Страница:
— Это я просверлил. Продерну веревку, с двух сторон узлами закреплю…
— Решил все-таки вставить веревку? Она же у тебя все время гасла!
— Я ее промаслил. А как господин думал поджечь состав? Высечь искру прямо над ним? Тогда и одного бочонка хватит, второй уже будет ни к чему.
— Промаслил? Та-ак! — Ралидж тронул тонкую веревку, свернутую кольцом на железном листе. — Я-то хотел издали, зажигательной стрелой…
— Это бы, конечно, лучше. Если враг позволит.
— А веревка сколько времени горит?
— Не знаю. Недавно додумался, не успел проверить. Пусть господин поджигает кончик веревки и удирает со всех ног. Произносить над бочонком речь о победе добра над злом не обязательно.
— Учту, — усмехнулся Сокол.
Ильен уселся на перевернутый ящик и проговорил задумчиво:
— Пять веков люди, словно гнева богов, боятся такой простой штуки! Я в лес уходил, пробовал, как она действует. И вот чего не понимаю: как же она — против призраков? Сера, селитра, уголь — как они с колдовством-то справятся?
— С колдовством не справятся, — серьезно ответил Ралидж.
— Но тогда…
— Помнишь, я рассказывал тебе про наррабанского демона Кхархи?
— Хмурый Бог? С которым разделался мой дедушка?
— Именно. Ну, что демону тот мешочек с простеньким составом? Я много об этом думал. Твой дед не Кхархи погубил, а разрушил статую, за которую демон цеплялся в этом мире — ну, как корабли цепляются якорями за дно. Разбилась статуя — и демону нет в нашем мире места! Я прикинул: а за что цепляются Семь Магов, что их держит в развалинах крепости? Не могу забыть черные плиты, из которых свет бьет столбом… те, с колдовскими знаками! Что, если их — в осколки? Вот увидишь, отчалят призраки из нашего мира!
— Я-то не увижу, — зацепился подросток за случайную оговорку Хранителя. Губы его дрогнули, из глаз глянула обида. — Это мой господин увидит.
— Понимаешь, — мягко начал Ралидж, — я…
— Не надо, — быстро перебил его Ильен. — Пожалуйста, пусть Сокол не говорит, что оставляет под моей защитой детей, жену и Найлигрим. Я не совсем несмышленыш.
— Пра-авильно. Тогда и говорить буду, как со взрослым. Ты что, герой, забыл, как тебя мучили в той проклятой крепости?
Ильен побелел.
— И я тебя опять туда потащу? — гневно продолжил Хранитель. — Да что я, хуже Айрунги?
Мальчик подавленно молчал.
— Когда за бочонками прийти, с утра? — перевел разговор Сокол.
— Можно вечером, попозже… Господин будет путешествовать по Тагизарне? Состав надо беречь от сырости. Он из воздуха влагу берет — ой-ой-ой!
— Постараюсь.
— Сколько человек Сокол возьмет с собой?
— Одного. Но уж зато — Айфера!
Ильен уважительно кивнул, вспомнив крутой разворот плеч и богатырскую осанку наемника, известного силой и отвагой далеко за пределами Найлигрима.
После ухода Хранителя подросток прошелся по сараю, рассеянно пнул корзину с углем. Ухмыльнулся: тайна веков, кошмар из мрака истории… а всего-то — сера, селитра, уголь! Но усмешка сменилась странным выражением: то ли грусть, то ли досада, то ли сожаление. Ильен сел на пол рядом с корзиной, обхватил колени руками, ушел в невеселые раздумья.
Причиной тому были слова Сокола: «Да что я, хуже Айрунги?»
Ясно, разве забудет Хранитель стоявшую под стенами Найлигрима армию Подгорных Людоедов? Ильена тогда не было в крепости, но ему рассказывали, как чудовища шли на штурм, а вел их проходимец, уворовавший где-то волшебный талисман и развязавший войну между Силураном и Грайаном.
Все верно. Как сказал бы Ралидж, «пра-авильно». У него тоже имеется счет к этому подлому типу. И не в том дело, что подбил он Ильена, еще глупого, тринадцатилетнего, похитить пергамент с рецептом Души Пламени. Тут Ильен сам виноват, в тринадцать лет пора голову на плечах иметь. А вот то, что в Кровавой крепости Айрунги, спасая шкуру от магического удара, подставил под злобные чары Ильена… этого простить нельзя!
Да, но разве уйдет из памяти бархатный голос, который открывал тебе сокровенные тайны мира — шаг за шагом, слово за словом, страница за страницей? Разве забудешь крохотную рукотворную молнию, перелетавшую с одного конца проволоки на другой? Или то, как загадочный ряд колб и реторт, наполненных разноцветными порошками и жидкостями, понемногу становился привычным и насквозь знакомым?
Для Сокола Айрунги — мерзавец и опасный авантюрист. А для Ильена, как ни крути, — учитель. Никуда от этого не денешься.
Наверное, он был искренним, когда в черный миг, чувствуя, что трещина меж ними стремительно расширяется, отчаянно пытался вернуть доверие ученика: «Ильен, ты много значишь для меня! Ты похож на меня самого в детстве, но лучше, чище… Я мечтал передать тебе все, что знаю и умею…»
Лицо парнишки стало злым, рот жестко сжался.
— Он бросил меня на съедение оборотням! Сам сбежал, а я…
Но тут же вспомнилось: Айрунги горячо вымаливает прощение: «Мальчик мой, поверь! Я сам не знаю, как это вышло! Въевшаяся в кровь и плоть привычка обманывать опасность. Судьба бьет меня — я уворачиваюсь, она промахивается… и так всю жизнь, из года в год! Но потом я сам ужаснулся… я еще никогда такой ценой…»
Ильен с коротким всхлипом вздохнул. Учитель! Такой ум, такие знания — и такое тщеславие, толкающее на подлость, на преступление!
Тщеславен, и еще как! Проболтался Ильену, что родился в цирковом фургоне, в детстве фокусником был… Так потом ходил сам не свой: стыдился, что ученик про него такое узнал! А чего стыдиться? Цирк — это здорово! А пальцы у него до сих пор ловкие, сколько раз его из беды выручали!
«До сих пор»? А что Ильен знает о судьбе своего непутевого учителя, которого в какой только стране не ловят!
Может, умирает в лесной чаще, как затравленный зверь?
Или сидит в темнице без надежды еще хоть раз увидеть солнце? Или… или его уже нет в живых?
8
9
— Решил все-таки вставить веревку? Она же у тебя все время гасла!
— Я ее промаслил. А как господин думал поджечь состав? Высечь искру прямо над ним? Тогда и одного бочонка хватит, второй уже будет ни к чему.
— Промаслил? Та-ак! — Ралидж тронул тонкую веревку, свернутую кольцом на железном листе. — Я-то хотел издали, зажигательной стрелой…
— Это бы, конечно, лучше. Если враг позволит.
— А веревка сколько времени горит?
— Не знаю. Недавно додумался, не успел проверить. Пусть господин поджигает кончик веревки и удирает со всех ног. Произносить над бочонком речь о победе добра над злом не обязательно.
— Учту, — усмехнулся Сокол.
Ильен уселся на перевернутый ящик и проговорил задумчиво:
— Пять веков люди, словно гнева богов, боятся такой простой штуки! Я в лес уходил, пробовал, как она действует. И вот чего не понимаю: как же она — против призраков? Сера, селитра, уголь — как они с колдовством-то справятся?
— С колдовством не справятся, — серьезно ответил Ралидж.
— Но тогда…
— Помнишь, я рассказывал тебе про наррабанского демона Кхархи?
— Хмурый Бог? С которым разделался мой дедушка?
— Именно. Ну, что демону тот мешочек с простеньким составом? Я много об этом думал. Твой дед не Кхархи погубил, а разрушил статую, за которую демон цеплялся в этом мире — ну, как корабли цепляются якорями за дно. Разбилась статуя — и демону нет в нашем мире места! Я прикинул: а за что цепляются Семь Магов, что их держит в развалинах крепости? Не могу забыть черные плиты, из которых свет бьет столбом… те, с колдовскими знаками! Что, если их — в осколки? Вот увидишь, отчалят призраки из нашего мира!
— Я-то не увижу, — зацепился подросток за случайную оговорку Хранителя. Губы его дрогнули, из глаз глянула обида. — Это мой господин увидит.
— Понимаешь, — мягко начал Ралидж, — я…
— Не надо, — быстро перебил его Ильен. — Пожалуйста, пусть Сокол не говорит, что оставляет под моей защитой детей, жену и Найлигрим. Я не совсем несмышленыш.
— Пра-авильно. Тогда и говорить буду, как со взрослым. Ты что, герой, забыл, как тебя мучили в той проклятой крепости?
Ильен побелел.
— И я тебя опять туда потащу? — гневно продолжил Хранитель. — Да что я, хуже Айрунги?
Мальчик подавленно молчал.
— Когда за бочонками прийти, с утра? — перевел разговор Сокол.
— Можно вечером, попозже… Господин будет путешествовать по Тагизарне? Состав надо беречь от сырости. Он из воздуха влагу берет — ой-ой-ой!
— Постараюсь.
— Сколько человек Сокол возьмет с собой?
— Одного. Но уж зато — Айфера!
Ильен уважительно кивнул, вспомнив крутой разворот плеч и богатырскую осанку наемника, известного силой и отвагой далеко за пределами Найлигрима.
* * *
После ухода Хранителя подросток прошелся по сараю, рассеянно пнул корзину с углем. Ухмыльнулся: тайна веков, кошмар из мрака истории… а всего-то — сера, селитра, уголь! Но усмешка сменилась странным выражением: то ли грусть, то ли досада, то ли сожаление. Ильен сел на пол рядом с корзиной, обхватил колени руками, ушел в невеселые раздумья.
Причиной тому были слова Сокола: «Да что я, хуже Айрунги?»
Ясно, разве забудет Хранитель стоявшую под стенами Найлигрима армию Подгорных Людоедов? Ильена тогда не было в крепости, но ему рассказывали, как чудовища шли на штурм, а вел их проходимец, уворовавший где-то волшебный талисман и развязавший войну между Силураном и Грайаном.
Все верно. Как сказал бы Ралидж, «пра-авильно». У него тоже имеется счет к этому подлому типу. И не в том дело, что подбил он Ильена, еще глупого, тринадцатилетнего, похитить пергамент с рецептом Души Пламени. Тут Ильен сам виноват, в тринадцать лет пора голову на плечах иметь. А вот то, что в Кровавой крепости Айрунги, спасая шкуру от магического удара, подставил под злобные чары Ильена… этого простить нельзя!
Да, но разве уйдет из памяти бархатный голос, который открывал тебе сокровенные тайны мира — шаг за шагом, слово за словом, страница за страницей? Разве забудешь крохотную рукотворную молнию, перелетавшую с одного конца проволоки на другой? Или то, как загадочный ряд колб и реторт, наполненных разноцветными порошками и жидкостями, понемногу становился привычным и насквозь знакомым?
Для Сокола Айрунги — мерзавец и опасный авантюрист. А для Ильена, как ни крути, — учитель. Никуда от этого не денешься.
Наверное, он был искренним, когда в черный миг, чувствуя, что трещина меж ними стремительно расширяется, отчаянно пытался вернуть доверие ученика: «Ильен, ты много значишь для меня! Ты похож на меня самого в детстве, но лучше, чище… Я мечтал передать тебе все, что знаю и умею…»
Лицо парнишки стало злым, рот жестко сжался.
— Он бросил меня на съедение оборотням! Сам сбежал, а я…
Но тут же вспомнилось: Айрунги горячо вымаливает прощение: «Мальчик мой, поверь! Я сам не знаю, как это вышло! Въевшаяся в кровь и плоть привычка обманывать опасность. Судьба бьет меня — я уворачиваюсь, она промахивается… и так всю жизнь, из года в год! Но потом я сам ужаснулся… я еще никогда такой ценой…»
Ильен с коротким всхлипом вздохнул. Учитель! Такой ум, такие знания — и такое тщеславие, толкающее на подлость, на преступление!
Тщеславен, и еще как! Проболтался Ильену, что родился в цирковом фургоне, в детстве фокусником был… Так потом ходил сам не свой: стыдился, что ученик про него такое узнал! А чего стыдиться? Цирк — это здорово! А пальцы у него до сих пор ловкие, сколько раз его из беды выручали!
«До сих пор»? А что Ильен знает о судьбе своего непутевого учителя, которого в какой только стране не ловят!
Может, умирает в лесной чаще, как затравленный зверь?
Или сидит в темнице без надежды еще хоть раз увидеть солнце? Или… или его уже нет в живых?
8
Айрунги Журавлиный Крик был жив, здоров, свободен и бодр духом. К тому же имел все основания гордиться своей хитроумной особой.
Конечно, остров Эрниди — сущее захолустье. И королевский двор здешний не сравнить с дворами, при которых Айрунги подвизался прежде. И столица эта, Майдори, смех, да и только! И дворец больше похож на замок мелкого властителя где-нибудь в грайанской или силуранской провинции. Весь уклад мирный, простой — словом, поле деятельности совершенно не годится для авантюриста такого размаха.
И все же сколько дипломатичности, обаяния и красноречия в сочетании с наглым враньем понадобилось безродному проходимцу (у которого только и есть, что дурная репутация в полудюжине стран да написанные им самим рекомендательные письма), чтобы занять место при дворе! И какое место — наставника королевских детишек! Должность не самая высокая, но раз люди доверяют тебе детей — значит, верят. Посмотрим, что можно выжать из этого симпатичного островка, если взяться за него со сноровкой и энергией!
Новоявленный придворный не думал о том, что еще недавно был затравленным беглецом, мечтавшим о щели, куда можно забиться и отдохнуть от погони. Щель нашлась, и довольно комфортабельная. Так к чему перебирать в памяти вчерашние невзгоды?
Прежде чем приступить к исполнению обязанностей, почтенный наставник наследного принца и юной принцессы получил свободный день и решил провести его в прогулке по Эрниди. Разумеется, целью прогулки был знаменитый грот дори-а-дау.
Денек выдался славный — пожалуй, немного жаркий. Айрунги отказался от услуг ребятишек, которые наперебой вызывались проводить его. (Разумеется, не из чистого и светлого желания услужить гостю. Айрунги уже заметил, что для эрнидийцев приезжий не человек, а кошелек, туго набитый, но со слабыми завязками.)
Статная добродушная трактирщица рассказала, как найти тропу до грота, и остерегла, чтоб с тропинки не сходил: заблудиться можно… Смешно! На их-то островке!
Интересно, почему не проложили к гроту дорогу? Хотели оставить все как триста лет назад? Чтобы приезжий толстосум чувствовал себя героем легенды? Но что, если несчастный чужестранец бесплодие-то излечит, а ноги себе переломает? Романтика!
Но сквозь иронию Айрунги чувствовал, как проникается особой прелестью этих нагретых солнцем скал с бахромой лишайника, этих зарослей вереска, тянущего ветви вслед морскому ветру. Моря не видно было из-за утесов, но воздух был пронизан его бодрящим запахом и мерным шумом, в который вплеталось густое, тяжелое гудение пчел.
Прогулка затянулась дольше, чем ожидал Айрунги. Но отчего бы не пройтись? Ведь ему не восемьдесят лет! И не надо изображать старческую походку, сутулиться и прочими ухищрениями прибавлять возраст для солидности. Если у человека много лиц, он забывает, какое из них настоящее.
Глянешь на себя в зеркале — и не узнаешь! Полезно иногда стереть грим с физиономии. Вот Айрунги и шел себе — высокий, костистый мужчина тридцати восьми лет, с острым щучьим лицом и живыми темными глазами — и ощущал удовольствие оттого, что был самим собой. И что просто был на свете. Не дал загнать себя в Бездну.
Тропа уткнулась в синюю железную дверь, рядом скучали двое стражников. При виде путника они оживились и охотно сообщили, что пришел он сюда зря. Во-первых, дверь откроется только к вечеру: в гроте полагается проводить ночь, а днем там делать нечего. Во-вторых, уважаемого господина и вечером в грот не пустят, потому как в небе будет молодая луна. А на Эрниди железное правило: до полнолуния в гроте ночуют женщины, после полнолуния — мужчины. Чтоб порядок был. В-третьих, почтеннейший чужестранец мог бы за такие важные сведения дать бедным стражникам какую-нибудь мелочишку на пиво.
Айрунги рассмеялся и сообщил, что он, конечно, почтеннейший, но уже не чужестранец, а очень даже свой. Тем не менее он просит доблестных стражников принять вот этот пустячок и выпить за его здоровье. (Айрунги всегда старался поддерживать хорошие отношения со стражей — никогда не знаешь, кто завтра будет за тобой гоняться.)
Неудача не испортила настроения путнику, и он, насвистывая, двинулся обратно. Поскольку вид утратил очарование новизны, Айрунги решил свернуть к берегу и полюбоваться на прибой.
Свернул. Полюбовался. Решил вернуться на тропу и обнаружил, что не может ее отыскать. Заплутал среди кустов, скал и валунов, чья «особая прелесть» как-то сразу перестала трогать душу.
Страшного-то ничего нет, это не Черная Пустошь, где он двадцать дней скрывался от длинных рук короля Нуртора. Но солнце уже высоко, хочется есть, пчелы гудят как-то насмешливо, словно дразнят чужака. Пора отсюда выбираться.
Конечно, остров не простирается на необозримые расстояния во все стороны. Просто Айрунги бродит по кругу среди валунов. Нужен твердый ориентир. Кромка берега? Нет, круча так изрезана трещинами и поросла кустами, что идти вдоль ее края невозможно. Тени? Не сейчас, когда солнце в зените. Что же предпринять заблудившемуся чужеземцу?
А тут и думать нечего — идти на голоса! Вон за той скалой кто-то не то спорит, не то ссорится…
Айрунги обогнул поросший жестким лишайником склон как раз вовремя, чтобы увидеть, как с невысокой кручи кубарем катится человек. Айрунги подбежал к упавшему, помог подняться на ноги. Тот не сказал ни слова нежданному помощнику, похоже, вообще его не заметил. Задрав голову и потрясая кулачищами, завопил куда-то наверх:
— Дура!! Ведьма!!
Молодой парень. Судя по одежде, рыбак.
— Не соблаговолит ли господин сказать… — учтиво начал было Айрунги.
Парень обернулся — бешеные глаза! — и заговорил страстно, горячо, явно не понимая, кто стоит перед ним:
— Ну, не дура, а? Как есть дура! Двадцать пять лет уже, а замуж никто не берет! А я взял бы! Не посмотрел бы, что ведьма! Сглазит? Ну, почему… может, мужа не сглазит! — Он сгреб незнакомого человека за грудки, умоляюще заглянул ему в лицо.
— Не сглазит! — твердо заверил Айрунги этого ненормального. — Мужа-то зачем?
— Вот! Может, еще и рыбу в сети нагонит! А что песни сочиняет, так это ерунда! Замуж выйдет — не до песен будет…
Осекся, приходя в себя, окинул Айрунги подозрительным, неприязненным взором, выпустил из лапищ его рубаху, круто обернулся и зашагал прочь.
Айрунги двинулся следом, но вовремя остановился.
Незадачливый ухажер может обидеться на его навязчивость, а заморышем он, между прочим, не выглядит. Кулачищи какие внушительные! Пусть лучше дорогу покажет эта самая «дура-ведьма». Если, конечно, она не всех подряд с кручи спускает.
Посмеиваясь, Айрунги легко преодолел крутой, но не очень высокий склон и очутился на площадке, пышно заросшей какими-то кустами и травами. Айрунги их не разглядывал: внимание привлекла девушка, сидящая вполоборота к нему на плоском сером камне и негромко напевающая песенку.
Взгляд Айрунги приковался к ее загорелой руке, легко опирающейся о камень. И к черной змее рядом с этой золотистой рукой.
Айрунги задохнулся, боясь пошевелиться.
Змеюка не выказывала агрессивности, пригревшись на валуне. Девушка напевала все громче, и заметно было, что песенка рождается прямо сейчас, придумывается на ходу:
— Осторожно! — крикнул Айрунги.
Потревоженная змея ручейком стекла с валуна и скрылась.
— Зачем было пугать? — возмутилась девушка. — Это всего-навсего уж!
— Знаю, что уж! — напористо ответил Айрунги, который мгновение назад и не подозревал об этом. Взгляд его скользнул вслед змее. Глаза изумленно расширились, но он продолжил, и только искушенное ухо заметило бы заминку в его речи: — Я не это бедное животное имел в виду, а вон тот кустик. Осторожнее, красотка! Заденешь ветку плечом — кожа волдырями пойдет!
В глазах девушки презрение сменилось удивлением, даже уважением.
— О! Мой господин знает, чем опасен этот кустик? Может, даже сумеет его назвать?
— Конечно. Не знаю, как он попал в наш мир, но это крапивняк, настоящий крапивняк!
— Верно… Неужели мне выпала удача говорить с Подгорным Охотником?
— Нет, но за Гранью раза три побывал. Бросил, пока не затянуло.
Уважение в светло-карих лучистых глазах стало отчетливее. Айрунги отметил про себя, что у невезучего рыбака губа не дура. Девица хороша собой. Причем внешность необычна для Эрниди с его сероглазыми, светловолосыми островитянками. Как и у рыбачек, красота «дуры-ведьмы» не изящно-томная, а здоровая, очень земная, но на этом сходство кончается.
Прямые, гладкие волосы бронзового отлива лежат на плечах тяжелой массой. Широкий лоб, высокие, твердо очерченные скулы, прямой нос. Необычнее всего — взгляд.
Спокойное сознание своей власти и что-то вроде обещания… смотрит так, словно они с Айрунги уже спали вместе!
Интересно отметить, что речь гладкая, правильная.
Похоже, «дура-ведьма» грамотна. Может быть, даже начитанна.
— Я купила саженец у Подгорного Охотника. И прижился в моем садике… Раз господин такой знаток растений, может, он и остальные назовет?
— Попробую, — усмехнулся Айрунги. — Болиголов, змеиный корень, белена, «лунная погибель», волчье лыко…
С каждым словом, которое он произносил, росло удивление. В садике царила смерть. Она покачивала ветвями, шумела листвой, грозила колючими шипами, дразнила яркими цветами, пыталась заманить не созревшими еще плодами. А посреди маленького царства ядовитых растений — девушка, словно выросшая на этой полянке, от одного корня со своими кустиками. Интересно, в ее душе много яда?
А почему бы не проверить?
Айрунги раздвинул губы в самой обаятельной из своих улыбок. Бархатный голос стал глубже, заиграл многозначительными, обещающими нотками:
— А мне понравился садик! Ну их, эти розы-туберозы и прочие настурции! Мне больше по сердцу дикие растения, даже колючие. — Взгляд, которым он окинул девушку, был почти ощутим, как ласковое поглаживание. — А попробуй угадать, красавица, что бы я сделал, если был бы здесь хозяином… если бы мне принадлежало все в этом садике?
Слово «все» он выделил голосом так выразительно, что девушка в веселом изумлении распахнула глаза. Какая у нее улыбка! Словно на драгоценный камень упал солнечный луч и преобразился в радугу! Незнакомка шагнула в сторону, положила руку себе на бедро, и фигура, только что казавшаяся крепкой, прочно сбитой, вдруг стала текучей, переливающейся. Несколько скупых движений — и такое превращение!
«Ведьма!» — вспомнился Айрунги крик рыбака. Ой, ведьма…
А она заговорила, и в мурлыкающем голосе зазвучали те же коварно-зазывные нотки, что и у Айрунги:
— Да что угадывать, не маленькая. Знаю, что такой садовод делать примется, если решит, что он в садике хозяин. Так за чем же дело стало? Мой господин хочет поиграть во владельца садика? Мне такие игры тоже нравятся.
Не ожидавший такого напора Айрунги опешил. Но лишь на мгновение. С бьющимся сердцем он двинулся к красавице.
А та подпустила его шага на три, гибко склонилась, вытащила из густой травы помятое железное ведро и со стуком поставила на валун.
— Вот! Внизу родник. Под крапивняк — два ведра, под остальные — по ведру. Лучший способ почувствовать себя хозяином сада!
И дерзко улыбнулась.
Неизвестно, какой реакции ожидала девушка от зашедшего в ее заветный уголок чужака, но ошарашить гостя ей не удалось. Айрунги ценил в людях чувство юмора и наглость, поскольку сам обладал этими качествами. Он рассмеялся и протянул руку к ведру:
— Показывай, где спуститься к роднику. Потом проводишь до дворца, ладно?
«Ведьма» на миг растерялась, затем превратилась из коварной соблазнительницы в веселую девчонку и ответила:
— Договорились! А к роднику — вот она, тропка…
Уже начав спускаться, мужчина обернулся:
— Кстати, у вас на Эрниди имена в ходу? Ну, такие словечки, которыми ребенка в детстве отец обзывает? Я, например, Айрунги Журавлиный Крик. Из Семейства Заркат. А как зовут самую вредную эрнидийскую ведьму?
— Если самую вредную, то Шаунара Последняя Листва, — охотно ответила девушка, переставая быть незнакомкой. — Из Семейства Тиршилек.
Конечно, остров Эрниди — сущее захолустье. И королевский двор здешний не сравнить с дворами, при которых Айрунги подвизался прежде. И столица эта, Майдори, смех, да и только! И дворец больше похож на замок мелкого властителя где-нибудь в грайанской или силуранской провинции. Весь уклад мирный, простой — словом, поле деятельности совершенно не годится для авантюриста такого размаха.
И все же сколько дипломатичности, обаяния и красноречия в сочетании с наглым враньем понадобилось безродному проходимцу (у которого только и есть, что дурная репутация в полудюжине стран да написанные им самим рекомендательные письма), чтобы занять место при дворе! И какое место — наставника королевских детишек! Должность не самая высокая, но раз люди доверяют тебе детей — значит, верят. Посмотрим, что можно выжать из этого симпатичного островка, если взяться за него со сноровкой и энергией!
Новоявленный придворный не думал о том, что еще недавно был затравленным беглецом, мечтавшим о щели, куда можно забиться и отдохнуть от погони. Щель нашлась, и довольно комфортабельная. Так к чему перебирать в памяти вчерашние невзгоды?
Прежде чем приступить к исполнению обязанностей, почтенный наставник наследного принца и юной принцессы получил свободный день и решил провести его в прогулке по Эрниди. Разумеется, целью прогулки был знаменитый грот дори-а-дау.
Денек выдался славный — пожалуй, немного жаркий. Айрунги отказался от услуг ребятишек, которые наперебой вызывались проводить его. (Разумеется, не из чистого и светлого желания услужить гостю. Айрунги уже заметил, что для эрнидийцев приезжий не человек, а кошелек, туго набитый, но со слабыми завязками.)
Статная добродушная трактирщица рассказала, как найти тропу до грота, и остерегла, чтоб с тропинки не сходил: заблудиться можно… Смешно! На их-то островке!
Интересно, почему не проложили к гроту дорогу? Хотели оставить все как триста лет назад? Чтобы приезжий толстосум чувствовал себя героем легенды? Но что, если несчастный чужестранец бесплодие-то излечит, а ноги себе переломает? Романтика!
Но сквозь иронию Айрунги чувствовал, как проникается особой прелестью этих нагретых солнцем скал с бахромой лишайника, этих зарослей вереска, тянущего ветви вслед морскому ветру. Моря не видно было из-за утесов, но воздух был пронизан его бодрящим запахом и мерным шумом, в который вплеталось густое, тяжелое гудение пчел.
Прогулка затянулась дольше, чем ожидал Айрунги. Но отчего бы не пройтись? Ведь ему не восемьдесят лет! И не надо изображать старческую походку, сутулиться и прочими ухищрениями прибавлять возраст для солидности. Если у человека много лиц, он забывает, какое из них настоящее.
Глянешь на себя в зеркале — и не узнаешь! Полезно иногда стереть грим с физиономии. Вот Айрунги и шел себе — высокий, костистый мужчина тридцати восьми лет, с острым щучьим лицом и живыми темными глазами — и ощущал удовольствие оттого, что был самим собой. И что просто был на свете. Не дал загнать себя в Бездну.
Тропа уткнулась в синюю железную дверь, рядом скучали двое стражников. При виде путника они оживились и охотно сообщили, что пришел он сюда зря. Во-первых, дверь откроется только к вечеру: в гроте полагается проводить ночь, а днем там делать нечего. Во-вторых, уважаемого господина и вечером в грот не пустят, потому как в небе будет молодая луна. А на Эрниди железное правило: до полнолуния в гроте ночуют женщины, после полнолуния — мужчины. Чтоб порядок был. В-третьих, почтеннейший чужестранец мог бы за такие важные сведения дать бедным стражникам какую-нибудь мелочишку на пиво.
Айрунги рассмеялся и сообщил, что он, конечно, почтеннейший, но уже не чужестранец, а очень даже свой. Тем не менее он просит доблестных стражников принять вот этот пустячок и выпить за его здоровье. (Айрунги всегда старался поддерживать хорошие отношения со стражей — никогда не знаешь, кто завтра будет за тобой гоняться.)
Неудача не испортила настроения путнику, и он, насвистывая, двинулся обратно. Поскольку вид утратил очарование новизны, Айрунги решил свернуть к берегу и полюбоваться на прибой.
Свернул. Полюбовался. Решил вернуться на тропу и обнаружил, что не может ее отыскать. Заплутал среди кустов, скал и валунов, чья «особая прелесть» как-то сразу перестала трогать душу.
Страшного-то ничего нет, это не Черная Пустошь, где он двадцать дней скрывался от длинных рук короля Нуртора. Но солнце уже высоко, хочется есть, пчелы гудят как-то насмешливо, словно дразнят чужака. Пора отсюда выбираться.
Конечно, остров не простирается на необозримые расстояния во все стороны. Просто Айрунги бродит по кругу среди валунов. Нужен твердый ориентир. Кромка берега? Нет, круча так изрезана трещинами и поросла кустами, что идти вдоль ее края невозможно. Тени? Не сейчас, когда солнце в зените. Что же предпринять заблудившемуся чужеземцу?
А тут и думать нечего — идти на голоса! Вон за той скалой кто-то не то спорит, не то ссорится…
Айрунги обогнул поросший жестким лишайником склон как раз вовремя, чтобы увидеть, как с невысокой кручи кубарем катится человек. Айрунги подбежал к упавшему, помог подняться на ноги. Тот не сказал ни слова нежданному помощнику, похоже, вообще его не заметил. Задрав голову и потрясая кулачищами, завопил куда-то наверх:
— Дура!! Ведьма!!
Молодой парень. Судя по одежде, рыбак.
— Не соблаговолит ли господин сказать… — учтиво начал было Айрунги.
Парень обернулся — бешеные глаза! — и заговорил страстно, горячо, явно не понимая, кто стоит перед ним:
— Ну, не дура, а? Как есть дура! Двадцать пять лет уже, а замуж никто не берет! А я взял бы! Не посмотрел бы, что ведьма! Сглазит? Ну, почему… может, мужа не сглазит! — Он сгреб незнакомого человека за грудки, умоляюще заглянул ему в лицо.
— Не сглазит! — твердо заверил Айрунги этого ненормального. — Мужа-то зачем?
— Вот! Может, еще и рыбу в сети нагонит! А что песни сочиняет, так это ерунда! Замуж выйдет — не до песен будет…
Осекся, приходя в себя, окинул Айрунги подозрительным, неприязненным взором, выпустил из лапищ его рубаху, круто обернулся и зашагал прочь.
Айрунги двинулся следом, но вовремя остановился.
Незадачливый ухажер может обидеться на его навязчивость, а заморышем он, между прочим, не выглядит. Кулачищи какие внушительные! Пусть лучше дорогу покажет эта самая «дура-ведьма». Если, конечно, она не всех подряд с кручи спускает.
Посмеиваясь, Айрунги легко преодолел крутой, но не очень высокий склон и очутился на площадке, пышно заросшей какими-то кустами и травами. Айрунги их не разглядывал: внимание привлекла девушка, сидящая вполоборота к нему на плоском сером камне и негромко напевающая песенку.
Взгляд Айрунги приковался к ее загорелой руке, легко опирающейся о камень. И к черной змее рядом с этой золотистой рукой.
Айрунги задохнулся, боясь пошевелиться.
Змеюка не выказывала агрессивности, пригревшись на валуне. Девушка напевала все громче, и заметно было, что песенка рождается прямо сейчас, придумывается на ходу:
Камешки посыпались из-под каблука Айрунги. Девушка резко обернулась.
Ты горланишь во всю глотку:
Я, мол, хват-рыбак!
Так лови свою селедку,
А меня — никак!
Ты сулишь мне дом и лодку.
Отдохни, простак!
Подкатись к любой молодке,
А ко мне — никак!
Ты ворчишь, со мною в ссоре:
«Не для ведьмы брак!»
Со скалы не брошусь в море —
Проживу и так!
— Осторожно! — крикнул Айрунги.
Потревоженная змея ручейком стекла с валуна и скрылась.
— Зачем было пугать? — возмутилась девушка. — Это всего-навсего уж!
— Знаю, что уж! — напористо ответил Айрунги, который мгновение назад и не подозревал об этом. Взгляд его скользнул вслед змее. Глаза изумленно расширились, но он продолжил, и только искушенное ухо заметило бы заминку в его речи: — Я не это бедное животное имел в виду, а вон тот кустик. Осторожнее, красотка! Заденешь ветку плечом — кожа волдырями пойдет!
В глазах девушки презрение сменилось удивлением, даже уважением.
— О! Мой господин знает, чем опасен этот кустик? Может, даже сумеет его назвать?
— Конечно. Не знаю, как он попал в наш мир, но это крапивняк, настоящий крапивняк!
— Верно… Неужели мне выпала удача говорить с Подгорным Охотником?
— Нет, но за Гранью раза три побывал. Бросил, пока не затянуло.
Уважение в светло-карих лучистых глазах стало отчетливее. Айрунги отметил про себя, что у невезучего рыбака губа не дура. Девица хороша собой. Причем внешность необычна для Эрниди с его сероглазыми, светловолосыми островитянками. Как и у рыбачек, красота «дуры-ведьмы» не изящно-томная, а здоровая, очень земная, но на этом сходство кончается.
Прямые, гладкие волосы бронзового отлива лежат на плечах тяжелой массой. Широкий лоб, высокие, твердо очерченные скулы, прямой нос. Необычнее всего — взгляд.
Спокойное сознание своей власти и что-то вроде обещания… смотрит так, словно они с Айрунги уже спали вместе!
Интересно отметить, что речь гладкая, правильная.
Похоже, «дура-ведьма» грамотна. Может быть, даже начитанна.
— Я купила саженец у Подгорного Охотника. И прижился в моем садике… Раз господин такой знаток растений, может, он и остальные назовет?
— Попробую, — усмехнулся Айрунги. — Болиголов, змеиный корень, белена, «лунная погибель», волчье лыко…
С каждым словом, которое он произносил, росло удивление. В садике царила смерть. Она покачивала ветвями, шумела листвой, грозила колючими шипами, дразнила яркими цветами, пыталась заманить не созревшими еще плодами. А посреди маленького царства ядовитых растений — девушка, словно выросшая на этой полянке, от одного корня со своими кустиками. Интересно, в ее душе много яда?
А почему бы не проверить?
Айрунги раздвинул губы в самой обаятельной из своих улыбок. Бархатный голос стал глубже, заиграл многозначительными, обещающими нотками:
— А мне понравился садик! Ну их, эти розы-туберозы и прочие настурции! Мне больше по сердцу дикие растения, даже колючие. — Взгляд, которым он окинул девушку, был почти ощутим, как ласковое поглаживание. — А попробуй угадать, красавица, что бы я сделал, если был бы здесь хозяином… если бы мне принадлежало все в этом садике?
Слово «все» он выделил голосом так выразительно, что девушка в веселом изумлении распахнула глаза. Какая у нее улыбка! Словно на драгоценный камень упал солнечный луч и преобразился в радугу! Незнакомка шагнула в сторону, положила руку себе на бедро, и фигура, только что казавшаяся крепкой, прочно сбитой, вдруг стала текучей, переливающейся. Несколько скупых движений — и такое превращение!
«Ведьма!» — вспомнился Айрунги крик рыбака. Ой, ведьма…
А она заговорила, и в мурлыкающем голосе зазвучали те же коварно-зазывные нотки, что и у Айрунги:
— Да что угадывать, не маленькая. Знаю, что такой садовод делать примется, если решит, что он в садике хозяин. Так за чем же дело стало? Мой господин хочет поиграть во владельца садика? Мне такие игры тоже нравятся.
Не ожидавший такого напора Айрунги опешил. Но лишь на мгновение. С бьющимся сердцем он двинулся к красавице.
А та подпустила его шага на три, гибко склонилась, вытащила из густой травы помятое железное ведро и со стуком поставила на валун.
— Вот! Внизу родник. Под крапивняк — два ведра, под остальные — по ведру. Лучший способ почувствовать себя хозяином сада!
И дерзко улыбнулась.
Неизвестно, какой реакции ожидала девушка от зашедшего в ее заветный уголок чужака, но ошарашить гостя ей не удалось. Айрунги ценил в людях чувство юмора и наглость, поскольку сам обладал этими качествами. Он рассмеялся и протянул руку к ведру:
— Показывай, где спуститься к роднику. Потом проводишь до дворца, ладно?
«Ведьма» на миг растерялась, затем превратилась из коварной соблазнительницы в веселую девчонку и ответила:
— Договорились! А к роднику — вот она, тропка…
Уже начав спускаться, мужчина обернулся:
— Кстати, у вас на Эрниди имена в ходу? Ну, такие словечки, которыми ребенка в детстве отец обзывает? Я, например, Айрунги Журавлиный Крик. Из Семейства Заркат. А как зовут самую вредную эрнидийскую ведьму?
— Если самую вредную, то Шаунара Последняя Листва, — охотно ответила девушка, переставая быть незнакомкой. — Из Семейства Тиршилек.
9
— И с тех пор, как Эрниди возник из вод, Морской Старец держит его меж ладонями, не дает опуститься на дно. А дочь его, милостивая дори-а-дау, жемчужина среди своих прекрасных сестер, гонит косяки рыбы в ваши сети. Вот они, истинные боги, что всегда рядом с нами, им любовь и благодарность наша.
Громкий, разборчивый шепот шел из глубокой расселины, словно говорила скала… нет, сам остров напоминал людям, кому они обязаны своим гранитным прибежищем, своим гигантским кораблем среди бушующих океанских волн.
Каждое слово доходило до сердец людей, стояших на краю обрыва, над бьющим о скалы прибоем.
Юнфанни вздохнула, рассеянно тронула на лбу густой мазок ритуального рисунка — не стерлась ли краска?
Шепчущий прав. Разве можно поклоняться богам, которых нельзя увидеть, у которых даже имен нет, словно у Отребья! А древние боги не только могущественны, они прекрасны, легенды об их деяниях завораживают! Кому это и знать, как не ей, сказительнице, с юности желанной гостье у любого очага — от рыбачьего до королевского. А сейчас, когда она замужем за хозяином трактира, ее дар идет на пользу делу, привлекает гостей в «Смоленую лодку».
— Мы — Дети Моря, — продолжал голос из расселины. — Не только королевская семья — все мы потомки дори-а-дау. Не родные, так приемные. Любящие и любимые.
Да, подумала Юнфанни, и это верно. До сих пор рыбаки тайком приносят жертвы Морскому Старцу, хоть это запретил еще дед нынешнего короля. Но как мало Детей Моря осмеливается встречаться на молении древним богам, наносить на лица густой краской узоры, древние, как сам остров! Сейчас, например, над обрывом всего четверо: сама Юнфанни, двое коренастых братьев-рыбаков и подручный смотрителя маяка — щуплый юнец, сине-красный узор на лице которого означает мольбу об ответной любви.
— Но поклонение вере предков еще не значит, что надо обижать жреца Безымянных. Глупая шутка — засунуть его вниз головой в бочку из-под соленой рыбы. Это не радует Морского Старца и его милосердную дочь!
— Это вам говорится! — улыбнулась Юнфанни братьям-рыбакам. Те мрачно отвернулись. Ничего не скажешь, Шепчущий имеет над ними власть.
А ведь неизвестно даже, кто таков Шепчущий. Кто с ним знаком? Кто его видел? По голосу не понять, мужчина это или женщина… пожалуй, все-таки мужчина. И ведь сумел, не показываясь никому на глаза, сплотить, объединить и подчинить себе Детей Моря!
— Дори-а-дау простит вашу выходку, — продолжал голос из расселины, — но впредь будьте осторожны. Не забывайте, что король преследует нашу веру, жрец требует от него решительных мер, а новый дарнигар из кожи лезет, чтобы переловить и отправить в изгнание Детей Моря. Конечно, если бы ему это удалось, Эрниди обезлюдел бы, ибо каждый островитянин в душе поклоняется дори-а-дау и ее могущественному отцу… А сейчас опуститесь на колени и обратите свои просьбы к Морской Деве!
Юнфанни рухнула на колени над обрывом, простерла руки к темному прибою:
— Добрая хозяйка моря, помоги! Меня мучают боли в голове… по утрам встаю, словно совсем не спала… и на душе сумятица. Ведь я чту твой дар, твою пещеру — а вынуждена смотреть, как чужеземцы за деньги пользуются тем, что ты подарила только нам, эрнидийцам. И не просто смотреть… я трактирщица, живу за счет этих приезжих! Сердце не в ладу с головой — помоги, подскажи, дори-а-дау!
Волнение подкатывает к горлу, становится трудно дышать. Чтобы не потерять сознание (так было однажды), женщина заставляет себя отвлечься от молитвы и незаметно оглядывается. Рядом, стоя на коленях, тихо бубнят братья-рыбаки. Прислушиваться незачем: молят об улове. Что-то шепчет помощник смотрителя маяка. Тоже не секрет: влюблен в дочку Юнфанни, вымаливает ее себе в жены.
Хрен ему, голодранцу, хоть и брат по вере!
— А теперь, — негромко начинает Шепчущий (и с первых его слов все прерывают свои мольбы), — принесем морской госпоже наш скромный дар и нашу огромную любовь!
Один из рыбаков поднимается на ноги. Старший брат или младший? Оба нанесли на лоб и щеки одинаковый сине-белый узор «даруй удачный лов».
Сама Юнфанни долго колебалась, какой рисунок избрать. Слишком неопределенным, хотя и мучительным было ее состояние. Наконец остановилась на черно-красном узоре «избавь от ночных страхов».
Рыбак опрокидывает над обрывом глиняный кувшин.
Красная струя обнимается с волной, растворяется, исчезает в пене.
Трактирщицу охватывает тревожное чувство, словно что-то сделано не так. Сегодня ее очередь принести жертву, она не пожалела вина из запасов «Смоленой лодки». Все так, как велел Шепчущий. Откуда же эта злая неудовлетворенность?
Зачем дори-а-дау вино? Зачем громадный пирог, что в прошлое моление бросила в воду старая рыбачка? Хозяйке моря нужны иные жертвы — но какие? Юнфанни не знает! Ах, если бы дори-а-дау подсказала, намекнула…
Юнфанни вновь простирает руки к морю, тщетно пытаясь расслышать в шуме волн прекрасный женский голос, приоткрывающий уголок завесы над тайнами древних богов.
Но слышит совсем другое:
— Стража! Спасайтесь!
По тропе вдоль кручи бежит босоногий мальчуган в обтрепанных штанах — маленький Сайти, оставленный братьями на страже. На чумазой мордашке — азарт и гордость: как же, участвует в таком интересном взрослом деле!
— Облава! Бегите!
Юнфанни невольно подносит руки к лицу, словно собираясь стереть узор. Глупо, конечно: густую, смешанную с глиной краску так просто не сотрешь, разве что размажешь! Женщина издает нервный смешок, представив себя в жуткой черно-красной маске.
— Пора прощаться, — спокойно говорит Шепчущий. — Спасибо, мой мальчик, да вознаградит тебя дори-а-дау! Сестра, удачи тебе. Братья, постарайтесь никого не убить.
И больше из расселины — ни звука.
Дети Моря не ударяются в панику: не первая облава! Подручный смотрителя маяка заползает в заросли вереска, с головой укрывается серым плащом, прижимается к земле… Ах, молодец! Не то что в сумраке — и днем-то за валун принять можно! И ведь перележит суматоху! Юнфанни его помнит еще ребенком, лучше всех сверстников играл в прятки.
Братья-рыбаки, не сговариваясь, поднимают на лицо высокие воротники вязаных рубах, по самые брови нахлобучивают мягкие шапки и молча устремляются по тропе в ту сторону, откуда прибежал мальчуган. Прямо навстречу опасности. Да хранит их Морской Старец! Ясно, что они задумали: встретить стражу кулаками, ошеломить, пробиться сквозь линию облавы — и к рыбачьему поселку! А уж там их и встретят, и укроют, и лица отмоют, и поклянутся кому угодно, что они с утра из дому не отлучались.
Все у них должно получиться. Тем более что стражники не будут биться насмерть.
— А ты куда, Сайти? — спрашивает Юнфанни счастливого вестника беды. — Тебе ведь ни к чему попадаться!
— Как это «куда»? — удивляется ее непонятливости мальчик. — Мне одна дорога!
И рыбкой вниз с обрыва, только грязные пятки в воздухе мелькнули! И вот уже на гребне волн видна головенка, словно утка присела на воду отдохнуть. Сказительница восхищенно улыбается: она вообще любит детей, а этот сорванец так бесстрашен!
Громкий, разборчивый шепот шел из глубокой расселины, словно говорила скала… нет, сам остров напоминал людям, кому они обязаны своим гранитным прибежищем, своим гигантским кораблем среди бушующих океанских волн.
Каждое слово доходило до сердец людей, стояших на краю обрыва, над бьющим о скалы прибоем.
Юнфанни вздохнула, рассеянно тронула на лбу густой мазок ритуального рисунка — не стерлась ли краска?
Шепчущий прав. Разве можно поклоняться богам, которых нельзя увидеть, у которых даже имен нет, словно у Отребья! А древние боги не только могущественны, они прекрасны, легенды об их деяниях завораживают! Кому это и знать, как не ей, сказительнице, с юности желанной гостье у любого очага — от рыбачьего до королевского. А сейчас, когда она замужем за хозяином трактира, ее дар идет на пользу делу, привлекает гостей в «Смоленую лодку».
— Мы — Дети Моря, — продолжал голос из расселины. — Не только королевская семья — все мы потомки дори-а-дау. Не родные, так приемные. Любящие и любимые.
Да, подумала Юнфанни, и это верно. До сих пор рыбаки тайком приносят жертвы Морскому Старцу, хоть это запретил еще дед нынешнего короля. Но как мало Детей Моря осмеливается встречаться на молении древним богам, наносить на лица густой краской узоры, древние, как сам остров! Сейчас, например, над обрывом всего четверо: сама Юнфанни, двое коренастых братьев-рыбаков и подручный смотрителя маяка — щуплый юнец, сине-красный узор на лице которого означает мольбу об ответной любви.
— Но поклонение вере предков еще не значит, что надо обижать жреца Безымянных. Глупая шутка — засунуть его вниз головой в бочку из-под соленой рыбы. Это не радует Морского Старца и его милосердную дочь!
— Это вам говорится! — улыбнулась Юнфанни братьям-рыбакам. Те мрачно отвернулись. Ничего не скажешь, Шепчущий имеет над ними власть.
А ведь неизвестно даже, кто таков Шепчущий. Кто с ним знаком? Кто его видел? По голосу не понять, мужчина это или женщина… пожалуй, все-таки мужчина. И ведь сумел, не показываясь никому на глаза, сплотить, объединить и подчинить себе Детей Моря!
— Дори-а-дау простит вашу выходку, — продолжал голос из расселины, — но впредь будьте осторожны. Не забывайте, что король преследует нашу веру, жрец требует от него решительных мер, а новый дарнигар из кожи лезет, чтобы переловить и отправить в изгнание Детей Моря. Конечно, если бы ему это удалось, Эрниди обезлюдел бы, ибо каждый островитянин в душе поклоняется дори-а-дау и ее могущественному отцу… А сейчас опуститесь на колени и обратите свои просьбы к Морской Деве!
Юнфанни рухнула на колени над обрывом, простерла руки к темному прибою:
— Добрая хозяйка моря, помоги! Меня мучают боли в голове… по утрам встаю, словно совсем не спала… и на душе сумятица. Ведь я чту твой дар, твою пещеру — а вынуждена смотреть, как чужеземцы за деньги пользуются тем, что ты подарила только нам, эрнидийцам. И не просто смотреть… я трактирщица, живу за счет этих приезжих! Сердце не в ладу с головой — помоги, подскажи, дори-а-дау!
Волнение подкатывает к горлу, становится трудно дышать. Чтобы не потерять сознание (так было однажды), женщина заставляет себя отвлечься от молитвы и незаметно оглядывается. Рядом, стоя на коленях, тихо бубнят братья-рыбаки. Прислушиваться незачем: молят об улове. Что-то шепчет помощник смотрителя маяка. Тоже не секрет: влюблен в дочку Юнфанни, вымаливает ее себе в жены.
Хрен ему, голодранцу, хоть и брат по вере!
— А теперь, — негромко начинает Шепчущий (и с первых его слов все прерывают свои мольбы), — принесем морской госпоже наш скромный дар и нашу огромную любовь!
Один из рыбаков поднимается на ноги. Старший брат или младший? Оба нанесли на лоб и щеки одинаковый сине-белый узор «даруй удачный лов».
Сама Юнфанни долго колебалась, какой рисунок избрать. Слишком неопределенным, хотя и мучительным было ее состояние. Наконец остановилась на черно-красном узоре «избавь от ночных страхов».
Рыбак опрокидывает над обрывом глиняный кувшин.
Красная струя обнимается с волной, растворяется, исчезает в пене.
Трактирщицу охватывает тревожное чувство, словно что-то сделано не так. Сегодня ее очередь принести жертву, она не пожалела вина из запасов «Смоленой лодки». Все так, как велел Шепчущий. Откуда же эта злая неудовлетворенность?
Зачем дори-а-дау вино? Зачем громадный пирог, что в прошлое моление бросила в воду старая рыбачка? Хозяйке моря нужны иные жертвы — но какие? Юнфанни не знает! Ах, если бы дори-а-дау подсказала, намекнула…
Юнфанни вновь простирает руки к морю, тщетно пытаясь расслышать в шуме волн прекрасный женский голос, приоткрывающий уголок завесы над тайнами древних богов.
Но слышит совсем другое:
— Стража! Спасайтесь!
По тропе вдоль кручи бежит босоногий мальчуган в обтрепанных штанах — маленький Сайти, оставленный братьями на страже. На чумазой мордашке — азарт и гордость: как же, участвует в таком интересном взрослом деле!
— Облава! Бегите!
Юнфанни невольно подносит руки к лицу, словно собираясь стереть узор. Глупо, конечно: густую, смешанную с глиной краску так просто не сотрешь, разве что размажешь! Женщина издает нервный смешок, представив себя в жуткой черно-красной маске.
— Пора прощаться, — спокойно говорит Шепчущий. — Спасибо, мой мальчик, да вознаградит тебя дори-а-дау! Сестра, удачи тебе. Братья, постарайтесь никого не убить.
И больше из расселины — ни звука.
Дети Моря не ударяются в панику: не первая облава! Подручный смотрителя маяка заползает в заросли вереска, с головой укрывается серым плащом, прижимается к земле… Ах, молодец! Не то что в сумраке — и днем-то за валун принять можно! И ведь перележит суматоху! Юнфанни его помнит еще ребенком, лучше всех сверстников играл в прятки.
Братья-рыбаки, не сговариваясь, поднимают на лицо высокие воротники вязаных рубах, по самые брови нахлобучивают мягкие шапки и молча устремляются по тропе в ту сторону, откуда прибежал мальчуган. Прямо навстречу опасности. Да хранит их Морской Старец! Ясно, что они задумали: встретить стражу кулаками, ошеломить, пробиться сквозь линию облавы — и к рыбачьему поселку! А уж там их и встретят, и укроют, и лица отмоют, и поклянутся кому угодно, что они с утра из дому не отлучались.
Все у них должно получиться. Тем более что стражники не будут биться насмерть.
— А ты куда, Сайти? — спрашивает Юнфанни счастливого вестника беды. — Тебе ведь ни к чему попадаться!
— Как это «куда»? — удивляется ее непонятливости мальчик. — Мне одна дорога!
И рыбкой вниз с обрыва, только грязные пятки в воздухе мелькнули! И вот уже на гребне волн видна головенка, словно утка присела на воду отдохнуть. Сказительница восхищенно улыбается: она вообще любит детей, а этот сорванец так бесстрашен!