Романовский Владимир. Польское Наследство

   — Что такое Семидуб? — спросил воеводу Гостемил.
   — Так Свистун называет свой дом.
   — И где же этот дом находится?
   — Боюсь, что победа над черными лешими вскружила тебе голову, болярин, — ответил воевода. — Со Свистуном не хотел связываться даже сам Мстислав.
   — Ничего, я выше Мстислава ростом, — сказал Гостемил. — Так где же?
   Воевода вздохнул. Двое ратников, слушавшие разговор, переглянулись и посмотрели на Гостемила с восхищением.
   — Откуда ты родом, болярин? — спросил воевода. — Хочу знать, где таких людей как ты женщины рожают.
   — В Муроме, — ответил Гостемил, и подмигнул. — Так где же ваш Свистун обитается? Я не драться с ним собираюсь. Я сторонник дипломатии. Драки — примитивны оне.
   — Ишь, какой скорый. Ты уедешь лясы точить со Свистуном, а мы тут разбирайся — откуда и зачем к нам гости пожаловали диковинные.
   — Из Каира они к вам пожаловали, — сказал Гостемил. — В целях завоевания и порабощения вас. Вот все и разъяснилось. Теперь скажешь, где Свистун живет?
   — В Черной Грязи.
   — Я серьезно спрашиваю.
   — Так называется место. Черная Грязь.
   — Это где?
   Воевода показал рукой.
   — Юго-запад, — определил Гостемил. — На том берегу? Между Десной и Днепром?
   — Да. Аржей пятьдесят по Сизой Тропке, через Сраный Мост.
   — Заключаю по названию, что Тропка — не хувудваг.
   Воевода засмеялся.
   — Настолько не хувудваг, болярин, что страшно делается. Особенно ночью. Дело твое, но лучше бы ты у нас остался.
   — Зачем? — удивился Гостемил. — Уж не думаешь ли ты, что мне в ваших палестинах полюбилось что-то? Два крога на весь город, писцов нет, скоморохов нет, единственный священник — и тот сбежал, и я его понимаю и, будь я священником, тоже сбежал бы.
   — Видишь, болярин, все это можно исправить. Будь у нас посадником.
   — Посадника назначает Ярослав.
   — Временным. А когда Ярослав приедет, мы его попросим, чтобы он тебя определил на постоянную должность. Слышишь, ворота трещат? Это народ в детинец ломится — лицезреть своего спасителя.
   Гостемил поморщился.
   — Ладно, — сказал он. — Куда вы запихали пленников, пока я мыться ходил?
   — В узилище.
   — Это где?
   — Это там.
   — Я возьму себе двух.
   — Дело твое, болярин. А по мне, так в холопы эти люди не годятся.
   — Посмотрим.
   — Которых двух?
   — Главного и его помощника.
   Воевода странно посмотрел на Гостемила.
   — Помощник — еще куда ни шло. Но главного? Ты отвернешься, тут он тебя и прирежет, болярин.
   Гостемил подумал, что в словах воеводы в первый раз за время их знакомства звучит здравый смысл.
   — Хорошо. Вот что… до суда…
   — До суда.
   — Возьму только помощника.
   — Кто-то из ратников слышал, — интимно сказал воевода, — что они дети какой-то… Зибы, что ли… и кто-то подметил, что главный…
   — Ратникам сплетничать не пристало, — наставительно сказал Гостемил. — Но нет. Ни в каком родстве ни с какой Зибой я не состою, конечно же.
   — Да, я понимаю.
   Вскоре Гостемилу привели безбородого помощника со связанными сзади руками. Гостемил поблагодарил ратников и воеводу и положил руку помощнику на плечо. Помощник вздрогнул и хотел вывернутся, но боль в запястьях, локтях, бицепсах очень мешала.
   — Конь мне нужен.
   Тут же нашелся и конь — воевода рад был услужить Гостемилу в любой прихоти. Помощник стоял рядом с Гостемилом и смотрел в одну точку.
   — Слушай меня, Ширин, — сказал Гостемил тихо. — Сейчас я сяду на этого коня… вот, того, которого ратник отчитывает за то, что он ему сапоги обосрал… Сяду на него, а тебя возьму под мышки и перекину через седло. Будто ты мой личный пленник. Персональный. И мы выйдем из детинца. Там будет много восторженных криков. Я повезу тебя в крог, где я остановился. И там ты будешь в безопасности. Если я выведу тебя отсюда пешком, тебя просто разорвут на части.
   — Славянское говно, — сказал безбородый помощник.
   — Тебе понятно то, что я только что сказал?
   — Нет у вас, свиней, больше удовольствия, чем кого-то унизить.
   — Не думаю, что это чисто славянская страсть, — заметил Гостемил. — Эй, дайте сюда коня! Сколько можно его отчитывать, наставники доморощенные, аристотели!
   Ему подвели коня. Гостемил вскочил в седло, наклонился, взял пленника под мышки и, легко его подняв, перекинул через луку.
   — Воевода!
   — Да, болярин!
   — Пусть приберут тут в столовой, а завтра в честь освобождения города дадим хвест! Зови смердов с едой, а повара я даю своего — лучшего в округе!
   — Здрав будь, болярин! — закричали несколько ратников, радуясь.
   Открыли ворота. Конь попытался выразить свое мнение по поводу веса всадника и дополнительного веса пленника, но Гостемил шлепнул его по загривку, и конь понял, что в данном случае его мнение не имеет веса. Восторженная толпа запрыгала, завопила, полетели в воздух черниговские старомодные, кособокие шапки. Гостемил поднял руку, приветствуя.
   — Расступитесь, люди добрые, — сказал он народу милостиво. — Везу чудище диковинное к себе, мучить буду.
   Люди засмеялись. Гостемил, боясь, что в толпе кто-нибудь ненароком, а то и специально, повредит пленнику болтающуюся голову, пустил коня рысью. Прибыв в Татьянин Крог, он ввел коня под узцы на задний двор и стащил пленника на землю. Шапка пленника, отороченная густым темным мехом, оказалась привязана тесемками.
   — Руки, — сказал пленник слабым голосом, и добавил какое-то арабское слово.
   Гостемил вынул кинжал и разрезал веревки, стягивавшие руки пленника до предплечий. И повел в спальные помещения в обход крога. Навстречу им выбежали возницы и Нимрод.
   — Брысь, — сказал им Гостемил.
   — Болярин! — взмолился Нимрод. — Мы тут думали…
   — Я вас не за думы при себе держу, думать вам не положено. Убирайтесь.
   Заведя пленника в спальню, он задвинул засов, сбросил сленгкаппу, стащил бальтирад вместе с подаренным ему воеводой свердом, и сел на ложе. Пленник стоял перед ним, руки висели безвольно по бокам.
   Затем одна рука потянулась к шапке. Тесемки не слушались — запутались. Гостемил снова встал, сжимая зубы, чтобы не крякнуть — он устал. Кинжалом — пленник отшатнулся, и Гостемил схватил его за плечо — он разрезал тесемки. Темно-коричневые волосы, слипшиеся от подсохшего пота, подстриженные скобкой, упали вниз, не достав двух пальцев до плеч. Несмотря на то, что ростом пленник превосходил среднего мужчину, в плечах был широк, осанкой прям, стоял, расставив ноги, видно было, что он — женщина.
   Гостемил рассматривал странную женщину, сидя на ложе, прищурив глаз. А женщина рассматривала его.
   — Даже не знаю, что бы тебе такое сказать, — в конце концов признался он. — Говори ты, раз уж начала.
   — Я дочь Зибы.
   — Это-то понятно.
   — И… — последовала арабская фраза, которую Гостемил для своих целей интерпретировал как «судя по всему», — твоя дочь.
   — И зовут тебя Ширин.
   — Да.
   — А брата твоего — Шахин.
   — Да. Знаешь, что значит это слово?
   — Нет. Скажи.
   — Сокол.
   Гостемил чуть приметно улыбнулся.
   — Тебе смешно? — спросила она.
   — Нет.
   — Почему улыбаешься?
   — Просто так. Вы, стало быть, близнецы?
   — Да.
   — Расскажи мне про Зибу.
   — Зибу убили.
   Гостемил вздохнул.
   — Сперва, — объяснила Ширин, — как только мы родились, отец огорчился.
   — Почему?
   — Мы были желтые.
   — Желтые?
   — С желтыми волосами. И он понял, что Зиба изменила ему. Но он ее любил, и не стал ее убивать, а продал в… каниз…
   — Что это значит?
   — В холопки.
   — В рабыни, — поправил Гостемил.
   — Да. Но потом рассердился пуще, выкупил ее, и убил.
   Суровое обращение с женщинами, подумал Гостемил, наверное бывает полезно в общественном смысле. Дела делаются лучше, когда женщины не болтаются под ногами и не мешают. С другой стороны, когда они не мешают и не болтаются — как-то скучно, наверное. У них там на востоке и на юге вообще скучно всегда. Поэтому многие ходят злые.
   — А как его зовут?
   — Этого я тебе не скажу.
   — Почему?
   — Потому что это было бы предательством. А я никого не предаю. Никогда.
   — Да, — согласился Гостемил, — так оно, наверное, интереснее, когда никого не предаешь.
   Она нахмурилась.
   — Не понимаю.
   — Это не очень важно. А с вами что сталось? С тобою и братом?
   — А нас он не полюбил.
   Она замолчала. И Гостемил понял, что она может так стоять и молчать еще лет семь.
   — И что же? — спросил он.
   — Нас отдали на воспитание в семью…
   — Хорошую, надеюсь?
   Она не поняла вопроса.
   — Чью семью?
   — Одного уважаемого человека. Но он тоже нас не полюбил.
   — Ширин, ты сядь.
   — С тобой рядом?
   — Да.
   — Никогда.
   — Почему же?
   — Я пленник твой. Пленники не сидят рядом с врагами.
   — О, бовина санкта, — пробормотал Гостемил.
   Он встал, подтянул к ложу ховлебенк, и сел на него верхом. Спину и бедра ломило от усталости.
   — Теперь сядешь?
   — На ложе врага?
   — Ширин, послушай, — сказал он устало. — Что нужно сделать, какое чудо сотворить, чтобы ты не стояла колонной дорической посреди комнаты, а сидела — на ложе, на ховлебенке, на полу?
   Она недоверчиво и зло на него посмотрела.
   — На пол можешь сесть?
   — На пол могу.
   Гостемил еще раз поднялся, подошел к очагу, кинул в него четыре полена, развел огонь.
   — Садись на пол здесь, возле огня, сейчас будет тепло. Кто научил тебя так резво болтать по-славянски?
   Она села на пол у очага. Ничего не ответила. А ведь мне нельзя даже задремать, подумал Гостемил. Она меня тут же зарежет. Мне всегда хотелось иметь дочь, признался он самому себе.
   — Завтра мы освободим твоего брата, — пообещал он ей, подталкивая ховлебенк к очагу.
   — Освободим?
   — Да.
   — А меня? В… рабство?
   — Ты что, какое рабство. Ты моя дочь. Как же я дочь свою — в рабство?
   — Сам будешь ети? — зло и с презрением спросила она.
   У Гостемила округлились глаза.
   — Ты, Ширин, шутишь так, что ли? Я — собственную дочь… Ты что!
   — Мать нашу ты насиловал, так почему не дочь?
   — Постой-ка. Я? Насиловал Зибу?
   Она не ответила. Скривила презрительно упрямые пухлые губы.
   — Постой, постой. Получается, что… он… продал жену в рабство, а потом и убил, за то, что ее изнасиловали?
   — За осквернение неверным.
   — О!
   — Это справедливо.
   — Чем справедливо, Ширин?
   — Женщине должно умереть, но не позволить неверному себя осквернить. И если ты до меня дотронешься, я тебя убью. А потом себя.
   Убей лучше моего повара, а то он зануда и бездельник, хотел было сказать Гостемил, но не сказал, вовремя сообразив, что просьбу могут воспринять всерьез.
   — Ширин, — сказал он. — Я похож на человека, который насилует женщин?
   Она поняла вопрос превратно.
   — Ты и есть человек, который насилует женщин.
   — Я не насиловал твою мать!
   — Правда? — она улыбнулась, с еще большим презрением. — А мы у нее появились просто так, или, как у неверных заведено — непорочным зачатием?
   — Мы случайно встретились в Константинополе и провели вместе неделю. Никто никого не принуждал!
   — Ты лжешь, — сказала она, и Гостемилу захотелось дать ей пощечину. — Моя мать не могла добровольно иметь сношения с неверным.
   Помолчав, остыв, Гостемил сказал:
   — Что ж. Каждый выбирает себе сам, во что ему верить. Твой выбор — он за тобою и останется, я не могу тебе запретить верить в то, что твоя мать не могла переспать с неверным, и что всех неверных нужно уничтожить, а их дома сжечь. И что люди, убивающие жен за измену, поступают правильно. И что убиваемые жены с ними согласны. И что твой удел — нести всю жизнь печать дочери неверного. Это все простые правила, их легко запомнить и понять. Вот только жить с ними не очень удобно, а навязывать их другим глупо. Я бы хотел свозить тебя и твоего брата в Киев. Походить с вами по городу, посмотреть на восход солнца. Но если это невозможно, то, что ж, да будет так.
   — А что будет после Киева? — спросила она мрачно.
   — После? Откуда мне знать. У меня есть эйгор под Муромом, а наследников до сих пор вроде не было. Пожили бы в эйгоре… наверное…
   — Ты хочешь, чтобы я жила у тебя…
   — Хочу или нет, но ты моя дочь, и, очевидно, наследница… как и твой брат…
   — Ты не лжешь?
   Соблазн поверить был, очевидно, силен. Гостемил пожал плечами.
   — И я… — сказала она, — … смогу… жить, как живут… славянки?
   — А как они живут?
   Ширин помедлила.
   — Привольно, — сказала она. Еще подумав, она добавила, возможно не очень понимая значение выражения, — Шляются где попало. — И еще помедлила. — Выбирают себе мужей. — (Гостемил улыбнулся). — Не прикрывают лицо и волосы. Ходят в гости к кому хотят. Если это действительно так, как мне… говорили. Наверное, это все ложь. Да. Неверные всегда лгут.
   — Все время лгать невозможно.
   — Неверные лгут. Все время.
   — Ты много неверных встречала в жизни?
   Она молчала.
   — Знаешь, Ширин, по-моему, тебе нужно поесть. Ты проголодалась, и потому сердита. А время вечернее. Давай поедим чего-нибудь?
   Она молчала. Гостемил поднялся, подошел к двери, открыл, послушал, как кричат и празднуют в кроге, и позвал:
   — Нимрод! Нимрод, леший тебя заешь!
   Нимрод появился и встал перед хозяином, пытаясь заглянуть в спальню.
   — Нимрод, друг мой, — сказал ему Гостемил. — Посмотри, нет ли на кухне чего съестного, или приготовь, и принеси сюда. Нет, не нужно сейчас беседовать со мною, иди.
   Он закрыл дверь и оглянулся на Ширин, стоящую с обнаженным свердом в руке.
   — Это не игрушка, это мой сверд. Чужое брать нехорошо, — сказал он, воспитывая. — Положи. Порежешься еще!
   — Сейчас ты меня отсюда выведешь, — серьезно сказала она. — Доведешь до… там, где конь стоит. И я тебя не убью. Просто уйду.
   — Хорошо, — холодно согласился Гостемил. — Только сверд вложи в ножны, пожалуйста.
   — Не хитри, неверный.
   Гостемил пожал плечами, но все-таки повернулся и открыл дверь. И посторонился.
   — Нет, вернись, возьми свечу, и иди впереди.
   Он послушался, и ее это, наверное, вдохновило. Детям вообще бывает ужасно приятно, когда взрослые им подчиняются. Так приятно, что даже поверить трудно — сказала, а он послушался! Гостемил вышел из спальни и направился к черному ходу. Ширин следовала за ним почти вплотную. Они вышли на задний двор. Уперев острие в спину Гостемилу, Ширин сказала:
   — Вон конь стоит.
   Гостемил подошел к нерасседланному коню.
   — Не двигайся, — сказала Ширин.
   Сама она тоже остановилась — раздумывая. Гостемил, решив проигнорировать приказ, отстранился, отошел в сторону, развел руками — мол, тут уж ничего не поделаешь. Ширин забралась в седло и посмотрела на Гостемила долгим взглядом, будто решаясь на что-то. Спрыгнула на землю, подошла к нему. Гостемил и бровью не повел, только прикрыл от легкого ветра свечу в руке, чтобы не бродить потом в потемках по проходам. Ширин присела на корточки и, глянув ему в глаза снизу вверх, положила сверд на землю у его ног. И распрямилась. Гостемил покривился, повернулся к ней спиной, и пошел себе к двери.
   Вернувшись в спальню, он подбросил свежее полено в очаг, сел на ложе, опершись о стену, и вскоре задремал. А когда очнулся, оказалось, что Нимрод успел состряпать скромный но сытный ужин, приволочь из крога столик, сервировать, придвинуть к столику два ховлебенка, и на одном из них сидит Ширин и жадно ест, а Нимрод стоит рядом и выговаривает ей:
   — Вот ты говоришь, неверные. А между прочим великий Като-старший всегда говорил, «Считаю, что Кархваж подлежит разрушению».
   Гостемил сосредоточился, собрал остатки сил, и поднялся на ноги одним движением. Ему хотелось показать Ширин, что он крепок и неутомим, и не хотелось демонстрировать слабость. Что это, подумал он, оценивая свои желания со стороны. Интересно. Ни перед одной женщиной я не павлинил. И кряхтел, и ныл, когда уставал — даже в молодости. А тут — вдруг такое. Ширин подняла на него глаза, но снова опустила и продолжила трапезу. Сутулится, нагибается к еде, это нехорошо, подумал он. Он встал рядом со вторым ховлебенком.
   — Это что там в кувшинах? — спросил он.
   — Это свир, болярин, — ответил Нимрод, притворяясь сокрушенным. — Как есть, бодрящий свир.
   — Ты ведь знаешь, что свир мне пить нельзя.
   — Вина в этом городе нет. Все выпили. И даже пива нет.
   — А во втором кувшине?
   — Вода. Мне сказали — родниковая. Сомнительно. Но ты все равно пей. Вдруг не схватит тебе живот.
   — Сейчас как дам по уху.
   — Вот господин мой проснулся, — сказал Нимрод, обращаясь к Ширин и радуясь. — Он часто спит теперь, старый стал.
   — Нимрод, выйди, — велел Гостемил.
   — И сварливый, — добавил Нимрод, выходя.
   Гостемил продолжал стоять рядом, молча. В конце концов Ширин замедлила жевание и подняла к нему лицо.
   — Я страшно голодная, — сказала она.
   — Это бывает, — Гостемил улыбнулся, стараясь улыбаться по-отечески, и не зная, насколько хорошо у него получается.
   — А почему ты не садишься?
   — Потому, что ты меня не пригласила.
   — Куда не пригласила?
   — Не пригласила присесть. Обычно мужчина спрашивает у женщины разрешения присоединиться к ужину. А если не спрашивает, женщина сама должна — либо пригласить сесть, либо отказать.
   Ширин непонимающе смотрела на него.
   — Ну так что же, — сказал он сердито. — Либо ты меня приглашаешь, либо вели мне убираться. Но скажи хоть что-нибудь.
   — А как тебя пригласить?
   — Вопросом.
   Большие серые глаза под черными бровями мигнули.
   — Каким вопросом?
   — Ну, как же… «Не угодно ли присоединиться».
   — Не угодно ли?
   Гостемил любезно кивнул, сел напротив, и подняв кувшин со свиром, любезно предложил:
   — Не желаешь ли?
   Она снова перестала есть и уставилась на него.
   — Я говорю, не хочешь ли выпить свира?
   — Это свир?
   — Да.
   Она отодвинулась от стола вместе с ховлебенком, будто змею увидела.
   — Зелье неверных! Яд! Никогда!
   Либо она не поверила Нимроду, когда он рекламировал свир, либо не слушала его.
   — Да я ведь не заставляю тебя его пить, — заметил Гостемил, наливая свир себе в кружку. — Просто предложил.
   Некоторое время она следила за тем, как он пьет и ест.
   — Очень у тебя ловко… получается, — призналась она.
   — Что именно?
   — Как ты ешь. Ничего не роняешь, не… — она замолчала. Подумав, добавила, — Я тоже так хочу… уметь…
   Гостемил пригласительно кивнул, и она снова придвинулась к столу.
   — Распрями спину, — сказал он. — Придвинься еще ближе, и распрями. Вот, правильно. Локоть со стола убери. Никогда не касайся стола локтями, так едят только самого подлого ранга купцы и тати. Нож возьми в правую руку… о, бовина санкта… оботри правую руку вот этой тканью.
   — Мокрая.
   — Да, ее Нимрод специально намочил. Теперь бери нож. Нет, не в кулак, а вот так… Смотри. Большой палец с одной стороны, указательный палец сверху. Правильно. Придерживай левой рукой… двумя пальцами… кость. Да. Теперь отрезай. Нет, мельче и тоньше. Правильно! Нет, не с ножа. Сними с ножа. Правильно. В рот клади двумя пальцами. Если не можешь — значит, много отрезала. Когда жуешь, рот держи закрытым.
   — Это невежливо.
   — Почему?
   — Потому что хозяин может подумать, что… не очень вкусно…
   — Это не страшно. Страшно, когда чавкают.
   — Чавкают?
   — Жуют с открытым ртом, звучно, роняя слюну. Закрой, закрой рот. Жуй медленнее. Вот, теперь на тебя приятно смотреть! Нет, не вытирай рот рукой. Только тканью. Стой, стой. Когда вытираешь рот, сперва нужно положить нож. Нет, не так… не рядом с блюдом, и не в блюдо… и не втыкай его… да подожди же ты! Куда ты так спешишь… Вот так, смотри… на край…
   Она действительно старалась, и Гостемилу пришлось скрывать свою радость по этому поводу. Эка девушка видная получилась, подумал он. Плечи широковаты. Мужчинам скорее всего она не нравится — так ведь это даже лучше. Будет за мной ухаживать в старости. Будем мы с нею жить душа в душу. Я буду ей читать Вергилия. А для хвоеволия заведу себе холопку. И Ширин будет относиться к этой моей слабости с почтением и пониманием. Впрочем, слишком много понимания — плохо. Нет, пусть они друг друга ненавидят, но только чтобы тихо.
   А ведь у нее еще и брат есть. Мой сын. Что-то он мне не понравился. Не сумел произвести на отца хорошее впечатление, а ведь первое впечатление — самое сильное. Что же это он.
   Вот посплю, а к утру она оттает и расскажет мне про судьбу свою. Возможно, она думает, что судьба у нее исключительная, и больше ни у кого такой судьбы нет. Кто же это научил деток моих по-славянски так лихо говорить, почти без акцента? А Зиба… Ну, завтра утром за завтраком все узнаем.
   А вот спать с ней в одной комнате я все-таки не стану. Во-первых, я тоже хочу произвести впечатление, но мне пятьдесят два года, и я храплю во сне. В начале сна, во всяком случае. Кроме того, ложе тут только одно. Как щедрый душою, я, конечно же, уступлю его дочери. Но на полу спать — ночью продует, а на завтра меня скрутит всего… нет… Пойду к холопам. Потесним их. А может, комната есть у Татьяны свободная?
   Завтра сразу после завтрака пойду в детинец и освобожу Шахина. Да. Шахин значит — сокол. Сокол ясный. Нет, сокол ясный — это я. (Он чуть приосанился). А Шахин — так… подсокольник… плохо воспитан… дерется… На отца руку поднял… Может, в Киеве ему понравится.
   — Как ты думаешь, Шахину понравится в Киеве? — спросил он.
   — Нет.
   — Почему?
   — С Шахином у тебя ничего не выйдет, — сказала она без особого интереса.

* * *

   Один из возниц храпел чрезвычайно зычно, второй возница громко, нестройно и занудно рассуждал во сне, а Нимрод, спящий с краю, падал время от времени на пол, просыпался, и забирался обратно, толкаясь и будя при этом всех. Гостемил не выдержал и, оставив холопов досыпать, взял сапоги и сверд в одну руку, а другой рукой нащупал путь к двери. Неслышно ступая в непроглядной тьме коридора, он подобрался к двери своей спальни — и уловил внутри приглушенные голоса — мужской и женский. Гостемил замер, затаился, задержал дыхание. Говорили… хмм… Гостемил решил, что это какое-то арабское наречие. Мужской голос явно принадлежал Шахину.
   Интонации на востоке отличаются от европейских, и все же Гостемил уяснил для себя, что дети его явно о чем-то договариваются. Не спорят — а именно договариваются. Несколько раз прозвучало слово «Свистун», затем Шахин употребил славянское «дура» — судя по возмущенной приглушенной реакции, именно сестру свою имел он в виду. Вскоре Гостемил не услышал, но ощутил — Шахин уходит через окно. Едва слышно скрипнула ставня. Очевидно, грохот в комнате холопов спугнул Шахина.
   Гостемил вернулся в комнату холопов. Горела свеча. Нимрод и один из возниц вдохновенно дрались, а второй возница сидел на полу возле ложа с подбитым глазом.
   — Смирно! — сказал Гостемил, прикрывая дверь.
   Но все равно ему пришлось отдирать противников друг от друга.
   — Что вы не поделили, бобры мохнатые? Что за поединки втроем?
   — А надоели они мне оба! — запальчиво объявил Нимрод.
   — Это ты мне надоел! — возразил возница. — Хвыке все равно, он под раздачу попал, кроме того он глухой…
   — Сам ты глухой! — запротестовал второй возница.
   — А этот, хорла, лезет со своим Кархважем, чуть мне шею не отдавил пузом!
   — Тихо! — приказал Гостемил.
   И подумал — не выставить ли всех троих, и не поспать ли в свое хвоеволие? А то — выйти на задний двор и прилечь в повозке? Но в повозке он может проспать рассвет, повозка, как любое средство передвижения на колесах, очень обособлена от мира.
   — Всем спать, — велел Гостемил, и снова — сапоги и сверд в руке — вышел в темный коридор.
   Хозяйкина спальня располагалась за третьей дверью слева. Татьяна, средних лет вдова какого-то черниговского воина, встрепенулась, села на постели, и спросила:
   — Ой, кто тут?
   — Это гость твой, хозяюшка, — объяснил Гостемил. — Это я тут. Нет ли у тебя еще одной свободной спальни? Я заплачу, сколько скажешь.
   — Свободной нет, — ответила хозяйка и добавила с очаровательной простотой, — Но можешь спать здесь, со мной.
   Бесстыдство ее рассмешило Гостемила. Он хотел уж было ретироваться, когда почувствовал, что босые его ноги замерзли. Эдак назавтра проснусь с насморком, а нужно производить благоприятное впечатление на дочь, строящую за моей спиной — дня не прошло — заговоры. Гостемил положил сапоги и сверд на пол, развязал гашник, выскочил из портов, стянул рубаху через голову, и присоединился к хозяйке, чье лицо, слабо освещенное отраженным лунным светом, показалось ему вдруг красивым. Он с наслаждением растянулся на теплом ложе и предоставил себя, на спине лежащего, в хозяйкино распоряжение. Хозяйка Татьяна, при дневном свете тощая с виду, оказалась в голом состоянии округлой, мягкой, и шумной. Гостемилу понравилось, и нужно было бы, переведя дыхание, продолжить, и в этот раз проявить инициативу, но он действительно очень устал, и вместо продолжения просто уснул, прижавшись к хозяйке, а она гладила его по волосам, нежно приговаривая, «болярин мой, болярин…»