Страница:
Сметка и Гостемил засмеялись.
— Вот такая она у меня, — сказал Сметка. — Норвежки все такие.
— Не все, — возразила Гудрун. — Только которых на свалке нашли. Он меня на свалке нашел, — объяснила она Ширин и Гостемилу. — Идет мимо свалки, смотрит — я лежу. А ведь в детстве его родители учили — не подбирай, что другие выбросили, раз выбросили, значит была тому причина.
— Гудрун, не позорь меня перед честным народом, — строго сказал Сметка, но строгость у него получалась плохо. — После вечеринки в Житомире это было, — объяснил он. — Морозище стоял, аж белки с деревьев падали кольями. А она с кем-то подралась, так ее свои ж норвежцы выкинули на свалку, и она там лежала, лыка не вязала.
— Неправда, — возразила Гудрун. — Я лежала там с кружкой вина и пела венецианский напев.
— Петь надо, когда слух и голос есть, — возразил на это Сметка. — А ты, когда поешь, соседи в погреба запираются, кошки в лес бегут.
— Клевета. Я сейчас спою.
— Ай! Только не это.
— А ведь спою!
— Мы в церкви, Гудрун.
— Ну так веди себя прилично. А то спою.
— Я стараюсь.
— А у вас там, на Ряженке, спокойно? — спросил Гостемил.
— Знаешь, болярин, — Сметка покачал головой, удивляясь. — Невероятно! Холопья все перепуганы, охраны у нас — только повар с вертелом, но лихие люди к богатым, надо понимать, идут в последнюю очередь. Богатых начинают грабить только когда видят, что грабеж бедных сходит с рук. Даже несправедливо как-то. Уж я даже сверд свой дедовский выволок из кладовой, и повар мне его наточил, как смог.
— Не накличь беду, — сказала Гудрун.
— Мы в церкви, не богохульствуй.
Вышел к ним Илларион и сказал, что все готово. Повел всю компанию в подсобное помещение — малую молельню. Почему он не захотел ее крестить в главном зале, Ширин не поняла. Стояла, смотрела на крест, исполняла все, о чем Илларион ее просил. Илларион буднично смазывал маслом какие-то приспособления, тем же маслом мазал ей лоб, показывал, как нужно креститься двумя пальцами. Временами она поглядывала на Гостемила, и он улыбался.
В какой-то момент ей стало не по себе. Она стала выполнять все механически, отзываясь на просьбы, делая нужные жесты и поклоны, но глаза ее остановились на распятии, в груди стало тесно, мысли разбежались.
Я знаю, Ты есть, сказала Создателю Ширин. Я верю в Тебя. Мне так нравятся эти люди, что я счастлива. Помилуй их и помилуй меня. Даю Тебе слово, что к вечеру всё расскажу отцу. Не сейчас, а к вечеру. Дай мне еще несколько часов счастья.
Где-то ближе к концу ритуала она услышала имя, которым ее нарекли — Елена.
А снег продолжал валить, и все густел, и скрипел под ногами. Гостемил поймал снежинку, показал Ширин, и слизнул ее с руки. Она поступила так же. Пресная вода, без особого вкуса.
— Ты видела раньше снег? — спросил он вдруг.
— Нет.
— Давай поиграем в снежки.
Про снежки наставники ей все уши прожужжали во время оно. Ширин решила попробовать. Гостемил сгреб снег с одной из граней забора голыми руками и слепил небольших размеров шар — как для игры в мяч. Ширин заколебалась. Он отдал шар ей. Шар был холодный, мокрый. Гостемил слепил еще один снежок, взял его двумя пальцами и, не замахиваясь, стоя перед ней, пульнул его Ширин прямо в лоб. Она опешила. Гостемил сделал большие глаза. Тогда она тоже взяла свой снежок двумя пальцами, прицелилась, кинула, но Гостемил увернулся, и показал ей язык. И кинулся лепить следующий снежок. Ширин, следуя его примеру, наклонилась и собрала в пригоршню снег прямо с земли. Опыта лепить снежки у нее не было, и она завозилась и зазевалась, и следующий снежок Гостемила, брошенный с легким замахом, угодил ей в плечо. Она возмутилась и кинула свой снежок в Гостемила, но он снова увернулся и вдруг спрятался за дерево, и стал там лепить следующий. Тогда, рассердившись, Ширин быстро слепила снежок и стала проводить обходный маневр. Но Гостемил двигался так, чтобы между ним и Ширин все время было дерево, и вдруг, неожиданно высунувшись, кинул снежок, и попал Ширин в щеку. Кидал он не в полную силу, но все равно было больно и обидно. Еще пуще разозлившись, Ширин кинулась к нему со своим снежком, а он стал от нее убегать, хохоча. И вдруг ей тоже стало весело. Она кинула снежок, попала ему в спину, поскользнулась, упала в снег, вскочила, стала лепить следующий. У Гостемила снежки получались быстрее — но только в начале. Ширин удалось выбрать момент, когда он наклонился за следующей порцией снега, и стал распрямляться — тут она и швырнула в него снежком, и попала прямо в лицо. Гостемил покачнулся и упал плашмя в снег. Ширин испугалась, подбежала к нему, присела, а он схватил ее за шиворот и повалил — прямо в снег, лицом вперед, а сам вскочил, хохоча. Она тоже вскочила и закричала:
— Ах, ты!
И тоже стала хохотать. Некоторое время они лепили снежки и гонялись друг за другом, скользя, падя, вскакивая. Сметка и Гудрун, выйдя из церкви, смотрели на них и улыбались.
— Перемирие! — крикнул Гостемил. — Иди сюда!
Ширин кинула снежок, попала Гостемилу в бедро, но он помотал головой и поманил ее. Она подошла.
— А чего эти двое стоят и ржут, — тихо сказал он. — Непорядок. Делаем так. Расходимся, прикидываемся, что сейчас снова будем кидаться друг в друга, но как только ты слепила снежок — сразу кидай в них, и я тоже кину.
Ширин посмотрела на него испуганно.
— Не бойся, — сказал он. — Снежки не камни. Только кидай не очень сильно, а то мне давеча в морду попало, так, доложу тебе, как кулаком въехали. Дщерь моя атлетическая. Вперед, не трусь.
Она отошла, слепила снежок, и решила, что подождет, пока Гостемил бросит первый, но в этот момент снежок, брошенный Сметкой, попал ей в ухо и шею, и часть снега ссыпалась за рубаху и обожгла холодом спину. Ширин рассвирепела и бросила свой снежок в Сметку, а в это время Гудрун метнула в Гостемила целый ком.
— Дочка, на помощь! — крикнул Гостемил.
И вчетвером они принялись отчаянно и быстро швырять друг в друга снежками. И все смеялись.
Распаренная, с горящими щеками, Ширин не забыла — отошла по окончании игры чуть в сторону и сказала тихо,
— Спасибо Тебе, — по-арабски, а затем на всякий случай повторила по-славянски.
— Какие кроги нынче открыты? — подумал вслух Гостемил. — Нам всем срочно нужно позавтракать!
Чета Голубкиных и Моровичи, отец и дочь, отправились на поиски открытого крога. И через четыре квартала таковой нашли — прямо на Боричевом Спуске. Крог этот содержала толстая пожилая саксонка. Женщина практичная, едва прослышав о беспорядках, она сразу наняла себе шестерых дюжих парней с боевым опытом, хорошо им заплатила, и пообещала столько же, если они сохранят крог в целости до окончания беспорядков.
Посетителей было несколько. В печи весело горел огонь. Голубкины и Моровичи облюбовали добротный дубовый стол рядом с печью.
Яичница по-житомирски с корбуками и ветчиной, приправленная сыром, укропом, мелко порезанными огурцами, луком, и соусом из перца и сечки невероятно понравилась Ширин. От вина она отказалась, но решила попробовать хлебный квас, и он ей понравился не меньше яичницы.
Голубкины ни разу не спросили ее, откуда она такая взялась — с темными волосами, с пухлыми неславянской пухлостью губами, ранее не крещеная. У четы наличествовало — возможно, врожденное, но скорее всего привитое хорошим воспитанием — чувство такта. Обращались они к Ширин — Елена. Было непривычно, но неудобства Ширин не испытывала.
Какой-то симпатичный паренек пристроился за столиком неподалеку от них и тоже заказал себе завтрак. Голубкины посматривали в его сторону, переглядываясь. Через некоторые время, пожав плечами, Сметка сказал:
— Стесняется. Это наш сын, Лель. Надо бы его позвать.
— Лель? — переспросил Гостемил.
— Это мы в юности с Гудрун играли в такую игру, — объяснил Сметка. — И доигрались.
— Пусть еще поломается, — сказала Гудрун. — Он давеча напроказил. Прачке плюху залепил. Кретин. На холопку руку поднял.
— В общем-то за дело, — заметил Сметка. — Она его стращала неделю, говорила, что обо всем расскажет. Хотя, насколько я понимаю, рассказывать нечего — ну, помиловались раза два, дальше поцелуев томных дело не пошло.
— Во-первых, он наверняка врет, — сказала Гудрун. — Во-вторых, даже если это правда, тиун поверит прачке, а не ему. Прачка скажет, что он ее изнасиловал, и тиун выдаст ей вольную. Какого лешего — где теперь в Киеве хорошую прачку найдешь?
— Лель, иди сюда! — позвал Сметка.
Лель встал и направился к их столу. Встал почтительно рядом с родителями.
— Вот, познакомься, — сказал Сметка. — Это болярин Гостемил, и дочь его, Елена.
— Здравствуй, болярин, здравствуй, Елена, — сказал Лель, хмурясь.
Было ему лет девятнадцать на вид. Невысокий, но крепкий, приятный лицом, с белесыми, едва заметными бровями, циничным абрисом губ, с пробивающейся мягкой бородкой. Красивый, подумала Ширин. Даже очень. Мелькнула мысль — сегодня мы идем к ним в гости, и нужно будет улучить момент. В Киеве женщины берут инициативу в свои руки не скрываясь, вот и нужно будет это сделать. Не умирать же мне девственницей. Паренек явно развратный, вон у него глаза какие… масляные… не откажет.
Лель поразглядывал ее некоторое время, присев на ховлебенк рядом с Гудрун.
— Сегодня вечером они придут к нам в гости, — сказала Гудрун. — Чтобы никаких скандалов дома. Понял?
— Понял, — легко согласился Лель. — А скажи, Елена, ты любишь пряники?
— Люблю, — ответила Ширин.
— Здесь недалеко есть заведение, там потрясающие пряники. И кава самая лучшая в Киеве. Хочешь, мы туда с тобой пойдем, прямо сейчас?
Гудрун дала ему подзатыльник.
— Не обращай внимания, Елена, — Сметка криво улыбнулся. — Он ко всем девушкам пристает. Уж не знаю, в кого он такой пошел.
Гудрун сказала «хмм…» и саркастически улыбнулась. Сметка укоризненно посмотрел на нее. Она закатила глаза.
Да, подумала Ширин, красивый мальчик. И осторожно улыбнулась ему, как в ее представлении должны были улыбаться женщины, если мужчина им нравится. Но Лель не заметил, а улыбнуться еще раз она побоялась — решила, что это будет глупо выглядеть.
Она сидит в кроге. Она, Ширин — в кроге! Это помимо всего прочего. Арабские наставники говорили ей, что кроги на Руси — рассадники разврата и святотатства, символ порочности неверных. Славянские наставники по секрету рассказывали ей, что и как в крогах расположено, какие увеселения, как подают, о чем ведут разговоры.
Гусляров не было — ни у печи, ни в углу. Очевидно, было еще рано, а может гусляр боится, что распустившиеся низы отберут у него на улице гусли. Проституток, они же хорлы, тоже не было видно. Ширин отсутствие обещанных персонажей не смущало. Вот печь, вот стол, за столом ведется приятный разговор, половой обслуживает. Как просто, и в то же время как интересно, увлекательно, уютно! За соседними столами тоже о чем-то болтают, мужчины и женщины, слегка озабочены беспорядками, но приветливы. Все на равных. И удивительно вкусно. Она снова взглянула на Леля, и он поймал ее взгляд и незаметно ей подмигнул. Ширин вспыхнула и отвела глаза.
Дома оказалось, что вернулись возницы, а Порука их не пускает погреться, говорит — не знаю я вас, ждите, когда болярин придет.
Уединясь с отцом в занималовке, Ширин села рядом с ним на ховлебенк.
— Я тебе сейчас скажу кое-что. Мне давно нужно было тебе об этом сказать, но я не могла.
— Скажи.
— Ты ведешь себя в точности так, как должен вести себя представитель нашего племени.
Выговорив это, она внимательно на него посмотрела. Она думала, что он улыбнется или нахмурится, но он просто ждал, что она еще скажет.
— Есть две ветви друзов, — пояснила Ширин. — Одна, стоящая за невмешательство. И вторая, сохраняющая единство любой ценой.
— Кто такие друзы? — спросил Гостемил.
— Тебе не нужно больше притворяться, — сказала она. — Ведь мы из одного племени. Из сохраняющих единство любой ценой. Насколько мне известно, мать была против… вмешательства со стороны. И тогда ей назначили жениха, и дали ее ребенку… детям… отца. Этим женихом оказался ты, и ты выполнил свой долг. Я тебя ни в чем не виню.
— Что ты плетешь! — возмутился Гостемил. — Какой еще долг! Меня никто не назначал, и никаких долгов у меня нет. Долги — это неприлично.
— Не нужно больше скрываться. Я такая же верная, как все друзы, как ты.
— Ни о каких друзах я ничего не слышал. Друзы…
— Мы — последователи Аль-Хакима.
— Тебя только что крестили.
— Это обычное дело. Друзы принимают христианство, равно как и мусульманство, и иудейскую веру. Все эти веры хороши. Но у друзов есть и еще один закон, который стоит выше остальных законов, и в него посвящены немногие. Видишь, как я хорошо обо всем осведомлена.
Во время, описываемое нами, доктрина друзов еще не оформилась окончательно. В наличии имелись не две секты, как полагала Ширин, а несколько. Сегодняшние друзы не признали бы своей ни одну из этих сект, хотя и сохранили многие возникшие тогда традиции — как-то, верность той власти, которой они платят дань, беспрекословное участие в войнах, которые ведет эта власть, гостеприимство, нераспространение понятий друзов среди других племен и конфессий, вера в великую цель и избранность, несмешение с другими племенами. Как и сегодняшние друзы, тогдашние верили, что на земле друзов может быть только определенное количество, и только рожденный от двух друзов может считаться друзом. Сегодняшнее же этно-сообщество образовалось через два десятилетия после встречи Ширин и Гостемила.
— Я не понимаю, о чем ты толкуешь, — сказал Гостемил. — Хоть убей — не понимаю. Друзы какие-то… Название мне не нравится…
— Отец, ты, видимо, приемный сын…
— Я? Приемный? — Гостемил рассмеялся. — Да, наверное. По росту принимали. Самого рослого отобрали и приняли.
— Ты не шути. Ты друз.
— Кто тебе это вбил в голову, Меланиппе?
— Мне рассказывал наставник. Как нарочно подсчитывали момент, когда можно будет это совершить. Мать не хотела, чтобы ее ребенок был друзом. Тогда тайно собрались старейшины и постановили, что в назначенный час, вдали от Каира, к матери подойдет выбранный ими человек, тоже друз. И, если нужно, применит силу.
Гостемил что-то вспоминал. Венеция. Страда. Окно. «Этот мужчина за мной следит». С Зибой они говорили по-гречески, следивший мужчина не понимал. «Хочешь, я избавлю тебя от его присутствия?» «Нет, просто побудь со мной, и он уйдет». Один раз мужчина предпринял попытку… ворваться в дом… В дом мог ворваться кто угодно, муж с охраной вечно отсутствовал… Гостемил гнал его несколько кварталов… А потом даже ночевал несколько раз, тайно, у Зибы, дабы оградить ее от посяганий.
— Позволь, позволь, — сказал Гостемил. — Я, кажется, начинаю понимать кое-что… Он тоже был светловолосый… Кто тебе первый описал меня? Кто первый сказал тебе, что у тебя есть отец, и зовут его Гостемил?
— То, что тебя зовут Гостемил, мать тайно передала моим наставникам.
Некоторое время Гостемил молчал.
— Вот что, — сказал он наконец. — Если тебе нравятся друзы, то должен тебя разочаровать. Друз ты только наполовину. Насколько я понимаю, человек, который должен был… сойтись с твоей матерью, не смог с ней сойтись, и, кажется, я тому причиной. Но, видишь ли, дочь моя, человек тот совершенно не нравился твоей матери, а я ей нравился. А она мне.
— Нет, — сказала Ширин.
— Что — нет?
— Не может быть.
— Увы.
Всё вдруг перевернулось в голове Ширин. То, что сказал ей Гостемил, было очень похоже на правду — к насильникам, и к людям, готовым пострадать за какую-то идею, отец ее явно не принадлежал. Единственное общее с назначенным друзом у него было — он тоже был светловолосый… А половинных друзов не бывает.
— Я — не друз? И Шахин — не друз? — растерянно спросила она.
— Что ж делать. Не каждому позволено быть друзом, — рассудительным тоном объяснил Гостемил. — Правила строгие, редкое везение должно быть…
— Так значит…
Молчала она долго. Но ей было восемнадцать лет, и была она женщина. Многие женщины, особенно в молодости, подсознательно ставят реалии выше убеждений.
— Отец, — сказала она. — Через неделю в Киеве будет новая власть.
Он чуть отодвинулся, перекинул ногу, и сел верхом на ховлебенк.
— Объясни.
— Наш отряд, Шахина и мой — часть войска фатимидов… Мы — «тигры»… Это не важно… Мы пробирались окольными путями, а сейчас все собираются к северу от Киева. По соглашению с… Интрепидами?… на престол посадят Судислава, он уже выехал из Пскова.
— Продолжай.
— Греческие богослужения запретят. Недовольных выгонят из города.
— Сколько человек в войске?
— Около трех тысяч. Но это отборное войско. И оно будет расти.
То есть, подумал умеющий сопоставлять факты Гостемил, Неустрашимые договорились с фатимидами. Фатимидов поддержат остальные халифы, конечно же. И, цинично завладев киевским запрещенным рынком рабов и получая от него доходы, устранив Ярослава, халифы возьмут Константинополь в тиски, а Неустрашимые заберут себе весь север. В Новгороде, небось, только того и ждут. Прибавим сюда то, что происходит в Полонии — и получается новый, гигантский передел мира. Мне-то лично до этого никакого дела нет… то есть, есть конечно, но только как христианину… Но, как христианину, мне, в общем-то, все равно, какая над нами власть… Но Хелье обещал вернуться до первого снега, первый снег выпал, он приедет, а тут у нас такое… Да и драка будет, церкви и дома пожгут, включая, возможно, вот этот самый дом.
Что ж, пойдем и доложим обо всем маленькому Владимиру. Это его касается прямо — в данный момент он якобы правит Киевом… Если Нимрод успеет предупредить Ярослава, и Ярослав примет меры и не попадется в руки Неустрашимым, и прибудет в Киев — дружина у него малая. Киевское войско ушло на юг — вернется, когда будет поздно, фатимиды, взяв город, легко отобьются. И останутся. И укрепятся. Языческие восстания польского толка вспыхнут по всем городам и весям.
— Пойдем со мной в детинец, — сказал Гостемил, вставая. — Ты возложила на меня ответственность, а я этого терпеть не могу, и чем скорее я переложу ее, ответственность, на плечи олегова отродья, тем лучше. Пойдем, пойдем.
Ширин серьезно смотрела на него снизу вверх.
— Ты будешь защищать Киев? Отец, может лучше…
— Да, я об этом уже подумал. Ты действительно моя дочь!.. Не лучше ли устраниться, взять и уехать нам с тобой? Да, наверное, но я обязан здесь торчать, пока не вернется Хелье и пока не вернется от Ярослава Нимрод. А уж коли я тут торчу, нужно что-то делать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. О БОЖИДАРЕ
— Вот такая она у меня, — сказал Сметка. — Норвежки все такие.
— Не все, — возразила Гудрун. — Только которых на свалке нашли. Он меня на свалке нашел, — объяснила она Ширин и Гостемилу. — Идет мимо свалки, смотрит — я лежу. А ведь в детстве его родители учили — не подбирай, что другие выбросили, раз выбросили, значит была тому причина.
— Гудрун, не позорь меня перед честным народом, — строго сказал Сметка, но строгость у него получалась плохо. — После вечеринки в Житомире это было, — объяснил он. — Морозище стоял, аж белки с деревьев падали кольями. А она с кем-то подралась, так ее свои ж норвежцы выкинули на свалку, и она там лежала, лыка не вязала.
— Неправда, — возразила Гудрун. — Я лежала там с кружкой вина и пела венецианский напев.
— Петь надо, когда слух и голос есть, — возразил на это Сметка. — А ты, когда поешь, соседи в погреба запираются, кошки в лес бегут.
— Клевета. Я сейчас спою.
— Ай! Только не это.
— А ведь спою!
— Мы в церкви, Гудрун.
— Ну так веди себя прилично. А то спою.
— Я стараюсь.
— А у вас там, на Ряженке, спокойно? — спросил Гостемил.
— Знаешь, болярин, — Сметка покачал головой, удивляясь. — Невероятно! Холопья все перепуганы, охраны у нас — только повар с вертелом, но лихие люди к богатым, надо понимать, идут в последнюю очередь. Богатых начинают грабить только когда видят, что грабеж бедных сходит с рук. Даже несправедливо как-то. Уж я даже сверд свой дедовский выволок из кладовой, и повар мне его наточил, как смог.
— Не накличь беду, — сказала Гудрун.
— Мы в церкви, не богохульствуй.
Вышел к ним Илларион и сказал, что все готово. Повел всю компанию в подсобное помещение — малую молельню. Почему он не захотел ее крестить в главном зале, Ширин не поняла. Стояла, смотрела на крест, исполняла все, о чем Илларион ее просил. Илларион буднично смазывал маслом какие-то приспособления, тем же маслом мазал ей лоб, показывал, как нужно креститься двумя пальцами. Временами она поглядывала на Гостемила, и он улыбался.
В какой-то момент ей стало не по себе. Она стала выполнять все механически, отзываясь на просьбы, делая нужные жесты и поклоны, но глаза ее остановились на распятии, в груди стало тесно, мысли разбежались.
Я знаю, Ты есть, сказала Создателю Ширин. Я верю в Тебя. Мне так нравятся эти люди, что я счастлива. Помилуй их и помилуй меня. Даю Тебе слово, что к вечеру всё расскажу отцу. Не сейчас, а к вечеру. Дай мне еще несколько часов счастья.
Где-то ближе к концу ритуала она услышала имя, которым ее нарекли — Елена.
А снег продолжал валить, и все густел, и скрипел под ногами. Гостемил поймал снежинку, показал Ширин, и слизнул ее с руки. Она поступила так же. Пресная вода, без особого вкуса.
— Ты видела раньше снег? — спросил он вдруг.
— Нет.
— Давай поиграем в снежки.
Про снежки наставники ей все уши прожужжали во время оно. Ширин решила попробовать. Гостемил сгреб снег с одной из граней забора голыми руками и слепил небольших размеров шар — как для игры в мяч. Ширин заколебалась. Он отдал шар ей. Шар был холодный, мокрый. Гостемил слепил еще один снежок, взял его двумя пальцами и, не замахиваясь, стоя перед ней, пульнул его Ширин прямо в лоб. Она опешила. Гостемил сделал большие глаза. Тогда она тоже взяла свой снежок двумя пальцами, прицелилась, кинула, но Гостемил увернулся, и показал ей язык. И кинулся лепить следующий снежок. Ширин, следуя его примеру, наклонилась и собрала в пригоршню снег прямо с земли. Опыта лепить снежки у нее не было, и она завозилась и зазевалась, и следующий снежок Гостемила, брошенный с легким замахом, угодил ей в плечо. Она возмутилась и кинула свой снежок в Гостемила, но он снова увернулся и вдруг спрятался за дерево, и стал там лепить следующий. Тогда, рассердившись, Ширин быстро слепила снежок и стала проводить обходный маневр. Но Гостемил двигался так, чтобы между ним и Ширин все время было дерево, и вдруг, неожиданно высунувшись, кинул снежок, и попал Ширин в щеку. Кидал он не в полную силу, но все равно было больно и обидно. Еще пуще разозлившись, Ширин кинулась к нему со своим снежком, а он стал от нее убегать, хохоча. И вдруг ей тоже стало весело. Она кинула снежок, попала ему в спину, поскользнулась, упала в снег, вскочила, стала лепить следующий. У Гостемила снежки получались быстрее — но только в начале. Ширин удалось выбрать момент, когда он наклонился за следующей порцией снега, и стал распрямляться — тут она и швырнула в него снежком, и попала прямо в лицо. Гостемил покачнулся и упал плашмя в снег. Ширин испугалась, подбежала к нему, присела, а он схватил ее за шиворот и повалил — прямо в снег, лицом вперед, а сам вскочил, хохоча. Она тоже вскочила и закричала:
— Ах, ты!
И тоже стала хохотать. Некоторое время они лепили снежки и гонялись друг за другом, скользя, падя, вскакивая. Сметка и Гудрун, выйдя из церкви, смотрели на них и улыбались.
— Перемирие! — крикнул Гостемил. — Иди сюда!
Ширин кинула снежок, попала Гостемилу в бедро, но он помотал головой и поманил ее. Она подошла.
— А чего эти двое стоят и ржут, — тихо сказал он. — Непорядок. Делаем так. Расходимся, прикидываемся, что сейчас снова будем кидаться друг в друга, но как только ты слепила снежок — сразу кидай в них, и я тоже кину.
Ширин посмотрела на него испуганно.
— Не бойся, — сказал он. — Снежки не камни. Только кидай не очень сильно, а то мне давеча в морду попало, так, доложу тебе, как кулаком въехали. Дщерь моя атлетическая. Вперед, не трусь.
Она отошла, слепила снежок, и решила, что подождет, пока Гостемил бросит первый, но в этот момент снежок, брошенный Сметкой, попал ей в ухо и шею, и часть снега ссыпалась за рубаху и обожгла холодом спину. Ширин рассвирепела и бросила свой снежок в Сметку, а в это время Гудрун метнула в Гостемила целый ком.
— Дочка, на помощь! — крикнул Гостемил.
И вчетвером они принялись отчаянно и быстро швырять друг в друга снежками. И все смеялись.
Распаренная, с горящими щеками, Ширин не забыла — отошла по окончании игры чуть в сторону и сказала тихо,
— Спасибо Тебе, — по-арабски, а затем на всякий случай повторила по-славянски.
— Какие кроги нынче открыты? — подумал вслух Гостемил. — Нам всем срочно нужно позавтракать!
Чета Голубкиных и Моровичи, отец и дочь, отправились на поиски открытого крога. И через четыре квартала таковой нашли — прямо на Боричевом Спуске. Крог этот содержала толстая пожилая саксонка. Женщина практичная, едва прослышав о беспорядках, она сразу наняла себе шестерых дюжих парней с боевым опытом, хорошо им заплатила, и пообещала столько же, если они сохранят крог в целости до окончания беспорядков.
Посетителей было несколько. В печи весело горел огонь. Голубкины и Моровичи облюбовали добротный дубовый стол рядом с печью.
Яичница по-житомирски с корбуками и ветчиной, приправленная сыром, укропом, мелко порезанными огурцами, луком, и соусом из перца и сечки невероятно понравилась Ширин. От вина она отказалась, но решила попробовать хлебный квас, и он ей понравился не меньше яичницы.
Голубкины ни разу не спросили ее, откуда она такая взялась — с темными волосами, с пухлыми неславянской пухлостью губами, ранее не крещеная. У четы наличествовало — возможно, врожденное, но скорее всего привитое хорошим воспитанием — чувство такта. Обращались они к Ширин — Елена. Было непривычно, но неудобства Ширин не испытывала.
Какой-то симпатичный паренек пристроился за столиком неподалеку от них и тоже заказал себе завтрак. Голубкины посматривали в его сторону, переглядываясь. Через некоторые время, пожав плечами, Сметка сказал:
— Стесняется. Это наш сын, Лель. Надо бы его позвать.
— Лель? — переспросил Гостемил.
— Это мы в юности с Гудрун играли в такую игру, — объяснил Сметка. — И доигрались.
— Пусть еще поломается, — сказала Гудрун. — Он давеча напроказил. Прачке плюху залепил. Кретин. На холопку руку поднял.
— В общем-то за дело, — заметил Сметка. — Она его стращала неделю, говорила, что обо всем расскажет. Хотя, насколько я понимаю, рассказывать нечего — ну, помиловались раза два, дальше поцелуев томных дело не пошло.
— Во-первых, он наверняка врет, — сказала Гудрун. — Во-вторых, даже если это правда, тиун поверит прачке, а не ему. Прачка скажет, что он ее изнасиловал, и тиун выдаст ей вольную. Какого лешего — где теперь в Киеве хорошую прачку найдешь?
— Лель, иди сюда! — позвал Сметка.
Лель встал и направился к их столу. Встал почтительно рядом с родителями.
— Вот, познакомься, — сказал Сметка. — Это болярин Гостемил, и дочь его, Елена.
— Здравствуй, болярин, здравствуй, Елена, — сказал Лель, хмурясь.
Было ему лет девятнадцать на вид. Невысокий, но крепкий, приятный лицом, с белесыми, едва заметными бровями, циничным абрисом губ, с пробивающейся мягкой бородкой. Красивый, подумала Ширин. Даже очень. Мелькнула мысль — сегодня мы идем к ним в гости, и нужно будет улучить момент. В Киеве женщины берут инициативу в свои руки не скрываясь, вот и нужно будет это сделать. Не умирать же мне девственницей. Паренек явно развратный, вон у него глаза какие… масляные… не откажет.
Лель поразглядывал ее некоторое время, присев на ховлебенк рядом с Гудрун.
— Сегодня вечером они придут к нам в гости, — сказала Гудрун. — Чтобы никаких скандалов дома. Понял?
— Понял, — легко согласился Лель. — А скажи, Елена, ты любишь пряники?
— Люблю, — ответила Ширин.
— Здесь недалеко есть заведение, там потрясающие пряники. И кава самая лучшая в Киеве. Хочешь, мы туда с тобой пойдем, прямо сейчас?
Гудрун дала ему подзатыльник.
— Не обращай внимания, Елена, — Сметка криво улыбнулся. — Он ко всем девушкам пристает. Уж не знаю, в кого он такой пошел.
Гудрун сказала «хмм…» и саркастически улыбнулась. Сметка укоризненно посмотрел на нее. Она закатила глаза.
Да, подумала Ширин, красивый мальчик. И осторожно улыбнулась ему, как в ее представлении должны были улыбаться женщины, если мужчина им нравится. Но Лель не заметил, а улыбнуться еще раз она побоялась — решила, что это будет глупо выглядеть.
Она сидит в кроге. Она, Ширин — в кроге! Это помимо всего прочего. Арабские наставники говорили ей, что кроги на Руси — рассадники разврата и святотатства, символ порочности неверных. Славянские наставники по секрету рассказывали ей, что и как в крогах расположено, какие увеселения, как подают, о чем ведут разговоры.
Гусляров не было — ни у печи, ни в углу. Очевидно, было еще рано, а может гусляр боится, что распустившиеся низы отберут у него на улице гусли. Проституток, они же хорлы, тоже не было видно. Ширин отсутствие обещанных персонажей не смущало. Вот печь, вот стол, за столом ведется приятный разговор, половой обслуживает. Как просто, и в то же время как интересно, увлекательно, уютно! За соседними столами тоже о чем-то болтают, мужчины и женщины, слегка озабочены беспорядками, но приветливы. Все на равных. И удивительно вкусно. Она снова взглянула на Леля, и он поймал ее взгляд и незаметно ей подмигнул. Ширин вспыхнула и отвела глаза.
Дома оказалось, что вернулись возницы, а Порука их не пускает погреться, говорит — не знаю я вас, ждите, когда болярин придет.
Уединясь с отцом в занималовке, Ширин села рядом с ним на ховлебенк.
— Я тебе сейчас скажу кое-что. Мне давно нужно было тебе об этом сказать, но я не могла.
— Скажи.
— Ты ведешь себя в точности так, как должен вести себя представитель нашего племени.
Выговорив это, она внимательно на него посмотрела. Она думала, что он улыбнется или нахмурится, но он просто ждал, что она еще скажет.
— Есть две ветви друзов, — пояснила Ширин. — Одна, стоящая за невмешательство. И вторая, сохраняющая единство любой ценой.
— Кто такие друзы? — спросил Гостемил.
— Тебе не нужно больше притворяться, — сказала она. — Ведь мы из одного племени. Из сохраняющих единство любой ценой. Насколько мне известно, мать была против… вмешательства со стороны. И тогда ей назначили жениха, и дали ее ребенку… детям… отца. Этим женихом оказался ты, и ты выполнил свой долг. Я тебя ни в чем не виню.
— Что ты плетешь! — возмутился Гостемил. — Какой еще долг! Меня никто не назначал, и никаких долгов у меня нет. Долги — это неприлично.
— Не нужно больше скрываться. Я такая же верная, как все друзы, как ты.
— Ни о каких друзах я ничего не слышал. Друзы…
— Мы — последователи Аль-Хакима.
— Тебя только что крестили.
— Это обычное дело. Друзы принимают христианство, равно как и мусульманство, и иудейскую веру. Все эти веры хороши. Но у друзов есть и еще один закон, который стоит выше остальных законов, и в него посвящены немногие. Видишь, как я хорошо обо всем осведомлена.
Во время, описываемое нами, доктрина друзов еще не оформилась окончательно. В наличии имелись не две секты, как полагала Ширин, а несколько. Сегодняшние друзы не признали бы своей ни одну из этих сект, хотя и сохранили многие возникшие тогда традиции — как-то, верность той власти, которой они платят дань, беспрекословное участие в войнах, которые ведет эта власть, гостеприимство, нераспространение понятий друзов среди других племен и конфессий, вера в великую цель и избранность, несмешение с другими племенами. Как и сегодняшние друзы, тогдашние верили, что на земле друзов может быть только определенное количество, и только рожденный от двух друзов может считаться друзом. Сегодняшнее же этно-сообщество образовалось через два десятилетия после встречи Ширин и Гостемила.
— Я не понимаю, о чем ты толкуешь, — сказал Гостемил. — Хоть убей — не понимаю. Друзы какие-то… Название мне не нравится…
— Отец, ты, видимо, приемный сын…
— Я? Приемный? — Гостемил рассмеялся. — Да, наверное. По росту принимали. Самого рослого отобрали и приняли.
— Ты не шути. Ты друз.
— Кто тебе это вбил в голову, Меланиппе?
— Мне рассказывал наставник. Как нарочно подсчитывали момент, когда можно будет это совершить. Мать не хотела, чтобы ее ребенок был друзом. Тогда тайно собрались старейшины и постановили, что в назначенный час, вдали от Каира, к матери подойдет выбранный ими человек, тоже друз. И, если нужно, применит силу.
Гостемил что-то вспоминал. Венеция. Страда. Окно. «Этот мужчина за мной следит». С Зибой они говорили по-гречески, следивший мужчина не понимал. «Хочешь, я избавлю тебя от его присутствия?» «Нет, просто побудь со мной, и он уйдет». Один раз мужчина предпринял попытку… ворваться в дом… В дом мог ворваться кто угодно, муж с охраной вечно отсутствовал… Гостемил гнал его несколько кварталов… А потом даже ночевал несколько раз, тайно, у Зибы, дабы оградить ее от посяганий.
— Позволь, позволь, — сказал Гостемил. — Я, кажется, начинаю понимать кое-что… Он тоже был светловолосый… Кто тебе первый описал меня? Кто первый сказал тебе, что у тебя есть отец, и зовут его Гостемил?
— То, что тебя зовут Гостемил, мать тайно передала моим наставникам.
Некоторое время Гостемил молчал.
— Вот что, — сказал он наконец. — Если тебе нравятся друзы, то должен тебя разочаровать. Друз ты только наполовину. Насколько я понимаю, человек, который должен был… сойтись с твоей матерью, не смог с ней сойтись, и, кажется, я тому причиной. Но, видишь ли, дочь моя, человек тот совершенно не нравился твоей матери, а я ей нравился. А она мне.
— Нет, — сказала Ширин.
— Что — нет?
— Не может быть.
— Увы.
Всё вдруг перевернулось в голове Ширин. То, что сказал ей Гостемил, было очень похоже на правду — к насильникам, и к людям, готовым пострадать за какую-то идею, отец ее явно не принадлежал. Единственное общее с назначенным друзом у него было — он тоже был светловолосый… А половинных друзов не бывает.
— Я — не друз? И Шахин — не друз? — растерянно спросила она.
— Что ж делать. Не каждому позволено быть друзом, — рассудительным тоном объяснил Гостемил. — Правила строгие, редкое везение должно быть…
— Так значит…
Молчала она долго. Но ей было восемнадцать лет, и была она женщина. Многие женщины, особенно в молодости, подсознательно ставят реалии выше убеждений.
— Отец, — сказала она. — Через неделю в Киеве будет новая власть.
Он чуть отодвинулся, перекинул ногу, и сел верхом на ховлебенк.
— Объясни.
— Наш отряд, Шахина и мой — часть войска фатимидов… Мы — «тигры»… Это не важно… Мы пробирались окольными путями, а сейчас все собираются к северу от Киева. По соглашению с… Интрепидами?… на престол посадят Судислава, он уже выехал из Пскова.
— Продолжай.
— Греческие богослужения запретят. Недовольных выгонят из города.
— Сколько человек в войске?
— Около трех тысяч. Но это отборное войско. И оно будет расти.
То есть, подумал умеющий сопоставлять факты Гостемил, Неустрашимые договорились с фатимидами. Фатимидов поддержат остальные халифы, конечно же. И, цинично завладев киевским запрещенным рынком рабов и получая от него доходы, устранив Ярослава, халифы возьмут Константинополь в тиски, а Неустрашимые заберут себе весь север. В Новгороде, небось, только того и ждут. Прибавим сюда то, что происходит в Полонии — и получается новый, гигантский передел мира. Мне-то лично до этого никакого дела нет… то есть, есть конечно, но только как христианину… Но, как христианину, мне, в общем-то, все равно, какая над нами власть… Но Хелье обещал вернуться до первого снега, первый снег выпал, он приедет, а тут у нас такое… Да и драка будет, церкви и дома пожгут, включая, возможно, вот этот самый дом.
Что ж, пойдем и доложим обо всем маленькому Владимиру. Это его касается прямо — в данный момент он якобы правит Киевом… Если Нимрод успеет предупредить Ярослава, и Ярослав примет меры и не попадется в руки Неустрашимым, и прибудет в Киев — дружина у него малая. Киевское войско ушло на юг — вернется, когда будет поздно, фатимиды, взяв город, легко отобьются. И останутся. И укрепятся. Языческие восстания польского толка вспыхнут по всем городам и весям.
— Пойдем со мной в детинец, — сказал Гостемил, вставая. — Ты возложила на меня ответственность, а я этого терпеть не могу, и чем скорее я переложу ее, ответственность, на плечи олегова отродья, тем лучше. Пойдем, пойдем.
Ширин серьезно смотрела на него снизу вверх.
— Ты будешь защищать Киев? Отец, может лучше…
— Да, я об этом уже подумал. Ты действительно моя дочь!.. Не лучше ли устраниться, взять и уехать нам с тобой? Да, наверное, но я обязан здесь торчать, пока не вернется Хелье и пока не вернется от Ярослава Нимрод. А уж коли я тут торчу, нужно что-то делать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. О БОЖИДАРЕ
Тянется, тянется утрамбованная тропа — не хувудваг, не страда, а так — ухабисто, но проходимо и езжаче, следует по ней малым ходом длинный обоз, хорошо охраняемый. Всадники с луками, топорами, свердами, в кольчугах — сзади, спереди, с боков. Бесплатная услуга, предоставляемая Неустрашимыми водящим такие караваны. Всадникам платят Неустрашимые. Неустрашимым платят караванщики, и это выгодно и тем, и другим. Несметные богатства приносит работорговля.
Когда-то, в незапамятные времена, рабов нужно было брать силой — окружать, ловить, драться, рисковать жизнью. И сейчас так бывает — нападет один правитель на другого, кто-то победит в драке, побежденных берут в плен. Кого-то выкупают богатые семьи, а люди попроще — сразу передаются с рук на руки караванщикам, уже в цепях. И еще долго такой способ получения рабов будет практиковаться в Африке южнее Сахары. Но на севере надобность в таких экстремальных методах на какое-то время отпала. Законы северных княжеств способствуют более простому, мирному, бюрократическому определению человека в рабство — за провинность. Украл ли, подрался ли свирепо, либо хулу возвел на кого-нибудь, на кого хулу возводить не положено даже по пьяни — ведут на суд к тиуну. Если есть у тебя, чем заплатить за вину свою — виру в пользу правителя и откуп в пользу пострадавших — хорошо, а нет, так выдадут тебя, связанного, пострадавшим. Не все пострадавшие могут позволить себе содержать холопа, большинство сразу связывается с караванщиками, а вира князю выплачивается из денег, от караванщиков полученных. И тянутся, тянутся обозы — в Прагу, в Киев, в Веденец, в Консталь. Время от времени какой-нибудь князь под нажимом церковников издает указ, запрещающий работорговлю, и работорговля уходит в тень — недалеко от давешнего своего центра, в какой-нибудь растущий по соседству залихватский лес, но чтобы рядом либо хувудваг, либо река. Среди церковников часто попадаются совестливые, хотя и небрезгливых хватает — кормятся некоторые от работорговли. А следующий князь либо отменяет приказ, либо смотрит на вялое его исполнение сквозь пальцы, поскольку в хоромах крышу надо чинить, да гостей приглашать, да хвесты им управляться давать, да с соседями драться за честь родной земли, патриотизм поддерживать, а средства откуда? У смердов брать — так они скоро сами себя в рабство продадут, так их уже ободрали. На купцах отыгрываться — так ведь купцы народ мобильный, будешь у них урывать, зарвешься — снимутся с места и больше не вернутся, мало ли торговых городов на свете! С ремесленников тоже не очень наживешься, они норовят все больше продукцией расплатиться, а горшки, плошки да скаммели — не дукаты все-таки, на них ожерелье супруге не купишь, и войску платить горшками — остроумно, конечно, но у войска с юмором плохо, шуток не понимают, да и шутить с вооруженными людьми опасно. И процветает работорговля несмотря ни на какие запреты и щепетильность духовенства.
Вот сидит в одной из повозок цепью к борту прикованная женщина. Чего ей в жизни не хватало? Муж, гончар, кормил да одевал. Дети не слушались, но все равно с детьми приятно было. Но молода она да горяча, двадцать два года ей. Захотелось ей перстень «как у Грачихи». Так ведь Грачиха-то замужем не за кем-нибудь, а за Кумякой-купцом, который из Консталя не вылезает, мехами торгует. Откуда у жены гончара такие средства? Нету средств. А перстень хочется. А что поп болтает, мол, воровать нехорошо — так кто ж попов слушает. Сунулась женщина в лавку, заговорила лавочнику зубы, он отвернулся, она хвать перстень! А он ее за руку — хвать! Прибегает стража. И сколько не кричала женщина возмущенно, что только посмотреть взяла, примерить, не поверили ей, к ответу привели, перед тиуном поставили. Мужа вызвали. Муж руки и шею сполоснул, рубаху почище напялил, явился. Видоков у тиуна целая дюжина набралась, все на жену показывают — она, она, взяла, хорла, украла! Видели и знаем, она такая, обязательно схвитит что-нибудь, ежели гвоздями не прибито! Хотя откуда им знать, какая она — они до этого с нею знакомы не были. Но тиун кивает важно и говорит гончару — можешь выкупить дуру свою из греха? (Тиуны часто путались в терминологии, да и то сказать — должность востребованная, столько образованных в целом свете нет, чтобы каждый тиунов пост образованным человеком заполнить). Гончар говорит — денег нет в данный момент, но, может, в рассрочку? Ежели в рассрочку, так я, наверное, потянул бы. А тиун ему в ответ — мы здесь не на торге, какая рассрочка, ты что, совсем спятил, глаза от гончарного круга в разные стороны разбежались? Нет, плати полностью. Гончар говорит — нету у меня! (А жене — «Ну, хорла, чтоб тебя дышлом где-нибудь прибило, гадина, воровка!» Жена плачет, осознает провинность, но слезами провинности не смоешь). А коли нету, говорит тиун, так вот, стало быть, поступает она в холопки истцу.
А истец-то торгует не золотом, а так, местными поделками, самый дорогой металл — серебро у него. А камни в перстне — не алмазы вовсе, а так, леший их знает, желтовато-сероватые какие-то, может даже не янтарь. Живет он вполне сносно, два холопа и одна холопка, и еще одной холопки не надобно ему. Платит он виру в пользу князя — немалую, надобно сказать. А женщину провинившуюся три княжеских ратника под его руководством ведут под белы руки к караванщику — на пристань, или в лесок, в зависимости от состояния и исполнения закона по поводу работорговли. И вот она прибывает в Прагу. По дороге ее кормили и поили, но так, что похудела она значительно. Также, сцепилась было она свободной рукой с соседкой, которая ее оскорбляла. На привале подошел караванщик и подъехали всадники, увидели два женских лица в синяках да ссадинах, допытались, какая из них первая драться начала, товар портить. И соседку тут же на месте, перед всем караваном, придушили и скинули с повозки. Чтоб другим неповадно было.
Вот другая женщина едет, совсем молодая. Надоела она мужу, посоветовался муж с тиуном, тиун говорит тихо — прибыль пополам. На том и порешили. Обвинил муж жену в измене, привел к тому же тиуну, тот на бересте накарякал чего-то, и оказалась женщина в повозке караванной.
Вот парень едет, смазливый. На охоте поймали — охотился в не ему принадлежащем месте. Разговор короткий — оказался в тот же день парень этот в обозе, и, судя по внешности его — кандидат на кастрацию и зачисление в евнухи где-нибудь в Андалузии.
Вот мужчина едет, видный, работящий, туповатый — княжьего отрока прибил, и дополнительно буянил в том же кроге, ставню сломал. Возможно, его продадут саксонцам, будет он у саксонцев земледелием заниматься или плотничать — он неплохой плотник, в Саксонии умение уважают — но вряд ли. Потому что фатимиды и Багдад платят щедрее прижимистых саксонцев. Будет в каменоломне надрываться по шестнадцать часов в сутки.
Когда-то, в незапамятные времена, рабов нужно было брать силой — окружать, ловить, драться, рисковать жизнью. И сейчас так бывает — нападет один правитель на другого, кто-то победит в драке, побежденных берут в плен. Кого-то выкупают богатые семьи, а люди попроще — сразу передаются с рук на руки караванщикам, уже в цепях. И еще долго такой способ получения рабов будет практиковаться в Африке южнее Сахары. Но на севере надобность в таких экстремальных методах на какое-то время отпала. Законы северных княжеств способствуют более простому, мирному, бюрократическому определению человека в рабство — за провинность. Украл ли, подрался ли свирепо, либо хулу возвел на кого-нибудь, на кого хулу возводить не положено даже по пьяни — ведут на суд к тиуну. Если есть у тебя, чем заплатить за вину свою — виру в пользу правителя и откуп в пользу пострадавших — хорошо, а нет, так выдадут тебя, связанного, пострадавшим. Не все пострадавшие могут позволить себе содержать холопа, большинство сразу связывается с караванщиками, а вира князю выплачивается из денег, от караванщиков полученных. И тянутся, тянутся обозы — в Прагу, в Киев, в Веденец, в Консталь. Время от времени какой-нибудь князь под нажимом церковников издает указ, запрещающий работорговлю, и работорговля уходит в тень — недалеко от давешнего своего центра, в какой-нибудь растущий по соседству залихватский лес, но чтобы рядом либо хувудваг, либо река. Среди церковников часто попадаются совестливые, хотя и небрезгливых хватает — кормятся некоторые от работорговли. А следующий князь либо отменяет приказ, либо смотрит на вялое его исполнение сквозь пальцы, поскольку в хоромах крышу надо чинить, да гостей приглашать, да хвесты им управляться давать, да с соседями драться за честь родной земли, патриотизм поддерживать, а средства откуда? У смердов брать — так они скоро сами себя в рабство продадут, так их уже ободрали. На купцах отыгрываться — так ведь купцы народ мобильный, будешь у них урывать, зарвешься — снимутся с места и больше не вернутся, мало ли торговых городов на свете! С ремесленников тоже не очень наживешься, они норовят все больше продукцией расплатиться, а горшки, плошки да скаммели — не дукаты все-таки, на них ожерелье супруге не купишь, и войску платить горшками — остроумно, конечно, но у войска с юмором плохо, шуток не понимают, да и шутить с вооруженными людьми опасно. И процветает работорговля несмотря ни на какие запреты и щепетильность духовенства.
Вот сидит в одной из повозок цепью к борту прикованная женщина. Чего ей в жизни не хватало? Муж, гончар, кормил да одевал. Дети не слушались, но все равно с детьми приятно было. Но молода она да горяча, двадцать два года ей. Захотелось ей перстень «как у Грачихи». Так ведь Грачиха-то замужем не за кем-нибудь, а за Кумякой-купцом, который из Консталя не вылезает, мехами торгует. Откуда у жены гончара такие средства? Нету средств. А перстень хочется. А что поп болтает, мол, воровать нехорошо — так кто ж попов слушает. Сунулась женщина в лавку, заговорила лавочнику зубы, он отвернулся, она хвать перстень! А он ее за руку — хвать! Прибегает стража. И сколько не кричала женщина возмущенно, что только посмотреть взяла, примерить, не поверили ей, к ответу привели, перед тиуном поставили. Мужа вызвали. Муж руки и шею сполоснул, рубаху почище напялил, явился. Видоков у тиуна целая дюжина набралась, все на жену показывают — она, она, взяла, хорла, украла! Видели и знаем, она такая, обязательно схвитит что-нибудь, ежели гвоздями не прибито! Хотя откуда им знать, какая она — они до этого с нею знакомы не были. Но тиун кивает важно и говорит гончару — можешь выкупить дуру свою из греха? (Тиуны часто путались в терминологии, да и то сказать — должность востребованная, столько образованных в целом свете нет, чтобы каждый тиунов пост образованным человеком заполнить). Гончар говорит — денег нет в данный момент, но, может, в рассрочку? Ежели в рассрочку, так я, наверное, потянул бы. А тиун ему в ответ — мы здесь не на торге, какая рассрочка, ты что, совсем спятил, глаза от гончарного круга в разные стороны разбежались? Нет, плати полностью. Гончар говорит — нету у меня! (А жене — «Ну, хорла, чтоб тебя дышлом где-нибудь прибило, гадина, воровка!» Жена плачет, осознает провинность, но слезами провинности не смоешь). А коли нету, говорит тиун, так вот, стало быть, поступает она в холопки истцу.
А истец-то торгует не золотом, а так, местными поделками, самый дорогой металл — серебро у него. А камни в перстне — не алмазы вовсе, а так, леший их знает, желтовато-сероватые какие-то, может даже не янтарь. Живет он вполне сносно, два холопа и одна холопка, и еще одной холопки не надобно ему. Платит он виру в пользу князя — немалую, надобно сказать. А женщину провинившуюся три княжеских ратника под его руководством ведут под белы руки к караванщику — на пристань, или в лесок, в зависимости от состояния и исполнения закона по поводу работорговли. И вот она прибывает в Прагу. По дороге ее кормили и поили, но так, что похудела она значительно. Также, сцепилась было она свободной рукой с соседкой, которая ее оскорбляла. На привале подошел караванщик и подъехали всадники, увидели два женских лица в синяках да ссадинах, допытались, какая из них первая драться начала, товар портить. И соседку тут же на месте, перед всем караваном, придушили и скинули с повозки. Чтоб другим неповадно было.
Вот другая женщина едет, совсем молодая. Надоела она мужу, посоветовался муж с тиуном, тиун говорит тихо — прибыль пополам. На том и порешили. Обвинил муж жену в измене, привел к тому же тиуну, тот на бересте накарякал чего-то, и оказалась женщина в повозке караванной.
Вот парень едет, смазливый. На охоте поймали — охотился в не ему принадлежащем месте. Разговор короткий — оказался в тот же день парень этот в обозе, и, судя по внешности его — кандидат на кастрацию и зачисление в евнухи где-нибудь в Андалузии.
Вот мужчина едет, видный, работящий, туповатый — княжьего отрока прибил, и дополнительно буянил в том же кроге, ставню сломал. Возможно, его продадут саксонцам, будет он у саксонцев земледелием заниматься или плотничать — он неплохой плотник, в Саксонии умение уважают — но вряд ли. Потому что фатимиды и Багдад платят щедрее прижимистых саксонцев. Будет в каменоломне надрываться по шестнадцать часов в сутки.