Страница:
«Этот, пожалуй, может не протянуть мне руки, — подумал Трубецкой, — Уж больно злобно он на меня глядит. Ну и бог с ним.»
— Чудной он какой-то, — сказал Оболенский, как только за Тррубецким закрылась дверь. — Точно из ваты сделан, право…
— А в деле храбр до самозабвения, — с улыбкой проговорил Пущин. — Под Бородином он полсуток под ядрами и картечью провел. В другой раз без единого патрона с одной ротой прогнал французов из лесу.
— А все же для диктатора он слишком мягок. Право же, из ваты, — повторил Оболенский.
— Зато в случае успеха в Наполеоны не сыграет, — возразил Пущин.
— Да, это не Пестель, — усмехнулся Оболенский.
— Я пойду, — проговорил Каховский, когда Рылеев, проводив Трубецкого, вернулся в кабинет. — Распоряжения какие будут на завтра? — он коротко исподлобья взглянул на Рылеева.
Тот медленно подошел к нему. Обнял за плечи и заглянул в мрачные глаза.
— Ты все дела хочешь, Каховский? Слушай. Я знаю твою самоотверженность. Знаю — ты сир на сей земле. Так вот, сделай завтра дело: истреби императора.
— Удостоили! — выдохнул Каховский и снял со своих плеч руку Рылеева. — Убить царя — мудреного ничего нет. И всех их зарезать нетрудно. Я льстил себя мечтой убить тиранство, а не единичного тирана. Но… может ли положение России при каком бы то ни было перевороте быть хуже, как теперь? А потому… Много не рассуждаю и соглашаюсь.
Рылеев вынул из кармана кинжал и, держа его в руке, снова обнял Каховского. За ним потянулись остальные.
— Пустите, — резко освободился Каховский. — Что задабриваете? Небось думаете: «Не наш он. Пришелец со стороны. А мы, дескать, люди чистые». Рано радуетесь. Кинжал оставьте при себе, у меня свой найдется, — и ринулся прочь из теплой комнаты в холодно-мутную темь декабрьской ночи.
32. Силы морские и сухопутные
33. Четырнадцатое
— Чудной он какой-то, — сказал Оболенский, как только за Тррубецким закрылась дверь. — Точно из ваты сделан, право…
— А в деле храбр до самозабвения, — с улыбкой проговорил Пущин. — Под Бородином он полсуток под ядрами и картечью провел. В другой раз без единого патрона с одной ротой прогнал французов из лесу.
— А все же для диктатора он слишком мягок. Право же, из ваты, — повторил Оболенский.
— Зато в случае успеха в Наполеоны не сыграет, — возразил Пущин.
— Да, это не Пестель, — усмехнулся Оболенский.
— Я пойду, — проговорил Каховский, когда Рылеев, проводив Трубецкого, вернулся в кабинет. — Распоряжения какие будут на завтра? — он коротко исподлобья взглянул на Рылеева.
Тот медленно подошел к нему. Обнял за плечи и заглянул в мрачные глаза.
— Ты все дела хочешь, Каховский? Слушай. Я знаю твою самоотверженность. Знаю — ты сир на сей земле. Так вот, сделай завтра дело: истреби императора.
— Удостоили! — выдохнул Каховский и снял со своих плеч руку Рылеева. — Убить царя — мудреного ничего нет. И всех их зарезать нетрудно. Я льстил себя мечтой убить тиранство, а не единичного тирана. Но… может ли положение России при каком бы то ни было перевороте быть хуже, как теперь? А потому… Много не рассуждаю и соглашаюсь.
Рылеев вынул из кармана кинжал и, держа его в руке, снова обнял Каховского. За ним потянулись остальные.
— Пустите, — резко освободился Каховский. — Что задабриваете? Небось думаете: «Не наш он. Пришелец со стороны. А мы, дескать, люди чистые». Рано радуетесь. Кинжал оставьте при себе, у меня свой найдется, — и ринулся прочь из теплой комнаты в холодно-мутную темь декабрьской ночи.
32. Силы морские и сухопутные
Роты Московского полка кончали ужинать. Солдаты аккуратно разложили вокруг опустевших мисок деревянные, блестящие от постного масла ложки и стали размещаться по нарам.
В темноте переговаривались вполголоса:
— Завтра, слышь, с утра сызнова на присягу погонят…
— Беспременно погонят. Старшой сказывал.
— Эх, цари, цари!.. И от живых от них беспокойства не оберешься, а помрут — и того хуже. Молись, чтоб его господь бог в ад не упек, а опосля на верность новому присягай…
— Да еще то одному, а то другому. Вроде как ныне.
— Ничего, новым веником париться будем.
— Эт-то так. Да кто ж все-таки будет окончательный? — Микола заместо Константина править будет.
— Аль не поладили братья?
— Вестимо. Константин между поляков обжился, полячку, пыхать, за себя замуж взял. Когда под Калишем стояли, я го самолично видал. Обрядность на нем вся польская. Обличьем в батюшку Павла Петровича, такой же курносый, рыжий и росточком мал…
— И я видал — чистый Павел, — подтвердил кто-то.
— А Миколай тоже небось штука.
— Одна сатана, — ответил тот же голос.
— Вот кабы который из них срок солдатчины урезал, — вырвалась из глубины души чья-то заветная мечта.
— Да кабы насчет воли…
— Вишь, чего захотели, — с горечью откликнулись с дальних нар. — Держи карман шире…
— О-хо-хо, хо-хо, — сокрушенно вздохнул кто-то.
Настала тишина, долгая и напряженная. Потом послышался зевок. Другой. Третий.
Вдруг голос, уверенный и твердый, проговорил:
— А куда бы лучше было, братцы, кабы царей вовсе не было.
— Видно, без них невозможно, — послышалось насмешливое возражение. — Французы вот, к примеру, десять годов тому назад Бонапарта сбросили, а заместо него Людовика Дизвитова note 32 поставили.
— Что ж, братцы, — зазвенел совсем молодой тенорок, — выходит, без царей никакая держава стоять не может?
— Походил бы с мое по белу свету, знал бы, что без царей люди куда почище нашего живут, а которые дурни…
— Слышь, Яригин, ты того, полегче, братец, — шепотом остановил товарища солдат Колокольцев, — забыл, как поручик Бестужев наказывал, чтоб до утра побереглись. Завтра делов хватит… А коли нас заране сцапают…
— Ладно, дождем утра…
На полковом дворе в полумраке утренних сумерек строились роты московцев.
Поправляли кивера, пристегивали сумки с патронами.
Михаил Бестужев, торопясь к казармам полка, столкнулся у калитки с Каховским.
— Ну как? — спросил тот.
— Сейчас выйдем. Я уже на рассвете был здесь. Люди, брат, золотые. Поняли с полуслова.
— Смотрите же, не погубите лейб-гренадеров. — Каховский погрозил пальцем. — Они тоже выходят.
— Рады стараться, — отдал честь Бестужев и вошел в калитку.
Вместе с Щепиным-Ростовским отдавал последние распоряжения:
— Не забывать же присяги, ребята. Заверяем, что никакой облигации от Константина Павловича не было, и присяги ему до тех пор не изменять, покуда он сам лично не потребует.
— Чего там, — говорили меж собой солдаты, — как присягнули Константину, так тому и быть. А то повадятся, словно в чехарду друг через дружку на трон скакать, а на наших спинах рубцы останутся.
— Это как пить дать…
— Знамя где?
Над полком взвилось боевое знамя.
— Сюда подай! — крикнули из пятой роты.
— Ишь вы, больно прытки, — ответил знаменный унтер.
Рядовой Колокольцев подбежал к нему:
— Подай, тебе говорят.
Схватился за древко. Другие подбежали на подмогу. Завязалась борьба. Древко затрещало.
Щепин с обнаженной саблей протиснулся в гущу. Ткнул в плечо рядового. Тот отскочил:
— Да ведь я за вас, ваше благородие! За Константина!
— Не безобразь! — скомандовал Щепин. — Стройся колонной в атаку!
— Колонной в атаку! — скомандовал у ворот и Бестужев. — Шагом марш!
Двинулись к воротам, но навстречу генерал Фредерикс.
— Стой! Куда? — крикнул он багровея.
А в ответ такое же грозное:
— Вы за кого, генерал?!
— Я присягнул государю Николаю Павловичу. Что за… — и не договорил: сверкнуло лезвие сабли в руках Щепина, и Фредерикс упал.
— Шагом марш! — снова прозвучала команда.
Солдаты двинулись. Но опять раскаты начальнических окриков, громкий спор, какая-то возня. Снова раненые — генерал Шеншин и полковник Хвощинский. Кто-то захлопнул тяжелые ворота. Часть полка осталась во дворе, другие роты двинулись. И пошли… пошли. Знамена распущены, мерная дробь барабана бодрила, ускоряла шаг. Вот уже Фонтанка.
Московцы шли по запорошенным снегом улицам туда, к каменной площади, где Медный Всадник вздыбил уздой могучего коня.
И как снежный ком, двигаясь, обрастает снегом, так обрастал, разбухал и ширился Московский полк от все большего и большего числа примыкавших к нему людей…
Батальон Гвардейского экипажа, собранный возле казарм, приготовили к присяге. Принесли аналой. Пришел полковой священник. Заняв было место возле аналоя, он вдруг отошел сторону и растерянно переминался с ноги на ногу.
Генерал Шипов, бригадный командир, держа царский манифест вытянутыми вперед руками, читал его, зычно повышая голос в начале каждой фразы.
Матросы хмурились: только что стало известно, что двух мичманов, которые отказались присягать новому царю, увели на гауптвахту.
— Погляди-ка, как у бригадного командира руки дрожат, — шепнул один матрос другому.
— Краденое держит, — пожал тот плечами.
Издали послышалась ружейная пальба. Матросы насторожились.
Шипов очень торопился дочитать манифест и все же не успел: с шумом распахнулись ворота, вбежал Николай Бестужев:
— Ребята! Наших бьют! Не выдавать! За мной!
Матросы, как один, ринулись за ним.
«Орудия захватить бы из арсенала», — на бегу вспомнил Бестужев, но остановиться не мог.
Он уже перестал ощущать себя отдельным» существом от бегущих рядом с ним. Он стал частицей человеческого потока, несущегося с гулким топотом и громкими криками к Неве и дальше, на Петрову площадь, где Медный Всадник вздыбил медного коня…
Прямо через Неву поручик Сутгоф и батальонный адъютант Панов вели по льду три роты лейб-гренадеров. Вскарабкавшись по обледенелым гранитным ступеням, они вышли против Зимнего дворца и быстрым маршем направились в его внутренний двор.
Комендант Башуцкий, выбежав навстречу, стал пожимать офицерам руки:
— Сколь радостно видеть усердие молодых командиров и вас, молодцы гренадеры, к защите престола.
— Стой! — отшатнулся Сутгоф.
Среди саперов, стоящих у входов во дворец, раздался хохот.
— Вот ускочили, так ускочили! — пошутил взводный.
— Назад, ребята, это не наши, — скомандовал Сутгоф — И бегом за ворота.
— Мерзавцы! — вырвалось у Башуцкого
— Эх, — с сожалением вздохнули саперы, а молодой подпоручик из французов недоуменно пожал плечами.
— За мной, ребята! — командовал Сутгоф.
— Здорово, гренадеры! — раздался вдруг оклик Николая.
Не сразу узнали его голос. Совсем не тот, что бывал на ученье. Вместо грубой властности — вибрирующая неуверенность.
Ответили сдержанно:
— Здравия желаем, ваше императорское высочество.
Николай проглотил «высочество», но оно холодным комом застряло в груди.
«Значит, не за меня». И уже совсем смирно проговорил;
— За меня — направо. Нет — налево.
— Налево! — приказали Панов и Сутгоф.
— Налево! — откликнулись гренадеры и маршем зашагали к каменной площади, к Медному Всаднику.
Рано утром генерал Воропанов, собрав всех офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, поздравил их с новым императором и прочел, особенно внятно отчеканивая каждое слово, об отречении Константина и манифест Николая.
Белокурый поручик Андрей Розен вдруг отделился от вытянувшейся шеренги офицеров и еще по-юношески звонким голосом спросил:
— Если все читанные вашим превосходительством бумаги тождественны подлинникам, в чем имею причины сомневаться, то почему нам не приказали сразу же после кончины государя императора Александра Павловича присягать Николаю Павловичу?
Генерал оторопел. Не сводя налившихся кровью глаз с белокурого поручика, он отступил на несколько шагов и, глубоко забирая воздух после каждого слова, проговорил:
— Поручик Розен, о том думали и рассуждали люди и постарше и поумнее нас с вами…
Услышав насмешливое покашливание, генерал вовсе побагровел.
— Господа офицеры! — по-начальнически крикнул он. — Вы неприлично ведете себя. Да… да… неприлично… Неблагопристойно… Ступайте по своим батальонам и приводите людей к присяге. И чтоб все было, как подобает! Иначе…
— Иначе вот что, — проговорил Розен, когда, вернувшись домой, прочел оставленную ему Рылеевым записку: «Вас ждут у вашего полка…»
— Распорядись, Анюта, чтобы не распрягали, — попросил он жену, которая с тревогой смотрела в его как будто внезапно постаревшее лицо. — Я должен сейчас же ехать…
— Андрюша, почему ты не глядишь на меня? — спросила Анна Васильевна, бледнея. — Должно быть, началось то, о чем ты мне рассказывал?
— Да, Анюта, то самое…
— А мне можно с тобой?
— Нет, мой дружок, нельзя тебе…
Она глубоко вздохнула:
— Ну, поезжай, господь с тобой… — Перекрестила и поцеловала в лоб, — только помни: я тебя жду.
На Исаакиевском мосту кучер обернулся.
— Ты что?
— Не проехать, ваше благородие. Народ валом валит.
Розен приподнялся в санях. Взглянул и вздрогнул.
От самого моста, по которому он ехал, и дальше вплоть до Исаакиевской площади и по самой площади, — всюду двигались и перекатывались с места на место густые толпы.
Пестрели шляпки, платочки, картузы, шапки, шали, блонды чепцов, купеческие кафтаны, армяки и кацавейки.
А в середине, у самого памятника Петру, над стройным четырехугольником по-военному одетых людей развивалось боевое золотисто-зеленое знамя Московского полка.
— Поезжай домой, — выпрыгивая из саней, приказал Розен кучеру и, придерживая длинную шпагу, звякавшую по булыжнику мостовой, стал пробираться к московцам.
У самого каре кто-то взял его за плечо.
— Пущин…
— Здравствуй, Розен. Видишь — маловато нас… Если можно, достань еще людей.
— А где же Трубецкой?
— Пропал… А может быть, спрятался… Так, если можно, достань помощи. А нет — и без тебя тут довольно жертв.
— Я сейчас, — и Розен бросился назад, в свой Финляндский полк. Запыхавшимся голосом он торопил солдат:
— Проворней, проворней! Вложить кремни. Взять патроны. Должно спешить, ребята. Нашей помощи ждут.
Батальон выстроился. Офицеры стали у своих рот. В это время от корпусного командира Воинова прискакал адъютант с приказанием вести батальон к Зимнему дворцу.
Двинулись колоннами.
На набережной граф Комаровский передал тот же приказ от имени царя.
Посредине Исаакиевского моста раздалась команда;
— Ружья заряжай!
Солдаты стали креститься.
Розен оглянулся назад: за его стрелками стояло еще шесть взводов, а впереди только один — карабинерский.
И, когда граф Комаровский скомандовал: «Впе-ред!» Розен, набрав полные легкие крепкого, холодного воздуха выдохнул всей грудью:
— Стой!
Никто не шевельнулся.
Напрасно командиры взводов пускали в ход все испытанные средства: окрики, ругань, угрозы… Солдаты стояли без движения.
— Подлецы! Мерзавцы! — кричал на них Комаровский. — Не слушаетесь команды, прохвосты!
— Всех не наслушаешься! Уж больно вас много, — неслось по солдатским рядам. — Небось наш командир знает, что делает…
А по обеим сторонам шумел народ и ободряюще поддерживал стрелков:
— Молодцы ребята! Ай да молодцы! Что супротив своих идти! Часок подержитесь, а там по-своему повернем!
Комаровский в бешенстве стегнул своего коня и поскакал ко дворцу. И как бросают камнями в злого пса, так вслед ему понеслись насмешки:
— Гляди, шею свернешь — век плакать заставишь!
— Миколаю почтеньице передай!
Командиры взводов тоже разбежались.
Капитан Вяткин уговорил было карабинеров. Но лишь только они тронулись, снова раздалось грозное: «Стой!»
— Стой смирно и в порядке! — подняв шпагу, крикнул Розен. — Вы оттого не идете вперед, что присягали Константину. Так стой же! Я отвечаю за вас. И мою команду слушать!
— Рады стараться! — пронеслось по рядам карабинеров.
В темноте переговаривались вполголоса:
— Завтра, слышь, с утра сызнова на присягу погонят…
— Беспременно погонят. Старшой сказывал.
— Эх, цари, цари!.. И от живых от них беспокойства не оберешься, а помрут — и того хуже. Молись, чтоб его господь бог в ад не упек, а опосля на верность новому присягай…
— Да еще то одному, а то другому. Вроде как ныне.
— Ничего, новым веником париться будем.
— Эт-то так. Да кто ж все-таки будет окончательный? — Микола заместо Константина править будет.
— Аль не поладили братья?
— Вестимо. Константин между поляков обжился, полячку, пыхать, за себя замуж взял. Когда под Калишем стояли, я го самолично видал. Обрядность на нем вся польская. Обличьем в батюшку Павла Петровича, такой же курносый, рыжий и росточком мал…
— И я видал — чистый Павел, — подтвердил кто-то.
— А Миколай тоже небось штука.
— Одна сатана, — ответил тот же голос.
— Вот кабы который из них срок солдатчины урезал, — вырвалась из глубины души чья-то заветная мечта.
— Да кабы насчет воли…
— Вишь, чего захотели, — с горечью откликнулись с дальних нар. — Держи карман шире…
— О-хо-хо, хо-хо, — сокрушенно вздохнул кто-то.
Настала тишина, долгая и напряженная. Потом послышался зевок. Другой. Третий.
Вдруг голос, уверенный и твердый, проговорил:
— А куда бы лучше было, братцы, кабы царей вовсе не было.
— Видно, без них невозможно, — послышалось насмешливое возражение. — Французы вот, к примеру, десять годов тому назад Бонапарта сбросили, а заместо него Людовика Дизвитова note 32 поставили.
— Что ж, братцы, — зазвенел совсем молодой тенорок, — выходит, без царей никакая держава стоять не может?
— Походил бы с мое по белу свету, знал бы, что без царей люди куда почище нашего живут, а которые дурни…
— Слышь, Яригин, ты того, полегче, братец, — шепотом остановил товарища солдат Колокольцев, — забыл, как поручик Бестужев наказывал, чтоб до утра побереглись. Завтра делов хватит… А коли нас заране сцапают…
— Ладно, дождем утра…
На полковом дворе в полумраке утренних сумерек строились роты московцев.
Поправляли кивера, пристегивали сумки с патронами.
Михаил Бестужев, торопясь к казармам полка, столкнулся у калитки с Каховским.
— Ну как? — спросил тот.
— Сейчас выйдем. Я уже на рассвете был здесь. Люди, брат, золотые. Поняли с полуслова.
— Смотрите же, не погубите лейб-гренадеров. — Каховский погрозил пальцем. — Они тоже выходят.
— Рады стараться, — отдал честь Бестужев и вошел в калитку.
Вместе с Щепиным-Ростовским отдавал последние распоряжения:
— Не забывать же присяги, ребята. Заверяем, что никакой облигации от Константина Павловича не было, и присяги ему до тех пор не изменять, покуда он сам лично не потребует.
— Чего там, — говорили меж собой солдаты, — как присягнули Константину, так тому и быть. А то повадятся, словно в чехарду друг через дружку на трон скакать, а на наших спинах рубцы останутся.
— Это как пить дать…
— Знамя где?
Над полком взвилось боевое знамя.
— Сюда подай! — крикнули из пятой роты.
— Ишь вы, больно прытки, — ответил знаменный унтер.
Рядовой Колокольцев подбежал к нему:
— Подай, тебе говорят.
Схватился за древко. Другие подбежали на подмогу. Завязалась борьба. Древко затрещало.
Щепин с обнаженной саблей протиснулся в гущу. Ткнул в плечо рядового. Тот отскочил:
— Да ведь я за вас, ваше благородие! За Константина!
— Не безобразь! — скомандовал Щепин. — Стройся колонной в атаку!
— Колонной в атаку! — скомандовал у ворот и Бестужев. — Шагом марш!
Двинулись к воротам, но навстречу генерал Фредерикс.
— Стой! Куда? — крикнул он багровея.
А в ответ такое же грозное:
— Вы за кого, генерал?!
— Я присягнул государю Николаю Павловичу. Что за… — и не договорил: сверкнуло лезвие сабли в руках Щепина, и Фредерикс упал.
— Шагом марш! — снова прозвучала команда.
Солдаты двинулись. Но опять раскаты начальнических окриков, громкий спор, какая-то возня. Снова раненые — генерал Шеншин и полковник Хвощинский. Кто-то захлопнул тяжелые ворота. Часть полка осталась во дворе, другие роты двинулись. И пошли… пошли. Знамена распущены, мерная дробь барабана бодрила, ускоряла шаг. Вот уже Фонтанка.
Московцы шли по запорошенным снегом улицам туда, к каменной площади, где Медный Всадник вздыбил уздой могучего коня.
И как снежный ком, двигаясь, обрастает снегом, так обрастал, разбухал и ширился Московский полк от все большего и большего числа примыкавших к нему людей…
Батальон Гвардейского экипажа, собранный возле казарм, приготовили к присяге. Принесли аналой. Пришел полковой священник. Заняв было место возле аналоя, он вдруг отошел сторону и растерянно переминался с ноги на ногу.
Генерал Шипов, бригадный командир, держа царский манифест вытянутыми вперед руками, читал его, зычно повышая голос в начале каждой фразы.
Матросы хмурились: только что стало известно, что двух мичманов, которые отказались присягать новому царю, увели на гауптвахту.
— Погляди-ка, как у бригадного командира руки дрожат, — шепнул один матрос другому.
— Краденое держит, — пожал тот плечами.
Издали послышалась ружейная пальба. Матросы насторожились.
Шипов очень торопился дочитать манифест и все же не успел: с шумом распахнулись ворота, вбежал Николай Бестужев:
— Ребята! Наших бьют! Не выдавать! За мной!
Матросы, как один, ринулись за ним.
«Орудия захватить бы из арсенала», — на бегу вспомнил Бестужев, но остановиться не мог.
Он уже перестал ощущать себя отдельным» существом от бегущих рядом с ним. Он стал частицей человеческого потока, несущегося с гулким топотом и громкими криками к Неве и дальше, на Петрову площадь, где Медный Всадник вздыбил медного коня…
Прямо через Неву поручик Сутгоф и батальонный адъютант Панов вели по льду три роты лейб-гренадеров. Вскарабкавшись по обледенелым гранитным ступеням, они вышли против Зимнего дворца и быстрым маршем направились в его внутренний двор.
Комендант Башуцкий, выбежав навстречу, стал пожимать офицерам руки:
— Сколь радостно видеть усердие молодых командиров и вас, молодцы гренадеры, к защите престола.
— Стой! — отшатнулся Сутгоф.
Среди саперов, стоящих у входов во дворец, раздался хохот.
— Вот ускочили, так ускочили! — пошутил взводный.
— Назад, ребята, это не наши, — скомандовал Сутгоф — И бегом за ворота.
— Мерзавцы! — вырвалось у Башуцкого
— Эх, — с сожалением вздохнули саперы, а молодой подпоручик из французов недоуменно пожал плечами.
— За мной, ребята! — командовал Сутгоф.
— Здорово, гренадеры! — раздался вдруг оклик Николая.
Не сразу узнали его голос. Совсем не тот, что бывал на ученье. Вместо грубой властности — вибрирующая неуверенность.
Ответили сдержанно:
— Здравия желаем, ваше императорское высочество.
Николай проглотил «высочество», но оно холодным комом застряло в груди.
«Значит, не за меня». И уже совсем смирно проговорил;
— За меня — направо. Нет — налево.
— Налево! — приказали Панов и Сутгоф.
— Налево! — откликнулись гренадеры и маршем зашагали к каменной площади, к Медному Всаднику.
Рано утром генерал Воропанов, собрав всех офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, поздравил их с новым императором и прочел, особенно внятно отчеканивая каждое слово, об отречении Константина и манифест Николая.
Белокурый поручик Андрей Розен вдруг отделился от вытянувшейся шеренги офицеров и еще по-юношески звонким голосом спросил:
— Если все читанные вашим превосходительством бумаги тождественны подлинникам, в чем имею причины сомневаться, то почему нам не приказали сразу же после кончины государя императора Александра Павловича присягать Николаю Павловичу?
Генерал оторопел. Не сводя налившихся кровью глаз с белокурого поручика, он отступил на несколько шагов и, глубоко забирая воздух после каждого слова, проговорил:
— Поручик Розен, о том думали и рассуждали люди и постарше и поумнее нас с вами…
Услышав насмешливое покашливание, генерал вовсе побагровел.
— Господа офицеры! — по-начальнически крикнул он. — Вы неприлично ведете себя. Да… да… неприлично… Неблагопристойно… Ступайте по своим батальонам и приводите людей к присяге. И чтоб все было, как подобает! Иначе…
— Иначе вот что, — проговорил Розен, когда, вернувшись домой, прочел оставленную ему Рылеевым записку: «Вас ждут у вашего полка…»
— Распорядись, Анюта, чтобы не распрягали, — попросил он жену, которая с тревогой смотрела в его как будто внезапно постаревшее лицо. — Я должен сейчас же ехать…
— Андрюша, почему ты не глядишь на меня? — спросила Анна Васильевна, бледнея. — Должно быть, началось то, о чем ты мне рассказывал?
— Да, Анюта, то самое…
— А мне можно с тобой?
— Нет, мой дружок, нельзя тебе…
Она глубоко вздохнула:
— Ну, поезжай, господь с тобой… — Перекрестила и поцеловала в лоб, — только помни: я тебя жду.
На Исаакиевском мосту кучер обернулся.
— Ты что?
— Не проехать, ваше благородие. Народ валом валит.
Розен приподнялся в санях. Взглянул и вздрогнул.
От самого моста, по которому он ехал, и дальше вплоть до Исаакиевской площади и по самой площади, — всюду двигались и перекатывались с места на место густые толпы.
Пестрели шляпки, платочки, картузы, шапки, шали, блонды чепцов, купеческие кафтаны, армяки и кацавейки.
А в середине, у самого памятника Петру, над стройным четырехугольником по-военному одетых людей развивалось боевое золотисто-зеленое знамя Московского полка.
— Поезжай домой, — выпрыгивая из саней, приказал Розен кучеру и, придерживая длинную шпагу, звякавшую по булыжнику мостовой, стал пробираться к московцам.
У самого каре кто-то взял его за плечо.
— Пущин…
— Здравствуй, Розен. Видишь — маловато нас… Если можно, достань еще людей.
— А где же Трубецкой?
— Пропал… А может быть, спрятался… Так, если можно, достань помощи. А нет — и без тебя тут довольно жертв.
— Я сейчас, — и Розен бросился назад, в свой Финляндский полк. Запыхавшимся голосом он торопил солдат:
— Проворней, проворней! Вложить кремни. Взять патроны. Должно спешить, ребята. Нашей помощи ждут.
Батальон выстроился. Офицеры стали у своих рот. В это время от корпусного командира Воинова прискакал адъютант с приказанием вести батальон к Зимнему дворцу.
Двинулись колоннами.
На набережной граф Комаровский передал тот же приказ от имени царя.
Посредине Исаакиевского моста раздалась команда;
— Ружья заряжай!
Солдаты стали креститься.
Розен оглянулся назад: за его стрелками стояло еще шесть взводов, а впереди только один — карабинерский.
И, когда граф Комаровский скомандовал: «Впе-ред!» Розен, набрав полные легкие крепкого, холодного воздуха выдохнул всей грудью:
— Стой!
Никто не шевельнулся.
Напрасно командиры взводов пускали в ход все испытанные средства: окрики, ругань, угрозы… Солдаты стояли без движения.
— Подлецы! Мерзавцы! — кричал на них Комаровский. — Не слушаетесь команды, прохвосты!
— Всех не наслушаешься! Уж больно вас много, — неслось по солдатским рядам. — Небось наш командир знает, что делает…
А по обеим сторонам шумел народ и ободряюще поддерживал стрелков:
— Молодцы ребята! Ай да молодцы! Что супротив своих идти! Часок подержитесь, а там по-своему повернем!
Комаровский в бешенстве стегнул своего коня и поскакал ко дворцу. И как бросают камнями в злого пса, так вслед ему понеслись насмешки:
— Гляди, шею свернешь — век плакать заставишь!
— Миколаю почтеньице передай!
Командиры взводов тоже разбежались.
Капитан Вяткин уговорил было карабинеров. Но лишь только они тронулись, снова раздалось грозное: «Стой!»
— Стой смирно и в порядке! — подняв шпагу, крикнул Розен. — Вы оттого не идете вперед, что присягали Константину. Так стой же! Я отвечаю за вас. И мою команду слушать!
— Рады стараться! — пронеслось по рядам карабинеров.
33. Четырнадцатое
В семь часов утра к Рылееву приехал его товарищ еще по кадетскому корпусу полковник Булатов.
Ночью Рылеев был у него и уговорил взять на себя командование теми войсками, которые перейдут на сторону восставших без своих начальников.
У Рылеева уже был князь Трубецкой.
— Вот вам, Трубецкой, помощник, — взяв Булатова за руку, сказал Рылеев. — Его, как храброго участника. Бородина, знает и любит весь гарнизон столицы и особливо гренадерский полк. Так помните же, друзья, — всем быть на площади и у всех одно стремление: привести как можно больше людей. Ну, ступайте…
Уже на улице Трубецкой и Булатов столкнулись с Михаилом Бестужевым.
Обменялись короткими словами.
— За ним?..
— Да. И вместе на площадь.
Рылеев вышел к Бестужеву в кафтане простолюдина поверх фрака и в смушковой шапке.
— Что это ты так странно вырядился? — улыбнулся Бестужев.
Рылеев смущенно оглядел себя.
— Пусть этот русский кафтан сроднит солдата с крестьянином при первых шагах их гражданской свободы, — проговорил он с чувством.
— Оставь эту затею, милый друг, — засмеялся Бестужев — уверяю тебя, что русский солдат не понимает таких символических тонкостей. А заметив из-под полы твоего кафтана фрачную фалдочку, примет тебя за лазутчика и, чего доброго, огреет прикладом.
Рылеев стал послушно снимать кафтан:
— Ты, пожалуй, прав. Это по-мальчишески как-то у меня получилось. Итак — без затей! Мечты наши близки к осуществлению. Но что ожидает нас самих? — как бы подумал он вслух.
— Меня ждут в Гвардейском экипаже, — вдруг заторопился Бестужев. — Пора идти, Кондратий.
Рылеев встряхнулся:
— Я только на момент к жене… Ты подожди, пожалуйста!
Он метнулся в комнату Натальи Михайловны. Оттуда послышался ее испуганный вскрик, потом быстрый взволнованный разговор. И Рылеев снова появился на пороге.
— Ну, я готов. — Он был очень бледен и оттягивал обмотанный вокруг шеи шарф, как будто тот был слишком туго завязан.
С распущенной косой, в вышитых бисером туфлях на босу ногу, еще розовая от сна, но вся дрожащая от страшной яви, следом за Рылеевым вбежала Наталья Михайловна. Не поздоровавшись с Бестужевым, она схватила его за рукав шинели и потянула в угол, где теплилась лампада.
— Вот перед образом скажите правду — куда вы уводите моего мужа? Ведь на погибель… Чует мое сердце, чует…
Бестужев молчал. Она бросилась к мужу:
— Не уходи, Кондратий, светик мой, не уходи!
Забыла, что рядом стоит чужой, прильнула всем телом — целовала губы, лоб, руки. И молила глазами и словами:
— Не уходи, не уходи!
Рылеев гладил ее по голове, старался успокоить ободряющей улыбкой. Но губы не слушались, а глаза не умели лгать.
Наталья Михайловна разрыдалась.
Из детской выбежала Настенька, босая, в длинной ночной рубашонке. Остановилась. Мгновение недоумевающе смотрела на родителей. Потом подбежала к матери, обняла и с упреком сказала:
— Папенька, вы что же маменьку огорчаете?
— Проси его, Настенька, проси, чтобы не уходил.
Девочка хотела рассердиться на отца, но не могла. Было что-то такое в его лице, отчего она тоже бросилась к нему со слезами:
— Папенька, миленький папенька…
Бестужев, стиснув зубы, поспешил из комнаты.
Рылеев с трудом разжал цепкие звенья нежных рук и выбежал вслед за ним.
До Фонтанки шли молча.
— Ну, я в казармы к солдатам, — вздохнув, как после слез, сказал, наконец, Рылеев. — Выпровожу их к Сенату, а сам в другие полки… А ты к матросам?
— Да.
И расстались.
Пройдя несколько шагов, Бестужев обернулся. Силуэт Рылеева быстро удалялся, чуть темнея в утреннем снегопаде.
Во второй роте Преображенского полка день начался так же, как вчерашний, позавчерашний и все иные… И вдруг, когда вся рота встала на молитву, распахнулась дверь, и в клубах морозного воздуха появился кто-то в штатском и в смушковой шапке. На бледном лице видны звездами сияющие глаза.
Мягкий, но настойчивый и уверенный голос зазвучал в тишине:
— Ребята, нынче начальство погонит вас на клятвопреступление. Не присягайте новому царю. Новый царь — новая кабала. Требуйте Константина. Ждите его, он идет из Варшавы…
Фельдфебель приблизился кошачьим шагом.
— Вы, сударь, кто такой будете?
— Я ваш доброжелатель, ребята. Поверьте, что искренняя любовь к вам заставляет меня говорить такие речи.
— Эва что, — протянул фельдфебель и кинулся к дежурному командиру.
А солдаты с жадностью слушали торопливые, горячие слова:
— От вас будет зависеть облегчение вашей жизни. Константин любит ваш полк. Николай ненавидит его. Константин уменьшит срок службы. Николай замучит муштрой. Константин обещает волю…
Дежурный офицер подкрался к говорящему, повернул его лицом к свету. И вдруг смутился:
— Простите, Кондратий Федорович, не узнал.
Еще несколько фраз, и Рылеев так же внезапно исчез, как и появился.
Дежурный офицер вышел вслед за ним и больше к солдатам не возвращался.
Во взбудораженной роте по адресу фельдфебеля раздавались:
— И послушать не дал как следовает, доносчик! Погоди ты у нас, лазутчик…
Пущин пил крепкий, как пиво, чай, когда к нему вошел Рылеев
— Я был в казармах. Потом на площади, там никого нет. Поедем к Трубецкому.
— Да ведь рано еще. Впрочем, поедем, коли тебе не терпится.
Пущин надел длинную шинель с бобровым воротником.
Взял мягкую шляпу.
— А ты что же налегке? — заботливо спросил он Рылеева, на котором сверх фрака было накинуто коротенькое пальтецо.
— Так удобнее.
У подъезда богатого особняка графа Лаваля — отца княгини Трубецкой — долго звонили, покуда старик швейцар в синем сюртуке с позументом открыл тяжелую дверь.
— Князь Трубецкой дома?
— Рано утром выходить изволили, но вскорости вернулись и послали кучера в Сенат к его превосходительству сенатору Краснокутскому. Должно с приглашением, ибо господин сенатор тотчас же на наших санях к нам пожаловали.
— Он и сейчас у князя? — нетерпеливо спросил Рылеев.
— Никак нет, отбыли. А князь Сергей Петрович в опочивальню пошли. Камердинер сказывал, что…
— Нам незамедлительно надобно видеть князя Трубецкого, — перебил Рылеев старика.
Тот пристально оглядел гостей и развел руками:
— Уж и не знаю, как быть…
Из буфетной вышел лакей с серебряным подносом, на котором стояли кофейный прибор, сливки и вазочка с печеньем.
— Их сиятельству завтрак? — спросил старик,
— Князь Сергей Петрович приказали подать, — ответил лакей.
— Голубчик, — обратился к нему Пущин, — доложи, что желаем его видеть.
Лакей неторопливо поднялся по лестнице.
Через несколько минут Рылеев и Пущин вошли к Трубецкому.
Увидев их у себя в этот час, он весь засветился радостью:
«Значит, там на площади никого нет. И ничего не будет. И все будет хорошо. И завтра можно будет так же, как сейчac, тихонько, на цыпочках, зайти к Каташе, поцеловать теплое плечо, прикрыть одеялом крохотную ножку, а потом выйти в кабинет пить кофе и беседовать с этими милыми умниками о чем-нибудь хорошем, возвышенном».
— Очень рад вас видеть, — приветливо заговорил Трубецкой, — а у меня только что был наш Краснокутский. Оказывается, Сенат полностью уже присягнул Николаю и все сенаторы разъехались по домам. Так что, если бы мы захотели осуществить намерение в отношении передачи нашего манифеста Сенату, то и передавать-то его, выходит, некому…
Трубецкой проговорил все это с добродушно-насмешливой улыбкой и засуетился с угощением:
— Садитесь сюда, поближе к столику. Я велю подать завтрак. У меня чудесный ром, вывезенный еще…
— Виноват, князь, — Рылеев шагнул к Трубецкому. — Вы, кажется, изволите шутить. А ведь мы за вами пришли…
Трубецкой смутился.
— Но ведь… но разве на площади есть кто-нибудь? — спросил он упавшим голосом.
— Пока нет, но мы должны быть первыми.
Трубецкой смотрел на Рылеева и не узнавал. Смугло-желтое лицо его было сурово, глаза блестели холодным сухим блеском.
Обернулся к Пущину. У того во взгляде была обычная ясность, но строгость необычайная…
От этих устремленных на него глаз Трубецкой густо покраснел, отставил поднос, запахнул халат. И заговорил, торопясь и путаясь:
— Ах, какие вы, право. Ну, предположим, придет рота, другая или даже несколько батальонов… Впрочем, я ничего не говорю… Вы не сердитесь, друзья, а только подумайте сами…
Рылеев, стиснув кулаки, кусал губы.
«Ведь он его ударит», — испугался Пущин и крепко взял Рылеева под руку.
— Пойдем, князь выйдет следом за нами. Не правда ли, Трубецкой?
— Ах вы, чудаки, чудаки! Через полчаса меня здесь не будет.
— Виляет, — со вздохом сказал Пущин, когда они вышли на улицу.
Рылеев хмуро молчал.
Прошли до угла Офицерской и вдруг явственно услышали многоголосый гул и отчетливую барабанную дробь.
Рылеев весь затрепетал и ринулся вперед.
Пущин едва поспевал за ним.
На углу Гороховой остановились. Густая толпа преградила путь.
— В чем дело?
— Гвардия бунтует.
— Почему?
— Не хочет присягать Николаю. За Константина идут…
— Ур-ра! Ур-ра, Константин! Гляди, войска!
И расступились шпалерами вдоль тротуаров.
— А ведь началось! — с восторгом вырвалось у Рылеева. Он потащил за собой Пущина. — Скорей туда, к ним!
По мостовой скорым шагом, переходящим в бег, с развевающимся знаменем, под барабанный бой и крики «ура» двигались по направлению к Сенату солдаты Московского полка.
Прорвалась плотина, зорко оберегаемая самодержавной властью, и бурные людские потоки устремились к Сенатской площади.
У памятника Петру Михаил Бестужев остановил своих московцев и роты поспешно построились в каре. Щепин-Ростовский, опершись на татарскую саблю, шумно переводил дыхание.
Из толпы показался Рылеев. Подбежал к Бестужеву. Обнял, трижды поцеловал. И сквозь слезы шепнул:
— Со светлым праздником, милый друг.
Пущин, проходя мимо солдат, перекидывался с ними шутливыми замечаниями.
Рылеев подбежал к нему.
— Мало, ах, как мало! Но я побегу, я приведу… измайловцев. Я уговорю лейб-гренадер…
И исчез в людской гуще.
— А Якубовича видел? — тихо спросил у брата Александр Бестужев.
— Как же, — с насмешливой улыбкой ответил Михаил, — когда мы подходили к Синему мосту, откуда ни возьмись он. Обнаженной шашкой над головой машет. Ну, точно на черкесов идет…
— Тс… вот он.
— Что ж, — подходя, начал Якубович, — ведь я говорил, что затеяли вы неудобоисполнимое дело… Войска-то маловато…
— Я не помню, чтобы ты это говорил, — ответил Бестужев. — А вот, что ты вчера сулил артиллерию привести, — помню твердо.
Якубович сердито поправил черную повязку и хотел что-то сказать, но в это время с Галерной улицы послышались звуки музыки, крики «ура» и барабанная дробь.
Подходил батальон Гвардейского экипажа во главе с Николаем Бестужевым.
— Ура! — встретили матросов московцы.
— Ура! Ура! — подхватила толпа.
Ночью Рылеев был у него и уговорил взять на себя командование теми войсками, которые перейдут на сторону восставших без своих начальников.
У Рылеева уже был князь Трубецкой.
— Вот вам, Трубецкой, помощник, — взяв Булатова за руку, сказал Рылеев. — Его, как храброго участника. Бородина, знает и любит весь гарнизон столицы и особливо гренадерский полк. Так помните же, друзья, — всем быть на площади и у всех одно стремление: привести как можно больше людей. Ну, ступайте…
Уже на улице Трубецкой и Булатов столкнулись с Михаилом Бестужевым.
Обменялись короткими словами.
— За ним?..
— Да. И вместе на площадь.
Рылеев вышел к Бестужеву в кафтане простолюдина поверх фрака и в смушковой шапке.
— Что это ты так странно вырядился? — улыбнулся Бестужев.
Рылеев смущенно оглядел себя.
— Пусть этот русский кафтан сроднит солдата с крестьянином при первых шагах их гражданской свободы, — проговорил он с чувством.
— Оставь эту затею, милый друг, — засмеялся Бестужев — уверяю тебя, что русский солдат не понимает таких символических тонкостей. А заметив из-под полы твоего кафтана фрачную фалдочку, примет тебя за лазутчика и, чего доброго, огреет прикладом.
Рылеев стал послушно снимать кафтан:
— Ты, пожалуй, прав. Это по-мальчишески как-то у меня получилось. Итак — без затей! Мечты наши близки к осуществлению. Но что ожидает нас самих? — как бы подумал он вслух.
— Меня ждут в Гвардейском экипаже, — вдруг заторопился Бестужев. — Пора идти, Кондратий.
Рылеев встряхнулся:
— Я только на момент к жене… Ты подожди, пожалуйста!
Он метнулся в комнату Натальи Михайловны. Оттуда послышался ее испуганный вскрик, потом быстрый взволнованный разговор. И Рылеев снова появился на пороге.
— Ну, я готов. — Он был очень бледен и оттягивал обмотанный вокруг шеи шарф, как будто тот был слишком туго завязан.
С распущенной косой, в вышитых бисером туфлях на босу ногу, еще розовая от сна, но вся дрожащая от страшной яви, следом за Рылеевым вбежала Наталья Михайловна. Не поздоровавшись с Бестужевым, она схватила его за рукав шинели и потянула в угол, где теплилась лампада.
— Вот перед образом скажите правду — куда вы уводите моего мужа? Ведь на погибель… Чует мое сердце, чует…
Бестужев молчал. Она бросилась к мужу:
— Не уходи, Кондратий, светик мой, не уходи!
Забыла, что рядом стоит чужой, прильнула всем телом — целовала губы, лоб, руки. И молила глазами и словами:
— Не уходи, не уходи!
Рылеев гладил ее по голове, старался успокоить ободряющей улыбкой. Но губы не слушались, а глаза не умели лгать.
Наталья Михайловна разрыдалась.
Из детской выбежала Настенька, босая, в длинной ночной рубашонке. Остановилась. Мгновение недоумевающе смотрела на родителей. Потом подбежала к матери, обняла и с упреком сказала:
— Папенька, вы что же маменьку огорчаете?
— Проси его, Настенька, проси, чтобы не уходил.
Девочка хотела рассердиться на отца, но не могла. Было что-то такое в его лице, отчего она тоже бросилась к нему со слезами:
— Папенька, миленький папенька…
Бестужев, стиснув зубы, поспешил из комнаты.
Рылеев с трудом разжал цепкие звенья нежных рук и выбежал вслед за ним.
До Фонтанки шли молча.
— Ну, я в казармы к солдатам, — вздохнув, как после слез, сказал, наконец, Рылеев. — Выпровожу их к Сенату, а сам в другие полки… А ты к матросам?
— Да.
И расстались.
Пройдя несколько шагов, Бестужев обернулся. Силуэт Рылеева быстро удалялся, чуть темнея в утреннем снегопаде.
Во второй роте Преображенского полка день начался так же, как вчерашний, позавчерашний и все иные… И вдруг, когда вся рота встала на молитву, распахнулась дверь, и в клубах морозного воздуха появился кто-то в штатском и в смушковой шапке. На бледном лице видны звездами сияющие глаза.
Мягкий, но настойчивый и уверенный голос зазвучал в тишине:
— Ребята, нынче начальство погонит вас на клятвопреступление. Не присягайте новому царю. Новый царь — новая кабала. Требуйте Константина. Ждите его, он идет из Варшавы…
Фельдфебель приблизился кошачьим шагом.
— Вы, сударь, кто такой будете?
— Я ваш доброжелатель, ребята. Поверьте, что искренняя любовь к вам заставляет меня говорить такие речи.
— Эва что, — протянул фельдфебель и кинулся к дежурному командиру.
А солдаты с жадностью слушали торопливые, горячие слова:
— От вас будет зависеть облегчение вашей жизни. Константин любит ваш полк. Николай ненавидит его. Константин уменьшит срок службы. Николай замучит муштрой. Константин обещает волю…
Дежурный офицер подкрался к говорящему, повернул его лицом к свету. И вдруг смутился:
— Простите, Кондратий Федорович, не узнал.
Еще несколько фраз, и Рылеев так же внезапно исчез, как и появился.
Дежурный офицер вышел вслед за ним и больше к солдатам не возвращался.
Во взбудораженной роте по адресу фельдфебеля раздавались:
— И послушать не дал как следовает, доносчик! Погоди ты у нас, лазутчик…
Пущин пил крепкий, как пиво, чай, когда к нему вошел Рылеев
— Я был в казармах. Потом на площади, там никого нет. Поедем к Трубецкому.
— Да ведь рано еще. Впрочем, поедем, коли тебе не терпится.
Пущин надел длинную шинель с бобровым воротником.
Взял мягкую шляпу.
— А ты что же налегке? — заботливо спросил он Рылеева, на котором сверх фрака было накинуто коротенькое пальтецо.
— Так удобнее.
У подъезда богатого особняка графа Лаваля — отца княгини Трубецкой — долго звонили, покуда старик швейцар в синем сюртуке с позументом открыл тяжелую дверь.
— Князь Трубецкой дома?
— Рано утром выходить изволили, но вскорости вернулись и послали кучера в Сенат к его превосходительству сенатору Краснокутскому. Должно с приглашением, ибо господин сенатор тотчас же на наших санях к нам пожаловали.
— Он и сейчас у князя? — нетерпеливо спросил Рылеев.
— Никак нет, отбыли. А князь Сергей Петрович в опочивальню пошли. Камердинер сказывал, что…
— Нам незамедлительно надобно видеть князя Трубецкого, — перебил Рылеев старика.
Тот пристально оглядел гостей и развел руками:
— Уж и не знаю, как быть…
Из буфетной вышел лакей с серебряным подносом, на котором стояли кофейный прибор, сливки и вазочка с печеньем.
— Их сиятельству завтрак? — спросил старик,
— Князь Сергей Петрович приказали подать, — ответил лакей.
— Голубчик, — обратился к нему Пущин, — доложи, что желаем его видеть.
Лакей неторопливо поднялся по лестнице.
Через несколько минут Рылеев и Пущин вошли к Трубецкому.
Увидев их у себя в этот час, он весь засветился радостью:
«Значит, там на площади никого нет. И ничего не будет. И все будет хорошо. И завтра можно будет так же, как сейчac, тихонько, на цыпочках, зайти к Каташе, поцеловать теплое плечо, прикрыть одеялом крохотную ножку, а потом выйти в кабинет пить кофе и беседовать с этими милыми умниками о чем-нибудь хорошем, возвышенном».
— Очень рад вас видеть, — приветливо заговорил Трубецкой, — а у меня только что был наш Краснокутский. Оказывается, Сенат полностью уже присягнул Николаю и все сенаторы разъехались по домам. Так что, если бы мы захотели осуществить намерение в отношении передачи нашего манифеста Сенату, то и передавать-то его, выходит, некому…
Трубецкой проговорил все это с добродушно-насмешливой улыбкой и засуетился с угощением:
— Садитесь сюда, поближе к столику. Я велю подать завтрак. У меня чудесный ром, вывезенный еще…
— Виноват, князь, — Рылеев шагнул к Трубецкому. — Вы, кажется, изволите шутить. А ведь мы за вами пришли…
Трубецкой смутился.
— Но ведь… но разве на площади есть кто-нибудь? — спросил он упавшим голосом.
— Пока нет, но мы должны быть первыми.
Трубецкой смотрел на Рылеева и не узнавал. Смугло-желтое лицо его было сурово, глаза блестели холодным сухим блеском.
Обернулся к Пущину. У того во взгляде была обычная ясность, но строгость необычайная…
От этих устремленных на него глаз Трубецкой густо покраснел, отставил поднос, запахнул халат. И заговорил, торопясь и путаясь:
— Ах, какие вы, право. Ну, предположим, придет рота, другая или даже несколько батальонов… Впрочем, я ничего не говорю… Вы не сердитесь, друзья, а только подумайте сами…
Рылеев, стиснув кулаки, кусал губы.
«Ведь он его ударит», — испугался Пущин и крепко взял Рылеева под руку.
— Пойдем, князь выйдет следом за нами. Не правда ли, Трубецкой?
— Ах вы, чудаки, чудаки! Через полчаса меня здесь не будет.
— Виляет, — со вздохом сказал Пущин, когда они вышли на улицу.
Рылеев хмуро молчал.
Прошли до угла Офицерской и вдруг явственно услышали многоголосый гул и отчетливую барабанную дробь.
Рылеев весь затрепетал и ринулся вперед.
Пущин едва поспевал за ним.
На углу Гороховой остановились. Густая толпа преградила путь.
— В чем дело?
— Гвардия бунтует.
— Почему?
— Не хочет присягать Николаю. За Константина идут…
— Ур-ра! Ур-ра, Константин! Гляди, войска!
И расступились шпалерами вдоль тротуаров.
— А ведь началось! — с восторгом вырвалось у Рылеева. Он потащил за собой Пущина. — Скорей туда, к ним!
По мостовой скорым шагом, переходящим в бег, с развевающимся знаменем, под барабанный бой и крики «ура» двигались по направлению к Сенату солдаты Московского полка.
Прорвалась плотина, зорко оберегаемая самодержавной властью, и бурные людские потоки устремились к Сенатской площади.
У памятника Петру Михаил Бестужев остановил своих московцев и роты поспешно построились в каре. Щепин-Ростовский, опершись на татарскую саблю, шумно переводил дыхание.
Из толпы показался Рылеев. Подбежал к Бестужеву. Обнял, трижды поцеловал. И сквозь слезы шепнул:
— Со светлым праздником, милый друг.
Пущин, проходя мимо солдат, перекидывался с ними шутливыми замечаниями.
Рылеев подбежал к нему.
— Мало, ах, как мало! Но я побегу, я приведу… измайловцев. Я уговорю лейб-гренадер…
И исчез в людской гуще.
— А Якубовича видел? — тихо спросил у брата Александр Бестужев.
— Как же, — с насмешливой улыбкой ответил Михаил, — когда мы подходили к Синему мосту, откуда ни возьмись он. Обнаженной шашкой над головой машет. Ну, точно на черкесов идет…
— Тс… вот он.
— Что ж, — подходя, начал Якубович, — ведь я говорил, что затеяли вы неудобоисполнимое дело… Войска-то маловато…
— Я не помню, чтобы ты это говорил, — ответил Бестужев. — А вот, что ты вчера сулил артиллерию привести, — помню твердо.
Якубович сердито поправил черную повязку и хотел что-то сказать, но в это время с Галерной улицы послышались звуки музыки, крики «ура» и барабанная дробь.
Подходил батальон Гвардейского экипажа во главе с Николаем Бестужевым.
— Ура! — встретили матросов московцы.
— Ура! Ура! — подхватила толпа.