рояля. Смотри-ка, и рояль сюда впёрли, улыбнулся Гурьев. Рояль в кустах. Струной легко перерезать ваши жирные шеи. Если правильно взяться и правильно дёрнуть, ваши стриженые под полубокс жбаны со свинячьими загривками так легко и весело соскакивают с плеч. А жирное туловище продолжает конвульсивно подрагивать ещё две, три, пять секунд. Мелко-мелко. А мне нравится на это смотреть.
Он шагнул дальше, к единственному занятому столику, за которым сидели, — наголо бритый, чем-то похожий на бандита Котовского, только существенно помельче, мужик в габардиновом безликом костюме и косоворотке, в сандалиях на босу ногу, и ещё двое, одетых столь же неприметно и обычно для здешней погоды и атмосферы. При виде Гурьева двое поднялись и шагнули ему навстречу. Он преувеличенно-старательно вскинул руки вверх и обезоруживающе улыбнулся.
На спутников бритого это не произвело никакого впечатления. Они молча обшарили Гурьева, охлопали карманы, — не то, чтобы с профессиональной сноровкой, но тщательно. И молча. Один из них достал из нагрудного кармана Гурьева ручку. Повертел в руках, посмотрел на него исподлобья. Ручка это, ручка, подумал Гурьев. Можно даже написать ею на салфетке похабное слово. В меру собственной испорченности. Это просто очень дорогая ручка, голубки. «Монблан» называется. Швейцарский презент. Посади, где росло.
Помешкав, бандит сунул ручку обратно в карман Гурьеву. Удовлетворившись результатами осмотра, один из них кивнул бритому и распахнул пиджак. Гурьев увидел рукоятку нагана, захватанную до полированного блеска, и уважительно кивнул, соглашаясь с правилами игры. Оба мужика вернулись на свои места, а Гурьев остался стоять в метре от столика, ожидая приглашения.
Бритому это явно понравилось. Он усмехнулся, откинулся на стуле и, облокотившись одной рукой на спинку соседнего, другой сделал гостеприимный жест:
— Присаживайся, добрый человек.
— Благодарю, — Гурьев пригладил рукой волосы, демонстрируя умеренное волнение, и сел.
— Большой вырос, — кивнул бритый. — Ну, рассказывай, добрый человек. Может, помогу я твоему горю.
— А может, и я твоему помогу, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Давай мириться, атаман. Ты моё не тронь, я твоё не трону.
— Здесь всё моё, милый. Твоего нет тут ничего и быть не может. Понимаешь, нет?
Так было, подумал Гурьев. Так было, это правда. А теперь не будет. Больше никогда.
— Сурово ты разговариваешь, атаман. Но, вот так сурово — напрасно. Я знаю, что у тебя за беда с моряком приключилась. Как только он из похода вернётся, я с ним побеседую по душам. И сделаю так, что он ни тебя, ни людей твоих — вообще ничего замечать не будет. А девочку — оставь. Прошу, как серьёзного человека.
— Хочешь сам ей целку сломать? — улыбнулся бритый. — Хорош, хорош. А ещё учитель. Я первый, потом ребята мои. Нас много, но биксам, когда в раж войдут, это нравится. А потом ты. Так уж и быть, — бритый прикрыл глаза и кивнул. — Если не побрезгуешь, конечно, после нас-то.
Он засмеялся. Молодцы по правую и левую руку от бритого тоже заржали, довольные. Смейся, смейся, подумал Гурьев. Действительно, легавый. Да и то — бывший. Смейся, нелюдь. И я посмеюсь. Потом. Он улыбнулся:
— Ты, часом, сам не влюбился, атаман? Вот уж не ожидал, от такого человека. Но, на самом деле, — немудрено.
— Следи за базаром, учитель, — ощерился бандит с наганом. — Ты кому тычешь, ты?!
Гурьев медленно повернул голову к владельцу нагана и удивился:
— А кто разрешал открывать рот? Николай Протасович?
Мужик с наганом сначала недоумённо вытаращился на Гурьева, потом — на Ферзя. И только потом, опомнившись, схватился за рукоятку оружия. Второй угрожающе подался в сторону Гурьева. Гурьев же — сидел, даже не шелохнувшись. Впрочем, ни на какие действия, кроме жестов, без команды Ферзя парочка, похоже, решиться не могла. Это Гурьева порадовало. Он снова обратил лицо к Ферзю:
— Так о чём это мы, Николай Протасович?
— О деле, — кивнул Ферзь. — Только за базаром следить всё одно полезно.
— Стараюсь, — скромно потупился Гурьев. — Стараюсь, Николай Протасович. Но я же с тобой разговариваю, а тут — не разбери-пойми, что.
— Ну, ты, бля!!!
— Ша. И кто ж ты кто такой? — спокойно удивился Ферзь. — Кто ж ты такой — мне тыкать? Тебя чему в институтах учили? Взрослым, уважаемым людям — «вы» положено говорить.
— Вот мне и говорят, — кивнул Гурьев. — На «ты» со мной только близкие люди. В общем, ты определись, Николай Протасович. Или «ты», или «вы». А можно просто — по имени-отчеству. Яков Кириллович.
— Яков Кириллович, — Ферзь усмехнулся, продолжая Гурьева настороженно, но без страха изучать. — Ну. И кто ж ты такой?
— А ведь ты не знаешь, — спокойно ответил Гурьев, — и даже тебе любопытно это узнать. Что, разве тебе не докладывали?
— Ты учти, учитель…
— Я не учитель, Николай Протасович, — мягко перебил его Гурьев, — я наставник. Это, в общем, разные вещи.
Повисла пауза. Гурьев ждал. Ферзь, посопев еле слышно, кивнул своим шестёркам:
— А ну, оба. Идите, курните чуток.
Оба мужика поднялись и двинулись в противоположный конец зала, окинув Гурьева угрожающими взглядами. Дисциплинка, подумал он. Ну, ничего, ничего. А направление неверное, ребятки. Надо наискосок бы идти, чтобы нас обоих в поле зрения держать. А то хозяин к вам лицом, а я — спиной. Ни глаз, ни рук вы моих не видите. Ну, да где ж вам такие тонкости постигать было, золотая рота.
— Говори, кто такой.
— Интересно, правда? — Гурьев усмехнулся. — Для старого боевого товарища — слишком молод. А для молодого щегла — слишком хорош.
— Хватит.
— Ну, хватит — так хватит. То, что ты обо мне знаешь — ничему не верь. Работы в крепости видел?
— Ну. И тебя там видели. Дальше что?
— Продай мне девочку. Я понимаю, что слово назад не возьмёшь, авторитет нельзя ронять. Мне таких вещей объяснять не нужно. Так что?
— Сколько?
— Полпроцента.
— Чё?!?
— Полпроцента, Николай Протасович. Это такие деньги, — Гурьев закатил глаза и покачал головой. — Ну, мне нет никакого резона с тобой воевать, Николай Протасович. Вообще никакого. У тебя свои дела, у меня свои. Это у моряка песни революционные в башке звенят, а мы-то с тобой — взрослые люди. Я знаю, ты в городе порядок навёл, шпану прищучил. Это дело правильное. Большое тебе за это человеческое спасибо. Хочешь, могу к ордену представить. За трудовые заслуги. А девочку продай.
— А что, не помешает мне орденок, — усмехнулся Ферзь. — Уважают у нас орденоносцев. А ты не молод ли, часом, такими понтами кидаться?
— Я молод, для чего надо. А для чего надо — стар. Ты же сам сказал — хватит. Будем торговаться, или что?
— Зачем тебе бикса?
— Фу, Николай Протасович. Ты же серьёзный, авторитетный человек. К чему эти глупые детские слова? Тем более, ты ни разу не чалился, зону если и топтал — так только в форме, в предбаннике. Или у кума в кабинете.
— Мало знаешь — крепко спишь.
— Так а я о чём? — светло улыбнулся Гурьев.
— Что ты там копаешь? Там нет ничего. Давно всё перерыли.
— А я глубже копаю, Николай Протасович. Очень, очень глубоко. И там, где я копаю — всегда что-то есть.
Всегда, подумал Гурьев. Всегда. И клад я уже нашёл. Только клад этот по карманам не рассуёшь, в Румынию или Турцию не сплавишь.
— И сколько это?
— А я не знаю. Знаю, что много. Очень много. Поэтому и говорю — полпроцента.
— Это не разговор. Половина. И сто тысяч.
— Сто тысяч? — удивился Гурьев. — Да это ж грабёж. Ну, впрочем, в сравнении с теми полпроцента, о которых я веду речь — это так, на булавки. А почему — сто? Это за шаланду потопленную, что ли?
— Мне так хочется.
— Я понял. Денег не будет, Николай Протасович. Бюджет прописан, я такую сумму изыскать просто не могу — нужны серьёзные обоснования.
— Какой ещё бюджет?!
— Ну, Николай Протасович, — Гурьев поднял температуру удивления на несколько градусов. — Это же государственное дело. У меня есть, конечно, определённая степень свободы, но после находки, а не до.
— Нужна девка — найдёшь деньги. Сто тысяч. Я сказал. А клад выкопаешь — тогда посмотрим на твои — скажем, десять процентов. Раз дело государственное.
— Три четверти процента.
— Пять.
— Один.
— Деньги когда?
— Десять тысяч — пятнадцатого. Сорок — двадцать второго. И пятьдесят — двадцать девятого. Я не хочу ничего — ни сложностей, ни неприятностей. Здесь же, в это же время. Можно через доверенное лицо.
— Смотри, Яков Кириллович. Кто нас обидит — трёх дней не проживёт.
— Нас, Николай Протасович, — усмехнулся Гурьев. — Нас.
— Ага, — прищурился Ферзь. — Нас, значит. Интересно. А я слыхал, что всех придавили, как следует.
— Трава и бетон ломает, Николай Протасович.
— Ну-ну. Куришь?
— Курю.
— Закуривай. Только не спеши.
Ну, вот, подумал Гурьев, разглядывая лицо Ферзя, пару дней я могу перевести дух. Это хорошо, что ты жадный. Это радует. При любом раскладе — я выиграл пару дней. Больше мне не нужно. А потом я тебя удавлю, красавец. Ты уж не обижайся.
Гурьев медленно, чтобы никого не спровоцировать на нежелательные эксцессы, под цепким взглядом Ферзя выудил из внутреннего кармана пиджака портсигар, зажигалку и закурил, с наслаждением пополоскал дымом рот. Чуть приподняв подбородок, с силой выпустил струю дыма вверх. Ферзь достал свои папиросы, но, прежде чем закурить, принюхался:
— Не мой табачок-то.
— В поставщики метишь? — приподнял брови Гурьев.
— У меня табак — не махра. А что за дела у тебя с жидами? — вдруг поинтересовался Ферзь. — Арон за тебя сказал. А ты — не похож ты на жидка.
— Я ни на кого не похож, Николай Протасович, — улыбнулся Гурьев. — Ты поэтому тут со мной и сидишь, разговоры задушевные разговариваешь.
— Ишь ты. Соображаешь. Интересно, интересно. Кто ж тебя на меня вывел? Танька нашептала, небось?
— А что? Эта дурочка что-то знает?! — изумлению Гурьева не было предела. — Да ну, Николай Протасович. Не держите меня, как говорится, за фрайера. У меня источники другой пробы. Вот совершенно.
Ферзь откинулся на спинку стула и сложил на груди руки. Посмотрев на Гурьева из-под бровей, шевельнул челюстями и кивнул. Купился, купился, удовлетворённо подумал Гурьев. Серьёзный-то ты серьёзный, но примитивный, как инфузория-туфелька. Но это замечательно. Вот просто здорово. Терпеть не могу сложностей.
Гурьев вышел из ресторана, осмотрелся. Убедившись в отсутствии хвоста, нырнул во двор и спустя минуту был уже в кабинете заведующего предприятием общепита. Гав-гав, собачка, а замочек-то так себе, от честных людей, — Гурьев сложил отмычку, снова превратившуюся в «Монблан», сунул в нагрудный карман, поднял трубку телефона. Заодно проверим, как работает коммутатор, — и набрал номер.
— Алло, командир, — прокашлявшись, приветствовал его Шульгин.
— Алло, боцман, — усмехнулся Гурьев. — Доложи обстановку.
— Всё путём, командир. Все спят без задних ног.
— Это радует. Сиди, боцман, бди. Я буду разом.
— А у тебя что?!
— У меня всё в цвет, Денис, — Гурьев вздохнул. — Раз я с тобой калякаю, значит, всё в цвет у меня. Отбой тревоги, старичок.
Гурьев повесил трубку на рычаг, мазнул платком по ней и дверным ручкам, вытирая «пальчики», покинул кабинет заведующего и зашагал на квартиру. Домой. Домой.
Сталиноморск. 14 сентября 1940
Он шагнул дальше, к единственному занятому столику, за которым сидели, — наголо бритый, чем-то похожий на бандита Котовского, только существенно помельче, мужик в габардиновом безликом костюме и косоворотке, в сандалиях на босу ногу, и ещё двое, одетых столь же неприметно и обычно для здешней погоды и атмосферы. При виде Гурьева двое поднялись и шагнули ему навстречу. Он преувеличенно-старательно вскинул руки вверх и обезоруживающе улыбнулся.
На спутников бритого это не произвело никакого впечатления. Они молча обшарили Гурьева, охлопали карманы, — не то, чтобы с профессиональной сноровкой, но тщательно. И молча. Один из них достал из нагрудного кармана Гурьева ручку. Повертел в руках, посмотрел на него исподлобья. Ручка это, ручка, подумал Гурьев. Можно даже написать ею на салфетке похабное слово. В меру собственной испорченности. Это просто очень дорогая ручка, голубки. «Монблан» называется. Швейцарский презент. Посади, где росло.
Помешкав, бандит сунул ручку обратно в карман Гурьеву. Удовлетворившись результатами осмотра, один из них кивнул бритому и распахнул пиджак. Гурьев увидел рукоятку нагана, захватанную до полированного блеска, и уважительно кивнул, соглашаясь с правилами игры. Оба мужика вернулись на свои места, а Гурьев остался стоять в метре от столика, ожидая приглашения.
Бритому это явно понравилось. Он усмехнулся, откинулся на стуле и, облокотившись одной рукой на спинку соседнего, другой сделал гостеприимный жест:
— Присаживайся, добрый человек.
— Благодарю, — Гурьев пригладил рукой волосы, демонстрируя умеренное волнение, и сел.
— Большой вырос, — кивнул бритый. — Ну, рассказывай, добрый человек. Может, помогу я твоему горю.
— А может, и я твоему помогу, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Давай мириться, атаман. Ты моё не тронь, я твоё не трону.
— Здесь всё моё, милый. Твоего нет тут ничего и быть не может. Понимаешь, нет?
Так было, подумал Гурьев. Так было, это правда. А теперь не будет. Больше никогда.
— Сурово ты разговариваешь, атаман. Но, вот так сурово — напрасно. Я знаю, что у тебя за беда с моряком приключилась. Как только он из похода вернётся, я с ним побеседую по душам. И сделаю так, что он ни тебя, ни людей твоих — вообще ничего замечать не будет. А девочку — оставь. Прошу, как серьёзного человека.
— Хочешь сам ей целку сломать? — улыбнулся бритый. — Хорош, хорош. А ещё учитель. Я первый, потом ребята мои. Нас много, но биксам, когда в раж войдут, это нравится. А потом ты. Так уж и быть, — бритый прикрыл глаза и кивнул. — Если не побрезгуешь, конечно, после нас-то.
Он засмеялся. Молодцы по правую и левую руку от бритого тоже заржали, довольные. Смейся, смейся, подумал Гурьев. Действительно, легавый. Да и то — бывший. Смейся, нелюдь. И я посмеюсь. Потом. Он улыбнулся:
— Ты, часом, сам не влюбился, атаман? Вот уж не ожидал, от такого человека. Но, на самом деле, — немудрено.
— Следи за базаром, учитель, — ощерился бандит с наганом. — Ты кому тычешь, ты?!
Гурьев медленно повернул голову к владельцу нагана и удивился:
— А кто разрешал открывать рот? Николай Протасович?
Мужик с наганом сначала недоумённо вытаращился на Гурьева, потом — на Ферзя. И только потом, опомнившись, схватился за рукоятку оружия. Второй угрожающе подался в сторону Гурьева. Гурьев же — сидел, даже не шелохнувшись. Впрочем, ни на какие действия, кроме жестов, без команды Ферзя парочка, похоже, решиться не могла. Это Гурьева порадовало. Он снова обратил лицо к Ферзю:
— Так о чём это мы, Николай Протасович?
— О деле, — кивнул Ферзь. — Только за базаром следить всё одно полезно.
— Стараюсь, — скромно потупился Гурьев. — Стараюсь, Николай Протасович. Но я же с тобой разговариваю, а тут — не разбери-пойми, что.
— Ну, ты, бля!!!
— Ша. И кто ж ты кто такой? — спокойно удивился Ферзь. — Кто ж ты такой — мне тыкать? Тебя чему в институтах учили? Взрослым, уважаемым людям — «вы» положено говорить.
— Вот мне и говорят, — кивнул Гурьев. — На «ты» со мной только близкие люди. В общем, ты определись, Николай Протасович. Или «ты», или «вы». А можно просто — по имени-отчеству. Яков Кириллович.
— Яков Кириллович, — Ферзь усмехнулся, продолжая Гурьева настороженно, но без страха изучать. — Ну. И кто ж ты такой?
— А ведь ты не знаешь, — спокойно ответил Гурьев, — и даже тебе любопытно это узнать. Что, разве тебе не докладывали?
— Ты учти, учитель…
— Я не учитель, Николай Протасович, — мягко перебил его Гурьев, — я наставник. Это, в общем, разные вещи.
Повисла пауза. Гурьев ждал. Ферзь, посопев еле слышно, кивнул своим шестёркам:
— А ну, оба. Идите, курните чуток.
Оба мужика поднялись и двинулись в противоположный конец зала, окинув Гурьева угрожающими взглядами. Дисциплинка, подумал он. Ну, ничего, ничего. А направление неверное, ребятки. Надо наискосок бы идти, чтобы нас обоих в поле зрения держать. А то хозяин к вам лицом, а я — спиной. Ни глаз, ни рук вы моих не видите. Ну, да где ж вам такие тонкости постигать было, золотая рота.
— Говори, кто такой.
— Интересно, правда? — Гурьев усмехнулся. — Для старого боевого товарища — слишком молод. А для молодого щегла — слишком хорош.
— Хватит.
— Ну, хватит — так хватит. То, что ты обо мне знаешь — ничему не верь. Работы в крепости видел?
— Ну. И тебя там видели. Дальше что?
— Продай мне девочку. Я понимаю, что слово назад не возьмёшь, авторитет нельзя ронять. Мне таких вещей объяснять не нужно. Так что?
— Сколько?
— Полпроцента.
— Чё?!?
— Полпроцента, Николай Протасович. Это такие деньги, — Гурьев закатил глаза и покачал головой. — Ну, мне нет никакого резона с тобой воевать, Николай Протасович. Вообще никакого. У тебя свои дела, у меня свои. Это у моряка песни революционные в башке звенят, а мы-то с тобой — взрослые люди. Я знаю, ты в городе порядок навёл, шпану прищучил. Это дело правильное. Большое тебе за это человеческое спасибо. Хочешь, могу к ордену представить. За трудовые заслуги. А девочку продай.
— А что, не помешает мне орденок, — усмехнулся Ферзь. — Уважают у нас орденоносцев. А ты не молод ли, часом, такими понтами кидаться?
— Я молод, для чего надо. А для чего надо — стар. Ты же сам сказал — хватит. Будем торговаться, или что?
— Зачем тебе бикса?
— Фу, Николай Протасович. Ты же серьёзный, авторитетный человек. К чему эти глупые детские слова? Тем более, ты ни разу не чалился, зону если и топтал — так только в форме, в предбаннике. Или у кума в кабинете.
— Мало знаешь — крепко спишь.
— Так а я о чём? — светло улыбнулся Гурьев.
— Что ты там копаешь? Там нет ничего. Давно всё перерыли.
— А я глубже копаю, Николай Протасович. Очень, очень глубоко. И там, где я копаю — всегда что-то есть.
Всегда, подумал Гурьев. Всегда. И клад я уже нашёл. Только клад этот по карманам не рассуёшь, в Румынию или Турцию не сплавишь.
— И сколько это?
— А я не знаю. Знаю, что много. Очень много. Поэтому и говорю — полпроцента.
— Это не разговор. Половина. И сто тысяч.
— Сто тысяч? — удивился Гурьев. — Да это ж грабёж. Ну, впрочем, в сравнении с теми полпроцента, о которых я веду речь — это так, на булавки. А почему — сто? Это за шаланду потопленную, что ли?
— Мне так хочется.
— Я понял. Денег не будет, Николай Протасович. Бюджет прописан, я такую сумму изыскать просто не могу — нужны серьёзные обоснования.
— Какой ещё бюджет?!
— Ну, Николай Протасович, — Гурьев поднял температуру удивления на несколько градусов. — Это же государственное дело. У меня есть, конечно, определённая степень свободы, но после находки, а не до.
— Нужна девка — найдёшь деньги. Сто тысяч. Я сказал. А клад выкопаешь — тогда посмотрим на твои — скажем, десять процентов. Раз дело государственное.
— Три четверти процента.
— Пять.
— Один.
— Деньги когда?
— Десять тысяч — пятнадцатого. Сорок — двадцать второго. И пятьдесят — двадцать девятого. Я не хочу ничего — ни сложностей, ни неприятностей. Здесь же, в это же время. Можно через доверенное лицо.
— Смотри, Яков Кириллович. Кто нас обидит — трёх дней не проживёт.
— Нас, Николай Протасович, — усмехнулся Гурьев. — Нас.
— Ага, — прищурился Ферзь. — Нас, значит. Интересно. А я слыхал, что всех придавили, как следует.
— Трава и бетон ломает, Николай Протасович.
— Ну-ну. Куришь?
— Курю.
— Закуривай. Только не спеши.
Ну, вот, подумал Гурьев, разглядывая лицо Ферзя, пару дней я могу перевести дух. Это хорошо, что ты жадный. Это радует. При любом раскладе — я выиграл пару дней. Больше мне не нужно. А потом я тебя удавлю, красавец. Ты уж не обижайся.
Гурьев медленно, чтобы никого не спровоцировать на нежелательные эксцессы, под цепким взглядом Ферзя выудил из внутреннего кармана пиджака портсигар, зажигалку и закурил, с наслаждением пополоскал дымом рот. Чуть приподняв подбородок, с силой выпустил струю дыма вверх. Ферзь достал свои папиросы, но, прежде чем закурить, принюхался:
— Не мой табачок-то.
— В поставщики метишь? — приподнял брови Гурьев.
— У меня табак — не махра. А что за дела у тебя с жидами? — вдруг поинтересовался Ферзь. — Арон за тебя сказал. А ты — не похож ты на жидка.
— Я ни на кого не похож, Николай Протасович, — улыбнулся Гурьев. — Ты поэтому тут со мной и сидишь, разговоры задушевные разговариваешь.
— Ишь ты. Соображаешь. Интересно, интересно. Кто ж тебя на меня вывел? Танька нашептала, небось?
— А что? Эта дурочка что-то знает?! — изумлению Гурьева не было предела. — Да ну, Николай Протасович. Не держите меня, как говорится, за фрайера. У меня источники другой пробы. Вот совершенно.
Ферзь откинулся на спинку стула и сложил на груди руки. Посмотрев на Гурьева из-под бровей, шевельнул челюстями и кивнул. Купился, купился, удовлетворённо подумал Гурьев. Серьёзный-то ты серьёзный, но примитивный, как инфузория-туфелька. Но это замечательно. Вот просто здорово. Терпеть не могу сложностей.
* * *
Гурьев вышел из ресторана, осмотрелся. Убедившись в отсутствии хвоста, нырнул во двор и спустя минуту был уже в кабинете заведующего предприятием общепита. Гав-гав, собачка, а замочек-то так себе, от честных людей, — Гурьев сложил отмычку, снова превратившуюся в «Монблан», сунул в нагрудный карман, поднял трубку телефона. Заодно проверим, как работает коммутатор, — и набрал номер.
— Алло, командир, — прокашлявшись, приветствовал его Шульгин.
— Алло, боцман, — усмехнулся Гурьев. — Доложи обстановку.
— Всё путём, командир. Все спят без задних ног.
— Это радует. Сиди, боцман, бди. Я буду разом.
— А у тебя что?!
— У меня всё в цвет, Денис, — Гурьев вздохнул. — Раз я с тобой калякаю, значит, всё в цвет у меня. Отбой тревоги, старичок.
Гурьев повесил трубку на рычаг, мазнул платком по ней и дверным ручкам, вытирая «пальчики», покинул кабинет заведующего и зашагал на квартиру. Домой. Домой.
Сталиноморск. 14 сентября 1940
Утром Гурьев направился в синагогу. Успел как раз к «Шма[81]». Увидев его, раввин и Крупнер переглянулись, и Арон радостно крякнул и сверкнул глазами. Едва дождавшись окончания молитвы, он, позабыв про свою степенность, подлетел к Гурьеву и вцепился ему в локоть:
— Ну?!
— Ты же видишь, дядя Арон, — улыбнулся Гурьев. — Жив я, здоров, и даже выспался.
— Ох, Янкеле, — Крупнер прикрыл на секунду глаза, качнул головой. — Не рано ты победу-то празднуешь?
— Я не праздную, дядя Арон, — Гурьев стёр с лица улыбку, как нарисованные акварелью усы. — Ни победу, ни труса. Я передышку получил, мне это сейчас очень важно и нужно. Вот такое дело.
— И дальше?
— Дальше? Дальше много всего будет, дядя Арон. Давай присядем, разговор вот есть.
Гурьев опустился на скамейку. Сел и Крупнер. Гурьев посмотрел на Арона, поскрёб большим пальцем ямочку на подбородке:
— Я слышал, укрупнять твою артель собираются, дядя Арон?
— Откуда знаешь? — нахмурился Крупнер.
— Я много чего знаю, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Что делать-то будешь?
— На пенсию пойду, — хмыкнул Крупнер. — Заработал.
— На печи сидеть?
— Могу и на печи, — проворчал Крупнер, коротко глянув на Гурьева. — Я своё, говорю же, отпахал. А тебе что за дело, Янкеле?
— А мне нужен такой человек, как ты, дядя Арон. Пойдёшь ко мне начальником АХО?
— Чего-о-о?!?
— Административно-хозяйственной части, дядя Арон. Не знакомо разве тебе такое сокращение?
— Ты, Янкеле, никак, спятил, — усмехнулся Арон. — Ты знаешь, сколько у меня ходок-то? Ещё при царском режиме. А после?!
— Ну, при царском режиме — то было по молодости, того я не знаю. А что после? Твои счёты с большевиками меня не интересуют. Чтобы с советской властью столько лет в пятнашки играть и ни разу не проколоться — это, дядя Арон, редкостное качество. Именно потому я тебе и предлагаю такой ответственный пост.
— К тебе — это куда? В школу, что ли?
— Нет. На стройку.
— Какую стройку?!
— В старой крепости, дядя Арон. Там сейчас большие работы начнутся — всю гору перекопают. Техника, рабочие. А потом — стройка. А я в этих делах — ноль без палочки, только глаза могу страшно таращить и делать вид дикой озабоченности. Хозяйственник из меня — ну, вообще никакой. Одним словом — серьёзное дело, дядя Арон. Стоящее.
— А не боишься?
— Я знаю, дядя Арон, — мягко сказал Гурьев и тронул Крупнера за плечо. — Так что ж, — разве меня ты станешь обманывать? Разве сможешь у меня воровать? Не сможешь. И другим не дашь, я же знаю. Что ж ты на себя наговариваешь, дядя Арон? Не надо этого. Не надо.
— Тебя обманешь. С иголками твоими.
— Иголки мои не на тебя заточены, дядя Арон.
— А что там строишь-то? — хмуро буркнул Крупнер, не глядя на Гурьева.
— Не знаю, дядя Арон, — пригорюнился Гурьев. — План в голове — это одно, а что получится — кто ж его знает. Обычно получается совсем не так, как задумывалось, особенно поначалу. Понимаешь?
— Ох, Янкеле, — усмехнулся Крупнер. — Ох, и хитрый же ты, зараза! А ещё говоришь, что ты не аид[82]!
— Так пойдёшь?
— Подумать надо, — увесисто вздохнул Крупнер.
— Думать — это хорошо, дядя Арон, — согласился Гурьев. — Думать — это полезно. Но это — вообще. Не сейчас, дядя Арон. Так ты уж выручи меня. Не отказывайся.
— Выручу, — кивнул Крупнер. — Раз такой разговор — выручу.
— Это ещё не затея, дядя Арон. Про затею я тебе расскажу сейчас. У тебя родня есть, дядя Арон, где подальше?
— Сёстры в Одессе. Брат в Балаклаве…
— Вот. Одесса — это то, что надо. Ты пошли Боруха туда, с порученьицем каким, что ли. На месяц — другой — третий. Денег я ему выдам, командировочных. Только предупреди, чтоб не куролесил там особо.
Крупнер насупился:
— Ох, Янкеле. Вот уж — спасибо.
— Да какое там спасибо — одно беспокойство тебе от меня, дядя Арон. Это я тебе по гроб жизни обязан, — Гурьев улыбнулся весело, как будто шутки шутил. — Да и это, в общем, не всё.
— Да уж понял.
— Спрячь девочку у себя. Пока отец её не вернётся, а там — увидим.
— Когда приведёшь?
— А к вечеру, как стемнеет.
— Ну, тогда домой мне надо, — вздохнул Крупнер. — Девка-то — сильно балованная? Хотя — отец военный. Вроде не должна?
— Девочка эта, дядя Арон — сокровище. Я тебе ничего, дядя Арон, сказать пока не могу, просто поверь — сокровище, сокровище, которое беречь надо нам пуще глаза.
— Ничего я не понимаю, Янкеле, — со странной смесью тоски, ярости и воодушевления в голосе произнёс Крупнер. — Ничего. Мозги уже… Только одно понимаю: куда ты, туда и я. Как ниточка за иголочкой. Куда-то же ты нас приведёшь, Янкеле, сынок? Ох, что за такое ты затеял, сынок, что затеял…
— Спасибо тебе, дядя Арон. Нам это всем зачтётся, увидишь. И на этом свете, и на том, если он есть. А мезузы[83] ребе сам проверяет[84], или есть ещё кто грамотный?
— Грамотнее реб Ицхока нет никого, — проговорил после паузы Крупнер. — Нет, никогда не пойму я тебя, Янкеле…
— Да я и сам не всегда, — Гурьев вздохнул и развёл руками.
— Собирайся, дивушко. Ты переезжаешь.
— Что-то случилось?
— Нет. Всё штатно. Запланированное мероприятие.
— Гур?
— Выполнять, дивушко.
— Есть, товарищ комбриг, — Даша вздохнула, поднялась и, нарочно загребая ногами, поплелась к кровати — доставать чемодан, укладываться. Обернулась, обожгла Гурьева любопытным взглядом: — Пешком или на мотоцикле?
— А как же ещё, — Гурьев улыбнулся. Он знал, в какой неописуемый восторг приводят девушку эти поездки.
Даша, явно повеселев, занялась сборами.
Не прошло и часа, как они слезли с мотоциклетного седла у крупнеровских ворот. Открыла на этот раз жена Крупнера:
— Проходите, деточки. В дом, в дом, ужинать будем сейчас!
— Спасибо, Брайна Исааковна. Идём, дивушко.
Ну, как же без этого, подумал Гурьев. Даша с любопытством озиралась: такого хозяйства изнутри она ещё не видела. Знакомя дочерей Арона с девушкой, Гурьев заметил, как сразу понравились друг другу Дина и Даша. Не ускользнуло это и от Арона с женой, — они понимающе переглянулись.
Ужин прошёл благополучно. Идиллию едва не испортил Борух, который таращился всю дорогу на Дашу так, что девушка покраснела. Дина, хихикнув, толкнула брата под столом ногой, а Крупнер посмотрел на сына исподлобья, так что парень, тоже покраснев, уткнулся взглядом в тарелку и весь вечер просидел тише воды, ниже травы.
— Ну, деточки, спать, — заявила Брайна Исааковна, когда остатки трапезы исчезли со стола. — Завтра в школу, а вас ещё до петухов не утихомиришь, пока нашепчетесь. Давайте, давайте!
Глядя на смеющихся девушек, таких разных и таких похожих, Гурьев тоже улыбнулся. Господи. Рэйчел. Неужели всё это происходило — и происходит — со мной?!
— Ишь, красавица какая, — добродушно проворчал Крупнер на идиш вслед Даше, поднимающейся в сопровождении Дины на второй этаж. — Прямо царевна. — И, поймав взгляд, который бросил на него Гурьев, удивился: — Чего ты смотришь, Янкеле?
— Да так, дядя Арон, — Гурьев улыбнулся, дёрнул плечом. — Там мой чемоданчик в сенях остался, Брайна Исааковна. Вы скатерть уберите, пожалуйста, я его прямо на стол поставлю.
Крупнер еле заметно кивнул жене — делай, что говорят. Гурьев принёс «Касатку», установил на столе, откинул крышку:
— Это такой телефон специальный, дорогие мои. Если что — звоните вот по этим номерам, люди все наготове. — Гурьев показал на листок бумаги с цифрами, аккуратно приклеенный с изнутри крышки. — Думаю, всё обойдётся, но привычка такая: на воду дуть. Можно звонить на городские номера, тогда нужно девятку нажать и гудка дождаться. А в общем — совершенно обычный телефон. Спрашивайте, что непонятно.
— А чего непонятного, — вздохнул Крупнер. — Понятно, что надо кнопки нажать и понятно, какие. А что это такое да как работает — не нашего ума дело. Немецкий, что ли?
— Да ты что, дядя Арон, — перепугался Гурьев. — Немцам до этого ещё расти и расти. Это наше. Плод, так сказать, тесного советско-британского сотрудничества. Элементная база, конечно, английская, а всё остальное — родное. Вот совершенно.
— Понятно…
— Ну, чудно, — обрадовался Гурьев и выложил увесистую пачку банкнот на стол. — Это Боруху, дядя Арон, как обещал. Тихонько отправь его, лучше катером. До особого распоряжения.
— Что ж с нами будет, реб Янкель?
— Всё хорошо будет, Брайна Исааковна. Девочку мне сберегите — и всё будет чудесно.
— Не сомневайся, Янкеле, сынок, — похлопал его по руке Крупнер. — Не сомневайся. У Арона — как у ихнего Христа за пазухой, а то и вернее. Так, Брайнелэ?
— Так, так, Арончик.
— Проводи меня, дядя Арон, — Гурьев поднялся. — До свидания, Брайна Исааковна.
В сенях Гурьев проворчал:
— Собак выпусти, дядя Арон. Собачки — они всякую дрянь превосходно чуют. Договорились?
— Ты чего, Янкеле?
— Ничего, дядя Арон. Всё будет в цвет, только всё надо сделать правильно.
Они вышли во двор. Гурьев, дождавшись, пока Крупнер выпустит зверей, сел на лавку у крыльца. Все три собаки — две суки и огромный, как телёнок, кобель — подошли к нему, потыкались мокрыми носами в ладони, радостно мотая хвостами. Гурьев заглянул каждой псине в глаза, потрепал за коротенькие остатки ушей, и встал. Собаки мирно разошлись по двору. Крупнер, забыв обо всём на свете, глядел на невероятную картину, и во взгляде его был почти благоговейный ужас.
— До свидания, дядя Арон, — Гурьев шагнул к воротам. — Я завтра утром её заберу, в школу, а после школы — сюда. Не скучайте тут без меня.
— Будь здоров, Янкеле, — Крупнер сжал его локоть, встряхнул. — Вот так вот? Так опасно?
— Не опасно только на погосте лежать, дядя Арон, — Гурьев посмотрел на небо, щедро усыпанное яркими южными звёздами.
— Тьфу, балабол, — сердито вздёрнул бороду Крупнер. — Иди уж… С Богом.
— С Богом, с Богом, дядя Арон. Вы, главное, не скучайте, — повторил Гурьев и улыбнулся.
— Да, с тобой соскучишься, — пробормотал Крупнер, задвигая за ним засовы. — Ох, что же это за масть у тебя такая, Янкеле…
— Дашуня! А ты что-нибудь про него знаешь?
— Что?
— У него кто-нибудь есть?
— Есть.
— А кто, знаешь? Здесь, в Сталиноморске?
— Нет. Далеко, — Даша длинно и горько вздохнула. — Очень далеко. Просто ужас.
— Я так и думала, — Дина приподнялась на локте, посмотрела на Дашу, лицу которой свет почти наглухо прикрученной лампы придавал странное, несвойственное ей обычно, отстранённо-суровое выражение. — Он весёлый и вообще… Такой. А глаза… Слушай, разве можно его не любить? Как же так?
— Она его любит, — уверенно, твёрдо сказала Даша и немного подтянула к себе одеяло. — Любит и ждёт. Я знаю. Чувствую. Он ничего ведь толком не рассказывает. Жалеет нас. Думает, мы дети. А как же мы ему поможем, если мы не знаем ничего?! Вот же ненормальный!
— Ух… но… как мы ему поможем? — у Дины глаза зажглись, словно два светлячка.
— А вот, слушай. У неё брат есть. Это из-за него она не может сюда приехать. Ну, не только — но в основном, из-за него. Я решила: я ему письмо напишу. Не ей — она же не может, если Гур сказал, что нельзя — это точно нельзя. Остаётся только ему написать. Напишу… Я знаю, что напишу. В общем, я уже почти придумала.
— А как же ты пошлёшь?! Если адреса не знаешь…
— Это я пока не придумала, — снова вздохнула Даша. — Не знаю. Но я узнаю.
— Интересно, а она… Какая она?
— Она красивая.
— Очень?
— Очень.
— Как ты?
— В сто раз красивее.
— Так не бывает, — тихо засмеялась Дина.
— Бывает, — Даша перекинула косу на грудь. — Красивая. Как пламя! Разве в этом дело?! Она его судьба, Динка. Единственная. Можно в лепёшку разбиться, а любить он будет только её. Больше никого. Я завидую страшно. Я тоже так хочу. Чтобы я — для него — судьба. Не для Гура — для моего, Динка. Я когда… Я сразу поняла. Сразу же, в первую же секунду. В него даже влюбиться невозможно поэтому, Динка, понимаешь?!
— Ну?!
— Ты же видишь, дядя Арон, — улыбнулся Гурьев. — Жив я, здоров, и даже выспался.
— Ох, Янкеле, — Крупнер прикрыл на секунду глаза, качнул головой. — Не рано ты победу-то празднуешь?
— Я не праздную, дядя Арон, — Гурьев стёр с лица улыбку, как нарисованные акварелью усы. — Ни победу, ни труса. Я передышку получил, мне это сейчас очень важно и нужно. Вот такое дело.
— И дальше?
— Дальше? Дальше много всего будет, дядя Арон. Давай присядем, разговор вот есть.
Гурьев опустился на скамейку. Сел и Крупнер. Гурьев посмотрел на Арона, поскрёб большим пальцем ямочку на подбородке:
— Я слышал, укрупнять твою артель собираются, дядя Арон?
— Откуда знаешь? — нахмурился Крупнер.
— Я много чего знаю, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Что делать-то будешь?
— На пенсию пойду, — хмыкнул Крупнер. — Заработал.
— На печи сидеть?
— Могу и на печи, — проворчал Крупнер, коротко глянув на Гурьева. — Я своё, говорю же, отпахал. А тебе что за дело, Янкеле?
— А мне нужен такой человек, как ты, дядя Арон. Пойдёшь ко мне начальником АХО?
— Чего-о-о?!?
— Административно-хозяйственной части, дядя Арон. Не знакомо разве тебе такое сокращение?
— Ты, Янкеле, никак, спятил, — усмехнулся Арон. — Ты знаешь, сколько у меня ходок-то? Ещё при царском режиме. А после?!
— Ну, при царском режиме — то было по молодости, того я не знаю. А что после? Твои счёты с большевиками меня не интересуют. Чтобы с советской властью столько лет в пятнашки играть и ни разу не проколоться — это, дядя Арон, редкостное качество. Именно потому я тебе и предлагаю такой ответственный пост.
— К тебе — это куда? В школу, что ли?
— Нет. На стройку.
— Какую стройку?!
— В старой крепости, дядя Арон. Там сейчас большие работы начнутся — всю гору перекопают. Техника, рабочие. А потом — стройка. А я в этих делах — ноль без палочки, только глаза могу страшно таращить и делать вид дикой озабоченности. Хозяйственник из меня — ну, вообще никакой. Одним словом — серьёзное дело, дядя Арон. Стоящее.
— А не боишься?
— Я знаю, дядя Арон, — мягко сказал Гурьев и тронул Крупнера за плечо. — Так что ж, — разве меня ты станешь обманывать? Разве сможешь у меня воровать? Не сможешь. И другим не дашь, я же знаю. Что ж ты на себя наговариваешь, дядя Арон? Не надо этого. Не надо.
— Тебя обманешь. С иголками твоими.
— Иголки мои не на тебя заточены, дядя Арон.
— А что там строишь-то? — хмуро буркнул Крупнер, не глядя на Гурьева.
— Не знаю, дядя Арон, — пригорюнился Гурьев. — План в голове — это одно, а что получится — кто ж его знает. Обычно получается совсем не так, как задумывалось, особенно поначалу. Понимаешь?
— Ох, Янкеле, — усмехнулся Крупнер. — Ох, и хитрый же ты, зараза! А ещё говоришь, что ты не аид[82]!
— Так пойдёшь?
— Подумать надо, — увесисто вздохнул Крупнер.
— Думать — это хорошо, дядя Арон, — согласился Гурьев. — Думать — это полезно. Но это — вообще. Не сейчас, дядя Арон. Так ты уж выручи меня. Не отказывайся.
— Выручу, — кивнул Крупнер. — Раз такой разговор — выручу.
— Это ещё не затея, дядя Арон. Про затею я тебе расскажу сейчас. У тебя родня есть, дядя Арон, где подальше?
— Сёстры в Одессе. Брат в Балаклаве…
— Вот. Одесса — это то, что надо. Ты пошли Боруха туда, с порученьицем каким, что ли. На месяц — другой — третий. Денег я ему выдам, командировочных. Только предупреди, чтоб не куролесил там особо.
Крупнер насупился:
— Ох, Янкеле. Вот уж — спасибо.
— Да какое там спасибо — одно беспокойство тебе от меня, дядя Арон. Это я тебе по гроб жизни обязан, — Гурьев улыбнулся весело, как будто шутки шутил. — Да и это, в общем, не всё.
— Да уж понял.
— Спрячь девочку у себя. Пока отец её не вернётся, а там — увидим.
— Когда приведёшь?
— А к вечеру, как стемнеет.
— Ну, тогда домой мне надо, — вздохнул Крупнер. — Девка-то — сильно балованная? Хотя — отец военный. Вроде не должна?
— Девочка эта, дядя Арон — сокровище. Я тебе ничего, дядя Арон, сказать пока не могу, просто поверь — сокровище, сокровище, которое беречь надо нам пуще глаза.
— Ничего я не понимаю, Янкеле, — со странной смесью тоски, ярости и воодушевления в голосе произнёс Крупнер. — Ничего. Мозги уже… Только одно понимаю: куда ты, туда и я. Как ниточка за иголочкой. Куда-то же ты нас приведёшь, Янкеле, сынок? Ох, что за такое ты затеял, сынок, что затеял…
— Спасибо тебе, дядя Арон. Нам это всем зачтётся, увидишь. И на этом свете, и на том, если он есть. А мезузы[83] ребе сам проверяет[84], или есть ещё кто грамотный?
— Грамотнее реб Ицхока нет никого, — проговорил после паузы Крупнер. — Нет, никогда не пойму я тебя, Янкеле…
— Да я и сам не всегда, — Гурьев вздохнул и развёл руками.
* * *
Гурьев заглянул в комнату к Даше. Девушка, высунув от усердия кончик язычка, что-то писала в тетради. Увидев его, встрепенулась, посмотрела на Гурьева, и в глазах её заплясали весёлые огоньки. Дивушко моё ненаглядное, подумал Гурьев.— Собирайся, дивушко. Ты переезжаешь.
— Что-то случилось?
— Нет. Всё штатно. Запланированное мероприятие.
— Гур?
— Выполнять, дивушко.
— Есть, товарищ комбриг, — Даша вздохнула, поднялась и, нарочно загребая ногами, поплелась к кровати — доставать чемодан, укладываться. Обернулась, обожгла Гурьева любопытным взглядом: — Пешком или на мотоцикле?
— А как же ещё, — Гурьев улыбнулся. Он знал, в какой неописуемый восторг приводят девушку эти поездки.
Даша, явно повеселев, занялась сборами.
Не прошло и часа, как они слезли с мотоциклетного седла у крупнеровских ворот. Открыла на этот раз жена Крупнера:
— Проходите, деточки. В дом, в дом, ужинать будем сейчас!
— Спасибо, Брайна Исааковна. Идём, дивушко.
Ну, как же без этого, подумал Гурьев. Даша с любопытством озиралась: такого хозяйства изнутри она ещё не видела. Знакомя дочерей Арона с девушкой, Гурьев заметил, как сразу понравились друг другу Дина и Даша. Не ускользнуло это и от Арона с женой, — они понимающе переглянулись.
Ужин прошёл благополучно. Идиллию едва не испортил Борух, который таращился всю дорогу на Дашу так, что девушка покраснела. Дина, хихикнув, толкнула брата под столом ногой, а Крупнер посмотрел на сына исподлобья, так что парень, тоже покраснев, уткнулся взглядом в тарелку и весь вечер просидел тише воды, ниже травы.
— Ну, деточки, спать, — заявила Брайна Исааковна, когда остатки трапезы исчезли со стола. — Завтра в школу, а вас ещё до петухов не утихомиришь, пока нашепчетесь. Давайте, давайте!
Глядя на смеющихся девушек, таких разных и таких похожих, Гурьев тоже улыбнулся. Господи. Рэйчел. Неужели всё это происходило — и происходит — со мной?!
— Ишь, красавица какая, — добродушно проворчал Крупнер на идиш вслед Даше, поднимающейся в сопровождении Дины на второй этаж. — Прямо царевна. — И, поймав взгляд, который бросил на него Гурьев, удивился: — Чего ты смотришь, Янкеле?
— Да так, дядя Арон, — Гурьев улыбнулся, дёрнул плечом. — Там мой чемоданчик в сенях остался, Брайна Исааковна. Вы скатерть уберите, пожалуйста, я его прямо на стол поставлю.
Крупнер еле заметно кивнул жене — делай, что говорят. Гурьев принёс «Касатку», установил на столе, откинул крышку:
— Это такой телефон специальный, дорогие мои. Если что — звоните вот по этим номерам, люди все наготове. — Гурьев показал на листок бумаги с цифрами, аккуратно приклеенный с изнутри крышки. — Думаю, всё обойдётся, но привычка такая: на воду дуть. Можно звонить на городские номера, тогда нужно девятку нажать и гудка дождаться. А в общем — совершенно обычный телефон. Спрашивайте, что непонятно.
— А чего непонятного, — вздохнул Крупнер. — Понятно, что надо кнопки нажать и понятно, какие. А что это такое да как работает — не нашего ума дело. Немецкий, что ли?
— Да ты что, дядя Арон, — перепугался Гурьев. — Немцам до этого ещё расти и расти. Это наше. Плод, так сказать, тесного советско-британского сотрудничества. Элементная база, конечно, английская, а всё остальное — родное. Вот совершенно.
— Понятно…
— Ну, чудно, — обрадовался Гурьев и выложил увесистую пачку банкнот на стол. — Это Боруху, дядя Арон, как обещал. Тихонько отправь его, лучше катером. До особого распоряжения.
— Что ж с нами будет, реб Янкель?
— Всё хорошо будет, Брайна Исааковна. Девочку мне сберегите — и всё будет чудесно.
— Не сомневайся, Янкеле, сынок, — похлопал его по руке Крупнер. — Не сомневайся. У Арона — как у ихнего Христа за пазухой, а то и вернее. Так, Брайнелэ?
— Так, так, Арончик.
— Проводи меня, дядя Арон, — Гурьев поднялся. — До свидания, Брайна Исааковна.
В сенях Гурьев проворчал:
— Собак выпусти, дядя Арон. Собачки — они всякую дрянь превосходно чуют. Договорились?
— Ты чего, Янкеле?
— Ничего, дядя Арон. Всё будет в цвет, только всё надо сделать правильно.
Они вышли во двор. Гурьев, дождавшись, пока Крупнер выпустит зверей, сел на лавку у крыльца. Все три собаки — две суки и огромный, как телёнок, кобель — подошли к нему, потыкались мокрыми носами в ладони, радостно мотая хвостами. Гурьев заглянул каждой псине в глаза, потрепал за коротенькие остатки ушей, и встал. Собаки мирно разошлись по двору. Крупнер, забыв обо всём на свете, глядел на невероятную картину, и во взгляде его был почти благоговейный ужас.
— До свидания, дядя Арон, — Гурьев шагнул к воротам. — Я завтра утром её заберу, в школу, а после школы — сюда. Не скучайте тут без меня.
— Будь здоров, Янкеле, — Крупнер сжал его локоть, встряхнул. — Вот так вот? Так опасно?
— Не опасно только на погосте лежать, дядя Арон, — Гурьев посмотрел на небо, щедро усыпанное яркими южными звёздами.
— Тьфу, балабол, — сердито вздёрнул бороду Крупнер. — Иди уж… С Богом.
— С Богом, с Богом, дядя Арон. Вы, главное, не скучайте, — повторил Гурьев и улыбнулся.
— Да, с тобой соскучишься, — пробормотал Крупнер, задвигая за ним засовы. — Ох, что же это за масть у тебя такая, Янкеле…
* * *
Девушки и в самом деле уснули не скоро. Да и не удивительно, — пока все девичьи новости и тайны переберёшь, перескажешь.— Дашуня! А ты что-нибудь про него знаешь?
— Что?
— У него кто-нибудь есть?
— Есть.
— А кто, знаешь? Здесь, в Сталиноморске?
— Нет. Далеко, — Даша длинно и горько вздохнула. — Очень далеко. Просто ужас.
— Я так и думала, — Дина приподнялась на локте, посмотрела на Дашу, лицу которой свет почти наглухо прикрученной лампы придавал странное, несвойственное ей обычно, отстранённо-суровое выражение. — Он весёлый и вообще… Такой. А глаза… Слушай, разве можно его не любить? Как же так?
— Она его любит, — уверенно, твёрдо сказала Даша и немного подтянула к себе одеяло. — Любит и ждёт. Я знаю. Чувствую. Он ничего ведь толком не рассказывает. Жалеет нас. Думает, мы дети. А как же мы ему поможем, если мы не знаем ничего?! Вот же ненормальный!
— Ух… но… как мы ему поможем? — у Дины глаза зажглись, словно два светлячка.
— А вот, слушай. У неё брат есть. Это из-за него она не может сюда приехать. Ну, не только — но в основном, из-за него. Я решила: я ему письмо напишу. Не ей — она же не может, если Гур сказал, что нельзя — это точно нельзя. Остаётся только ему написать. Напишу… Я знаю, что напишу. В общем, я уже почти придумала.
— А как же ты пошлёшь?! Если адреса не знаешь…
— Это я пока не придумала, — снова вздохнула Даша. — Не знаю. Но я узнаю.
— Интересно, а она… Какая она?
— Она красивая.
— Очень?
— Очень.
— Как ты?
— В сто раз красивее.
— Так не бывает, — тихо засмеялась Дина.
— Бывает, — Даша перекинула косу на грудь. — Красивая. Как пламя! Разве в этом дело?! Она его судьба, Динка. Единственная. Можно в лепёшку разбиться, а любить он будет только её. Больше никого. Я завидую страшно. Я тоже так хочу. Чтобы я — для него — судьба. Не для Гура — для моего, Динка. Я когда… Я сразу поняла. Сразу же, в первую же секунду. В него даже влюбиться невозможно поэтому, Динка, понимаешь?!