Страница:
— Где?! — сразу забыла страх рябая Зурби, потянулась к миске.
— Многоликую тешить такими штуками… — неодобрительно прошамкал из-за спин старческий голос. Вредного деда никто не поддержал: все понимали, что такое корова в хозяйстве. Сколько шкур пришлось выделать и отвезти в город Крулату-скорняку, пока не сколотил денег на свое мычащее сокровище! А теперь — волкам отдать? Как же! Обойдутся серые! Тут уж Многоликая не Многоликая, а свое добро спасать нужно!
— Рыжая, верно? — продолжала ведунья, не сводя глаз с миски. — Левый бок белый? Левый рог почти прямой, а правый вниз глядит?
— Да-а! — взвыла Зурби. — Где она, хорошая моя?
— Не вижу, — озабоченно бормотнула ведунья. — Кто-то шутки шутит, мою воду мутит… А! Поняла! Корову, хозяюшка, лесовики прячут. Со зла или озоруют, про то не знаю. Надо с ними поговорить. Может, вернут пропажу.
— Так потолкуй с ними! — прогудел с крыльца Крулат. Высокий, костлявый, с закатанными до локтей рукавами, он выглядел довольно грозно.
Ведунья бросила на него неодобрительный взгляд.
— Потолковать-то можно, да дело больно опасное. Ты ж не думаешь, что я без платы пойду лес сердить?
Настроение толпы неуловимо изменилось. Одно дело гневить богов и тешить Хозяйку Зла… это еще ничего, это можно. Но развязав кошелек — это уже совсем другая песня поется, тут не раз в затылке почешешь!
Но Крулат очень хотел вернуть Рыжуху. Он выразительно глянул на жену. Та, скривив губы, ушла в дом, загрохотала чем-то и вернулась, прижимая к груди грязный полотняный узелок. Под строгим взором мужа неохотно развязала узелок и высыпала на крыльцо горсточку медяков, среди которых сиротливо затесались две серебряные монеты.
— Это что еще? — брезгливо поинтересовалась ведунья. — Ты крошки со стола смела, чтоб воробьев покормить?
От обиды у Зурби враз высохли слезы.
— Это, чтоб ты знала, деньги! — сообщила она гневно. — Глянь получше, коли видеть не приходилось! И все тебе — чтоб сделала пустяковую работенку!
— Я?! За эту горсточку мусора? Да раскатайтесь вы все в тонкую лепешку!
— Погоди! — окликнул скорняк разгневанную старуху, которая уже собралась уходить. — Добавлю две рысьи шкуры — выделанные, мягкие.
Старуха заколебалась: шкуры — не рогожка! Но устояла, ответила зловеще:
— Рысьи, да? А если лесовик узнает, что я плату взяла шкурами его слуг? Знаешь, что будет? Меня найдут в чаще с разорванным горлом. А твою деревню будут осаждать две гигантские рыси, пока не истребят все живое.
Угроза подействовала. Крулат повернулся к толпе:
— Соседи, помогите кто сколько может! Шкуры продам — рассчитаюсь.
Мужики призадумались. Крулат — хозяин крепкий и человек честный. А все-таки сочувствовать — это одно, а кошельком тряхнуть — очень даже другое! А тут еще из-за спин выскочила Жайта — разбитная, недавно овдовевшая бабенка — и заверещала:
— Ой, люди, да что мы ее слушаем! Мало ли хитрого народу по округе шляется! Хапнет она денежки — и махнет подолом! Вот ко мне пару дней назад попросился один такой переночевать. Я его, дура, накормила, напоила, про вдовью долю горькую до утра рассказывала! Жалел меня, гад, поддакивал! На дорогу хлеба дала, молока… А он, сволочь, мужнины сапоги спер!
Старуха злобно процедила сквозь зубы:
— Жаль, муженек покойный не мог в окошко заглянуть, полюбоваться, как тебя утешают. Чего ты там прохожему дала, молока или еще чего?
После споров, криков и размахивания руками деревня пришла к решению: скинуться, чтобы ублажить жадную старуху. Крулат вернет, когда сможет.
Смахнув в свой мешочек у пояса медь и серебро, ведунья сухо сказала:
— Солнце садится. Пойду к речной излучине лесовиков кликать.
— И я с тобой! — тут же откликнулась Зурби.
— И я, — поддержал жену Крулат. — Или думала, мы тебя одну отпустим?
— И я! — радостно завопила Жайта. — Еще сбежит, такая хитрая! Прямо как тот… чего-чего мне не плел, а сам мужнины сапоги спер!
— Может, всей деревней пойдете? — ядовито поинтересовалась старуха.
— А что? — отозвался бас из толпы. — И пойдем! За нашими денежками приглядим!
Старуха поморщилась: дело становилось для Малых Буреломов родным, кровным.
— Сказители говорят, — встряла какая-то женщина, — что в старину люди всей деревней лесовиков выкликали!
— Ах так? — возмутилась ведунья. — Тогда пусть вам сказители корову и…
Она не договорила: зубья вил легко — пока легко! — коснулись ее груди.
— Вот вы как! — прищурилась ведунья. — Ладно. Будь по-вашему. Идите! С детьми! Со стариками! Скотину из хлева прихватите! За родичами в соседнюю деревню сбегайте! Приглядите, чтоб я у вас сапоги не сперла! Но если лесовик прогневается, я не виновата. Вперед, смелое дурачье!
Хорошо храбриться посреди родной деревни, на глазах у жены и соседей. А меж темным лесом и стылой вечерней рекой, когда в ветвях сонно перекликаются птицы, устроившиеся на ночлег… когда в небе встает прозрачный серп месяца… когда каждый куст кажется чудовищем, замершим перед прыжком… тут уж как-то не тянет строить из себя героя.
Но не родился еще на свет крестьянин, который легко расстался бы со своими деньгами!
Конечно, в полном составе деревня в лес не двинулась. Но человек десять, покрепче да посмелей, пошли за подозрительной старухой, прихватив вилы, косы, цепы и прочие орудия, пригодные не только для земледельческого труда. Во всяком случае, у ведуньи, которая время от времени бросала на спутников нервные взгляды, не возникало и мысли о добром поселянине, заботливо возделывающем родную ниву.
Из женщин отважились сунуться в лес только две. Рябая Зурби не думала об опасности, устремленная мыслями к злополучной Рыжухе. А Жайта сгорала от любопытства, но напустила на себя вид недоверчивый и мрачный: плелась позади процессии и бормотала что-то про мужнины сапоги.
В чаще ухнул филин. Крестьяне, побледнев, сгрудились вокруг скорняка и его жены. Вилы и косы в руках внезапно показались им нелепыми, бесполезными против грозных сил, что затаились в чаще.
А ведунья, наоборот, встрепенулась, обернулась на уханье, словно услышала голос друга. Стоя спиной к реке, она протянула руки к чернеющей опушке. И заструились странные, хитро сплетенные меж собой словеса:
Цепы и дубины в руках крестьян тоже склонились к земле — бессильно, растерянно. Похоже, их владельцы попросту забыли, что у них в руках оружие.
На опушку вывалилось и заплясало, нелепо дергаясь, существо, отдаленно похожее на человека — если бы из человека могли во все стороны расти ветки с листьями.
— Зачем трево-ожишь меня, же-енщина? — вопросило существо нараспев, чуть растягивая слова.
Крестьяне содрогнулись, чувствуя, что только ослабевшие от страха ноги мешают им покинуть это страшное место со всей возможной скоростью. И никто не заметил, как вдовушка Жайта встрепенулась, с недоумением вслушиваясь в голос лесовика.
— О повелитель леса, — смиренно просила ведунья, — окажи милость поселянам, помоги отыскать корову. Это бедное животное не из твоих слуг.
— Во-олки — мои слу-уги! — капризничал лесовик. — Они бу-удут сыты!
— Пощади, хозяин леса! Сжалься над бедными крестьянами! Где корова?
— У Лягушачьей за-аводи, — сменил лесовик гнев на милость, — в овра-аге…
— Постой, — воспрянул духом Крулат, — ты так растолкуй, чтоб я нашел! Там этих оврагов… — И шагнул к лесовику, забыв, что сжимает в руках топор.
— Не п-подходи! — взвизгнул лесовик, перестав выпевать слова. — Уб-берите д-дурня д-деревенского! Б-брось топор, гад!
Крулат растерянно остановился. И тут из-за спин мужиков вырвался возмущенный вопль вдовушки Жайты:
— Ой, да чтоб тебя Многоликая… Лю-юди-и-и! Держите ворюгу! Это ж он! Который ночевал! Который сапоги!.. Так же заикался!..
На мгновение все замерли, а затем лесовик шарахнулся назад, сливаясь с вечерней чернотой. Сообразительный Крулат, вскинув топор, помчался следом:
— Стой, собачий потрох! Шкуру спущу! Где моя корова?!
— Ведунью держите! — еще громче заголосила его супруга. И вовремя заголосила: старуха бочком двигалась к реке. Видимо, решила, что дальше разберутся без нее.
Два мужика бросились на ведунью. Лихая бабка уклонилась от удара одного противника, пнула в пах другого, вырвала у согнувшегося от боли мужика цеп и, как заправский вояка, отбила дубину его односельчанина.
И тут рябая Зурби показала, за что ее ценит муж. В тот миг, когда старуха ударила цепом по дубине, Зурби храбро нырнула под цеп, сдернула с пояса мошенницы кошелек и отступила за спины мужчин, не получив ни ссадины.
А на опушке шла потасовка. Шустрый «лесовик» удрал, зато под деревьями, которые только что загадочно кланялись, обнаружился коренастый крепкий тип, который начал раздавать зуботычины крестьянам, пробиваясь к лесу.
Потревоженные птицы снимались с гнезд, спугнутые разноголосицей.
— А сапоги-то!.. Мужнины!.. Люди добрые, хватайте этого, который с сапогами!
— Эй, Крулат, в кустах еще один сидит!
— Лови и его! Всех лови, потом разберемся!
— Мать твою через колено и дышлом на бороне!..
— Ведунью не упускай, мужики! Держи гадюку!
— Смылась ведунья, хватай кого можешь!
— А-а, зараза, ты кусаться?!
— За ногу его! За ногу!.. Да не за мою, дурни еловые!..
— Ушел, медведище. Ну, кулак у него… Эй, сосед, а ты кого поймал?
— Да держу одного поганца… Сразу пришибем или как?
— Слышь, Крулат, а он какой-то не тот…
— Тот, не тот — вяжи его, соседи! Хоть одного, да словили! Жайта, глянь, не он у тебя ночевал?.. Ну, что ревешь, дура-баба? Другой, так все одно — из ихней шайки. А ну, тащим к Лягушачьей заводи! Не покажет, где моя Рыжуха спрятана, — там его и утоплю, греха не побоюсь!
А высоко над гамом и сумятицей, на толстой сосновой ветке сидел, прижавшись к стволу, маленький лесовичок.
Настоящий. Серо-зеленый, неразличимый в шапке хвои.
С испугом и недоумением глядел он вниз и вздыхал: до чего же шумна, непостижима и опасна человечья стая!
Под утро крестьяне вернулись в деревню, ведя за рога Рыжуху. Пленник, долговязый тощий прохвост с соломенного цвета волосами, без писка согласился показать, где спрятана корова, под градом тычков и пинков проводил своих пленителей к заветному оврагу, а затем в темноте сбежал. Его исчезновение никого не огорчило: мужики торжествовали победу, наперебой галдя и вовсю преувеличивая свои заслуги в разгроме шайки. Крулат гордо обнимал за плечи жену: рябая не рябая, а кошелек отстояла!
А сбежавший бродяга чащей вернулся к реке, спустился ниже по течению, перешел вброд протоку и очутился на островке, поросшем ивняком.
— Ты, что ль, Недомерок? — окликнули его из зарослей.
— Ну, я, — мрачно отозвался долговязый Недомерок, раздвигая перед собой ветви и бредя на голос. Ему хотелось сказать еще очень и очень многое, но выбитый зуб и расквашенная нижняя губа умерили его красноречие.
На полянке Недомерок обрел троих приятелей, не менее потрепанных, чем он сам. Плюхнувшись наземь, обвел их неодобрительным взором.
Атаман — крепкий, плечистый тип по прозвищу Шершень — лежал на животе, подперев подбородок руками, и угрюмо глядел перед собой. (Не очень внушительная поза, но откроем секрет: тяжелый башмак одного из мужиков на несколько дней отбил у Шершня охоту сесть.) Атаман вспоминал былые деньки, когда шайка ловила по дорогам одиноких путников и продавала за море или в рудники. В этом деле был у шайки высокородный покровитель, за спиной которого компания Шершня жила и не тужила. Но года три назад гнев короля Тореола обрушился на знатного покровителя — и враз оборвались связи с рудничным начальством и с торговцами, тайно вывозившими рабов за границу. Шайке пришлось проявить изрядную прыть, чтобы не оказаться на одной цепи со своими жертвами.
Смазливый светлобородый парень сидел рядом, раскинув ноги в сапогах, тех самых, «мужниных». Морщась, прикладывал к синяку на лбу горсть мокрой листвы — заботливо относился к своей внешности. (Кстати, в шайке его называли Красавчиком, тем самым признавая его единственное достоинство.)
Поодаль на коряге сидела старуха, набросив на голову капюшон плаща. Поза была столь выразительна и трагична, что, окажись на острове художник, немедленно принялся бы за картину под названием «Добродетель, оплакивающая порочность нашего грешного мира». На самом деле бабка (ее так, бабкой, и величали) оплакивала утраченный кошелек, с которым успела свыкнуться, сжиться и сродниться.
Недомерок хотел попрекнуть старуху пропажей денег, но воздержался: свирепостью бабка уступала только атаману, а парню на сегодня хватало и одного выбитого зуба. Он решил сорвать злость на том, кто послабее.
— Ты, лесовик необструганный, вся задница в ветках! — процедил он, кривясь от боли. — Чего не сказал, что тебя в округе каждая потаскуха знает?
— Кто ж ду-умал, что она в лес попре-ется! — капризно пропел в ответ Красавчик, привычно скрывая заикание.
— И что мы с тобой связались, мечта ты бабья! — вышел из задумчивости атаман. — Все дело провалил!
— Как молоко лака-али, так хоро-ош был! — возмутился парень.
Бабка отвлеклась от скорбных мыслей и хмыкнула:
— Вдовушка уверяет, что до утра беседовала с тобой о покойном муже!
Этим она задела Красавчика за больное, он даже перестал выпевать слова:
— П-правда! Т-так и б-было! Д-думаете, легко уб-бла-жать бабу, если она при этом п-про мужа-п-покойника говорит… как он эт-то самое дело д-делал!
— Ишь ты! — посочувствовал атаман и оглянулся на бабку. — А ты, старая холера, чего за кошельком не усмотрела? Еще, говоришь, рысьи шкуры тебе давали — что не взяла?
— А ты пробовал удирать с двумя шкурами под мышкой? — огрызнулась бабка. — Мне одна своя дороже двух рысьих!
— А что за дурь несла на опушке? Ну, про глубины чащи вековой?
— Не дурь, а монолог из пьесы «Кружево судьбы». Приписывается королеве Саймирине. Хорошо, Красавчик вовремя выперся, не опоздал, а то там дальше про свидания на опушке и поцелуи под сенью ветвей.
— Королева, да? То-то лес у нее непостижимый да неуловимый. Видно, что высокородная дамочка писала, а не зверолов или лесоруб.
— И не разбойник! — поддакнула старуха.
Недомерок раздраженно заерзал. Он ненавидел отвлеченные разглагольствования и презирал начитанных людей (сам не знал ни буквы и гордился этим), поэтому рискнул встрять в диалог ценителей литературы со своим излюбленным высказыванием:
— Шибко грамотные все стали…
Ни старуха, ни атаман не обратили внимания на его реплику.
— Когда я была актрисой аршмирского театра… — начала бабка, но ее перебил протестующий вопль из трех глоток. Слушать воспоминания о юности, прошедшей на сцене, не хотелось никому.
— Если выбираться из здешних краев, — вернулся атаман к насущным проблемам, — это только берегом Тагизарны.
— Топаем на постоялый двор Кринаша? — уточнила бабка.
— Кринаш уважает мо-онету, — напомнил Красавчик.
— Придумаем что-нибудь, — вздохнула бабка. — В тех краях лучше ночевать под крышей. Помните, там Рябой и Патлатый сгинули?
— Сами в Бездну запросились, пни еловые, — сплюнул Недомерок. — Приспичило на развалинах Кровавой крепости сокровища искать!
— На развалинах? — Атаман повернулся на бок. — Сокровища?
— Ну да, — фыркнула бабка. — Думали, Восемь Магов Для них богатства стерегут!
Парни захохотали, даже Недомерок, у которого из губы опять пошла кровь.
Не смеялся только Шершень.
— На развалинах? — повторил он тем же тоном. — Сокровища?
Разбойники оборвали смех, тревожно переглянулись. Каждый почувствовал, что на него надвигается Судьба — как тележное колесо на улитку, неосторожно выползшую на дорогу.
7
— Многоликую тешить такими штуками… — неодобрительно прошамкал из-за спин старческий голос. Вредного деда никто не поддержал: все понимали, что такое корова в хозяйстве. Сколько шкур пришлось выделать и отвезти в город Крулату-скорняку, пока не сколотил денег на свое мычащее сокровище! А теперь — волкам отдать? Как же! Обойдутся серые! Тут уж Многоликая не Многоликая, а свое добро спасать нужно!
— Рыжая, верно? — продолжала ведунья, не сводя глаз с миски. — Левый бок белый? Левый рог почти прямой, а правый вниз глядит?
— Да-а! — взвыла Зурби. — Где она, хорошая моя?
— Не вижу, — озабоченно бормотнула ведунья. — Кто-то шутки шутит, мою воду мутит… А! Поняла! Корову, хозяюшка, лесовики прячут. Со зла или озоруют, про то не знаю. Надо с ними поговорить. Может, вернут пропажу.
— Так потолкуй с ними! — прогудел с крыльца Крулат. Высокий, костлявый, с закатанными до локтей рукавами, он выглядел довольно грозно.
Ведунья бросила на него неодобрительный взгляд.
— Потолковать-то можно, да дело больно опасное. Ты ж не думаешь, что я без платы пойду лес сердить?
Настроение толпы неуловимо изменилось. Одно дело гневить богов и тешить Хозяйку Зла… это еще ничего, это можно. Но развязав кошелек — это уже совсем другая песня поется, тут не раз в затылке почешешь!
Но Крулат очень хотел вернуть Рыжуху. Он выразительно глянул на жену. Та, скривив губы, ушла в дом, загрохотала чем-то и вернулась, прижимая к груди грязный полотняный узелок. Под строгим взором мужа неохотно развязала узелок и высыпала на крыльцо горсточку медяков, среди которых сиротливо затесались две серебряные монеты.
— Это что еще? — брезгливо поинтересовалась ведунья. — Ты крошки со стола смела, чтоб воробьев покормить?
От обиды у Зурби враз высохли слезы.
— Это, чтоб ты знала, деньги! — сообщила она гневно. — Глянь получше, коли видеть не приходилось! И все тебе — чтоб сделала пустяковую работенку!
— Я?! За эту горсточку мусора? Да раскатайтесь вы все в тонкую лепешку!
— Погоди! — окликнул скорняк разгневанную старуху, которая уже собралась уходить. — Добавлю две рысьи шкуры — выделанные, мягкие.
Старуха заколебалась: шкуры — не рогожка! Но устояла, ответила зловеще:
— Рысьи, да? А если лесовик узнает, что я плату взяла шкурами его слуг? Знаешь, что будет? Меня найдут в чаще с разорванным горлом. А твою деревню будут осаждать две гигантские рыси, пока не истребят все живое.
Угроза подействовала. Крулат повернулся к толпе:
— Соседи, помогите кто сколько может! Шкуры продам — рассчитаюсь.
Мужики призадумались. Крулат — хозяин крепкий и человек честный. А все-таки сочувствовать — это одно, а кошельком тряхнуть — очень даже другое! А тут еще из-за спин выскочила Жайта — разбитная, недавно овдовевшая бабенка — и заверещала:
— Ой, люди, да что мы ее слушаем! Мало ли хитрого народу по округе шляется! Хапнет она денежки — и махнет подолом! Вот ко мне пару дней назад попросился один такой переночевать. Я его, дура, накормила, напоила, про вдовью долю горькую до утра рассказывала! Жалел меня, гад, поддакивал! На дорогу хлеба дала, молока… А он, сволочь, мужнины сапоги спер!
Старуха злобно процедила сквозь зубы:
— Жаль, муженек покойный не мог в окошко заглянуть, полюбоваться, как тебя утешают. Чего ты там прохожему дала, молока или еще чего?
После споров, криков и размахивания руками деревня пришла к решению: скинуться, чтобы ублажить жадную старуху. Крулат вернет, когда сможет.
Смахнув в свой мешочек у пояса медь и серебро, ведунья сухо сказала:
— Солнце садится. Пойду к речной излучине лесовиков кликать.
— И я с тобой! — тут же откликнулась Зурби.
— И я, — поддержал жену Крулат. — Или думала, мы тебя одну отпустим?
— И я! — радостно завопила Жайта. — Еще сбежит, такая хитрая! Прямо как тот… чего-чего мне не плел, а сам мужнины сапоги спер!
— Может, всей деревней пойдете? — ядовито поинтересовалась старуха.
— А что? — отозвался бас из толпы. — И пойдем! За нашими денежками приглядим!
Старуха поморщилась: дело становилось для Малых Буреломов родным, кровным.
— Сказители говорят, — встряла какая-то женщина, — что в старину люди всей деревней лесовиков выкликали!
— Ах так? — возмутилась ведунья. — Тогда пусть вам сказители корову и…
Она не договорила: зубья вил легко — пока легко! — коснулись ее груди.
— Вот вы как! — прищурилась ведунья. — Ладно. Будь по-вашему. Идите! С детьми! Со стариками! Скотину из хлева прихватите! За родичами в соседнюю деревню сбегайте! Приглядите, чтоб я у вас сапоги не сперла! Но если лесовик прогневается, я не виновата. Вперед, смелое дурачье!
* * *
Хорошо храбриться посреди родной деревни, на глазах у жены и соседей. А меж темным лесом и стылой вечерней рекой, когда в ветвях сонно перекликаются птицы, устроившиеся на ночлег… когда в небе встает прозрачный серп месяца… когда каждый куст кажется чудовищем, замершим перед прыжком… тут уж как-то не тянет строить из себя героя.
Но не родился еще на свет крестьянин, который легко расстался бы со своими деньгами!
Конечно, в полном составе деревня в лес не двинулась. Но человек десять, покрепче да посмелей, пошли за подозрительной старухой, прихватив вилы, косы, цепы и прочие орудия, пригодные не только для земледельческого труда. Во всяком случае, у ведуньи, которая время от времени бросала на спутников нервные взгляды, не возникало и мысли о добром поселянине, заботливо возделывающем родную ниву.
Из женщин отважились сунуться в лес только две. Рябая Зурби не думала об опасности, устремленная мыслями к злополучной Рыжухе. А Жайта сгорала от любопытства, но напустила на себя вид недоверчивый и мрачный: плелась позади процессии и бормотала что-то про мужнины сапоги.
В чаще ухнул филин. Крестьяне, побледнев, сгрудились вокруг скорняка и его жены. Вилы и косы в руках внезапно показались им нелепыми, бесполезными против грозных сил, что затаились в чаще.
А ведунья, наоборот, встрепенулась, обернулась на уханье, словно услышала голос друга. Стоя спиной к реке, она протянула руки к чернеющей опушке. И заструились странные, хитро сплетенные меж собой словеса:
Два гибких молодых деревца зашумели кронами, вершины их закачались и вдруг резко склонились к земле, словно отдав поклон ведунье.
О темный лес, таинственный и чудный!
В сплетении ветвей твоих таится
Неуловимая для взгляда жизнь.
Чей взор зеленый вспыхнет и погаснет?
Кого листва плащом своим укроет?
Чей шаг неслышно заскользит по мхам?
О Человек, здесь гость ты, гость случайный,
Тебе не рад притихший, хмурый лес…
Цепы и дубины в руках крестьян тоже склонились к земле — бессильно, растерянно. Похоже, их владельцы попросту забыли, что у них в руках оружие.
Черный куст затрепетал листвой, захрустел сучьями, и вдруг из него выросли две кривые суковатые «руки», простерлись навстречу крестьянам. А те как-то разом потеряли интерес и к заплаченным деньгам, и к криворогой корове скорняка. Не в одной лохматой голове мелькнула мысль: хорошо бы оказаться дома, у очага, а дверь чтоб была заперта на засов… и окна ставнями закрыты…
Твои глубины, чаща вековая,
Сравниться могут лишь с простором моря.
Случайный путник, что забрел в чащобу,
Подобен моряку на утлой шлюпке:
Он своего не ведает пути…
нараспев продолжила ведунья, но ее перебило дружное оханье за спиной.
Непостижимым и неповторимым
Был день, когда творили боги лес… —
На опушку вывалилось и заплясало, нелепо дергаясь, существо, отдаленно похожее на человека — если бы из человека могли во все стороны расти ветки с листьями.
— Зачем трево-ожишь меня, же-енщина? — вопросило существо нараспев, чуть растягивая слова.
Крестьяне содрогнулись, чувствуя, что только ослабевшие от страха ноги мешают им покинуть это страшное место со всей возможной скоростью. И никто не заметил, как вдовушка Жайта встрепенулась, с недоумением вслушиваясь в голос лесовика.
— О повелитель леса, — смиренно просила ведунья, — окажи милость поселянам, помоги отыскать корову. Это бедное животное не из твоих слуг.
— Во-олки — мои слу-уги! — капризничал лесовик. — Они бу-удут сыты!
— Пощади, хозяин леса! Сжалься над бедными крестьянами! Где корова?
— У Лягушачьей за-аводи, — сменил лесовик гнев на милость, — в овра-аге…
— Постой, — воспрянул духом Крулат, — ты так растолкуй, чтоб я нашел! Там этих оврагов… — И шагнул к лесовику, забыв, что сжимает в руках топор.
— Не п-подходи! — взвизгнул лесовик, перестав выпевать слова. — Уб-берите д-дурня д-деревенского! Б-брось топор, гад!
Крулат растерянно остановился. И тут из-за спин мужиков вырвался возмущенный вопль вдовушки Жайты:
— Ой, да чтоб тебя Многоликая… Лю-юди-и-и! Держите ворюгу! Это ж он! Который ночевал! Который сапоги!.. Так же заикался!..
На мгновение все замерли, а затем лесовик шарахнулся назад, сливаясь с вечерней чернотой. Сообразительный Крулат, вскинув топор, помчался следом:
— Стой, собачий потрох! Шкуру спущу! Где моя корова?!
— Ведунью держите! — еще громче заголосила его супруга. И вовремя заголосила: старуха бочком двигалась к реке. Видимо, решила, что дальше разберутся без нее.
Два мужика бросились на ведунью. Лихая бабка уклонилась от удара одного противника, пнула в пах другого, вырвала у согнувшегося от боли мужика цеп и, как заправский вояка, отбила дубину его односельчанина.
И тут рябая Зурби показала, за что ее ценит муж. В тот миг, когда старуха ударила цепом по дубине, Зурби храбро нырнула под цеп, сдернула с пояса мошенницы кошелек и отступила за спины мужчин, не получив ни ссадины.
А на опушке шла потасовка. Шустрый «лесовик» удрал, зато под деревьями, которые только что загадочно кланялись, обнаружился коренастый крепкий тип, который начал раздавать зуботычины крестьянам, пробиваясь к лесу.
Потревоженные птицы снимались с гнезд, спугнутые разноголосицей.
— А сапоги-то!.. Мужнины!.. Люди добрые, хватайте этого, который с сапогами!
— Эй, Крулат, в кустах еще один сидит!
— Лови и его! Всех лови, потом разберемся!
— Мать твою через колено и дышлом на бороне!..
— Ведунью не упускай, мужики! Держи гадюку!
— Смылась ведунья, хватай кого можешь!
— А-а, зараза, ты кусаться?!
— За ногу его! За ногу!.. Да не за мою, дурни еловые!..
— Ушел, медведище. Ну, кулак у него… Эй, сосед, а ты кого поймал?
— Да держу одного поганца… Сразу пришибем или как?
— Слышь, Крулат, а он какой-то не тот…
— Тот, не тот — вяжи его, соседи! Хоть одного, да словили! Жайта, глянь, не он у тебя ночевал?.. Ну, что ревешь, дура-баба? Другой, так все одно — из ихней шайки. А ну, тащим к Лягушачьей заводи! Не покажет, где моя Рыжуха спрятана, — там его и утоплю, греха не побоюсь!
А высоко над гамом и сумятицей, на толстой сосновой ветке сидел, прижавшись к стволу, маленький лесовичок.
Настоящий. Серо-зеленый, неразличимый в шапке хвои.
С испугом и недоумением глядел он вниз и вздыхал: до чего же шумна, непостижима и опасна человечья стая!
* * *
Под утро крестьяне вернулись в деревню, ведя за рога Рыжуху. Пленник, долговязый тощий прохвост с соломенного цвета волосами, без писка согласился показать, где спрятана корова, под градом тычков и пинков проводил своих пленителей к заветному оврагу, а затем в темноте сбежал. Его исчезновение никого не огорчило: мужики торжествовали победу, наперебой галдя и вовсю преувеличивая свои заслуги в разгроме шайки. Крулат гордо обнимал за плечи жену: рябая не рябая, а кошелек отстояла!
А сбежавший бродяга чащей вернулся к реке, спустился ниже по течению, перешел вброд протоку и очутился на островке, поросшем ивняком.
— Ты, что ль, Недомерок? — окликнули его из зарослей.
— Ну, я, — мрачно отозвался долговязый Недомерок, раздвигая перед собой ветви и бредя на голос. Ему хотелось сказать еще очень и очень многое, но выбитый зуб и расквашенная нижняя губа умерили его красноречие.
На полянке Недомерок обрел троих приятелей, не менее потрепанных, чем он сам. Плюхнувшись наземь, обвел их неодобрительным взором.
Атаман — крепкий, плечистый тип по прозвищу Шершень — лежал на животе, подперев подбородок руками, и угрюмо глядел перед собой. (Не очень внушительная поза, но откроем секрет: тяжелый башмак одного из мужиков на несколько дней отбил у Шершня охоту сесть.) Атаман вспоминал былые деньки, когда шайка ловила по дорогам одиноких путников и продавала за море или в рудники. В этом деле был у шайки высокородный покровитель, за спиной которого компания Шершня жила и не тужила. Но года три назад гнев короля Тореола обрушился на знатного покровителя — и враз оборвались связи с рудничным начальством и с торговцами, тайно вывозившими рабов за границу. Шайке пришлось проявить изрядную прыть, чтобы не оказаться на одной цепи со своими жертвами.
Смазливый светлобородый парень сидел рядом, раскинув ноги в сапогах, тех самых, «мужниных». Морщась, прикладывал к синяку на лбу горсть мокрой листвы — заботливо относился к своей внешности. (Кстати, в шайке его называли Красавчиком, тем самым признавая его единственное достоинство.)
Поодаль на коряге сидела старуха, набросив на голову капюшон плаща. Поза была столь выразительна и трагична, что, окажись на острове художник, немедленно принялся бы за картину под названием «Добродетель, оплакивающая порочность нашего грешного мира». На самом деле бабка (ее так, бабкой, и величали) оплакивала утраченный кошелек, с которым успела свыкнуться, сжиться и сродниться.
Недомерок хотел попрекнуть старуху пропажей денег, но воздержался: свирепостью бабка уступала только атаману, а парню на сегодня хватало и одного выбитого зуба. Он решил сорвать злость на том, кто послабее.
— Ты, лесовик необструганный, вся задница в ветках! — процедил он, кривясь от боли. — Чего не сказал, что тебя в округе каждая потаскуха знает?
— Кто ж ду-умал, что она в лес попре-ется! — капризно пропел в ответ Красавчик, привычно скрывая заикание.
— И что мы с тобой связались, мечта ты бабья! — вышел из задумчивости атаман. — Все дело провалил!
— Как молоко лака-али, так хоро-ош был! — возмутился парень.
Бабка отвлеклась от скорбных мыслей и хмыкнула:
— Вдовушка уверяет, что до утра беседовала с тобой о покойном муже!
Этим она задела Красавчика за больное, он даже перестал выпевать слова:
— П-правда! Т-так и б-было! Д-думаете, легко уб-бла-жать бабу, если она при этом п-про мужа-п-покойника говорит… как он эт-то самое дело д-делал!
— Ишь ты! — посочувствовал атаман и оглянулся на бабку. — А ты, старая холера, чего за кошельком не усмотрела? Еще, говоришь, рысьи шкуры тебе давали — что не взяла?
— А ты пробовал удирать с двумя шкурами под мышкой? — огрызнулась бабка. — Мне одна своя дороже двух рысьих!
— А что за дурь несла на опушке? Ну, про глубины чащи вековой?
— Не дурь, а монолог из пьесы «Кружево судьбы». Приписывается королеве Саймирине. Хорошо, Красавчик вовремя выперся, не опоздал, а то там дальше про свидания на опушке и поцелуи под сенью ветвей.
— Королева, да? То-то лес у нее непостижимый да неуловимый. Видно, что высокородная дамочка писала, а не зверолов или лесоруб.
— И не разбойник! — поддакнула старуха.
Недомерок раздраженно заерзал. Он ненавидел отвлеченные разглагольствования и презирал начитанных людей (сам не знал ни буквы и гордился этим), поэтому рискнул встрять в диалог ценителей литературы со своим излюбленным высказыванием:
— Шибко грамотные все стали…
Ни старуха, ни атаман не обратили внимания на его реплику.
— Когда я была актрисой аршмирского театра… — начала бабка, но ее перебил протестующий вопль из трех глоток. Слушать воспоминания о юности, прошедшей на сцене, не хотелось никому.
— Если выбираться из здешних краев, — вернулся атаман к насущным проблемам, — это только берегом Тагизарны.
— Топаем на постоялый двор Кринаша? — уточнила бабка.
— Кринаш уважает мо-онету, — напомнил Красавчик.
— Придумаем что-нибудь, — вздохнула бабка. — В тех краях лучше ночевать под крышей. Помните, там Рябой и Патлатый сгинули?
— Сами в Бездну запросились, пни еловые, — сплюнул Недомерок. — Приспичило на развалинах Кровавой крепости сокровища искать!
— На развалинах? — Атаман повернулся на бок. — Сокровища?
— Ну да, — фыркнула бабка. — Думали, Восемь Магов Для них богатства стерегут!
Парни захохотали, даже Недомерок, у которого из губы опять пошла кровь.
Не смеялся только Шершень.
— На развалинах? — повторил он тем же тоном. — Сокровища?
Разбойники оборвали смех, тревожно переглянулись. Каждый почувствовал, что на него надвигается Судьба — как тележное колесо на улитку, неосторожно выползшую на дорогу.
7
Хранитель Найлигрима проснулся рано и некоторое время лежал, разглядывая темные потолочные балки и припоминая вчерашний вечер. Жены не было рядом. Ушла спать к себе. Обиделась, что муж уезжает один. Уж как Ралидж объяснял, что близнят нельзя оставить без родительского глаза!.. Надо помириться до отъезда, не оставлять дом с тяжелым сердцем.
А после ссоры с супругой пришлось выслушать очередную перебранку дарнигара с шайвигаром. Они вечно ссорятся, но о чем вчера-то?.. Пра-авильно! Шайвигар требовал, чтобы Правая Рука выделил три-четыре десятка солдат для заготовки дров. А дарнигар отвечал, что наемников и так слишком часто занимают на хозяйственных работах, у них не остается ни времени, ни сил на тренировки на плацу. В крепости полтораста рабов, неужели Левая Рука не может правильно распорядиться этими бездельниками и дармоедами?
Солдат Хранитель велел дать. Ничего с ними не случится, помашут топорами! Харнат Дубовый Корень буркнул что-то неодобрительное в рыжую бороду, но возражать не посмел. А толстячок Аджунес удалился победителем.
Ссорятся, а жизнь в крепости ладно идет! Хорошо иметь помощников, на которых всегда можно спихнуть работу и удрать!
Сокол поймал себя на том, что заботы о любимой крепости потеряли важность, отошли вдаль. Душой он был в пути. Засиделся на месте, засиделся!
Ралидж встал, быстро оделся (он терпеть не мог, когда ему помогали в этом слуги) и распахнул ставни.
За окном был тот же вид, что открылся три года назад перед беглым рабом по прозвищу Орешек. Внизу — край крыши маленького храма и выложенная камнем дорога. За дорогой суетился в утренних хлопотах рынок. Крестьяне натягивали на деревянные рамы линялые полотнища для защиты от солнца, раскладывали на дощатых прилавках дичь, овощи, рыбу. За спинами торговцев — прачечная, к ней тянется от колодца цепочка водоносов.
Обычно Ралидж не обращал внимания на эти мелочи. Глядел в окно, чтобы узнать — дождь или солнышко. А сейчас видел все глазами человека, который вот-вот покинет свой дом и неизвестно когда вернется. (А на самом дне души — тихим эхом: «И вернется ли…»)
На башне скучает часовой. Внизу к крестьянам подкатился толстячок шайвигар, что-то объясняет, брезгливо помахивая пухлыми ручками.
Все как раньше. Как шесть лет назад. Ничего не изменилось…
А вот и нет! Вот этого шесть лет назад в помине не было! На крыше храма мелькнула темноволосая головенка. Пятилетний малыш подполз к краю крыши, вгляделся вниз. Обернулся, махнул рукой. В поле зрения Сокола возникла вторая темная головка, только волосы длиннее. Девочка по-пластунски поползла к брату. Юбка зацепилась за гвоздь; девчонка, не обернувшись, сердито дернула ее. Будет Арайне от матери за рваный подол!
Близнята-Соколята, родные малыши! Играют в лазутчиков. Как на крышу-то влезли? Лестницу притащили?
«Лазутчики» рискованно свесились за край крыши (отец хотел окликнуть их, но побоялся испугать) и помогли забраться третьему малышу. Рыжий крепенький карапуз, серьезный и сосредоточенный, — трехлетний Денат, сын дарнигара. Как эти поросята ухитрились такого маленького наверх затащить?
Вид рыжего мальчугана навел Сокола на мысль о том, как можно помириться с женой.
Мать Дената, Аранша, до рождения сына была десятником в гарнизоне Найлигрима. По закону беременная и кормящая женщина не может быть наемницей, и Аранша, скрипнув зубами, сдала оружие и бляху десятника. Едва отняв сынишку от груди, упрямица потребовала, чтобы ее вновь приняли на службу и вернули бляху. Муж возражал, считая, что супруге дарнигара нечего делать на плацу и в карауле. Пусть за сыном присматривает, а то малыш вечно возникает в самых неподходящих, подчас опасных местах… Аранша кинулась за помощью к супруге Хранителя, вместе с которой пережила много опасных приключений. А Сокол поддерживал Харната — из мужской солидарности.
Но теперь этой игре конец. Нельзя уходить в опасный путь, оставив дома обиженную жену. Вот снимет озорников с крыши — и пойдет мириться…
Сокол хотел уже отойти от окна, но тут Денат поднялся на толстенькие ножки и уставился вниз, сунув палец в рот.
Арайна строго шлепнула малыша по руке (отучает от дурной привычки!) и что-то негромко сказала. Ее брат встал во весь рост рядом с младшим приятелем и указал на шайвигара и торговцев.
Денат кивнул, чуть пригнулся, вытянул вперед руки и резко дернул на себя что-то незримое, словно подсекая кого-то под колени. Тут же снизу донесся вскрик: толстяк шайвигар растянулся на земле, у ног ошеломленных торговцев.
Малыш поднял ручонки над головой и снова дернул что-то невидимое — на этот раз сверху вниз. Широкая рама с натянутым на нее полотнищем переломилась, упала, накрыв линялой тканью шайвигара и торговцев, превратив всех в барахтающийся и бранящийся ком.
Трое ребятишек на крыше заливисто хохотали.
Ралидж отпрянул от окна. Неужели есть хоть немного правды в странных слухах, что ходят по крепости об этом рыженьком карапузе? Все-таки его мать всю беременность провела в плену за Гранью, даже родить сына ухитрилась там же, в Подгорном Мире.
Ладно, с этим можно разобраться позже. Пора снять проказников с крыши.
В коридоре встретилась жена — бледная, хмурая. Не поднимая глаз, поклонилась — не любимому человеку, а супругу и господину.
Мысленно извинившись перед почтенным Харнатом, Сокол сказал:
— Дорогая, я тут подумал насчет Аранши… Пожалуй, ты была права. Пусть возвращается в войско — десятником, разумеется. С дарнигаром поговорю сам, а ты, я думаю, не откажешься ее обрадовать.
Оживилась. Просияла. Как девчонка, бросилась на шею.
Ну и пропади пропадом эта мужская солидарность!
К восточной стене крепости изнутри прилепился сарай. Когда-то он был конюшней, потом превратился в склад всякого барахла: рачительный шайвигар ничего не выбрасывал. А два года назад Хранитель велел Левой Руке распихать хлам куда угодно, хоть в собственные покои, и отдал сарай под лабораторию своему воспитаннику Ильену: мальчик увлекся алхимией. А парнишка создал сарайчику такую репутацию, что никто из наемников и слуг не рискнул бы туда сунуться ни в трезвом, ни в пьяном виде.
Двери приоткрыты, изнутри заложены на крюк. Простое дело — просунуть в щель руку, снять крюк. Но Ралидж колебался. Хорошо, если сверху на вошедшего всего лишь опрокинется ведро с толченым мелом или с водой. Может сработать и новая ловушка, пакостнее прежних!
Поэтому Хранитель громко стукнул в дверь:
— Гостя пустишь, Ильен?
Изнутри что-то громыхнуло, и веселый голос отозвался:
— Это не гость, а хозяин! Я сейчас!
Юный алхимик встал на пороге. Глаза Хранителя посерьезнели. До чего же походил щуплый, с мелкими чертами лица подросток на своего знаменитого деда Илларни, для всего мира — великого астролога, а для Ралиджа (тогда еще Орешка) — лучшего хозяина в мире! Маленький Орешек был не столько рабом, сколько учеником, любимым воспитанником.
Судьба неплохо пошутила: теперь внук Илларни оказался на воспитании у Ралиджа. Что ж, надо платить долги.
— Я сейчас снял с крыши храма своих паршивцев, — сказал Сокол, входя в сарай. — И Дената. Представляешь, обиделись: играть им мешаю!
— Шустрые растут, — взрослым голосом поддакнул Ильен, поправляя свой холщовый фартук, весь в пятнах и местами прожженный.
— Слушай, — решился Ралидж, — ты за дарнигаровым карапузом ничего такого не замечал… странного?
Ильен по-птичьи склонил голову набок, став еще больше похожим на деда.
— Странного? Не знаю. Сам не видел. А разговоры пересказывать не хочу.
— Разговоры-то и я слышал… Ладно, показывай, что сделал!
Повеселев, подросток нырнул под стол и извлек оттуда небольшой бочонок из аккуратно подогнанных светлых досок. Наррабанцы в таких бочонках перевозят дорогое вино.
— Вот! Пока состава на один бочонок, но я еще поработаю. К утру наберется на два. Господин ведь утром выезжает?
— Да. Если выберу время, зайду помочь. Поосторожнее, состав опасный!
— Кто б меня учил! — обиделся Ильен. — А кто зимой ко мне в помощники напросился? Как потом госпожа за одежду ругалась… Еще Безымянные хранили, что на лицо брызги не попали! Я ж предупреждал: нельзя бухать воду в кислоту! Нужно кислоту в воду, да то-оненькой струечкой!
— До старости меня этим попрекать будешь? — с шутливым гневом рыкнул Хранитель и обычным тоном поинтересовался: — А что за дырочка в днище?
Ильен, сощурясь, окинул бочонок взглядом художника.
А после ссоры с супругой пришлось выслушать очередную перебранку дарнигара с шайвигаром. Они вечно ссорятся, но о чем вчера-то?.. Пра-авильно! Шайвигар требовал, чтобы Правая Рука выделил три-четыре десятка солдат для заготовки дров. А дарнигар отвечал, что наемников и так слишком часто занимают на хозяйственных работах, у них не остается ни времени, ни сил на тренировки на плацу. В крепости полтораста рабов, неужели Левая Рука не может правильно распорядиться этими бездельниками и дармоедами?
Солдат Хранитель велел дать. Ничего с ними не случится, помашут топорами! Харнат Дубовый Корень буркнул что-то неодобрительное в рыжую бороду, но возражать не посмел. А толстячок Аджунес удалился победителем.
Ссорятся, а жизнь в крепости ладно идет! Хорошо иметь помощников, на которых всегда можно спихнуть работу и удрать!
Сокол поймал себя на том, что заботы о любимой крепости потеряли важность, отошли вдаль. Душой он был в пути. Засиделся на месте, засиделся!
Ралидж встал, быстро оделся (он терпеть не мог, когда ему помогали в этом слуги) и распахнул ставни.
За окном был тот же вид, что открылся три года назад перед беглым рабом по прозвищу Орешек. Внизу — край крыши маленького храма и выложенная камнем дорога. За дорогой суетился в утренних хлопотах рынок. Крестьяне натягивали на деревянные рамы линялые полотнища для защиты от солнца, раскладывали на дощатых прилавках дичь, овощи, рыбу. За спинами торговцев — прачечная, к ней тянется от колодца цепочка водоносов.
Обычно Ралидж не обращал внимания на эти мелочи. Глядел в окно, чтобы узнать — дождь или солнышко. А сейчас видел все глазами человека, который вот-вот покинет свой дом и неизвестно когда вернется. (А на самом дне души — тихим эхом: «И вернется ли…»)
На башне скучает часовой. Внизу к крестьянам подкатился толстячок шайвигар, что-то объясняет, брезгливо помахивая пухлыми ручками.
Все как раньше. Как шесть лет назад. Ничего не изменилось…
А вот и нет! Вот этого шесть лет назад в помине не было! На крыше храма мелькнула темноволосая головенка. Пятилетний малыш подполз к краю крыши, вгляделся вниз. Обернулся, махнул рукой. В поле зрения Сокола возникла вторая темная головка, только волосы длиннее. Девочка по-пластунски поползла к брату. Юбка зацепилась за гвоздь; девчонка, не обернувшись, сердито дернула ее. Будет Арайне от матери за рваный подол!
Близнята-Соколята, родные малыши! Играют в лазутчиков. Как на крышу-то влезли? Лестницу притащили?
«Лазутчики» рискованно свесились за край крыши (отец хотел окликнуть их, но побоялся испугать) и помогли забраться третьему малышу. Рыжий крепенький карапуз, серьезный и сосредоточенный, — трехлетний Денат, сын дарнигара. Как эти поросята ухитрились такого маленького наверх затащить?
Вид рыжего мальчугана навел Сокола на мысль о том, как можно помириться с женой.
Мать Дената, Аранша, до рождения сына была десятником в гарнизоне Найлигрима. По закону беременная и кормящая женщина не может быть наемницей, и Аранша, скрипнув зубами, сдала оружие и бляху десятника. Едва отняв сынишку от груди, упрямица потребовала, чтобы ее вновь приняли на службу и вернули бляху. Муж возражал, считая, что супруге дарнигара нечего делать на плацу и в карауле. Пусть за сыном присматривает, а то малыш вечно возникает в самых неподходящих, подчас опасных местах… Аранша кинулась за помощью к супруге Хранителя, вместе с которой пережила много опасных приключений. А Сокол поддерживал Харната — из мужской солидарности.
Но теперь этой игре конец. Нельзя уходить в опасный путь, оставив дома обиженную жену. Вот снимет озорников с крыши — и пойдет мириться…
Сокол хотел уже отойти от окна, но тут Денат поднялся на толстенькие ножки и уставился вниз, сунув палец в рот.
Арайна строго шлепнула малыша по руке (отучает от дурной привычки!) и что-то негромко сказала. Ее брат встал во весь рост рядом с младшим приятелем и указал на шайвигара и торговцев.
Денат кивнул, чуть пригнулся, вытянул вперед руки и резко дернул на себя что-то незримое, словно подсекая кого-то под колени. Тут же снизу донесся вскрик: толстяк шайвигар растянулся на земле, у ног ошеломленных торговцев.
Малыш поднял ручонки над головой и снова дернул что-то невидимое — на этот раз сверху вниз. Широкая рама с натянутым на нее полотнищем переломилась, упала, накрыв линялой тканью шайвигара и торговцев, превратив всех в барахтающийся и бранящийся ком.
Трое ребятишек на крыше заливисто хохотали.
Ралидж отпрянул от окна. Неужели есть хоть немного правды в странных слухах, что ходят по крепости об этом рыженьком карапузе? Все-таки его мать всю беременность провела в плену за Гранью, даже родить сына ухитрилась там же, в Подгорном Мире.
Ладно, с этим можно разобраться позже. Пора снять проказников с крыши.
В коридоре встретилась жена — бледная, хмурая. Не поднимая глаз, поклонилась — не любимому человеку, а супругу и господину.
Мысленно извинившись перед почтенным Харнатом, Сокол сказал:
— Дорогая, я тут подумал насчет Аранши… Пожалуй, ты была права. Пусть возвращается в войско — десятником, разумеется. С дарнигаром поговорю сам, а ты, я думаю, не откажешься ее обрадовать.
Оживилась. Просияла. Как девчонка, бросилась на шею.
Ну и пропади пропадом эта мужская солидарность!
* * *
К восточной стене крепости изнутри прилепился сарай. Когда-то он был конюшней, потом превратился в склад всякого барахла: рачительный шайвигар ничего не выбрасывал. А два года назад Хранитель велел Левой Руке распихать хлам куда угодно, хоть в собственные покои, и отдал сарай под лабораторию своему воспитаннику Ильену: мальчик увлекся алхимией. А парнишка создал сарайчику такую репутацию, что никто из наемников и слуг не рискнул бы туда сунуться ни в трезвом, ни в пьяном виде.
Двери приоткрыты, изнутри заложены на крюк. Простое дело — просунуть в щель руку, снять крюк. Но Ралидж колебался. Хорошо, если сверху на вошедшего всего лишь опрокинется ведро с толченым мелом или с водой. Может сработать и новая ловушка, пакостнее прежних!
Поэтому Хранитель громко стукнул в дверь:
— Гостя пустишь, Ильен?
Изнутри что-то громыхнуло, и веселый голос отозвался:
— Это не гость, а хозяин! Я сейчас!
Юный алхимик встал на пороге. Глаза Хранителя посерьезнели. До чего же походил щуплый, с мелкими чертами лица подросток на своего знаменитого деда Илларни, для всего мира — великого астролога, а для Ралиджа (тогда еще Орешка) — лучшего хозяина в мире! Маленький Орешек был не столько рабом, сколько учеником, любимым воспитанником.
Судьба неплохо пошутила: теперь внук Илларни оказался на воспитании у Ралиджа. Что ж, надо платить долги.
— Я сейчас снял с крыши храма своих паршивцев, — сказал Сокол, входя в сарай. — И Дената. Представляешь, обиделись: играть им мешаю!
— Шустрые растут, — взрослым голосом поддакнул Ильен, поправляя свой холщовый фартук, весь в пятнах и местами прожженный.
— Слушай, — решился Ралидж, — ты за дарнигаровым карапузом ничего такого не замечал… странного?
Ильен по-птичьи склонил голову набок, став еще больше похожим на деда.
— Странного? Не знаю. Сам не видел. А разговоры пересказывать не хочу.
— Разговоры-то и я слышал… Ладно, показывай, что сделал!
Повеселев, подросток нырнул под стол и извлек оттуда небольшой бочонок из аккуратно подогнанных светлых досок. Наррабанцы в таких бочонках перевозят дорогое вино.
— Вот! Пока состава на один бочонок, но я еще поработаю. К утру наберется на два. Господин ведь утром выезжает?
— Да. Если выберу время, зайду помочь. Поосторожнее, состав опасный!
— Кто б меня учил! — обиделся Ильен. — А кто зимой ко мне в помощники напросился? Как потом госпожа за одежду ругалась… Еще Безымянные хранили, что на лицо брызги не попали! Я ж предупреждал: нельзя бухать воду в кислоту! Нужно кислоту в воду, да то-оненькой струечкой!
— До старости меня этим попрекать будешь? — с шутливым гневом рыкнул Хранитель и обычным тоном поинтересовался: — А что за дырочка в днище?
Ильен, сощурясь, окинул бочонок взглядом художника.