Страница:
Сев на скаммель с наклонной спинкой, Хелье безропотно начал это все точить.
— Оба мы с тобою умельцы, — удовлетворенно сказал Томлин. — Ты точишь, я стригу. И лучше нас никого нет. Какие новости?
— Из Константинополя тебе письмо, — сказал Хелье. — Свиток в калите.
— О! Это кстати. Как давно писано?
— Восемь месяцев назад.
— Очень, очень кстати. Наконец-то! Я как раз жду человека на будущей неделе.
— А давеча от меня никто не заезжал?
— Заезжал. Встрепанный такой весь. Ты мне за него должен, я послал гонца с депешей на восток, к твоему господину. Неделя-две.
— Что должен, заплачу. А еще есть что-нибудь?
— Как не быть! У меня всегда все в порядке, все в сохранности. Ты был у меня четыре года назад, а известия, тебе нужные, я получил два года назад. Грамоты нет — женщина грамоты не знает, но на словах мне передали, а я записал. Сейчас найдем.
Он открыл один из четырех массивных сундуков, стоящих вдоль стены.
— Вот, сейчас, сейчас, — приговаривал он, перебирая свитки, упорядоченные в соответствии с только ему одному известной системой. — Ага, вот оно.
Он развернул свиток и пробежал глазами.
— Две… Две… Анхвиса и Светланка. Да. Сожалею, — он сделал грустное лицо, от чего нос и лоб его сморщились, сложились, стали меньше, — Светланка умерла. Уж десять лет тому. Анхвиса же два года назад была жива и здорова, содержала крог в Житомире. Она вдова, у нее дочь и сын. Крог? Нет, не крог… Постой… Э! Хорлов терем она содержала. Веселая, стало быть, девушка.
— Спасибо тебе, Томлин, — сказал Хелье, кладя золотые монеты на стол. — Я еду в Киев, за твоим гонцом, но медленнее. Не передать ли чего?
— Да, как всегда. Сейчас найду.
Он открыл еще один сундук, некоторое время в нем копался, извлек свиток.
— В те же руки? — спросил Хелье.
— Да.
— Спасибо. Пришлю тебе весточку скоро.
— Да уж, пожалуйста, не оставляй старика вниманием. Постричь тебя?
— Нет, не надо. В другой раз.
— Спасибо тебе.
— И тебе.
Вдова, подумал Хелье, шагая по узкой улице. Знаем мы этих вдовушек. Сказать Диру или не надо? Или так все оставить? Даже не знаю. Надо бы сказать. Вдруг он захочет с нею повидаться, а то и женится на ней. Привезет в Киев, она откроет там новый хорлов терем, будто своих в Киеве мало… и будет весело… В Киев я обещал Гостемилу… да и Ярославу… прибыть к первому снегу. Ну, от Ярослава-то не убудет, а вот Гостемил терпеть не может, когда опаздываешь, а он тебя ждет. Это, говорит Гостемил, утомительно — терпеть чужое свинство. Свое терпеть легче.
А цирюльник Томлин — молодец. И ведь никто не осмеливается его тронуть! Будто все враждующие между собой стороны договорились, что спешная связь нужна всем. Ну, стало быть, грамота от Казимира Ярославу будет доставлена, и очень хорошо. Долг свой я выполнил.
Справа по ходу стоял небольшой дом, а на крыльце сидели две девицы вызывающего вида. Как все просто в глуши, подумал Хелье, никаких тебе киевских церемоний, светских улыбок. «Не нуждается ли молодой человек в обществе?» А тут — вон как, рукой машут. Иди, мол, сюда. А ведь пойду. Я нынче человек, свободный во всех смыслах. Одна умерла, другая замуж вышла. Все думают только о себе, пора бы и мне о себе подумать и позаботиться.
И только уже раздевшись и бросив поверх одежды сверд, и держа красивую молодую польку за предплечья, прижимая ее к ложу, он понял, что вовсе она не Лучинка, и не каждая хорла Лучинка, и вообще Лучинка была одна во всем мире. И эта девка, совершенно равнодушная к его страстям и желаниям, выполняющая обязанность, нисколько не похожа на Лучинку. Скорее уж на Марьюшку, ведьму киевскую. Он выскочил из нее, перевернул ее на бок, лег сзади, чтобы не видеть лица, снова вошел в нее и представил себе, что это Марьюшка, и почти получилось, но плохо было то, что девка никак не реагировала. Он хлопнул ее по гладкой, крупной ягодице, и она издала какой-то звук, делая вид, что ей приятно, или больно — он не понял — он схватил ее за волосы, завершил акт, поскольку завершить было необходимо, сел на ложе, отдышался, и стал одеваться. Неясный шум с улицы привлек его внимание. Девка, очевидно, тоже расслышала, села, и заморгала испуганно.
— Что? — спросила она.
Он не ответил. Подхватив сверд и сленгкаппу, он вышел из польского хорлова терема и огляделся. Несколько человек бежали, сломя голову, в разных направлениях. Послышались крики. Хелье определил, с какой стороны они доносятся, и пошел туда. Шум нарастал.
Вскоре показалась городская стена, ветхая, дурная, и ворота, которые спешно запирали человек двадцать ратников, и еще около тридцати человек толпились рядом, и несколько лезли на стену. Кричали ратники невразумительно, но Хелье, услышав шведскую речь, начал понимать.
— Что, испугались Яна Альбрыка? Правильно испугались. Уж он-то вам покажет, — зло сказал голос рядом.
Хелье обернулся.
— Я не с ними, — сказал он.
— Да, как же, — не поверил поляк. — Идет Ян принимать назад свои владения. Всех вас, шведских свиней, вон отсюда, так-то вот.
Ян Альбрык был местный землевладелец. Очевидно, весть о возвращении Казимира дошла до этих краев. Ссыльный Ян, наверное, собрал дружину — и гонит перед собой силы Неустрашимых, а они прячутся в городе и запирают ворота.
Паром, вспомнил Хелье. Наверняка сейчас кто-то спохватится и побежит, к кому Ян имеет счеты и претензии, и паром уедет, а мы тут жди. Листья шуршащие!
Он напрямик кинулся к реке, добежал, повернул — и точно. Парус посудины виднелся вдалеке, направляясь к противоположному берегу. Паром шел тяжело — желающих переждать драку в безопасном месте набралось множество. И наверняка, подумал Хелье, столько же ждет на берегу. Монахи наши перепугаются.
Один топор, две дубины, два сверда, и один лук — компания вошла в крог, по-хозяйски его оглядела, и разделилась. Лудвик отправился на поиски хозяина, остальные остались в столовом помещении. Двое стерегли дверь, двое подошли к печи и принялись за еду, роняя на пол большие куски, а Луцине приглянулись притихшие у стола возле стены монахи. Крепкая Луцина, улыбаясь порочно, со свердом в руке подошла к ним, поставила одну ногу на ховлебенк возле Андрея, и сказала:
— Чем живете, куда путь держите, убогие?
Застав хозяина в спальне, Лудвик понял, что ему повезло — хозяин как раз, напуганный шумом в городе, был занят перепрятыванием сбережений. Оглушив его обухом, Лудвик ссыпал золото в суму, опытным взглядом обвел комнату, перевернул ложе, поддел крышку потайного люка, и извлек из тайника стопку золотых динаров.
Вернувшись в столовое помещение, он обнаружил, что вся компания, вместо того, чтобы быть начеку, собралась в кружок, Луцина увлеченно избивает одного из монахов, а двух других держат за руки и за волосы.
— Что за веселье в неурочный час? — осведомился Людвик.
Луцина, врезав лежащему на полу монаху ногой, и еще раз, символически поправила растрепавшиеся волосы и радостно сказала:
— Этот сморчок сказал мне, что я блудница.
Людвик хмыкнул.
— Кроткие они только на вид, — заметил он. — А как язык-то распускать, так кротость куда-то девается сразу. Как смеешь ты оскорблять мою женщину, а, чернец? Непримиримый ты.
Он подмигнул своим и тряхнул сумой. В ней звякнуло золото. Мужчины закивали с энтузиазмом. Двое удерживаемых монахов дернулись, и держащие их усилили хватку и встряхнули обоих.
— Что ж, — продолжал Людвик. — Время военное. Подождите-ка.
Он прошел к двери и приоткрыл ее.
— Волоките их сюда, всех троих, — приказал он. — Как раз тут Пиорун стоит.
Монахов выволокли в палисадник и подтащили к столбику.
— Вот сейчас мы проверим, какие вы непримиримые, — сказал Людвик. — Вот этот пусть будет первый, — он указал на Исая.
Шайка с ухмылками поставила Исая перед столбиком.
— Кланяйся Пиоруну, — приказал Людвик. — А потом и мне поклонишься. Пиорун — бог воинов, а я — твой личный бог, ибо от меня зависит, останешься ты жив или нет.
Бледный Исай молчал. Людвик взял его за шею и ткнул грязным кулаком в глаз. Исай вскрикнул.
— Не тронь его! — крикнул красноречивый Матвей, но его стукнули наотмашь в зубы.
— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — сказал Исай, пригнувшись, держась рукой за глаз. — И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна…
— Не те слова говоришь, — заметил ему Лудвик. — Кланяйся Пиоруну, курва!
Исай распрямился.
— …рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы…
Ловким движением Лудвик раскроил Исаю череп и, покачивая окровавленным топором, посмотрел на двух оставшихся. Избитого Андрея хотели было поволочить к столбику, но Лудвик остановил их.
— Проси сперва прощения у женщины моей. Встань на колени и проси прощения.
Андрей упал на колени перед Луциной. Она улыбнулась злорадно.
— Прости меня, добрая женщина, — сказал он. — Бес меня попутал, я был несдержан, в грех вошел, оскорбил тебя.
— Вот, этот правильно говорит, — похвалил Лудвик. — А теперь их обоих, сюда. Время военное, некогда нам очередь соблюдать.
Матвея и Андрея подтолкнули к столбику. Матвей поспешно поклонился Пиоруну. Андрей, только что просивший прощения у Луцины, безмятежно посмотрел в ясное полуденное небо.
— Тебя что же, отдельно просить? — удивился Лудвик.
— Просить меня не нужно, ибо это бесполезно, — сказал Андрей. — Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…
Лудвик приставил лезвие топора к шее Андрея.
— Так-таки веруешь? И просить бесполезно?
Из-за угла крога появился Дир, только что справивший физиологические нужды. Он очень удивился тому, что увидел, и, огромный, грузный, неуклюжий, в одной рубахе, направился прямо к группе.
— Ого, — сказал он, рассчитывая обратить на себя внимание.
— Дир, не… — попытался остановить его окликом Андрей, но один из разбойников ткнул его ножом в печень, и Андрей осел на землю. Матвей, воспользовавшись моментом, кинулся было бежать, но другой разбойник ударил его дубиной по голове, и Матвей упал. Вторым ударом разбойник размозжил ему череп. Дир, видя все, побежал к группе, но лишний вес очень ему мешал.
Двое со свердами отделились от группы и пошли Диру навстречу. Не замедляя шага, Дир дал им приблизиться, а затем почти не глядя протянул плавно руку и стукнул того, что слева, в ухо. Короткий мощный удар свалил разбойника наземь, сверд вылетел из его руки. Повинуясь инстинкту и опыту, Дир бросился на землю. Следовало схватить сверд, перекатиться, вскочить на ноги, качнуться к группе обманным движением, а затем быстро податься назад и уложить второго свердоносца. И уже после этого навалиться на остальных. Все это было бы произведено — мгновенно, запросто, легко — лет пятнадцать назад. Повеселился бы Дир, порадовался бы азарту схватки, а потом скромно, пряча тщеславие, улыбался бы двум оставшимся в живых монахам. Теперь же, бросившись наземь, Дир управился ухватить рукоять сверда, но ухватил неловко, не в полный захват, перекатился медленно, а сразу подняться у него не получилось. На него накинулись и стали бить дубинами, а он сжимал зубы и думал, что сейчас поднимется, и они будут у него лететь в разные стороны, падать, ломаться пополам. Но подняться все не получалось. Брызнула кровь, один из ударов дубиной пришелся по почкам, еще один вывел из строя правое бедро. Четыре яростные пары рук схватили его, поволокли к столбику, бросили лицом вниз. Дир крякнул, оперся руками, приподнялся. Поискал глазами друзей, но вокруг виделись лишь звериные оскалы. Он перевел взгляд на столбик. Подтянув колено функционирующей ноги, он с хриплым криком поднялся, стараясь не потерять равновесие и игнорируя боль.
— Кланяйся Пиоруну, — сказали ему.
Дир скосил глаза вправо, где в луже крови лежал мертвый Исай.
— Пиоруну? — переспросил он.
— Пиоруну.
Дир продолжал смотреть на Исая. Затем медленно перевел взгляд на ухмыляющиеся полузвериные морды, на глаза, полные злорадства, и вдруг ему стало так противно, как не было противно никогда в жизни. Он снова посмотрел на мертвого Исая.
— Я греческой веры, — сказал он. — Я верю в Господа Нашего, Создателя, и его сына Иисуса. И еще Духа Святого. И они едины. И это главное. И я прошу у них прощения и милости. А вам всем пусть будет стыдно. Это сделает вас лучше.
— Ты что, толстяк, тоже монах? — спросили его.
— Нет, — сказал Дир.
— Поклонись Пиоруну. Разумеешь, курва?
— Я никогда не пил драконовой крови, — сказал Дир. — Зверюшки говорят занятно, но речь их я понимать затрудняюсь. Жаль, конечно. Вот выпью драконовой крови — может и начну понимать. У вас нет ли с собою?
Он забеспокоился не на шутку. Оставшиеся четыре квартала до крога он пробежал, и кинулся к калитке, на ходу вытаскивая сверд.
Три тела в лежачем положении на чахлой сухой траве, четвертое, большое, на карачках, пытается подняться, и его, большое тело, бьют дубинами и топорами. Шестеро. Большое тело — Дир. Дир. Дир…
Хелье бросил сленгкаппу, которую нес в руке, скинул бальтирад, и не бегом, но быстрым шагом, менее заметно, пошел напрямую к группе. Обернулись сразу двое, один отскочил, а второму точечным ударом Хелье проткнул позвоночный столб в районе шеи. И тут же, чуть повернувшись, глубоко разрезал человеку с топором бок.
Сверкнули лезвия свердов. Хелье, холодный, суровый, совершенно спокойный, молча отразил два почти одновременных удара, и еще двое легли — один с перерезанной шеей, другой пораженный в сердце. Махнули топором сзади — Хелье плавно увернулся, припал на колено, перекатился, оказался за спиной человека с топором, вогнал лезвие сверда ему в спину и толкнул вперед. Последний противник отскочил, бросил дубину, и, обходя Хелье полукругом, метнулся к калитке и бросился бежать.
Хелье осмотрел поле боя, отметив равнодушно, что один из поверженных — женщина. Бросил сверд и кинулся к Диру.
Горящий бочонок упал прямо в палисадник, в двух шагах от Дира. С большим трудом Хелье перевернул друга на спину. Двигаться Дир не мог, только моргал и смотрел на Хелье. К окровавленной лысине прилипла грязная трава. Хелье произвел беглый осмотр. Сломаны ребра, сломано бедро, перелом руки — все это глупости, заживет. Если цела спина — заживет. Выздоровеет.
— Хелье, — сказал Дир.
— Молчи, Дир. Береги силы. Горит, хорла, — он с неудовольствием посмотрел на бочонок.
— А парни наши — что с ними?
— Если живы — очухаются, — соврал Хелье. — Молчи, Дир. Сейчас я тебя отволоку… за угол… а то тут ухари какие-то военное дело вспомнили… строят сейчас небось таран и осадную башню. И кончится это не скоро… Трою, к примеру, десять лет осаждали…
Дир был очень тяжелый, но Хелье, мрачный, сосредоточенный, волок его без остановок, хоть и медленно, взяв под мышки — за угол, в тень.
— Жалко, Годрика нет, — сказал вдруг Дир, когда движение прекратилось и Хелье, вытирая пот, сел рядом на землю. — Годрик такие повреждения врачевал за час.
— Я сейчас отдохну, совсем немного, а потом тебе нужно будет промыть раны и перевязать, и повреждения… хорла… вправить, — сказал Хелье. — Дир, не бойся, я здесь.
— Да, — сказал Дир.
— И молчи, все время молчи.
— Ты, Хелье, похорони меня по христианскому обряду, — сказал Дир спокойным, ровным голосом.
— Вот еще! Молчи, Дир. Ты будешь жить, и будешь жить долго. Женишься, детей заведешь каких-нибудь отвязных, непочтительных, будешь их розгой воспитывать, а я помогу. Приедет Гостемил…
— Пить, — сказал Дир.
— Точно. Это я мигом. Лежи, не уходи никуда.
Хелье встал и неспешно направился за угол, ко входу в крог. Забор горел, но Хелье прикинул, что на крог огонь перекинется еще не скоро. Повернув за угол, он метнулся к двери, распахнул ее, подбежал к печи, схватил кувшин, и нацедил до краев из бочонка. Понюхал. Сносно. И побежал назад, расплескивая воду.
У угла он остановился и медленным шагом повернул, приблизился к Диру, присел на корточки.
Глаза Дира были закрыты.
— Дир, — позвал Хелье. — Вот, я тебе голову приподниму, а ты попробуй пить, только не напрягайся.
Дир не отвечал. Хелье поставил кувшин на чахлую траву и осторожно потрогал Диру шею. Затем он приблизил щеку к носу и рту Дира и некоторое время подождал, согнувшись, в неудобной позе. Дир был мертв.
Хелье сел рядом на траву, потрогал себе голову руками, не зная, что теперь делать. Непроизвольный, мальчишеский по тембру звук вырвался у него из горла, по восходящей гамме, «ыыыыы…» и затих. Затем другой звук, «их-хха…». Затем сразу несколько звуков смешались вместе, а слезы потекли по щекам, по скулам, по губам, и он непроизвольно вытер левую щеку плечом, а потом еще раз. Хелье, стальной Хелье, с монолитной волей, с суровым варангским отношением к жизни, привыкший к ударам судьбы, Хелье, не помнящий себя плачущим во взрослом возрасте, не плакавший даже когда умерла Лучинка, Хелье, повидавший на своем веку столько, что хватило бы на десять жизней, плакал, как обиженный ребенок — тихо поскуливая, отрешенно.
Прошло время. Хелье посмотрел на солнце. Слезы подсыхали. Он встал, сделал несколько шагов, высморкался. На улице за горящим забором кричали, бежали, и даже, кажется, сражались. Несколько стрел упало в палисадник. Зачерпнув воды из кувшина, Хелье ополоснул лицо и руки, вытерся рукавом, и снова направился — мимо трупов — в крог. Справа, у языческого столбика, огонь начал лизать стену, ржала перепуганная лошадь, горела повозка. Хелье поднял свой сверд, подошел к лошади и перерезал хомуты. Лошадь кинулась бежать к реке. У калитки Хелье подобрал бальтирад, вложил сверд в ножны, перекинул бальтирад через плечо. На улице несколько человек отступало, отстреливаясь.
Зайдя в подсобное помещение, Хелье нашел там лопату. По выходе из крога он еще раз оглядел трупы, на всякий случай проверил монахов на наличие признаков жизни, не обнаружил таковых, и вернулся к Диру. Сунув лопату за гашник, он взял Дира под мышки и поволок — прочь от крога. Забор позади крога кто-то управился повалить, и это было кстати.
По пологому холму Хелье доволок Дира до скопления плакучих ив у самой реки. Наметил место, взялся за лопату, и стал копать. В отдалении горело несколько домов, то и дело слышались крики, но к реке почему-то никто не отступал, копать не мешали, не замечали. Хелье провозился долго, и, когда закончил, солнце начало клониться к закату.
Дир не был крещен, но Хелье было не до щепетильности — долг перед другом и долг перед Создателем выше традиций, и помимо прав священников есть еще право христианина. Совершив все ритуалы, которые мог выполнить один, Хелье прочел молитву за упокой души. Сняв нательный крестик, он надел его Диру на шею. Перетащил тело в яму. Засыпал яму землей, соорудил подобие холмика. Оторвав от дерева две подходящие ветки, он обрубил их свердом и соединил лоскутом, который отрезал от подола рубахи. Расщепив еще одну ветку вдоль, он нацарапал на ней ножом, высовывая от старания язык, «Дир», и прикрутил к грубому подобию креста еще одним лоскутом. Вкопал крест в холмик.
Смотреть, как землевладелец Ян, обрадовавшись счастливому случаю, отбирает у Неустрашимых город, Хелье было неинтересно. Он направился вдоль берега к прибывающему с другой стороны реки парому. На берегу толпились люди — немного. Почти все, кто хотел уехать, уже уехали. Хелье присоединился к группе и, дождавшись своей очереди, дал перевозчику монету.
Переправившись, он купил у одного из беженцев лошадь, заплатив баснословную цену. Денег в наличии оставалось мало, но это его не беспокоило. Хувудвагов в местности не было, были тропы. Оглянувшись на дымящийся город, Хелье развернул лошадь и отправился в путь, прикидывая, в каком направлении находится Житомир. Светило солнце. Может быть, подумал Хелье, успею в Киев до первого снега.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ПО ДОРОГЕ В ХОММЕЛЬ
— Оба мы с тобою умельцы, — удовлетворенно сказал Томлин. — Ты точишь, я стригу. И лучше нас никого нет. Какие новости?
— Из Константинополя тебе письмо, — сказал Хелье. — Свиток в калите.
— О! Это кстати. Как давно писано?
— Восемь месяцев назад.
— Очень, очень кстати. Наконец-то! Я как раз жду человека на будущей неделе.
— А давеча от меня никто не заезжал?
— Заезжал. Встрепанный такой весь. Ты мне за него должен, я послал гонца с депешей на восток, к твоему господину. Неделя-две.
— Что должен, заплачу. А еще есть что-нибудь?
— Как не быть! У меня всегда все в порядке, все в сохранности. Ты был у меня четыре года назад, а известия, тебе нужные, я получил два года назад. Грамоты нет — женщина грамоты не знает, но на словах мне передали, а я записал. Сейчас найдем.
Он открыл один из четырех массивных сундуков, стоящих вдоль стены.
— Вот, сейчас, сейчас, — приговаривал он, перебирая свитки, упорядоченные в соответствии с только ему одному известной системой. — Ага, вот оно.
Он развернул свиток и пробежал глазами.
— Две… Две… Анхвиса и Светланка. Да. Сожалею, — он сделал грустное лицо, от чего нос и лоб его сморщились, сложились, стали меньше, — Светланка умерла. Уж десять лет тому. Анхвиса же два года назад была жива и здорова, содержала крог в Житомире. Она вдова, у нее дочь и сын. Крог? Нет, не крог… Постой… Э! Хорлов терем она содержала. Веселая, стало быть, девушка.
— Спасибо тебе, Томлин, — сказал Хелье, кладя золотые монеты на стол. — Я еду в Киев, за твоим гонцом, но медленнее. Не передать ли чего?
— Да, как всегда. Сейчас найду.
Он открыл еще один сундук, некоторое время в нем копался, извлек свиток.
— В те же руки? — спросил Хелье.
— Да.
— Спасибо. Пришлю тебе весточку скоро.
— Да уж, пожалуйста, не оставляй старика вниманием. Постричь тебя?
— Нет, не надо. В другой раз.
— Спасибо тебе.
— И тебе.
Вдова, подумал Хелье, шагая по узкой улице. Знаем мы этих вдовушек. Сказать Диру или не надо? Или так все оставить? Даже не знаю. Надо бы сказать. Вдруг он захочет с нею повидаться, а то и женится на ней. Привезет в Киев, она откроет там новый хорлов терем, будто своих в Киеве мало… и будет весело… В Киев я обещал Гостемилу… да и Ярославу… прибыть к первому снегу. Ну, от Ярослава-то не убудет, а вот Гостемил терпеть не может, когда опаздываешь, а он тебя ждет. Это, говорит Гостемил, утомительно — терпеть чужое свинство. Свое терпеть легче.
А цирюльник Томлин — молодец. И ведь никто не осмеливается его тронуть! Будто все враждующие между собой стороны договорились, что спешная связь нужна всем. Ну, стало быть, грамота от Казимира Ярославу будет доставлена, и очень хорошо. Долг свой я выполнил.
Справа по ходу стоял небольшой дом, а на крыльце сидели две девицы вызывающего вида. Как все просто в глуши, подумал Хелье, никаких тебе киевских церемоний, светских улыбок. «Не нуждается ли молодой человек в обществе?» А тут — вон как, рукой машут. Иди, мол, сюда. А ведь пойду. Я нынче человек, свободный во всех смыслах. Одна умерла, другая замуж вышла. Все думают только о себе, пора бы и мне о себе подумать и позаботиться.
И только уже раздевшись и бросив поверх одежды сверд, и держа красивую молодую польку за предплечья, прижимая ее к ложу, он понял, что вовсе она не Лучинка, и не каждая хорла Лучинка, и вообще Лучинка была одна во всем мире. И эта девка, совершенно равнодушная к его страстям и желаниям, выполняющая обязанность, нисколько не похожа на Лучинку. Скорее уж на Марьюшку, ведьму киевскую. Он выскочил из нее, перевернул ее на бок, лег сзади, чтобы не видеть лица, снова вошел в нее и представил себе, что это Марьюшка, и почти получилось, но плохо было то, что девка никак не реагировала. Он хлопнул ее по гладкой, крупной ягодице, и она издала какой-то звук, делая вид, что ей приятно, или больно — он не понял — он схватил ее за волосы, завершил акт, поскольку завершить было необходимо, сел на ложе, отдышался, и стал одеваться. Неясный шум с улицы привлек его внимание. Девка, очевидно, тоже расслышала, села, и заморгала испуганно.
— Что? — спросила она.
Он не ответил. Подхватив сверд и сленгкаппу, он вышел из польского хорлова терема и огляделся. Несколько человек бежали, сломя голову, в разных направлениях. Послышались крики. Хелье определил, с какой стороны они доносятся, и пошел туда. Шум нарастал.
Вскоре показалась городская стена, ветхая, дурная, и ворота, которые спешно запирали человек двадцать ратников, и еще около тридцати человек толпились рядом, и несколько лезли на стену. Кричали ратники невразумительно, но Хелье, услышав шведскую речь, начал понимать.
— Что, испугались Яна Альбрыка? Правильно испугались. Уж он-то вам покажет, — зло сказал голос рядом.
Хелье обернулся.
— Я не с ними, — сказал он.
— Да, как же, — не поверил поляк. — Идет Ян принимать назад свои владения. Всех вас, шведских свиней, вон отсюда, так-то вот.
Ян Альбрык был местный землевладелец. Очевидно, весть о возвращении Казимира дошла до этих краев. Ссыльный Ян, наверное, собрал дружину — и гонит перед собой силы Неустрашимых, а они прячутся в городе и запирают ворота.
Паром, вспомнил Хелье. Наверняка сейчас кто-то спохватится и побежит, к кому Ян имеет счеты и претензии, и паром уедет, а мы тут жди. Листья шуршащие!
Он напрямик кинулся к реке, добежал, повернул — и точно. Парус посудины виднелся вдалеке, направляясь к противоположному берегу. Паром шел тяжело — желающих переждать драку в безопасном месте набралось множество. И наверняка, подумал Хелье, столько же ждет на берегу. Монахи наши перепугаются.
* * *
От шайки Лудвика и Луцины, бежавшей от того же грозного Яна, оставалось четверо, включая самого Лудвика и Луцину, но в Бродно ночью к ним присоединились еще двое из местных, которых Лудвик знал по прошлым набегам. На берегу, в камышах, спрятана у них была лодка, на которой предстояло им идти вверх по течению до следующего поселения. Паника в городе, бегущие полуодетые люди — сигнал, зов, призыв. Во время паники охрана не выполняет свои функции. Чем поживиться в Бродно? Нищее поселение, да к тому ж здесь несколько раз восставали. Единственное место, где можно рассчитывать на добычу — крог. Как раз по дороге к реке.Один топор, две дубины, два сверда, и один лук — компания вошла в крог, по-хозяйски его оглядела, и разделилась. Лудвик отправился на поиски хозяина, остальные остались в столовом помещении. Двое стерегли дверь, двое подошли к печи и принялись за еду, роняя на пол большие куски, а Луцине приглянулись притихшие у стола возле стены монахи. Крепкая Луцина, улыбаясь порочно, со свердом в руке подошла к ним, поставила одну ногу на ховлебенк возле Андрея, и сказала:
— Чем живете, куда путь держите, убогие?
Застав хозяина в спальне, Лудвик понял, что ему повезло — хозяин как раз, напуганный шумом в городе, был занят перепрятыванием сбережений. Оглушив его обухом, Лудвик ссыпал золото в суму, опытным взглядом обвел комнату, перевернул ложе, поддел крышку потайного люка, и извлек из тайника стопку золотых динаров.
Вернувшись в столовое помещение, он обнаружил, что вся компания, вместо того, чтобы быть начеку, собралась в кружок, Луцина увлеченно избивает одного из монахов, а двух других держат за руки и за волосы.
— Что за веселье в неурочный час? — осведомился Людвик.
Луцина, врезав лежащему на полу монаху ногой, и еще раз, символически поправила растрепавшиеся волосы и радостно сказала:
— Этот сморчок сказал мне, что я блудница.
Людвик хмыкнул.
— Кроткие они только на вид, — заметил он. — А как язык-то распускать, так кротость куда-то девается сразу. Как смеешь ты оскорблять мою женщину, а, чернец? Непримиримый ты.
Он подмигнул своим и тряхнул сумой. В ней звякнуло золото. Мужчины закивали с энтузиазмом. Двое удерживаемых монахов дернулись, и держащие их усилили хватку и встряхнули обоих.
— Что ж, — продолжал Людвик. — Время военное. Подождите-ка.
Он прошел к двери и приоткрыл ее.
— Волоките их сюда, всех троих, — приказал он. — Как раз тут Пиорун стоит.
Монахов выволокли в палисадник и подтащили к столбику.
— Вот сейчас мы проверим, какие вы непримиримые, — сказал Людвик. — Вот этот пусть будет первый, — он указал на Исая.
Шайка с ухмылками поставила Исая перед столбиком.
— Кланяйся Пиоруну, — приказал Людвик. — А потом и мне поклонишься. Пиорун — бог воинов, а я — твой личный бог, ибо от меня зависит, останешься ты жив или нет.
Бледный Исай молчал. Людвик взял его за шею и ткнул грязным кулаком в глаз. Исай вскрикнул.
— Не тронь его! — крикнул красноречивый Матвей, но его стукнули наотмашь в зубы.
— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — сказал Исай, пригнувшись, держась рукой за глаз. — И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна…
— Не те слова говоришь, — заметил ему Лудвик. — Кланяйся Пиоруну, курва!
Исай распрямился.
— …рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы…
Ловким движением Лудвик раскроил Исаю череп и, покачивая окровавленным топором, посмотрел на двух оставшихся. Избитого Андрея хотели было поволочить к столбику, но Лудвик остановил их.
— Проси сперва прощения у женщины моей. Встань на колени и проси прощения.
Андрей упал на колени перед Луциной. Она улыбнулась злорадно.
— Прости меня, добрая женщина, — сказал он. — Бес меня попутал, я был несдержан, в грех вошел, оскорбил тебя.
— Вот, этот правильно говорит, — похвалил Лудвик. — А теперь их обоих, сюда. Время военное, некогда нам очередь соблюдать.
Матвея и Андрея подтолкнули к столбику. Матвей поспешно поклонился Пиоруну. Андрей, только что просивший прощения у Луцины, безмятежно посмотрел в ясное полуденное небо.
— Тебя что же, отдельно просить? — удивился Лудвик.
— Просить меня не нужно, ибо это бесполезно, — сказал Андрей. — Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…
Лудвик приставил лезвие топора к шее Андрея.
— Так-таки веруешь? И просить бесполезно?
Из-за угла крога появился Дир, только что справивший физиологические нужды. Он очень удивился тому, что увидел, и, огромный, грузный, неуклюжий, в одной рубахе, направился прямо к группе.
— Ого, — сказал он, рассчитывая обратить на себя внимание.
— Дир, не… — попытался остановить его окликом Андрей, но один из разбойников ткнул его ножом в печень, и Андрей осел на землю. Матвей, воспользовавшись моментом, кинулся было бежать, но другой разбойник ударил его дубиной по голове, и Матвей упал. Вторым ударом разбойник размозжил ему череп. Дир, видя все, побежал к группе, но лишний вес очень ему мешал.
Двое со свердами отделились от группы и пошли Диру навстречу. Не замедляя шага, Дир дал им приблизиться, а затем почти не глядя протянул плавно руку и стукнул того, что слева, в ухо. Короткий мощный удар свалил разбойника наземь, сверд вылетел из его руки. Повинуясь инстинкту и опыту, Дир бросился на землю. Следовало схватить сверд, перекатиться, вскочить на ноги, качнуться к группе обманным движением, а затем быстро податься назад и уложить второго свердоносца. И уже после этого навалиться на остальных. Все это было бы произведено — мгновенно, запросто, легко — лет пятнадцать назад. Повеселился бы Дир, порадовался бы азарту схватки, а потом скромно, пряча тщеславие, улыбался бы двум оставшимся в живых монахам. Теперь же, бросившись наземь, Дир управился ухватить рукоять сверда, но ухватил неловко, не в полный захват, перекатился медленно, а сразу подняться у него не получилось. На него накинулись и стали бить дубинами, а он сжимал зубы и думал, что сейчас поднимется, и они будут у него лететь в разные стороны, падать, ломаться пополам. Но подняться все не получалось. Брызнула кровь, один из ударов дубиной пришелся по почкам, еще один вывел из строя правое бедро. Четыре яростные пары рук схватили его, поволокли к столбику, бросили лицом вниз. Дир крякнул, оперся руками, приподнялся. Поискал глазами друзей, но вокруг виделись лишь звериные оскалы. Он перевел взгляд на столбик. Подтянув колено функционирующей ноги, он с хриплым криком поднялся, стараясь не потерять равновесие и игнорируя боль.
— Кланяйся Пиоруну, — сказали ему.
Дир скосил глаза вправо, где в луже крови лежал мертвый Исай.
— Пиоруну? — переспросил он.
— Пиоруну.
Дир продолжал смотреть на Исая. Затем медленно перевел взгляд на ухмыляющиеся полузвериные морды, на глаза, полные злорадства, и вдруг ему стало так противно, как не было противно никогда в жизни. Он снова посмотрел на мертвого Исая.
— Я греческой веры, — сказал он. — Я верю в Господа Нашего, Создателя, и его сына Иисуса. И еще Духа Святого. И они едины. И это главное. И я прошу у них прощения и милости. А вам всем пусть будет стыдно. Это сделает вас лучше.
— Ты что, толстяк, тоже монах? — спросили его.
— Нет, — сказал Дир.
— Поклонись Пиоруну. Разумеешь, курва?
— Я никогда не пил драконовой крови, — сказал Дир. — Зверюшки говорят занятно, но речь их я понимать затрудняюсь. Жаль, конечно. Вот выпью драконовой крови — может и начну понимать. У вас нет ли с собою?
* * *
Народ все бегал по улицам. Неожиданно с посвистом горящий смоляной бочонок пролетел над головами и ударил в забор палисадника. Листья шуршащие, подумал Хелье, осаду начали по всем правилам — с катапультами. Катапульты в глуши, загадочная Полония.Он забеспокоился не на шутку. Оставшиеся четыре квартала до крога он пробежал, и кинулся к калитке, на ходу вытаскивая сверд.
Три тела в лежачем положении на чахлой сухой траве, четвертое, большое, на карачках, пытается подняться, и его, большое тело, бьют дубинами и топорами. Шестеро. Большое тело — Дир. Дир. Дир…
Хелье бросил сленгкаппу, которую нес в руке, скинул бальтирад, и не бегом, но быстрым шагом, менее заметно, пошел напрямую к группе. Обернулись сразу двое, один отскочил, а второму точечным ударом Хелье проткнул позвоночный столб в районе шеи. И тут же, чуть повернувшись, глубоко разрезал человеку с топором бок.
Сверкнули лезвия свердов. Хелье, холодный, суровый, совершенно спокойный, молча отразил два почти одновременных удара, и еще двое легли — один с перерезанной шеей, другой пораженный в сердце. Махнули топором сзади — Хелье плавно увернулся, припал на колено, перекатился, оказался за спиной человека с топором, вогнал лезвие сверда ему в спину и толкнул вперед. Последний противник отскочил, бросил дубину, и, обходя Хелье полукругом, метнулся к калитке и бросился бежать.
Хелье осмотрел поле боя, отметив равнодушно, что один из поверженных — женщина. Бросил сверд и кинулся к Диру.
Горящий бочонок упал прямо в палисадник, в двух шагах от Дира. С большим трудом Хелье перевернул друга на спину. Двигаться Дир не мог, только моргал и смотрел на Хелье. К окровавленной лысине прилипла грязная трава. Хелье произвел беглый осмотр. Сломаны ребра, сломано бедро, перелом руки — все это глупости, заживет. Если цела спина — заживет. Выздоровеет.
— Хелье, — сказал Дир.
— Молчи, Дир. Береги силы. Горит, хорла, — он с неудовольствием посмотрел на бочонок.
— А парни наши — что с ними?
— Если живы — очухаются, — соврал Хелье. — Молчи, Дир. Сейчас я тебя отволоку… за угол… а то тут ухари какие-то военное дело вспомнили… строят сейчас небось таран и осадную башню. И кончится это не скоро… Трою, к примеру, десять лет осаждали…
Дир был очень тяжелый, но Хелье, мрачный, сосредоточенный, волок его без остановок, хоть и медленно, взяв под мышки — за угол, в тень.
— Жалко, Годрика нет, — сказал вдруг Дир, когда движение прекратилось и Хелье, вытирая пот, сел рядом на землю. — Годрик такие повреждения врачевал за час.
— Я сейчас отдохну, совсем немного, а потом тебе нужно будет промыть раны и перевязать, и повреждения… хорла… вправить, — сказал Хелье. — Дир, не бойся, я здесь.
— Да, — сказал Дир.
— И молчи, все время молчи.
— Ты, Хелье, похорони меня по христианскому обряду, — сказал Дир спокойным, ровным голосом.
— Вот еще! Молчи, Дир. Ты будешь жить, и будешь жить долго. Женишься, детей заведешь каких-нибудь отвязных, непочтительных, будешь их розгой воспитывать, а я помогу. Приедет Гостемил…
— Пить, — сказал Дир.
— Точно. Это я мигом. Лежи, не уходи никуда.
Хелье встал и неспешно направился за угол, ко входу в крог. Забор горел, но Хелье прикинул, что на крог огонь перекинется еще не скоро. Повернув за угол, он метнулся к двери, распахнул ее, подбежал к печи, схватил кувшин, и нацедил до краев из бочонка. Понюхал. Сносно. И побежал назад, расплескивая воду.
У угла он остановился и медленным шагом повернул, приблизился к Диру, присел на корточки.
Глаза Дира были закрыты.
— Дир, — позвал Хелье. — Вот, я тебе голову приподниму, а ты попробуй пить, только не напрягайся.
Дир не отвечал. Хелье поставил кувшин на чахлую траву и осторожно потрогал Диру шею. Затем он приблизил щеку к носу и рту Дира и некоторое время подождал, согнувшись, в неудобной позе. Дир был мертв.
Хелье сел рядом на траву, потрогал себе голову руками, не зная, что теперь делать. Непроизвольный, мальчишеский по тембру звук вырвался у него из горла, по восходящей гамме, «ыыыыы…» и затих. Затем другой звук, «их-хха…». Затем сразу несколько звуков смешались вместе, а слезы потекли по щекам, по скулам, по губам, и он непроизвольно вытер левую щеку плечом, а потом еще раз. Хелье, стальной Хелье, с монолитной волей, с суровым варангским отношением к жизни, привыкший к ударам судьбы, Хелье, не помнящий себя плачущим во взрослом возрасте, не плакавший даже когда умерла Лучинка, Хелье, повидавший на своем веку столько, что хватило бы на десять жизней, плакал, как обиженный ребенок — тихо поскуливая, отрешенно.
Прошло время. Хелье посмотрел на солнце. Слезы подсыхали. Он встал, сделал несколько шагов, высморкался. На улице за горящим забором кричали, бежали, и даже, кажется, сражались. Несколько стрел упало в палисадник. Зачерпнув воды из кувшина, Хелье ополоснул лицо и руки, вытерся рукавом, и снова направился — мимо трупов — в крог. Справа, у языческого столбика, огонь начал лизать стену, ржала перепуганная лошадь, горела повозка. Хелье поднял свой сверд, подошел к лошади и перерезал хомуты. Лошадь кинулась бежать к реке. У калитки Хелье подобрал бальтирад, вложил сверд в ножны, перекинул бальтирад через плечо. На улице несколько человек отступало, отстреливаясь.
Зайдя в подсобное помещение, Хелье нашел там лопату. По выходе из крога он еще раз оглядел трупы, на всякий случай проверил монахов на наличие признаков жизни, не обнаружил таковых, и вернулся к Диру. Сунув лопату за гашник, он взял Дира под мышки и поволок — прочь от крога. Забор позади крога кто-то управился повалить, и это было кстати.
По пологому холму Хелье доволок Дира до скопления плакучих ив у самой реки. Наметил место, взялся за лопату, и стал копать. В отдалении горело несколько домов, то и дело слышались крики, но к реке почему-то никто не отступал, копать не мешали, не замечали. Хелье провозился долго, и, когда закончил, солнце начало клониться к закату.
Дир не был крещен, но Хелье было не до щепетильности — долг перед другом и долг перед Создателем выше традиций, и помимо прав священников есть еще право христианина. Совершив все ритуалы, которые мог выполнить один, Хелье прочел молитву за упокой души. Сняв нательный крестик, он надел его Диру на шею. Перетащил тело в яму. Засыпал яму землей, соорудил подобие холмика. Оторвав от дерева две подходящие ветки, он обрубил их свердом и соединил лоскутом, который отрезал от подола рубахи. Расщепив еще одну ветку вдоль, он нацарапал на ней ножом, высовывая от старания язык, «Дир», и прикрутил к грубому подобию креста еще одним лоскутом. Вкопал крест в холмик.
Смотреть, как землевладелец Ян, обрадовавшись счастливому случаю, отбирает у Неустрашимых город, Хелье было неинтересно. Он направился вдоль берега к прибывающему с другой стороны реки парому. На берегу толпились люди — немного. Почти все, кто хотел уехать, уже уехали. Хелье присоединился к группе и, дождавшись своей очереди, дал перевозчику монету.
Переправившись, он купил у одного из беженцев лошадь, заплатив баснословную цену. Денег в наличии оставалось мало, но это его не беспокоило. Хувудвагов в местности не было, были тропы. Оглянувшись на дымящийся город, Хелье развернул лошадь и отправился в путь, прикидывая, в каком направлении находится Житомир. Светило солнце. Может быть, подумал Хелье, успею в Киев до первого снега.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ПО ДОРОГЕ В ХОММЕЛЬ
В седле Ширин сидела превосходно, вынослива была необыкновенно, но к позднеосенней слякоти, таящему снегу и пронзительному ветру с реки оказалась неподготовленной. К концу третьего дня путешествия она призналась себе, что совершенно загнала несчастного коня. Опыта спешной езды по слякотным дорогам у нее не было.
Конь остановился и, несмотря на понукания и увещевания наездницы, только поводил ушами. Ширин соскочила на землю. Что ж. Она пойдет пешком — нет, побежит — доберется до ближайшего селения, и там найдет лошадь.
Легко сказать — до ближайшего селения. То, что конному день, пешему — неделя. Сидя в седле, люди привыкают к быстрому передвижению, расстояния кажутся меньше. Истинные масштабы региона становятся очевидными только когда из седла выбрался да прошел несколько шагов, а кругом ничего не изменилось. Вон виднеется пригорок, а на нем северное дерево — ель, кажется. И нисколько она, ель эта, не приблизилась. Ширин вернулась к лошади и стала отвязывать от седла необходимое — лук, колчан, походную суму.
Сама виновата. Сама убедила отца, что лучше курьера, чем Ширин, во всем мире нет. Отец сомневался и не хотел отпускать. И даже хотел ехать сам, или с ней вместе, но она напомнила ему, что, во-первых, ему следует ждать приезда друга, а во-вторых, раз уж он взял на себя заботы о формировании ополчения, значит, нужно доводить дело до конца.
— То есть, держать слово, — уныло уточнил Гостемил.
— Да.
— Ты права… А жаль…
Он хотел послать кого-то — но ни один ратник, остававшийся в городе, для этой миссии не подходил. Ратники были по большей части дети ремесленников и смердов. Вся их подготовка состояла в краткой лекции воеводы об уходе за кольчугой, чтоб не ржавела. Конники — да, три дюжины человек — но каждый конник на счету, да и доверяться конникам, не будучи толком знакомым ни с одним из них, нельзя. И так далее.
Только сейчас до нее, наконец, дошло, что, предвидя драку с захватчиками, Гостемил попросту решил услать дочь из города — чтоб не ввязывалась ни на чьей стороне — в пути она будет сохраннее. То есть, просто ее разыграл, получается. Чтобы уберечь. Ширин хотелось завыть от досады. А еще говорят, что славяне вовсе не коварны! (Впрочем, кто говорит? Сами же славяне и говорят!) Также, отец навязал ей в сопровождение своих возниц. Ширин не стала спорить — просто по прибытии в Вышгород проверила содержимое калиты, убедилась, что грамота на месте, купила лошадь, оседлала ее, и, пока возницы торговались с коноводом, устремилась прочь, крикнув им на прощание:
— Возвращайтесь в Киев!
А на второй день пути, после завтрака (солонина и хлеб), Ширин показалось, что за нею гонятся. Прислушавшись, она различила по крайней мере четыре пары копыт. Возницы? Вряд ли. Ленивы и неинициативны. Значит — погоня. Неустрашимые? Фатимиды? Ширин, не имевшая никакого опыта действий в одиночку, решила, что уйдет от погони благодаря своим наездническим навыкам — и поскакала быстрее, не учтя, что слякоть может повлиять на исход — и вот конь выдохся и не мог больше двигаться.
Вдали раздался топот копыт. Дождалась.
Ширин огляделась — слева река, справа редкие деревья, лес далеко, спрятаться негде. Отцепив лук от седла, она вынула из колчана стрелу, приладила к тетиве и стала ждать, что будет дальше.
Вскоре появился на хувудваге всадник, ведущий в поводу вторую лошадь. Сердце Ширин радостно забилось. С одним всадником она справится, и поедет дальше — ведомая лошадь наверняка свежая. Кто он, этот всадник — не имеет значения. Ее учили — в особых отрядах в военное время людей посторонних не делят на своих и чужих. Все посторонние — чужие, достижение цели в кратчайший срок — главное. Ширин потянула тетиву и прицелилась. Всадника спасло то, что именно в этот момент лошадь Ширин дернулась и начала падать на бок. Ширин отскочила в сторону, а всадник крикнул:
— Елена, не стреляй, я еще не завтракал!
Голос показался ей знакомым. На всякий случай, как только она снова обрела равновесие, Ширин не опустила лук, готовая в любой момент снова натянуть тетиву.
Лель соскочил на землю и приблизился, ведя обеих лошадей под узцы.
— Хорошо, что я тебя здесь догнал, — сказал он. — Там дальше путь узкий, с двумя лошадьми трудно пришлось бы.
— Что ты здесь делаешь?
— Чернику собираю. Доброе утро.
Конь остановился и, несмотря на понукания и увещевания наездницы, только поводил ушами. Ширин соскочила на землю. Что ж. Она пойдет пешком — нет, побежит — доберется до ближайшего селения, и там найдет лошадь.
Легко сказать — до ближайшего селения. То, что конному день, пешему — неделя. Сидя в седле, люди привыкают к быстрому передвижению, расстояния кажутся меньше. Истинные масштабы региона становятся очевидными только когда из седла выбрался да прошел несколько шагов, а кругом ничего не изменилось. Вон виднеется пригорок, а на нем северное дерево — ель, кажется. И нисколько она, ель эта, не приблизилась. Ширин вернулась к лошади и стала отвязывать от седла необходимое — лук, колчан, походную суму.
Сама виновата. Сама убедила отца, что лучше курьера, чем Ширин, во всем мире нет. Отец сомневался и не хотел отпускать. И даже хотел ехать сам, или с ней вместе, но она напомнила ему, что, во-первых, ему следует ждать приезда друга, а во-вторых, раз уж он взял на себя заботы о формировании ополчения, значит, нужно доводить дело до конца.
— То есть, держать слово, — уныло уточнил Гостемил.
— Да.
— Ты права… А жаль…
Он хотел послать кого-то — но ни один ратник, остававшийся в городе, для этой миссии не подходил. Ратники были по большей части дети ремесленников и смердов. Вся их подготовка состояла в краткой лекции воеводы об уходе за кольчугой, чтоб не ржавела. Конники — да, три дюжины человек — но каждый конник на счету, да и доверяться конникам, не будучи толком знакомым ни с одним из них, нельзя. И так далее.
Только сейчас до нее, наконец, дошло, что, предвидя драку с захватчиками, Гостемил попросту решил услать дочь из города — чтоб не ввязывалась ни на чьей стороне — в пути она будет сохраннее. То есть, просто ее разыграл, получается. Чтобы уберечь. Ширин хотелось завыть от досады. А еще говорят, что славяне вовсе не коварны! (Впрочем, кто говорит? Сами же славяне и говорят!) Также, отец навязал ей в сопровождение своих возниц. Ширин не стала спорить — просто по прибытии в Вышгород проверила содержимое калиты, убедилась, что грамота на месте, купила лошадь, оседлала ее, и, пока возницы торговались с коноводом, устремилась прочь, крикнув им на прощание:
— Возвращайтесь в Киев!
А на второй день пути, после завтрака (солонина и хлеб), Ширин показалось, что за нею гонятся. Прислушавшись, она различила по крайней мере четыре пары копыт. Возницы? Вряд ли. Ленивы и неинициативны. Значит — погоня. Неустрашимые? Фатимиды? Ширин, не имевшая никакого опыта действий в одиночку, решила, что уйдет от погони благодаря своим наездническим навыкам — и поскакала быстрее, не учтя, что слякоть может повлиять на исход — и вот конь выдохся и не мог больше двигаться.
Вдали раздался топот копыт. Дождалась.
Ширин огляделась — слева река, справа редкие деревья, лес далеко, спрятаться негде. Отцепив лук от седла, она вынула из колчана стрелу, приладила к тетиве и стала ждать, что будет дальше.
Вскоре появился на хувудваге всадник, ведущий в поводу вторую лошадь. Сердце Ширин радостно забилось. С одним всадником она справится, и поедет дальше — ведомая лошадь наверняка свежая. Кто он, этот всадник — не имеет значения. Ее учили — в особых отрядах в военное время людей посторонних не делят на своих и чужих. Все посторонние — чужие, достижение цели в кратчайший срок — главное. Ширин потянула тетиву и прицелилась. Всадника спасло то, что именно в этот момент лошадь Ширин дернулась и начала падать на бок. Ширин отскочила в сторону, а всадник крикнул:
— Елена, не стреляй, я еще не завтракал!
Голос показался ей знакомым. На всякий случай, как только она снова обрела равновесие, Ширин не опустила лук, готовая в любой момент снова натянуть тетиву.
Лель соскочил на землю и приблизился, ведя обеих лошадей под узцы.
— Хорошо, что я тебя здесь догнал, — сказал он. — Там дальше путь узкий, с двумя лошадьми трудно пришлось бы.
— Что ты здесь делаешь?
— Чернику собираю. Доброе утро.