Страница:
Затем Ротко, уставший от дел, решил некоторое время пожить в Венеции, и предложил княжеской чете свозить туда, в Венецию, Аньку-перса. Предложение показалось родителям совершеннейшей дикостью, но Анька-перс принялась вдруг с упорством невиданным ныть и требовать, чтобы ей было позволено посмотреть на «кахалы» в «Фенефии», ныла две недели к ряду и до того довела отца, что он чуть было не позволил двум небольшим городам на юго-востоке от Киева, бывшим владениям родственников Мстислава, самоопределиться народовластно. У четы было к тому времени уже девять детей. Подумав, родители в конце концов согласились. Полгода в Венеции, где ребенка заодно научат чему-нибудь, латыни, например — не так уж страшно.
— И напичкают сказками о преимуществах народовластия, — все-таки добавил неодобрительно Ярослав, сдергивая сапоги, готовясь к омовению. — Ингегерд, все-таки это легкомысленно…
— Я знаю, — отвечала Ингегерд, разоблачаясь — супруги мылись вместе, — но, видишь, какие она истерики закатывает. Не отпустим — на всю жизнь запомнит.
— Дело не в этом, — сказал Ярослав, водя льняным лоскутом, пропитанным галльским бальзамом, по спине жены. — Осторожно, не напрягай живот. Обопрись о мою руку. Так. Большое пузо в этот раз — наверное, мальчик. Так вот, дело в том, что я, по правде сказать, сам бы хотел съездить. С тобой.
— Нельзя, — сказала Ингегерд.
— В том-то и дело. В данный момент просто не на кого оставить все. Вернешься — десять заговоров, посадники переругаются.
— То есть, — сказала Ингегерд, массируя мужу ступни, — ты хочешь, чтобы Анька за нас туда съездила?
— В каком-то смысле.
— Дуре четыре года.
— Скоро пять.
— Ее украдут по дороге.
— Дадим ей хороших провожатых.
— Например?
— Хелье, — сказал Ярослав.
— Что ж, — сказала Ингегерд. — Этому негодяю я верю. Не подведет. Не щиплись. Оставь мой арсель в покое, тебе говорят!
Супруги захихикали.
Наутро вызвали Хелье.
— Ну, чего вам? — грубо спросил сигтунец.
Ему объяснили.
— Ага, значит так, — сказал он. — Со всем моим дражайшим почтением, вы тут оба, по-моему, совершенно охвоились и заволосели. Ездить в Консталь, сопровождать главного киевского сердцееда, дабы подложить под него Зоэ и тем напакостить Михаилу, и таким образом решить все дипломатические неувязки с Византией — это по мне, наверное. Не перебивайте! Таскаться в качестве спьена к Конраду — пусть. Но быть нянькой вашим хорлингам я отказываюсь. Я не нянька, листья шуршащие, а хорлинги у меня свои есть. И это при том, что я детей вообще ненавижу, и поубивал бы всех в хвиту! Поняли, хорла?
Ярослав покивал понимающе.
— Он поругался с женой, — сообщил он Ингегерд, и та кивнула.
— Это не ваше дело, с кем я поругался! — парировал Хелье. — Что-нибудь еще нужно вам от меня, кесари?
— Нет.
— Ну и идите в пень. Ежели действительно понадоблюсь — зовите, всегда рад.
Через неделю ехать все-таки пришлось, а только полномочия посланца отличались от тех, какими его собирались ранее наделить. С западного хувудвага в Киев прилетел гонец и передал таинственную грамоту от Ротко Ярославу. Ярослав прочел и обмер.
Аньку-перса похитили. Ротко, стоя в каком-то захолустном городишке на польском пограничье, рвал на себе остатки сальных волос.
Оказавшийся в Киеве Гостемил, состоятельный землевладелец, не нуждающийся в средствах, согласился составить Хелье компанию.
— Ради Хелье, — сказал он князю. — Не ради рода олегова.
— Понимаю, — кивнул Ярослав. — Род олегов перед тобою в вечном долгу, Гостемил.
— Еще бы, — с достоинством согласился Гостемил.
Поспешили. Прибыв в городок, допросили Ротко и всех жителей, которые попались под руку. По наитию, Хелье, оставив Гостемила ждать известий, отправился к живущему неподалеку землевладельцу — и тот поведал ему, что прибыла к нему непонятным образом грамота на бересте, а что в ней написано — неизвестно. Читать землевладелец не умел.
Хелье, приноровившийся к тому времени сносно читать по-славянски, разобрал грамоту. Писано было, что ежели хочет землевладелец получить дочь свою в целости, то пусть придет на место важное во время тайное и принесет с собою мошну значительную, золотом заправленную.
— Какую дочь? — удивился землевладелец. — У меня четверо сыновей, и ни одной дочери.
Хелье поблагодарил его и снова присоединился к Гостемилу. Показав грамоту местному священнику, они напали на след — священник покопался в архивах и нашел похожие каракули. Жикреня-старший, живет в четвертом доме от опушки.
Гостемил и Хелье пешком направились к опушке, отсчитали четыре дома — обветшалых, кривых.
— Главное — неожиданность, — философски заметил Хелье, указывая на дверь.
Гостемил понял. Дверь была заперта на четыре массивных дубовых засова, но Гостемил просто выдрал ее из общей конструкции вместе с третью стены, и Хелье с обнаженным свердом вошел в помещение.
Похитителей оказалось пятеро, и двух, кинувшихся убивать непрошеного гостя, пришлось уложить, проколов им — одному бедро, другому плечо, и грозно крикнуть, дабы остальные трое не порезали ненароком Аньку.
Оставшиеся стоять тати дрожали всем телом.
— Это вам за труды, — сказал Хелье, кидая кошель с серебром на пол.
— Может, взять их все-таки с собой, к тиуну повести? — предположил Гостемил.
— Морока.
— Все-таки.
— За привезенных князь больше не заплатит, цена одна. Чего людей зря мучить. А так — может они еще кого-нибудь похитят, так опять меня пошлют, а я нынче человек семейный, заработки нужны.
Гостемил пожал плечами.
Плачущую Аньку-перса доставили в поселение, где Хелье, поманив к себе возрадовавшегося Ротко, непрерывно целующего спасенную, сказал ему, что в Киеве ему, Ротко, лучше не показываться в ближайшие десять лет, и в Новгороде тоже. Езжай, Ротко, смотреть на кахалы в Фефеции. Ротко нашел совет весьма резонным.
После отъезда Хелье и Гостемила со спасенной, пристыженный, нервничающий зодчий наорал на прислугу, а затем и на детей. Минерва ждала, пока он выговорится. К ее неудовольствию какой-то крепыш из местных, с простецким лицом, полез к Ротко с расспросами, и Ротко выдал ему, прежде чем Минерва успела крикнуть «Заткнись!», что если бы не Хелье, пропала бы княжья дочка совсем, вот ведь беда какая была бы. Крепыш осведомился с интересом, кто такой Хелье. Минерва, разбирающаяся в людях гораздо лучше мужа, вгляделась в лицо спрашивающего и решила, что простецкое оно лишь на первый взгляд — но было поздно.
— Хелье — приближенный князя! — разглагольствовал Ротко. — Бесстрашный, верный, мужественный, незаменимый! Гроза врагов князя и княгини, сокрушитель Неустрашимых!
Минерва, быстро приблизившись, пнула его своей маленькой тощей ногой, и Ротко наконец-то прикусил язык.
Кивнув ему и улыбнувшись любезно Минерве, простак направился к тому самому домику, в который давеча врывались Хелье и Гостемил. Расспросив горе-похитителей, Рагнар решил их не убивать — они ничего толком не знали. Им сказали, что будет проезжать обоз, а в нем дочь важной персоны. Вот и все.
Через две недели после этого Рагнар встретился с Марией в Гнезно. Он был обязан ей многим — в сущности, своим возвышением, лидирующей ролью в Содружестве. Любовниками они не состояли — умудренная прошлым опытом, Мария не допускала смешения политики и любви.
— Скажи, Мария, — Рагнар улыбался открытой, искренней улыбкой, — какие люди в прошлом противостояли Содружеству? До нынешнего воссоединения?
— Много было, — сказала Мария, глядя Рагнару в глаза. — Очень много.
— Ну, основные фигуры назови.
— Ну, как же. Хайнрих Второй нас не любил.
— Так. А еще?
— Орден всегда против, хотя до прямого вмешательства они не доходят.
— Император и Орден. А из правителей попроще?
— Олов Норвежский. С ним пришлось повозиться.
— А из простых людей?
Мария повела бровью.
— А такое имя — Хелье — тебе ничего не говорит? — спросил Рагнар невинно.
И увидел как она бледнеет.
— Говорит, — сказала она.
Рагнар присел на ховлебенк.
— Твердый человек? — спросил он.
— Твердый? Да.
— Я понятия не имею, кто это такой. Я просто слышал имя.
— Он нам не враг, — сказала Мария.
— Это странно.
— Почему?
— Потому что не вяжется с его кличкой.
— Что за кличка?
— «Сокрушитель Неустрашимых».
— Первый раз слышу.
— Княжна, а нельзя ли этого Хелье… ну, скажем, заставить нам служить?
— Нет.
— Нет?
— Уговорить может и получится, хотя вряд ли, да и не следует. Заставить Хелье сделать что-то — совершенно невозможно.
Рагнар кивнул понимающе.
Аньку-перса доставили в детинец. Она думала, что ее будут «пофоть», но ее только обнимали, целовали, орошали слезами и толкались беременным пузом.
Гостемил отбыл к себе в Муром, не повидавшись с Лучинкой. Лучинки не оказалось дома.
Все это было в начале марта, а в тот год именно в это время выдалась теплая неделя — ранняя весна. Лучинка нашла себе подругу — познакомились на торге, зашли в крог, поели. Подруга оказалась из Вышгорода, замужняя. Поговорили о том, о сем, о трудностях жизни. Лучинка похвасталась, какой у нее замечательный супруг. Подруга слушала, кивала, а потом сказала, что где-то потеряла кошель. Лучинка заверила ее, что это не беда, денег у нее с собой достаточно. Расплатились, наняли возницу и отправились в отстроившийся, похорошевший Вышгород. Зашли к подруге домой — муж ее, рыбак, отсутствовал. Посидели. Лучинка пыталась рассказывать подруге о театре, который она с мужем и сыном посетила в Константинополе («Говорят непонятно, но муж нарочно переиначивал на славянский, для меня, а сын у меня знает по-гречески, интересно было, и так они руками размахивают, совсем не так, как наши скоморохи»), а подруга заскучала вдруг. Лучинка спохватилась — время было позднее, стемнело.
— Мне нужно к сыну, он там у меня один, — сказала она.
Подруга ее не удерживала.
Лучинка вышла из дома подруги и пошла по улице к тому месту, где видела давеча возниц. Погода резко переменилась, дул с Днепра леденящий ветер. Кутаясь, Лучинка добрела до нужного места — возниц там не оказалось. В перспективе проулка, ведущего к реке, качалась мачта кнорра — может, нанять кнорр? Она пошла по проулку, и у следующего угла ее остановили трое с факелом.
— Куда путь держим, болярыня? — спросили насмешливо.
У двоих в руках поблескивали ножи.
Она решила, что сейчас ее будут насиловать, но они не стали. Отобрали суму и кошель, сдернули богатую поневу и серьги, велели ей сесть на землю и снять сапожки. Она послушалась. Разбойники, хмыкая, все забрав, куда-то ушли. Лучинка встала и пошла дальше — к парусу. В лодке сидел хозяин — суровый, с седой бородой.
— Добрый человек, не довезешь ли ты меня до Киева? — спросила Лучинка. — Я заплачу, когда приедем. А то меня здесь ограбили.
— Иди, иди, скога, — сказал добрый человек.
— Нет, правда, у меня дома есть деньги. Много денег.
— Хочешь ехать — покажи деньги. Нет денег — не повезу.
Вот и весь сказ.
Лучинка прикинула — шестнадцать аржей, босиком, на леденящем ветру, да по темной тропе, да через переправу, да опять по темной тропе — а может, там разбойники. Что же делать?
Тогда она вернулась к дому подруги и постучалась. А потом еще постучалась. Подруга открыла дверь.
— Меня ограбили, — сказала ей Лучинка. — Нет ли у тебя денег каких-нибудь, заплатить лодочнику, чтобы до Киева довез?
— Сейчас нет, — сказала подруга. — Через неделю, может, будут. А сейчас — ничего нет.
Лучинка еще помялась, и спросила:
— Может, пустишь переночевать?
— Нет, не могу. Муж вернулся. Уж извини. Ну, спокойной ночи.
И закрыла дверь.
Нестор там один — это не дело совсем.
Нужно либо идти, либо добыть денег, чтобы заплатить доброму человеку в лодке.
Лучинка огляделась. Неподалеку виднелся какой-то отсвет — поздно открытый крог. Лучинка направилась к крогу. Босая, без поневы, только рубахой прикрыты колени, она не рассчитывала, что ее пустят внутрь, но ей и не нужно было. Встав напротив калитки, она приняла профессиональную позу и стала кивать и улыбаться всем мужчинам, какие время от времени выходили из крога. Один из них, увидев ее, некоторое время постоял у калитки, а затем вернулся в крог — очевидно, сообщить знакомым, что есть дешевая хорла, стоит, ждет на улице.
Рука легла Лучинке на плечо — и Лучинка вздрогнула всем телом.
— И сколько ж ты нынче берешь за услуги? — спросил Хелье.
— Хелье!
Она не знала, что и сказать. Теперь он ее бросит. Выгонит. Что она наделала!
— Ты синяя вся, дура, — сказал Хелье. — Ети твою мать, почему ты босая? Где понева? Пойдем, пойдем, скорее. У меня там лодка.
— Ты меня прости, я не нарочно.
— За что мне тебя прощать?
— Что я вот…
— А что случилось-то?
— Меня ограбили, а я боялась, что Нестор там один, а ты в отъезде.
— Ограбили? Били тебя?
— Нет.
— Руками трогали?
— Почти нет. Ножом грозили.
Хелье на ходу обнял жену за плечи.
— Бедная моя, — сказал он. Нет, так нельзя. Постой.
Он нагнулся и стянул один сапог.
— Надевай.
— Что ты…
— Надевай сейчас же! Муж твой тебе велит!
Она испугалась и сунула ногу в сапог.
— Велико, — сказала она. — Но не очень.
— Ноженька простонародная, — заметил Хелье. — Теперь второй. Быстро.
— Идти неудобно. Но смешно.
— А смешно — так смейся.
Она засмеялась, не веря счастью. Не выгонит! Он ее любит! Какой он у нее хороший!
Хозяин лодки усмехнулся криво и стал возиться с парусом. Хелье расстегнул пряжку, снял сленгкаппу, завернул в нее Лучинку, сел, а Лучинку пристроил к себе на колени и стал тереть ей спину, плечи, предплечья, арсель, бедра.
— Ледышка, — сказал он.
У нее стучали зубы. Он потер ей щеки, потом поцеловал в губы, потом еще.
— Ужас, как замерзла, — заметил он.
— Хелье, любимый, — сказала она. — А как ты меня нн… ннашел?
— Да так… Подожди. Эй, мореход, долго мы будем здесь торчать?
— Сейчас, сейчас, болярин. Вот, парус… вот…
Лодка пошла наконец к Киеву.
— Приезжаю — нет тебя, Нестор насупленный. Говорит — на торг ушла. Я пошел на торг. Порасспрашивал. Зашел в крог — а там хозяйка говорит, что видела тебя и еще кикимору какую-то, а кикимора из Вышгорода. А уж темнеет. Нанял я вот этого морехода, и поехали мы в Вышгород. Походил по улицам, прохожих расспрашивал, потом вижу — крог. Думаю, может, подружки в кроге сидят, а ты, может, выпила, а ты, когда выпьешь — известно что случается. Кинулся я к крогу — а ты там стоишь, у калитки.
— Я больше никогда не буду… честное слово…
— Что? А, ты об этом… Так ведь ты думала, что у тебя выхода нет. Что ж тебе — скочуриться по дороге в Киев, босиком, без поневы?… А у подруги нельзя было денег попросить?
— Она…
— Понял. Ты, Лучик, умная у меня, а в людях не разбираешься совершенно, вот что. Надо бы нам убраться из Киева все-таки. Как ты дрожишь, что ж тебе не согреться-то никак, а, Лучик? Эх-ма…
У пристани торчал одинокий возница, и хотя до дому было всего-ничего, пять кварталов, Хелье усадил Лучинку в повозку, сел рядом, и велел вознице спешить.
Войдя в дом, Хелье крикнул:
— Нестор! Нестор, растяпа!
Нестор выскочил в гостиную.
— Топи в бане печь, быстро!
— А где ты была? — спросил Нестор укоризненно.
— Потом, а то ухи оборву! Баню, быстро! — прикрикнул на него Хелье.
Нестор опрометью кинулся в недавно собранную баню за домом. Через час Лучинка лежала на полке, а Хелье обхаживал ее веником со всех сторон. После этого, завернутую в три простыни, он на руках принес ее в спальню, выгнал Нестора спать, и лег рядом с женой. Она целовала его благодарно и светилась счастьем, что у нее такой муж.
К утру ее бил озноб, и тело было горячее, на щеках играл нездоровый румянец, а кожа вокруг глаз побелела. Хелье послал Нестора в детинец за княжеским лекарем. Пришел лекарь, принес какие-то травы, долго осматривал Лучинку, и сказал, что такое бывает, случается.
Оставив Нестора присматривать за больной, Хелье побежал — на торг, к знахарям, и они тоже дали ему какие-то травы. Затем он вспомнил старорощинские придумки и сам набрал разных трав. Дома он изготовил по нескольким разным предписаниям травяные отвары. По совету соседа он сбегал снова на торг и купил кувшин свира, и свиром, подогрев его над огнем, растер Лучинку с ног до головы. Ей полегчало. Снова оставив ее на попечение Нестора, Хелье опрометью бросился в церковь. Молился он страстно, кусая губы, сдавливая себе виски, то стоя на коленях, то ложась на живот.
Вернувшись домой, он увидел, что Нестор плачет, и вспомнил, что никогда до этого не видел сына плачущим.
— Что ты, что ты, Нестор, — растерявшись, говорил Хелье, обнимая сына, гладя его по голове, целуя в щеки и в нос. — Не плачь, парень. Мать твоя женщина крепкая.
На следующий день Лучинка совсем ослабла и только шевелила иногда рукой или головой, и пыталась улыбаться. Хелье выскакивал из дома два раза — один раз на торг за едой для Нестора и снадобьями для Лучинки, и один раз в церковь.
Прошел еще день, и еще один. Иногда Лучинке становилось лучше, но к ночи снова начинался жар. Через неделю она начала кашлять — громко, с хрипом, часто. Хелье, придерживая ей затылок, кормил ее куриным отваром, улыбался, подмигивал, выходил из комнаты, бледнел, сжимал зубы. Кашель не прекращался.
— Лучик, что же ты, Лучик, — шептал Хелье ночью, боясь дотронуться до жены — у нее болело все тело, кожу саднило.
Потом она стала кашлять кровью.
Иногда Хелье удавалось с помощью снадобий, отвара и растираний приостановить кашель, и тогда он звал Нестора, и Нестор приходил и говорил глупости, и смотрел сердито, а Лучинка ему улыбалась.
Как-то ночью кашель прекратился. Лучинка лежала, глядя широко открытыми глазами в потолок. На улице была весна, орали соловьи.
— Потушить свечу? — спросил Хелье.
— Не надо, пусть…
— Лучик, тебе лучше?
— Да.
К утру Лучинка умерла.
Нестор еще спал. Тщательно заперев спальню, Хелье твердым шагом вышел из дому и направился к церкви. Утренняя служба еще не началась. Он разыскал священника и объяснил ему в чем дело.
— Нет, — сказал священник, глядя на Хелье суровыми греческими глазами.
— Что — нет?
— Не могу. Отпевать хорлу — не буду.
— Она моя жена.
— Не буду. Как ни грустно.
Илларион жил неподалеку от строящейся Софии. Хелье направился к нему. Ему долго не открывали. Когда открыли, он отодвинул прислужника и вошел в дом.
— Где хозяин? — спросил он грозно, с неожиданно резким шведским акцентом.
— Спит.
— Буди.
— Не велено.
— Убью.
Сказано было таким холодным тоном, что прислужник понял — убьет. И пошел будить хозяина.
Самый скандальный священник Киева вышел, заспанный, в гостиную и, посмотрев на Хелье, понял, что дело не шуточное.
— Что случилось?
Хелье объяснил. Глаза Иллариона засверкали, щеки побелели от злости. Он быстро облачился в рясу, нахлобучил шапку, и сделал Хелье знак следовать за ним.
Служба шла полным ходом — в приходе Хелье начинали раньше, чем в остальных церквах. Не обращая внимания на молящихся, Илларион быстрым шагом пересек помещение и вплотную подошел к священнику.
— Отец Никодемус, нам срочно нужно поговорить.
— Ты в своем уме, сын мой? Служба!
— Если ты сейчас с нами не выйдешь, следующую службу ты будешь служить не здесь. Патриарх будет уведомлен, не сомневайся.
— А что случилось?
— Сейчас объясню.
Они вышли — в закуток, втроем.
— Отец Никодемус, у этого человека умерла жена. Ее нужно отпеть и похоронить.
— Я не могу позволить, чтобы в святой земле хоронили хорлу. И отпевать не буду.
— Меня не интересуют твои предрассудки, Никодемус. И твои представления о приличиях тоже не интересуют. Ты все сделаешь так, как я тебя прошу.
— Мой долг служителя церкви…
— Прежде долга служителя церкви есть долг христианина.
— Не смей мне указывать, мальчишка! Я вот разберусь! Я сам напишу патриарху!
— Хелье, — Илларион обернулся. — Я встану вот тут, чуть сбоку. А ты дай этому человеку в морду.
— В церкви? Священнику?! — закричал Никодемус.
— Грех беру на себя, — сказал Илларион. — И заранее даю тебе отпущение, если придется дать в морду два или три раза.
Хелье покачал головой.
— Хорошо, — сказал Илларион. — Тогда просто подержи его, я сам дам ему в морду.
Он схватил Никодемуса за грудки и сдавил ему грудь и шею.
— А может, я просто буду его душить, вот так, — сказал он. — До тех пор, пока в нем не проснется приличествующее его сану милосердие.
— Я буду жаловаться! Я к князю пойду! — прохрипел Никодемус.
— Ну, хорошо, — сказал Илларион, отпуская Никодемуса. — Ввиду полного отсутствия у тебя компетентности, управление этой церковью я временно беру на себя. Сейчас я пойду улаживать дела по этому поводу — нужны люди, нужна повозка, нужен гроб. Хелье, иди домой. Когда все будет готово, я подъеду, и все, что нужно, сделаю сам. Никодемус, иди, закончи службу. Только учти. Завтра ты волен делать все, что хочешь, писать любые жалобы кому угодно. Но сегодня, если ты хоть как-то помешаешь мне, к тебе домой придут двадцать ратников. И будут пороть тебя при жене и детях. А Ярославу я дам знать в любом случае. Пусть князь подумает, какой пример подает Никодемус своему приходу.
— Хороший пример…
— Молчи, Никодемус. Видишь этого человека? Посмотри ему в лицо. Сейчас он растерянный, жалкий. Но ведь он придет в себя. А он варанг, и умеет управляться со свердом, и мстителен, как любой варанг.
Некоторое время Хелье размышлял, нужно ли брать на похороны Нестора. И решил, что нужно. Уж не мальчик.
Стало еще теплее. Тень от колокольни легла на кладбищенскую землю по диагонали, пели птицы. Сдерживая дыхание, Хелье поцеловал Лучинку в лоб в последний раз. Нестор, насупившись, уткнулся носом отцу в плечо.
Потекли дни, за днями недели. Ярослав был в отъезде. На поминки пришла недавно родившая Ингегерд — с младенцем. Передав младенца кормилице, она долго гладила Нестора по светлым волосам, а он терпел.
Хелье тем летом как-то резко возмужал, растерял остатки мальчишества в лице и движениях. А Нестор отрастил щеки и стал больше походить на мать, чем на отца. И стали они жить вдвоем.
Нестор ходил в приходскую школу постигать науки. Хелье пришлось отлучиться по княжеским делам ближе к осени, и он оставил Нестора на попечение Ингегерд. «Своим человеком» в детинце у Нестора стать не получилось. За что-то его невзлюбил Ярослав — возможно, заподозрил, что шестнадцатилетний Нестор обхаживает какую-то из дочерей. По поводу дочерей у Ярослава были свои планы.
Рыжая Маринка, убежавшая от ненавистного мужа, прибыла в Киев повидаться с матерью, вернувшейся из путешествия. Нестор штудировал какой-то фолиант, сидя в кроге, когда Маринка ввалилась в этот же крог в компании разбитной молодежи. Над молодым человеком в робе стали потешаться, а он не обижался, и это Маринке почему-то понравилось.
— Почему ты здесь живешь? — спросил он. — Ты все-таки скажи. С татями… Вроде бы, средств я тебе дал достаточно, и даже сказал, где мой поверенный в Болоньи живет. А?
— Я, отец, подремлю тут, пожалуй, в уголку, — ответил Нестор. — Твой неожиданный приезд меня утомил. Разбуди меня через час, и, так и быть, пойдем мы слушать твоего проповедника, раз тебе как хочется. Будто в Киеве проповедников мало.
— Аспид, — сказал Хелье.
Нестор прилег на ложе в углу и действительно сразу уснул.
Утомил его мой приезд, подумал Хелье. Гостемиловыми словечками оперируем? Нет бы чему хорошему у Гостемила поучиться. Так нет же. Ладно. Это что такое? Это его сундук, а сверху лежат фолианты — грунок тридцать, не меньше! Где же он деньги на все это взял? Это ж александрийская библиотека у него тут! Ну, теперь понятно, почему роба и хибара эта, и в Болоньи тоже себе отказывал небось — там и накупил фолиантов. Книжный червь, а не Нестор. Ага, вот эту книгу ему Гостемил подарил. Латынь — не знаю я латынь толком. Так, что еще? Ага, платоновы рассуждения. «Солон, Солон, вы, греки, как дети». Глупость неимоверная, надо сказать. Но читается с интересом. Это что? А. Плутарх. О! Еще подарок Гостемила — Теренций. Гостемил тогда говорил, мол, я из отроческого возраста давно вышел, а Теренция только в отрочестве читать следует. Гостемил любит преувеличивать. Где они, мои любимые вирши? Ага, вот:
«Изгнали варангов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе, Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву. И пошли за море к варангам, к руси».
— И напичкают сказками о преимуществах народовластия, — все-таки добавил неодобрительно Ярослав, сдергивая сапоги, готовясь к омовению. — Ингегерд, все-таки это легкомысленно…
— Я знаю, — отвечала Ингегерд, разоблачаясь — супруги мылись вместе, — но, видишь, какие она истерики закатывает. Не отпустим — на всю жизнь запомнит.
— Дело не в этом, — сказал Ярослав, водя льняным лоскутом, пропитанным галльским бальзамом, по спине жены. — Осторожно, не напрягай живот. Обопрись о мою руку. Так. Большое пузо в этот раз — наверное, мальчик. Так вот, дело в том, что я, по правде сказать, сам бы хотел съездить. С тобой.
— Нельзя, — сказала Ингегерд.
— В том-то и дело. В данный момент просто не на кого оставить все. Вернешься — десять заговоров, посадники переругаются.
— То есть, — сказала Ингегерд, массируя мужу ступни, — ты хочешь, чтобы Анька за нас туда съездила?
— В каком-то смысле.
— Дуре четыре года.
— Скоро пять.
— Ее украдут по дороге.
— Дадим ей хороших провожатых.
— Например?
— Хелье, — сказал Ярослав.
— Что ж, — сказала Ингегерд. — Этому негодяю я верю. Не подведет. Не щиплись. Оставь мой арсель в покое, тебе говорят!
Супруги захихикали.
Наутро вызвали Хелье.
— Ну, чего вам? — грубо спросил сигтунец.
Ему объяснили.
— Ага, значит так, — сказал он. — Со всем моим дражайшим почтением, вы тут оба, по-моему, совершенно охвоились и заволосели. Ездить в Консталь, сопровождать главного киевского сердцееда, дабы подложить под него Зоэ и тем напакостить Михаилу, и таким образом решить все дипломатические неувязки с Византией — это по мне, наверное. Не перебивайте! Таскаться в качестве спьена к Конраду — пусть. Но быть нянькой вашим хорлингам я отказываюсь. Я не нянька, листья шуршащие, а хорлинги у меня свои есть. И это при том, что я детей вообще ненавижу, и поубивал бы всех в хвиту! Поняли, хорла?
Ярослав покивал понимающе.
— Он поругался с женой, — сообщил он Ингегерд, и та кивнула.
— Это не ваше дело, с кем я поругался! — парировал Хелье. — Что-нибудь еще нужно вам от меня, кесари?
— Нет.
— Ну и идите в пень. Ежели действительно понадоблюсь — зовите, всегда рад.
Через неделю ехать все-таки пришлось, а только полномочия посланца отличались от тех, какими его собирались ранее наделить. С западного хувудвага в Киев прилетел гонец и передал таинственную грамоту от Ротко Ярославу. Ярослав прочел и обмер.
Аньку-перса похитили. Ротко, стоя в каком-то захолустном городишке на польском пограничье, рвал на себе остатки сальных волос.
Оказавшийся в Киеве Гостемил, состоятельный землевладелец, не нуждающийся в средствах, согласился составить Хелье компанию.
— Ради Хелье, — сказал он князю. — Не ради рода олегова.
— Понимаю, — кивнул Ярослав. — Род олегов перед тобою в вечном долгу, Гостемил.
— Еще бы, — с достоинством согласился Гостемил.
Поспешили. Прибыв в городок, допросили Ротко и всех жителей, которые попались под руку. По наитию, Хелье, оставив Гостемила ждать известий, отправился к живущему неподалеку землевладельцу — и тот поведал ему, что прибыла к нему непонятным образом грамота на бересте, а что в ней написано — неизвестно. Читать землевладелец не умел.
Хелье, приноровившийся к тому времени сносно читать по-славянски, разобрал грамоту. Писано было, что ежели хочет землевладелец получить дочь свою в целости, то пусть придет на место важное во время тайное и принесет с собою мошну значительную, золотом заправленную.
— Какую дочь? — удивился землевладелец. — У меня четверо сыновей, и ни одной дочери.
Хелье поблагодарил его и снова присоединился к Гостемилу. Показав грамоту местному священнику, они напали на след — священник покопался в архивах и нашел похожие каракули. Жикреня-старший, живет в четвертом доме от опушки.
Гостемил и Хелье пешком направились к опушке, отсчитали четыре дома — обветшалых, кривых.
— Главное — неожиданность, — философски заметил Хелье, указывая на дверь.
Гостемил понял. Дверь была заперта на четыре массивных дубовых засова, но Гостемил просто выдрал ее из общей конструкции вместе с третью стены, и Хелье с обнаженным свердом вошел в помещение.
Похитителей оказалось пятеро, и двух, кинувшихся убивать непрошеного гостя, пришлось уложить, проколов им — одному бедро, другому плечо, и грозно крикнуть, дабы остальные трое не порезали ненароком Аньку.
Оставшиеся стоять тати дрожали всем телом.
— Это вам за труды, — сказал Хелье, кидая кошель с серебром на пол.
— Может, взять их все-таки с собой, к тиуну повести? — предположил Гостемил.
— Морока.
— Все-таки.
— За привезенных князь больше не заплатит, цена одна. Чего людей зря мучить. А так — может они еще кого-нибудь похитят, так опять меня пошлют, а я нынче человек семейный, заработки нужны.
Гостемил пожал плечами.
Плачущую Аньку-перса доставили в поселение, где Хелье, поманив к себе возрадовавшегося Ротко, непрерывно целующего спасенную, сказал ему, что в Киеве ему, Ротко, лучше не показываться в ближайшие десять лет, и в Новгороде тоже. Езжай, Ротко, смотреть на кахалы в Фефеции. Ротко нашел совет весьма резонным.
После отъезда Хелье и Гостемила со спасенной, пристыженный, нервничающий зодчий наорал на прислугу, а затем и на детей. Минерва ждала, пока он выговорится. К ее неудовольствию какой-то крепыш из местных, с простецким лицом, полез к Ротко с расспросами, и Ротко выдал ему, прежде чем Минерва успела крикнуть «Заткнись!», что если бы не Хелье, пропала бы княжья дочка совсем, вот ведь беда какая была бы. Крепыш осведомился с интересом, кто такой Хелье. Минерва, разбирающаяся в людях гораздо лучше мужа, вгляделась в лицо спрашивающего и решила, что простецкое оно лишь на первый взгляд — но было поздно.
— Хелье — приближенный князя! — разглагольствовал Ротко. — Бесстрашный, верный, мужественный, незаменимый! Гроза врагов князя и княгини, сокрушитель Неустрашимых!
Минерва, быстро приблизившись, пнула его своей маленькой тощей ногой, и Ротко наконец-то прикусил язык.
Кивнув ему и улыбнувшись любезно Минерве, простак направился к тому самому домику, в который давеча врывались Хелье и Гостемил. Расспросив горе-похитителей, Рагнар решил их не убивать — они ничего толком не знали. Им сказали, что будет проезжать обоз, а в нем дочь важной персоны. Вот и все.
Через две недели после этого Рагнар встретился с Марией в Гнезно. Он был обязан ей многим — в сущности, своим возвышением, лидирующей ролью в Содружестве. Любовниками они не состояли — умудренная прошлым опытом, Мария не допускала смешения политики и любви.
— Скажи, Мария, — Рагнар улыбался открытой, искренней улыбкой, — какие люди в прошлом противостояли Содружеству? До нынешнего воссоединения?
— Много было, — сказала Мария, глядя Рагнару в глаза. — Очень много.
— Ну, основные фигуры назови.
— Ну, как же. Хайнрих Второй нас не любил.
— Так. А еще?
— Орден всегда против, хотя до прямого вмешательства они не доходят.
— Император и Орден. А из правителей попроще?
— Олов Норвежский. С ним пришлось повозиться.
— А из простых людей?
Мария повела бровью.
— А такое имя — Хелье — тебе ничего не говорит? — спросил Рагнар невинно.
И увидел как она бледнеет.
— Говорит, — сказала она.
Рагнар присел на ховлебенк.
— Твердый человек? — спросил он.
— Твердый? Да.
— Я понятия не имею, кто это такой. Я просто слышал имя.
— Он нам не враг, — сказала Мария.
— Это странно.
— Почему?
— Потому что не вяжется с его кличкой.
— Что за кличка?
— «Сокрушитель Неустрашимых».
— Первый раз слышу.
— Княжна, а нельзя ли этого Хелье… ну, скажем, заставить нам служить?
— Нет.
— Нет?
— Уговорить может и получится, хотя вряд ли, да и не следует. Заставить Хелье сделать что-то — совершенно невозможно.
Рагнар кивнул понимающе.
Аньку-перса доставили в детинец. Она думала, что ее будут «пофоть», но ее только обнимали, целовали, орошали слезами и толкались беременным пузом.
Гостемил отбыл к себе в Муром, не повидавшись с Лучинкой. Лучинки не оказалось дома.
Все это было в начале марта, а в тот год именно в это время выдалась теплая неделя — ранняя весна. Лучинка нашла себе подругу — познакомились на торге, зашли в крог, поели. Подруга оказалась из Вышгорода, замужняя. Поговорили о том, о сем, о трудностях жизни. Лучинка похвасталась, какой у нее замечательный супруг. Подруга слушала, кивала, а потом сказала, что где-то потеряла кошель. Лучинка заверила ее, что это не беда, денег у нее с собой достаточно. Расплатились, наняли возницу и отправились в отстроившийся, похорошевший Вышгород. Зашли к подруге домой — муж ее, рыбак, отсутствовал. Посидели. Лучинка пыталась рассказывать подруге о театре, который она с мужем и сыном посетила в Константинополе («Говорят непонятно, но муж нарочно переиначивал на славянский, для меня, а сын у меня знает по-гречески, интересно было, и так они руками размахивают, совсем не так, как наши скоморохи»), а подруга заскучала вдруг. Лучинка спохватилась — время было позднее, стемнело.
— Мне нужно к сыну, он там у меня один, — сказала она.
Подруга ее не удерживала.
Лучинка вышла из дома подруги и пошла по улице к тому месту, где видела давеча возниц. Погода резко переменилась, дул с Днепра леденящий ветер. Кутаясь, Лучинка добрела до нужного места — возниц там не оказалось. В перспективе проулка, ведущего к реке, качалась мачта кнорра — может, нанять кнорр? Она пошла по проулку, и у следующего угла ее остановили трое с факелом.
— Куда путь держим, болярыня? — спросили насмешливо.
У двоих в руках поблескивали ножи.
Она решила, что сейчас ее будут насиловать, но они не стали. Отобрали суму и кошель, сдернули богатую поневу и серьги, велели ей сесть на землю и снять сапожки. Она послушалась. Разбойники, хмыкая, все забрав, куда-то ушли. Лучинка встала и пошла дальше — к парусу. В лодке сидел хозяин — суровый, с седой бородой.
— Добрый человек, не довезешь ли ты меня до Киева? — спросила Лучинка. — Я заплачу, когда приедем. А то меня здесь ограбили.
— Иди, иди, скога, — сказал добрый человек.
— Нет, правда, у меня дома есть деньги. Много денег.
— Хочешь ехать — покажи деньги. Нет денег — не повезу.
Вот и весь сказ.
Лучинка прикинула — шестнадцать аржей, босиком, на леденящем ветру, да по темной тропе, да через переправу, да опять по темной тропе — а может, там разбойники. Что же делать?
Тогда она вернулась к дому подруги и постучалась. А потом еще постучалась. Подруга открыла дверь.
— Меня ограбили, — сказала ей Лучинка. — Нет ли у тебя денег каких-нибудь, заплатить лодочнику, чтобы до Киева довез?
— Сейчас нет, — сказала подруга. — Через неделю, может, будут. А сейчас — ничего нет.
Лучинка еще помялась, и спросила:
— Может, пустишь переночевать?
— Нет, не могу. Муж вернулся. Уж извини. Ну, спокойной ночи.
И закрыла дверь.
Нестор там один — это не дело совсем.
Нужно либо идти, либо добыть денег, чтобы заплатить доброму человеку в лодке.
Лучинка огляделась. Неподалеку виднелся какой-то отсвет — поздно открытый крог. Лучинка направилась к крогу. Босая, без поневы, только рубахой прикрыты колени, она не рассчитывала, что ее пустят внутрь, но ей и не нужно было. Встав напротив калитки, она приняла профессиональную позу и стала кивать и улыбаться всем мужчинам, какие время от времени выходили из крога. Один из них, увидев ее, некоторое время постоял у калитки, а затем вернулся в крог — очевидно, сообщить знакомым, что есть дешевая хорла, стоит, ждет на улице.
Рука легла Лучинке на плечо — и Лучинка вздрогнула всем телом.
— И сколько ж ты нынче берешь за услуги? — спросил Хелье.
— Хелье!
Она не знала, что и сказать. Теперь он ее бросит. Выгонит. Что она наделала!
— Ты синяя вся, дура, — сказал Хелье. — Ети твою мать, почему ты босая? Где понева? Пойдем, пойдем, скорее. У меня там лодка.
— Ты меня прости, я не нарочно.
— За что мне тебя прощать?
— Что я вот…
— А что случилось-то?
— Меня ограбили, а я боялась, что Нестор там один, а ты в отъезде.
— Ограбили? Били тебя?
— Нет.
— Руками трогали?
— Почти нет. Ножом грозили.
Хелье на ходу обнял жену за плечи.
— Бедная моя, — сказал он. Нет, так нельзя. Постой.
Он нагнулся и стянул один сапог.
— Надевай.
— Что ты…
— Надевай сейчас же! Муж твой тебе велит!
Она испугалась и сунула ногу в сапог.
— Велико, — сказала она. — Но не очень.
— Ноженька простонародная, — заметил Хелье. — Теперь второй. Быстро.
— Идти неудобно. Но смешно.
— А смешно — так смейся.
Она засмеялась, не веря счастью. Не выгонит! Он ее любит! Какой он у нее хороший!
Хозяин лодки усмехнулся криво и стал возиться с парусом. Хелье расстегнул пряжку, снял сленгкаппу, завернул в нее Лучинку, сел, а Лучинку пристроил к себе на колени и стал тереть ей спину, плечи, предплечья, арсель, бедра.
— Ледышка, — сказал он.
У нее стучали зубы. Он потер ей щеки, потом поцеловал в губы, потом еще.
— Ужас, как замерзла, — заметил он.
— Хелье, любимый, — сказала она. — А как ты меня нн… ннашел?
— Да так… Подожди. Эй, мореход, долго мы будем здесь торчать?
— Сейчас, сейчас, болярин. Вот, парус… вот…
Лодка пошла наконец к Киеву.
— Приезжаю — нет тебя, Нестор насупленный. Говорит — на торг ушла. Я пошел на торг. Порасспрашивал. Зашел в крог — а там хозяйка говорит, что видела тебя и еще кикимору какую-то, а кикимора из Вышгорода. А уж темнеет. Нанял я вот этого морехода, и поехали мы в Вышгород. Походил по улицам, прохожих расспрашивал, потом вижу — крог. Думаю, может, подружки в кроге сидят, а ты, может, выпила, а ты, когда выпьешь — известно что случается. Кинулся я к крогу — а ты там стоишь, у калитки.
— Я больше никогда не буду… честное слово…
— Что? А, ты об этом… Так ведь ты думала, что у тебя выхода нет. Что ж тебе — скочуриться по дороге в Киев, босиком, без поневы?… А у подруги нельзя было денег попросить?
— Она…
— Понял. Ты, Лучик, умная у меня, а в людях не разбираешься совершенно, вот что. Надо бы нам убраться из Киева все-таки. Как ты дрожишь, что ж тебе не согреться-то никак, а, Лучик? Эх-ма…
У пристани торчал одинокий возница, и хотя до дому было всего-ничего, пять кварталов, Хелье усадил Лучинку в повозку, сел рядом, и велел вознице спешить.
Войдя в дом, Хелье крикнул:
— Нестор! Нестор, растяпа!
Нестор выскочил в гостиную.
— Топи в бане печь, быстро!
— А где ты была? — спросил Нестор укоризненно.
— Потом, а то ухи оборву! Баню, быстро! — прикрикнул на него Хелье.
Нестор опрометью кинулся в недавно собранную баню за домом. Через час Лучинка лежала на полке, а Хелье обхаживал ее веником со всех сторон. После этого, завернутую в три простыни, он на руках принес ее в спальню, выгнал Нестора спать, и лег рядом с женой. Она целовала его благодарно и светилась счастьем, что у нее такой муж.
К утру ее бил озноб, и тело было горячее, на щеках играл нездоровый румянец, а кожа вокруг глаз побелела. Хелье послал Нестора в детинец за княжеским лекарем. Пришел лекарь, принес какие-то травы, долго осматривал Лучинку, и сказал, что такое бывает, случается.
Оставив Нестора присматривать за больной, Хелье побежал — на торг, к знахарям, и они тоже дали ему какие-то травы. Затем он вспомнил старорощинские придумки и сам набрал разных трав. Дома он изготовил по нескольким разным предписаниям травяные отвары. По совету соседа он сбегал снова на торг и купил кувшин свира, и свиром, подогрев его над огнем, растер Лучинку с ног до головы. Ей полегчало. Снова оставив ее на попечение Нестора, Хелье опрометью бросился в церковь. Молился он страстно, кусая губы, сдавливая себе виски, то стоя на коленях, то ложась на живот.
Вернувшись домой, он увидел, что Нестор плачет, и вспомнил, что никогда до этого не видел сына плачущим.
— Что ты, что ты, Нестор, — растерявшись, говорил Хелье, обнимая сына, гладя его по голове, целуя в щеки и в нос. — Не плачь, парень. Мать твоя женщина крепкая.
На следующий день Лучинка совсем ослабла и только шевелила иногда рукой или головой, и пыталась улыбаться. Хелье выскакивал из дома два раза — один раз на торг за едой для Нестора и снадобьями для Лучинки, и один раз в церковь.
Прошел еще день, и еще один. Иногда Лучинке становилось лучше, но к ночи снова начинался жар. Через неделю она начала кашлять — громко, с хрипом, часто. Хелье, придерживая ей затылок, кормил ее куриным отваром, улыбался, подмигивал, выходил из комнаты, бледнел, сжимал зубы. Кашель не прекращался.
— Лучик, что же ты, Лучик, — шептал Хелье ночью, боясь дотронуться до жены — у нее болело все тело, кожу саднило.
Потом она стала кашлять кровью.
Иногда Хелье удавалось с помощью снадобий, отвара и растираний приостановить кашель, и тогда он звал Нестора, и Нестор приходил и говорил глупости, и смотрел сердито, а Лучинка ему улыбалась.
Как-то ночью кашель прекратился. Лучинка лежала, глядя широко открытыми глазами в потолок. На улице была весна, орали соловьи.
— Потушить свечу? — спросил Хелье.
— Не надо, пусть…
— Лучик, тебе лучше?
— Да.
К утру Лучинка умерла.
Нестор еще спал. Тщательно заперев спальню, Хелье твердым шагом вышел из дому и направился к церкви. Утренняя служба еще не началась. Он разыскал священника и объяснил ему в чем дело.
— Нет, — сказал священник, глядя на Хелье суровыми греческими глазами.
— Что — нет?
— Не могу. Отпевать хорлу — не буду.
— Она моя жена.
— Не буду. Как ни грустно.
Илларион жил неподалеку от строящейся Софии. Хелье направился к нему. Ему долго не открывали. Когда открыли, он отодвинул прислужника и вошел в дом.
— Где хозяин? — спросил он грозно, с неожиданно резким шведским акцентом.
— Спит.
— Буди.
— Не велено.
— Убью.
Сказано было таким холодным тоном, что прислужник понял — убьет. И пошел будить хозяина.
Самый скандальный священник Киева вышел, заспанный, в гостиную и, посмотрев на Хелье, понял, что дело не шуточное.
— Что случилось?
Хелье объяснил. Глаза Иллариона засверкали, щеки побелели от злости. Он быстро облачился в рясу, нахлобучил шапку, и сделал Хелье знак следовать за ним.
Служба шла полным ходом — в приходе Хелье начинали раньше, чем в остальных церквах. Не обращая внимания на молящихся, Илларион быстрым шагом пересек помещение и вплотную подошел к священнику.
— Отец Никодемус, нам срочно нужно поговорить.
— Ты в своем уме, сын мой? Служба!
— Если ты сейчас с нами не выйдешь, следующую службу ты будешь служить не здесь. Патриарх будет уведомлен, не сомневайся.
— А что случилось?
— Сейчас объясню.
Они вышли — в закуток, втроем.
— Отец Никодемус, у этого человека умерла жена. Ее нужно отпеть и похоронить.
— Я не могу позволить, чтобы в святой земле хоронили хорлу. И отпевать не буду.
— Меня не интересуют твои предрассудки, Никодемус. И твои представления о приличиях тоже не интересуют. Ты все сделаешь так, как я тебя прошу.
— Мой долг служителя церкви…
— Прежде долга служителя церкви есть долг христианина.
— Не смей мне указывать, мальчишка! Я вот разберусь! Я сам напишу патриарху!
— Хелье, — Илларион обернулся. — Я встану вот тут, чуть сбоку. А ты дай этому человеку в морду.
— В церкви? Священнику?! — закричал Никодемус.
— Грех беру на себя, — сказал Илларион. — И заранее даю тебе отпущение, если придется дать в морду два или три раза.
Хелье покачал головой.
— Хорошо, — сказал Илларион. — Тогда просто подержи его, я сам дам ему в морду.
Он схватил Никодемуса за грудки и сдавил ему грудь и шею.
— А может, я просто буду его душить, вот так, — сказал он. — До тех пор, пока в нем не проснется приличествующее его сану милосердие.
— Я буду жаловаться! Я к князю пойду! — прохрипел Никодемус.
— Ну, хорошо, — сказал Илларион, отпуская Никодемуса. — Ввиду полного отсутствия у тебя компетентности, управление этой церковью я временно беру на себя. Сейчас я пойду улаживать дела по этому поводу — нужны люди, нужна повозка, нужен гроб. Хелье, иди домой. Когда все будет готово, я подъеду, и все, что нужно, сделаю сам. Никодемус, иди, закончи службу. Только учти. Завтра ты волен делать все, что хочешь, писать любые жалобы кому угодно. Но сегодня, если ты хоть как-то помешаешь мне, к тебе домой придут двадцать ратников. И будут пороть тебя при жене и детях. А Ярославу я дам знать в любом случае. Пусть князь подумает, какой пример подает Никодемус своему приходу.
— Хороший пример…
— Молчи, Никодемус. Видишь этого человека? Посмотри ему в лицо. Сейчас он растерянный, жалкий. Но ведь он придет в себя. А он варанг, и умеет управляться со свердом, и мстителен, как любой варанг.
Некоторое время Хелье размышлял, нужно ли брать на похороны Нестора. И решил, что нужно. Уж не мальчик.
Стало еще теплее. Тень от колокольни легла на кладбищенскую землю по диагонали, пели птицы. Сдерживая дыхание, Хелье поцеловал Лучинку в лоб в последний раз. Нестор, насупившись, уткнулся носом отцу в плечо.
Потекли дни, за днями недели. Ярослав был в отъезде. На поминки пришла недавно родившая Ингегерд — с младенцем. Передав младенца кормилице, она долго гладила Нестора по светлым волосам, а он терпел.
Хелье тем летом как-то резко возмужал, растерял остатки мальчишества в лице и движениях. А Нестор отрастил щеки и стал больше походить на мать, чем на отца. И стали они жить вдвоем.
Нестор ходил в приходскую школу постигать науки. Хелье пришлось отлучиться по княжеским делам ближе к осени, и он оставил Нестора на попечение Ингегерд. «Своим человеком» в детинце у Нестора стать не получилось. За что-то его невзлюбил Ярослав — возможно, заподозрил, что шестнадцатилетний Нестор обхаживает какую-то из дочерей. По поводу дочерей у Ярослава были свои планы.
Рыжая Маринка, убежавшая от ненавистного мужа, прибыла в Киев повидаться с матерью, вернувшейся из путешествия. Нестор штудировал какой-то фолиант, сидя в кроге, когда Маринка ввалилась в этот же крог в компании разбитной молодежи. Над молодым человеком в робе стали потешаться, а он не обижался, и это Маринке почему-то понравилось.
* * *
Хелье еще раз демонстративно оглядел помещение.— Почему ты здесь живешь? — спросил он. — Ты все-таки скажи. С татями… Вроде бы, средств я тебе дал достаточно, и даже сказал, где мой поверенный в Болоньи живет. А?
— Я, отец, подремлю тут, пожалуй, в уголку, — ответил Нестор. — Твой неожиданный приезд меня утомил. Разбуди меня через час, и, так и быть, пойдем мы слушать твоего проповедника, раз тебе как хочется. Будто в Киеве проповедников мало.
— Аспид, — сказал Хелье.
Нестор прилег на ложе в углу и действительно сразу уснул.
Утомил его мой приезд, подумал Хелье. Гостемиловыми словечками оперируем? Нет бы чему хорошему у Гостемила поучиться. Так нет же. Ладно. Это что такое? Это его сундук, а сверху лежат фолианты — грунок тридцать, не меньше! Где же он деньги на все это взял? Это ж александрийская библиотека у него тут! Ну, теперь понятно, почему роба и хибара эта, и в Болоньи тоже себе отказывал небось — там и накупил фолиантов. Книжный червь, а не Нестор. Ага, вот эту книгу ему Гостемил подарил. Латынь — не знаю я латынь толком. Так, что еще? Ага, платоновы рассуждения. «Солон, Солон, вы, греки, как дети». Глупость неимоверная, надо сказать. Но читается с интересом. Это что? А. Плутарх. О! Еще подарок Гостемила — Теренций. Гостемил тогда говорил, мол, я из отроческого возраста давно вышел, а Теренция только в отрочестве читать следует. Гостемил любит преувеличивать. Где они, мои любимые вирши? Ага, вот:
Да, красиво. Позволь, а это что же у нас? Это не фолиант, это сам сын мой Нестор что-то карякает, упражняется… Почерк у него выправился, красивый стал. Опять латынь, да что же это такое… Ага, вот по-славянски что-то… Стыдно, но признаем — именно благодаря этому олуху я и выучился читать по-славянски… То есть, в сущности, он сам меня и выучил. Так. Что ж тут написано такое?
По склону спускается с луком в руке амазонка,
Ищет свидания с Медием, юношей бледным…
«Изгнали варангов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе, Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву. И пошли за море к варангам, к руси».