Страница:
— А, так ты болярин? — почему-то обрадовался Порука, и Астрар тоже выказала радость, стрельнув глазами.
— Да.
— Тогда совсем другое дело! — продолжал радоваться Порука, и чуть не выронил гусли. — Тогда и размышливаний нет! Вот, бери ее!
Держа одной рукой гусли, другой он подтолкнул Астрар к Гостемилу, и она, стесняясь и ступая чуть боком, глаза долу, подошла и встала справа.
Илларион засмеялся было, но охнул от боли и замолчал.
— Что значит — бери? — удивился Гостемил.
— Она хочет быть твоей холопкой.
— Мне не нужна холопка.
— Не бывает так, чтоб не нужна была. Да ты не бойся, болярин, у нее весь род холопский.
Астрар стояла справа от Гостемила и переступала правой ногой, понурясь.
— Бывает, — сказал Гостемил.
— Ну, болярин, ну, милый, кормилец, возьми ты ее от меня! — заныл Порука. — Никакой жизни мне от нее нет! И вообще всему дому! И всему городу скоро не будет, если она на вольном положении останется. Это ж я домой приходить боюсь, таскаюсь каждый вечер по крогам, только чтоб попозже вернуться, а у нас в семье пьянства отродясь не бывало.
— Ты ее боишься, что ли?
— Да не боюсь я ее. Чего ее бояться? Не съест. А вот видеть, и особенно слышать ее — мочи нет.
Иллариону было смешно. Гостемил строго на него посмотрел, но, признаться, ему тоже было смешно.
— Почему же? — спросил он.
— Да как тебе, болярин, сказать. С нею ведь как? Придешь, она на тебя смотрит, а потом начинает говорить, и когда говорит, так кажется, что зубчаткой ржавой, давно не точенной, у тебя в брюхе ковыряется. А в холопках она, глядишь, и в разум придет. Она и сама так говорит. Вот спроси ее.
— Придешь в разум? — спросил Гостемил.
— Приду, — ворчливо ответила Астрар.
Илларион улыбнулся, Гостемил рассмеялся.
— И ничего смешного, — добавила она.
Гостемил снова засмеялся, а Порука, не видя никакого комизма в положении, неуверенно улыбнулся.
— А вот что, поселяне, — сказал вдруг Гостемил. — Не угодно ли вам ко мне, то есть, к другу моему, который отсутствует, зайти да пообедать?
— Да как же?
— Что?
— Ты же болярин. Как же мы к тебе обедать пойдем.
— Так и пойдете.
— Ну раз велишь…
— Я не велю, я приглашаю.
Порука задумался.
— Никогда не слышал, чтобы боляре ремесленников приглашали в гости.
— Это потому, что они такие же боляре, какой ты ремесленник. А настоящий болярин приглашает, кого хочет, ибо есть на то его болярская воля. Понял?
Илларион с невольным восхищением посмотрел на Гостемила. Порука размышлял. Астрар вертела ногой.
— А поп-то наш устал, — заметил Гостемил. — Вот что, Порука, кати-ка ты тачку.
Порука передал гусли Астрар и взялся за поручень. Надо бы, подумал Гостемил, еще эту Астрар на тачку посадить, с гуслями. Порука будет толкать тачку, а Астрар будет бренчать на гуслях и петь, завывая. А на полпути поменять их местами — пусть Астрар толкает тачку, а Порука на ней сидит и горланит напевы. Я, пожалуй, так и сделаю.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. РОДОСЛОВНАЯ
— Да.
— Тогда совсем другое дело! — продолжал радоваться Порука, и чуть не выронил гусли. — Тогда и размышливаний нет! Вот, бери ее!
Держа одной рукой гусли, другой он подтолкнул Астрар к Гостемилу, и она, стесняясь и ступая чуть боком, глаза долу, подошла и встала справа.
Илларион засмеялся было, но охнул от боли и замолчал.
— Что значит — бери? — удивился Гостемил.
— Она хочет быть твоей холопкой.
— Мне не нужна холопка.
— Не бывает так, чтоб не нужна была. Да ты не бойся, болярин, у нее весь род холопский.
Астрар стояла справа от Гостемила и переступала правой ногой, понурясь.
— Бывает, — сказал Гостемил.
— Ну, болярин, ну, милый, кормилец, возьми ты ее от меня! — заныл Порука. — Никакой жизни мне от нее нет! И вообще всему дому! И всему городу скоро не будет, если она на вольном положении останется. Это ж я домой приходить боюсь, таскаюсь каждый вечер по крогам, только чтоб попозже вернуться, а у нас в семье пьянства отродясь не бывало.
— Ты ее боишься, что ли?
— Да не боюсь я ее. Чего ее бояться? Не съест. А вот видеть, и особенно слышать ее — мочи нет.
Иллариону было смешно. Гостемил строго на него посмотрел, но, признаться, ему тоже было смешно.
— Почему же? — спросил он.
— Да как тебе, болярин, сказать. С нею ведь как? Придешь, она на тебя смотрит, а потом начинает говорить, и когда говорит, так кажется, что зубчаткой ржавой, давно не точенной, у тебя в брюхе ковыряется. А в холопках она, глядишь, и в разум придет. Она и сама так говорит. Вот спроси ее.
— Придешь в разум? — спросил Гостемил.
— Приду, — ворчливо ответила Астрар.
Илларион улыбнулся, Гостемил рассмеялся.
— И ничего смешного, — добавила она.
Гостемил снова засмеялся, а Порука, не видя никакого комизма в положении, неуверенно улыбнулся.
— А вот что, поселяне, — сказал вдруг Гостемил. — Не угодно ли вам ко мне, то есть, к другу моему, который отсутствует, зайти да пообедать?
— Да как же?
— Что?
— Ты же болярин. Как же мы к тебе обедать пойдем.
— Так и пойдете.
— Ну раз велишь…
— Я не велю, я приглашаю.
Порука задумался.
— Никогда не слышал, чтобы боляре ремесленников приглашали в гости.
— Это потому, что они такие же боляре, какой ты ремесленник. А настоящий болярин приглашает, кого хочет, ибо есть на то его болярская воля. Понял?
Илларион с невольным восхищением посмотрел на Гостемила. Порука размышлял. Астрар вертела ногой.
— А поп-то наш устал, — заметил Гостемил. — Вот что, Порука, кати-ка ты тачку.
Порука передал гусли Астрар и взялся за поручень. Надо бы, подумал Гостемил, еще эту Астрар на тачку посадить, с гуслями. Порука будет толкать тачку, а Астрар будет бренчать на гуслях и петь, завывая. А на полпути поменять их местами — пусть Астрар толкает тачку, а Порука на ней сидит и горланит напевы. Я, пожалуй, так и сделаю.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. РОДОСЛОВНАЯ
Признав голос Гостемила, Ширин впустила его в дом. Он остановился на пороге, заслонив спиной проход, и передал ей сверток.
— Гости у нас, дочка, — сказал он, улыбаясь. — Переоденься и приходи в столовую, пока не остыло. Я всякой еды приволок с торга, наконец-то мы будем есть!
Ширин, заждавшаяся и настороженная, обрадовалась приходу отца. Она знала, что обрадуется, но не предполагала, что настолько. И удивилась этому. Ей захотелось что-то сделать, как-то выказать свою радость, но она не знала как. Гостемил, приглядевшись, наклонился и чмокнул ее в зардевшуюся щеку. Она вспыхнула, глаза распахнулись широко.
— Иди переодевайся, говорят тебе! — велел Гостемил. — Не перечь отцу!
Она нахмурилась, не понимая, шутит он так или всерьез приказывает. Тогда он закатил глаза, вздохнул тяжко, и сказал:
— Никакого сладу с детьми не стало.
И засмеялся. Тогда и Ширин улыбнулась, и ушла переодеваться. Только раз оглянулась, уходя. Гостемил показал ей язык. Она слегка растерялась, но стоять и смотреть дальше, завернувшись в простыню, показалось ей занятием глупым.
Илларион вошел в столовую и, осторожно сев на скаммель, замычал. Порука, самый деловой, стал таскать в столовую мешки и ящики из тачки, а Астрар мыкалась с кувшином вина, переминалась с ноги на ногу, пока Гостемил не взял ее за плечо, не проводил в столовую, и не усадил за стол.
— Илларион, — сказал он тихо, подходя. — Дочь моя не из наших краев, дичится она. Мне нужно ополоснуться, а ты постарайся сделать так, чтобы никто никого не обидел.
— Не из наших?… — повторил Илларион, не меняя позы. — А по-славянски она говорит?
— Спасу нет, — заверил его Гостемил.
И ушел в баню. Топить печь он не стал, а просто сдернул пропотелые грязные лохмотья, натерся галльским бальзамом, и окатил себя холодной водой с ног до головы трижды, урча от хвоеволия. Вытерся простыней, не удержался, еще раз ополоснулся, и снова вытерся. Бросив простыню на ховлебенк, он встал ровно, расправил плечи, напряг бицепсы и живот, и критически себя оглядел. Поправил хвой, сморщившийся от холодной воды, и снова себя оглядел. Вспомнил одну из статуй Лисиппоса, и хотя телосложением больше подходил канону Поликлейтоса, принял позу Стирателя — атлета, стирающего с тела пот и пыль с помощью изогнутого инструмента, называемого в Риме стригил. Оригинал, вроде бы, выполнен был Лисиппосом, придворным скульптором Александра Великого, в бронзе, но с тех времен прошло тринадцать веков, и сохранились только мраморные копии. По слухам, императору Тибериусу так понравилась статуя, что он, изъяв из Бань Агриппы, поместил ее в своей спальне, а затем, пристыженный криками аудитории в театре, «Отдай нам нашего Стирателя!» вернул шедевр на прежнее место. На месте Тибериуса, подумал Гостемил, я бы, возможно, тоже забрал статую себе, а вот с толпой, требующей ее возвращения, дела обстоят сложнее. Нынче трудно представить себе толпу, осмеливающуюся перечить императору из-за искусства. Не потому, что не стало страстных людей, а потому, что страсти нынче другие. Больше по мелочам волнуются.
Он оделся в новое, тщательно расчесал волосы и бороду, заложил руки за спину, и степенной походкой вошел в столовую.
Скандальный поп Илларион даже в поврежденном состоянии обладал удивительным умением очаровывать любую аудиторию. В данный момент рассказывал он какую-то глупую историю о том, как Кротовий Ус, мясник из Ячменного Проулка, отчаялся, потеряв на хвесте калиту, и ушел пешком в Житомир, а когда через месяц вернулся, оказалось, что калита нашлась, но пропало все остальное — сочли утонувшим, жена вышла замуж за плотника, дети продали лавку.
Принесенное с торга к этому моменту переместилось полностью на стол — постарались, очевидно, Порука и Астрар. Ширин, памятуя о замечании Гостемила, им не помогала. Горячая еще шаповка в котелке, символ киевской кулинарной расточительности — на одну плошку этого варева требовалась дюжина рябчиков, а овощей и орехов — без счету. Остальное — то, что одинаково вкусно и в горячем, и в холодном виде — гряжи с бобами, милега из окуня с юшнёй, заяц по-житомирски с фасолью — в аккуратных плошках, готовое к употреблению. Гужня постарался на славу. В отдельном горшке — дорогое лакомство, пругальники с гусятиной и хлёстками, каких Гостемил не видел лет десять, а остальные присутствующие — никогда. В отдельном коробе лежали пряности — вельмежники с мятой и анисом, углички на хвенном меду, дюжевые ливретки с тыквенным покравником на брячном твороге, новгородская бжевака, и, конечно же, арабески с тмином, восточная экзотика, когда-то гордость квартала Жидове, импортированная иудеями из Багдада, а ныне полузабытая из-за равнодушия ростовчан к сластям.
И четыре кувшина греческого вина.
Порука, возбужденный великолепием, посмотрел на Гостемила — можно ли? Гостемил кивнул Иллариону, и тот прочел молитву, не торжественно, а как-то очень по-свойски, со знанием дела, искренне. И все принялись за еду, ибо были очень голодны. Гостемил сидел рядом с Ширин, обнадеживая ее то взглядом, то прикосновением к запястью, и она в конце концов расслабилась и с удовольствием стала есть, пробуя, отчасти из любопытства, все блюда подряд. Порука ел, удивляясь и восхищаясь, и только милега из окуня ему не понравилась — слишком остро. Астрар ела делово, рассудительно, не суетясь, но и не останавливаясь — сказывался, очевидно, большой опыт. Илларион и Гостемил ели размеренно, с прямыми спинами и светскими улыбками на лицах, хотя время от времени Илларион бледнел и слегка менял позу, наклоняясь то вправо, то влево.
Радушный хозяин Гостемил разлил вино по кружкам. Глаза Ширин загорелись радостью. Вино она пила три раза в жизни, в отрочестве, украдкой, с подругами, которым ужасно хотелось сделать что-то наперекор старшим и всему свету — по традициям последователей Магомета, людям запрещалось пить веселящие напитки, тем более женщинам. Теперь же, за общим столом, Ширин сначала насторожилась, а потом вспомнила, что — взрослая она, раз; здесь ее никто не осудит, два; поступки ее здесь никем не оцениваются, а воспринимаются, как должное, без особого интереса, и разрешения спрашивать не нужно, три. О том, что случится с этим городом через неделю, она заставила себя забыть.
Тем не менее, будучи наблюдательной и благоразумной от рождения, Ширин посмотрела сперва, как пьют вино остальные. Порука выпил свою кружку залпом и вернулся к еде. Астрар отпила половину, явно наслаждаясь, медленными глотками без перерывов, поставила кружку, и снова занялась едой, но не стремительно, а плавно, не выходя из ритма. Илларион и Гостемил пригубили.
И тогда Ширин тоже пригубила.
Оказалось, что за время отсутствия Гостемила Илларион выпытал у Ширин, как ее зовут, и всех перезнакомил. Слегка стесняясь, Ширин спросила у Астрар:
— А скажи, Астрар, этот перстень, что у тебя на безымянном пальце, означает что-нибудь, или он просто так, для красоты?
— Для красоты.
— Врет она, Ширин, не слушай ее, — сказал Порука. — Всегда врет, никогда слова правды от нее не услышишь.
— Ты на себя посмотри, — сказала Астрар. — Урод, бездельник. Загубила я жизнюшку свою, с тобою связалась.
Но на столе все ещё имелось многое, до сих пор не попробованное, и Астрар монолог прервала, отрезала себе жирный кусок милеги, и стала его есть, временами глубоко вздыхая от переполняющего ее счастья.
Как-то незаметно Илларион ввел в болтовню свою излюбленную тему — про Самсона и Далилу. Во время проповедей он эту историю старательно обходил, но в быту она часто всплывала — по понятным причинам. Мол, он, Илларион — Самсон, а Маринка, само собой, Далила. Ширин историю знала, а на Поруку и Астрар рассказ произвел шокирующее впечатление, причем симпатии Астрар, в отличие от симпатий Поруки, явно склонялись на сторону Далилы.
— Бедная, — сказала Астрар. — Надо же, в такую переделку заскочить. А жизни у нее с ним все равно не было бы. Он бедовый был, Самсон. Явно бедовый.
— А скажи, Илларион, ты тоже ремесленник, как Порука? — спросила Ширин.
— Нет, я священник.
— Священник?
— Священник, — поспешил объяснить Гостемил, — это человек, заведующий ритуалами в церкви.
— О! — арабское слово чуть не сорвалось с языка Ширин. Она вовремя спохватилась.
— А про Эрика Рауде вы слышали? — спросил Гостемил.
— Нет, — ответил за всех Порука.
Астрар, на всякий случай еще подумав, принялась за опуники в дузе. Илларион промолчал. Ширин вопросительно посмотрела на Гостемила.
— Эрик Рауде когда-то давно провинился перед конунгом, и его объявили ниддингом, — сказал Гостемил.
— Ниддинг — это что? — спросила Ширин.
— Это когда тебя все ненавидят, — чавкая, объяснила Астрар. — Вроде меня.
Илларион улыбнулся, а Порука закатил глаза.
— Ниддинг — человек, которого прогнали. Ниддинга любой имеет право… убить… — сказал Гостемил, — и получить выкуп.
— За убийство? — недоверчиво и с отвращением уточнила Ширин.
— Да. Это обычная практика, везде есть.
— Не везде, — возразила Ширин.
— Долгое время Эрик Рауде был в бегах, — продолжал Гостемил, — но потом раздобыл средства, построил несколько кнеррир, оснастил их, и двинулся на поиск новых земель. Если от Норвегии плыть все время на запад, то будет земля, которую варанги называют — Исландия. Там холодно, но не везде. В некоторых местах из-под земли бьют источники, в которых вода — крутой кипяток.
— Да ну? — поразился Порука.
— На севере об этом все знают.
— Что ж хорошего? — заметила Астрар. — Окромя как арсель себе ошпарить, пользы мало.
— Слушайте дальше. Эрик поднялся на гору в Исландии и посмотрел вдаль, и показалось ему, что далеко-далеко за морем есть иная земля — вроде бы, он увидел очертания ее гор. В то время у него уж были жена и сын. И сказал он им — я туда поеду один, в разведку. И если найду там подходящее для жизни место, заберу вас с собой, и будем мы там жить. И никто нас там не обидит, потому что там нет никого. Выбрал он себе самый надежный кнорр и на рассвете ушел на нем. Несколько дней плыл — с курса его сносило, волны поднялись, вот-вот перевернут судно. Но Эрик был бывалый моряк. И как-то ближе к вечеру видит — земля. Добрался до берега, вытащил кнорр, а с утра пошел посмотреть, куда это его занесло. И обнаружил… — Гостемил повел бровями. — Солнце светит, тепло как летом, а ведь была, как сейчас, поздняя осень. Реки текут, вода в них чистая. Поля и леса стоят зеленые, трава на полях сочная. По соседству с лесами на склонах растет виноград. Озера, а в них рыбы — хоть руками бери. Яблони, груши, ягоды кругом. Эрик поел, попил, сел на траву, любуется. Прибежала дикая коза — не боится его, поскольку хищных зверей нет в тех краях, бояться некого. Потом еще всякие зверюшки прибегали. Сидит Эрик и думает — это же просто рай какой-то. Ну, заживем мы здесь славно — я, жена моя, да сын. Никаких забот! Все кругом растет, рыба в озерах — сколько хочешь, охотиться не надо, пахать тем более. Сорвал он виноградную гроздь, несколько сочных яблок, ягод набрал, и идет себе к кнорру. Вдруг оступился, поскользнулся. Смотрит — блестит что-то. Пригляделся. Золото. Там, где он причалил, как раз золотая жила концом выдавалась. А Эрик был человек умный, и сразу понял, что — всё.
— Как это? — спросил Порука, которому до этого места рассказ нравился.
— Не будет рая Эрику с семьей. Про виноград и козу можно еще утаить, а про золото — никак. Нельзя не взять с собой, поскольку это — золото. А привезши, нельзя не похвастать и не продать. Нельзя не нанять команду, нельзя не поехать с этой командой к золотой жиле, нельзя не вытащить из нее все золото, нельзя не привезти назад — и пошло, поехало — драки, дележи.
Никто не возражал. Все слушающие рассказ были люди взрослые и поняли, что — да, действительно, раз золото — то нельзя.
— Вернулся Эрик, поцеловал жену, обнял сына, набрал большую команду, и поехали они на десяти кнеррир в этот его Винланд. А только, прибыв, увидел Эрик, что изменился его Винланд. Весь берег льдом покрыт. И холодно. Пошли вдоль берега, сперва на юг, потом обогнули землю, повернули на север — земля там в море выдается, таким, знаете, клином. И вот там, на западной стороне, нашли — ну, Винланд или нет, а место уютное, жить можно. Не теплынь, как Эрик обещал, но сносно. Теплее, чем в Норвегии. Там и высадились. Там с тех пор и проживают.
— А куда ж золото девалось? — спросила практичная Астрар.
— А что стало с реками, козами? — спросил Порука.
— Люди верят, — сказал Гостемил, — что все это было, но исчезло — высшие силы наказали Эрика за его жадность. Ну, ладно, а ты, Порука, раз играешь на гуслях, так играй, и спой нам чего-нибудь.
Порука, не особо ломаясь, встал, принес гусли, сел снова, и пробежал по струнам. Астрар, запихав в рот арабеску с тмином и украдкой стащив со стола еще одну, изобразила лицом своим полнейшее внимание.
— Это Михал часто поет, вот, слушайте, — сказал Порука, снова проведя рукой по струнам. И еще раз.
Играть и петь одновременно у него не очень получалось, он явно предпочитал чередовать гусельный перебор с пением, но иногда, в середине стансы, вдруг дергал наугад две-три струны, временами попадая в ритм, и даже в тональность.
Оказалось, однако, что Порука наделен от рождения недюжинной музыкальностью и необыкновенно красивым тембром голоса. И даже банальная скоморошинка Михала на стандартную мелодию звучала очень проникновенно — сам Михал никогда бы ее так не исполнил.
Он с хвоеволием глянул украдкой на Ширин. Оно, конечно, это лучше, чем то, что она в Каире слышала ранее. Но неужто не понимает — дрянь это, а не скоморошинка, и на подлые сословия расчет.
Зачем я этих двоих пригласил? А, помню — чтобы Ширин помочь. Пусть приучается к киевлянам. Эти — не самые худшие. Был бы здесь Хелье, никого не надо было бы приглашать. А уж Хелье и Нестор вместе — совсем значительно бы было. И надеюсь я, что на Нимрода по дороге не нападут. Привык я к нему, возможно даже привязался. Да и повар он замечательный — то, что на столе стоит, ни в какое сравнение с нимродовой стряпней не идет.
А дочка у меня хороша! В киевском платье-то заметнее оно. Молодец, Гостемил, постарался. Как мы с нею заживем — загляденье! Надо бы ее по миру повозить. Консталь — само собой, а и в Рим заглянуть не мешает, и в Веденец.
А ведь я жениться собирался. Ну, это от меня, поди, не уйдет, парень я видный. Пообщаюсь с дочкой года два, или десять, выйдет она замуж, и уж тогда посмотрим.
Он едва удержался от желания погладить ее по щеке — ни с того, ни с сего. Щеки у Ширин были пухлые, с гладкой кожей. Щеки — что надо! А не пьян ли я, подумал он. И вдруг понял, что пьян не он, а Ширин, что выпила она незаметно и вторую, и третью кружки, и что ей плохо. Не просто плохо, а очень. С непривычки. Ну вот, напоили мне ребенка. Не уследил. С ребенками, хорла, глаз да глаз нужен. Вон как Хелье за Нестором следил, отчета спрашивал, пока тот учиться не уехал.
— Я сейчас вернусь, — сказала Ширин, блекло улыбаясь.
Илларион, вежливый малый, поспешно встал, и Гостемил тоже поднялся.
— Иди, иди, — сказал он ласково.
Ширин вышла.
— Напилась девушка, — заметила Астрар. — До спальни дойдет, а там до ложа ползком.
— Вообще-то после трапезы мне подремать полагается, — сказал Гостемил. — Гости дорогие, умоляю вас, продолжайте петь-гулять, и не уходите. А я пойду подремлю час или полтора. Илларион, будь здесь хозяином, да не пускай никого. Будут ломиться — буди меня.
Ему действительно хотелось поспать — он устал и плотно поел, чего давно себе не позволял. Неделю строгости, и в два раза больше экзерсисов, пообещал он себе. И все же спать он не пошел, а стал искать спальню, в которую удалилась Ширин.
Оказалось, до спальни она не дошла — легла на пол перед лестницей, свернулась клубочком, перекрыв собой проход, глазищи закрыла, и стонет.
Гостемил присел на корточки, подхватил ее под мышки и под коленки, распрямился (она стала жаловаться бессвязно по-арабски), поднялся по лестнице, вошел в открытую спальню (фолиант, одежка разбросана), и хотел было положить Ширин на незастеленное ложе, но она вдруг напряглась у него на руках и стала надувать щеки. Гостемил шагнул к ставням, открыл одну и, поставив Ширин на ноги, высунул ее до половины в окно. Некоторое время ее рвало. Затем она осела на пол. Он снова взял ее на руки и перенес на ложе. Подобрав с полу какой-то атрибут ее старой одежды, он селектировал край почище и вытер ей рот. Она внимательно на него посмотрела, осмысленно, и сразу уснула, вытянувшись, заняв собой всю длину ложа. Гостемил подтянул к ложу скаммель, сел, и стал ее рассматривать, не в упор, а украдкой, чтобы ей кошмары не снились.
Кошмары ей все равно снились, один за другим. Она от кого-то отбивалась во сне, шептала арабские ругательства, потом по-славянски сказала, «Шахин, отойди, я сама… Ах ты подлец!» и еще что-то. Потом сказала, «Гостемил, он мой отец, и зовут его Гостемил, а вас всех я знать не желаю!» — еще повертелась, и повторила, судя по интонации, тоже самое по-арабски. Гостемил подобрал еще тряпку и вытер ей покрытый крупными каплями пота лоб. После чего он поцеловал ее в вытертый лоб — солено, неприятно, ну да что делать! Снова сел на скаммель. И задремал.
Проснулся он от того, что почувствовал — кто-то его разглядывает. Подумал — Ширин. И не стал открывать глаза, а стал ждать, что она будет делать дальше. Он слышал, как она переместилась — с ложа на пол, по полу к скаммелю. Как присела рядом. Погладила неумело по волосам — один раз было больно, но он не подал виду. Эка рученька у нее пудовая. Надо будет исподволь ей об этом намекнуть, чтобы нежнее… осторожнее была чтобы.
— Я знаю, что ты балуешься, — сказала она.
— Балуюсь? — спросил он, не открывая глаз.
— Балуешься. Ты не спишь.
— Притворяешься, — поправил он.
— Да.
— А откуда ты знаешь?
— А ты храпел, а потом перестал.
— Я храпел?
— Как гром. Как много лошадей.
— Это потому, что я напился давеча, — сказал он. — Возраст тут не при чем.
Кретин, подумал он, что ты плетешь, при чем тут возраст?
— Расскажи о себе, — попросила она.
— Что рассказать?
— Все расскажи. Кто мы такие, какая у нас семья.
Это «мы» так понравилось Гостемилу, что он открыл глаза.
— Ладно. Подожди. Где-то здесь смола должна быть.
Поозиравшись, он встал и направился к резному ящику, стоящему на сундуке. Действительно, есть смола. С чего бы? Спальня — недействующая, Хелье и Нестор спят по соседству. Может, Нестор любовницу сюда водил? Он отломил два куска, один пихнул в рот, другой протянул Ширин.
— Это чтобы запах плохой во рту изничтожить, — объяснил он. — Не глотай, просто жуй, а потом выплюни.
Она села на ложе, поерзала, положила смолу в рот, еще поерзала.
— Пойдем, — сказал он. — Покажу.
Умывальная за узкой дверью, в стиле лучших киевских домов, давно не ремонтировалась и не чистилась, но вид имела вполне пристойный. Слив не работал — рычаг заржавел. Ширин, войдя, странно посмотрела на Гостемила.
— Лохань, — объяснил Гостемил. — В ней моются. Это ты знаешь.
— Зачем, если рядом баня?
— Раньше бани не было. Кроме того, спальня на двоих, и иногда бывает, что выходить не хочется. Хозяин дома, хоть и скрывает это — истинный эпикуреец. Вот отходный горшок. Потом позовем этого… Поруку, чтобы сливной рычаг смазал. В общем, ссать сюда, мыться вон там, а я выйду пока что.
Все это было сказано таким естественным тоном, что Ширин подумала — у неверных никто ничего не стесняется. И ошиблась. На самом деле количество глупых условностей в каждом городе и в каждом сословии всегда одинаково, просто условности разные, а уровень неестественности каждого набора условностей зависит от культурного уровня среды, в которой они появились.
Затем сам Гостемил, дождавшись, когда Ширин удовлетворит физиологию, удовлетворил свою. Ширин сидела на ложе, скрестив ноги, прикрыв босые ступни простыней. Гостемил, чувствуя, как ломит спину, ноют суставы, еле двигается шея, напряг волю и, пододвинув к ложу ховлебенк, лихо сел на него верхом, и даже спружинил слегка, чтобы продемонстрировать, какой он свежий. Часа два выдержу, подумал он. После этого свалюсь и просплю сутки. Терпи, Гостемил. Это отцовский долг тебе велит. Отец такой девушки, как Ширин, должен быть крепок и весел, жизнерадостен и не ворчлив.
— Ну, стало быть, тебе хочется узнать нашу с тобой родословную, не так ли?
— Да.
— Это достойное желание, Ширин. — Она не улыбнулась. Либо халифатам не свойственна ирония, либо она у них иная. — Моровичи — по северным понятиям древний род. Происходим мы от дериварян…
— Как? От древлян?…
— Нет, дериварян, — строго сказал Гостемил. — Древлянами нас называет олегово отродье. Не будем подражать ему. Слово дериваряне происходит от этруско-латинского дериваре, что означает «отделившиеся». Когда-то давно какое-то племя, возможно этрусское, то бишь, пра-римское, сейчас никто уже не знает, сейчас мы все славяне… племя ушло на восток и на север… и обосновалось у порогов Днепра. Это там, где кнеррир себе кили ломают. Течет река, течет, вдруг — раз, и порог. Килем о порог — хрясть!.. Да, так вот… Знали они грамоту и имели неплохие представления о зодчестве. В те времена у порогов никто не жил. А если и жил, то ушел, мол, ну их. А не ушел, так пришедшее племя выгнало. Дериваряне обосновались, построили семь городов, и стали жить. Правление у них было по римскому образцу, а грамота по греческому. И были они отважный, но немногочисленный народ. Моровичи же, а это мы, были одной из самых уважаемых семей. Не в последнюю очередь потому, что уже тогда отличались высоким ростом и крепким телосложением.
— Гости у нас, дочка, — сказал он, улыбаясь. — Переоденься и приходи в столовую, пока не остыло. Я всякой еды приволок с торга, наконец-то мы будем есть!
Ширин, заждавшаяся и настороженная, обрадовалась приходу отца. Она знала, что обрадуется, но не предполагала, что настолько. И удивилась этому. Ей захотелось что-то сделать, как-то выказать свою радость, но она не знала как. Гостемил, приглядевшись, наклонился и чмокнул ее в зардевшуюся щеку. Она вспыхнула, глаза распахнулись широко.
— Иди переодевайся, говорят тебе! — велел Гостемил. — Не перечь отцу!
Она нахмурилась, не понимая, шутит он так или всерьез приказывает. Тогда он закатил глаза, вздохнул тяжко, и сказал:
— Никакого сладу с детьми не стало.
И засмеялся. Тогда и Ширин улыбнулась, и ушла переодеваться. Только раз оглянулась, уходя. Гостемил показал ей язык. Она слегка растерялась, но стоять и смотреть дальше, завернувшись в простыню, показалось ей занятием глупым.
Илларион вошел в столовую и, осторожно сев на скаммель, замычал. Порука, самый деловой, стал таскать в столовую мешки и ящики из тачки, а Астрар мыкалась с кувшином вина, переминалась с ноги на ногу, пока Гостемил не взял ее за плечо, не проводил в столовую, и не усадил за стол.
— Илларион, — сказал он тихо, подходя. — Дочь моя не из наших краев, дичится она. Мне нужно ополоснуться, а ты постарайся сделать так, чтобы никто никого не обидел.
— Не из наших?… — повторил Илларион, не меняя позы. — А по-славянски она говорит?
— Спасу нет, — заверил его Гостемил.
И ушел в баню. Топить печь он не стал, а просто сдернул пропотелые грязные лохмотья, натерся галльским бальзамом, и окатил себя холодной водой с ног до головы трижды, урча от хвоеволия. Вытерся простыней, не удержался, еще раз ополоснулся, и снова вытерся. Бросив простыню на ховлебенк, он встал ровно, расправил плечи, напряг бицепсы и живот, и критически себя оглядел. Поправил хвой, сморщившийся от холодной воды, и снова себя оглядел. Вспомнил одну из статуй Лисиппоса, и хотя телосложением больше подходил канону Поликлейтоса, принял позу Стирателя — атлета, стирающего с тела пот и пыль с помощью изогнутого инструмента, называемого в Риме стригил. Оригинал, вроде бы, выполнен был Лисиппосом, придворным скульптором Александра Великого, в бронзе, но с тех времен прошло тринадцать веков, и сохранились только мраморные копии. По слухам, императору Тибериусу так понравилась статуя, что он, изъяв из Бань Агриппы, поместил ее в своей спальне, а затем, пристыженный криками аудитории в театре, «Отдай нам нашего Стирателя!» вернул шедевр на прежнее место. На месте Тибериуса, подумал Гостемил, я бы, возможно, тоже забрал статую себе, а вот с толпой, требующей ее возвращения, дела обстоят сложнее. Нынче трудно представить себе толпу, осмеливающуюся перечить императору из-за искусства. Не потому, что не стало страстных людей, а потому, что страсти нынче другие. Больше по мелочам волнуются.
Он оделся в новое, тщательно расчесал волосы и бороду, заложил руки за спину, и степенной походкой вошел в столовую.
Скандальный поп Илларион даже в поврежденном состоянии обладал удивительным умением очаровывать любую аудиторию. В данный момент рассказывал он какую-то глупую историю о том, как Кротовий Ус, мясник из Ячменного Проулка, отчаялся, потеряв на хвесте калиту, и ушел пешком в Житомир, а когда через месяц вернулся, оказалось, что калита нашлась, но пропало все остальное — сочли утонувшим, жена вышла замуж за плотника, дети продали лавку.
Принесенное с торга к этому моменту переместилось полностью на стол — постарались, очевидно, Порука и Астрар. Ширин, памятуя о замечании Гостемила, им не помогала. Горячая еще шаповка в котелке, символ киевской кулинарной расточительности — на одну плошку этого варева требовалась дюжина рябчиков, а овощей и орехов — без счету. Остальное — то, что одинаково вкусно и в горячем, и в холодном виде — гряжи с бобами, милега из окуня с юшнёй, заяц по-житомирски с фасолью — в аккуратных плошках, готовое к употреблению. Гужня постарался на славу. В отдельном горшке — дорогое лакомство, пругальники с гусятиной и хлёстками, каких Гостемил не видел лет десять, а остальные присутствующие — никогда. В отдельном коробе лежали пряности — вельмежники с мятой и анисом, углички на хвенном меду, дюжевые ливретки с тыквенным покравником на брячном твороге, новгородская бжевака, и, конечно же, арабески с тмином, восточная экзотика, когда-то гордость квартала Жидове, импортированная иудеями из Багдада, а ныне полузабытая из-за равнодушия ростовчан к сластям.
И четыре кувшина греческого вина.
Порука, возбужденный великолепием, посмотрел на Гостемила — можно ли? Гостемил кивнул Иллариону, и тот прочел молитву, не торжественно, а как-то очень по-свойски, со знанием дела, искренне. И все принялись за еду, ибо были очень голодны. Гостемил сидел рядом с Ширин, обнадеживая ее то взглядом, то прикосновением к запястью, и она в конце концов расслабилась и с удовольствием стала есть, пробуя, отчасти из любопытства, все блюда подряд. Порука ел, удивляясь и восхищаясь, и только милега из окуня ему не понравилась — слишком остро. Астрар ела делово, рассудительно, не суетясь, но и не останавливаясь — сказывался, очевидно, большой опыт. Илларион и Гостемил ели размеренно, с прямыми спинами и светскими улыбками на лицах, хотя время от времени Илларион бледнел и слегка менял позу, наклоняясь то вправо, то влево.
Радушный хозяин Гостемил разлил вино по кружкам. Глаза Ширин загорелись радостью. Вино она пила три раза в жизни, в отрочестве, украдкой, с подругами, которым ужасно хотелось сделать что-то наперекор старшим и всему свету — по традициям последователей Магомета, людям запрещалось пить веселящие напитки, тем более женщинам. Теперь же, за общим столом, Ширин сначала насторожилась, а потом вспомнила, что — взрослая она, раз; здесь ее никто не осудит, два; поступки ее здесь никем не оцениваются, а воспринимаются, как должное, без особого интереса, и разрешения спрашивать не нужно, три. О том, что случится с этим городом через неделю, она заставила себя забыть.
Тем не менее, будучи наблюдательной и благоразумной от рождения, Ширин посмотрела сперва, как пьют вино остальные. Порука выпил свою кружку залпом и вернулся к еде. Астрар отпила половину, явно наслаждаясь, медленными глотками без перерывов, поставила кружку, и снова занялась едой, но не стремительно, а плавно, не выходя из ритма. Илларион и Гостемил пригубили.
И тогда Ширин тоже пригубила.
Оказалось, что за время отсутствия Гостемила Илларион выпытал у Ширин, как ее зовут, и всех перезнакомил. Слегка стесняясь, Ширин спросила у Астрар:
— А скажи, Астрар, этот перстень, что у тебя на безымянном пальце, означает что-нибудь, или он просто так, для красоты?
— Для красоты.
— Врет она, Ширин, не слушай ее, — сказал Порука. — Всегда врет, никогда слова правды от нее не услышишь.
— Ты на себя посмотри, — сказала Астрар. — Урод, бездельник. Загубила я жизнюшку свою, с тобою связалась.
Но на столе все ещё имелось многое, до сих пор не попробованное, и Астрар монолог прервала, отрезала себе жирный кусок милеги, и стала его есть, временами глубоко вздыхая от переполняющего ее счастья.
Как-то незаметно Илларион ввел в болтовню свою излюбленную тему — про Самсона и Далилу. Во время проповедей он эту историю старательно обходил, но в быту она часто всплывала — по понятным причинам. Мол, он, Илларион — Самсон, а Маринка, само собой, Далила. Ширин историю знала, а на Поруку и Астрар рассказ произвел шокирующее впечатление, причем симпатии Астрар, в отличие от симпатий Поруки, явно склонялись на сторону Далилы.
— Бедная, — сказала Астрар. — Надо же, в такую переделку заскочить. А жизни у нее с ним все равно не было бы. Он бедовый был, Самсон. Явно бедовый.
— А скажи, Илларион, ты тоже ремесленник, как Порука? — спросила Ширин.
— Нет, я священник.
— Священник?
— Священник, — поспешил объяснить Гостемил, — это человек, заведующий ритуалами в церкви.
— О! — арабское слово чуть не сорвалось с языка Ширин. Она вовремя спохватилась.
— А про Эрика Рауде вы слышали? — спросил Гостемил.
— Нет, — ответил за всех Порука.
Астрар, на всякий случай еще подумав, принялась за опуники в дузе. Илларион промолчал. Ширин вопросительно посмотрела на Гостемила.
— Эрик Рауде когда-то давно провинился перед конунгом, и его объявили ниддингом, — сказал Гостемил.
— Ниддинг — это что? — спросила Ширин.
— Это когда тебя все ненавидят, — чавкая, объяснила Астрар. — Вроде меня.
Илларион улыбнулся, а Порука закатил глаза.
— Ниддинг — человек, которого прогнали. Ниддинга любой имеет право… убить… — сказал Гостемил, — и получить выкуп.
— За убийство? — недоверчиво и с отвращением уточнила Ширин.
— Да. Это обычная практика, везде есть.
— Не везде, — возразила Ширин.
— Долгое время Эрик Рауде был в бегах, — продолжал Гостемил, — но потом раздобыл средства, построил несколько кнеррир, оснастил их, и двинулся на поиск новых земель. Если от Норвегии плыть все время на запад, то будет земля, которую варанги называют — Исландия. Там холодно, но не везде. В некоторых местах из-под земли бьют источники, в которых вода — крутой кипяток.
— Да ну? — поразился Порука.
— На севере об этом все знают.
— Что ж хорошего? — заметила Астрар. — Окромя как арсель себе ошпарить, пользы мало.
— Слушайте дальше. Эрик поднялся на гору в Исландии и посмотрел вдаль, и показалось ему, что далеко-далеко за морем есть иная земля — вроде бы, он увидел очертания ее гор. В то время у него уж были жена и сын. И сказал он им — я туда поеду один, в разведку. И если найду там подходящее для жизни место, заберу вас с собой, и будем мы там жить. И никто нас там не обидит, потому что там нет никого. Выбрал он себе самый надежный кнорр и на рассвете ушел на нем. Несколько дней плыл — с курса его сносило, волны поднялись, вот-вот перевернут судно. Но Эрик был бывалый моряк. И как-то ближе к вечеру видит — земля. Добрался до берега, вытащил кнорр, а с утра пошел посмотреть, куда это его занесло. И обнаружил… — Гостемил повел бровями. — Солнце светит, тепло как летом, а ведь была, как сейчас, поздняя осень. Реки текут, вода в них чистая. Поля и леса стоят зеленые, трава на полях сочная. По соседству с лесами на склонах растет виноград. Озера, а в них рыбы — хоть руками бери. Яблони, груши, ягоды кругом. Эрик поел, попил, сел на траву, любуется. Прибежала дикая коза — не боится его, поскольку хищных зверей нет в тех краях, бояться некого. Потом еще всякие зверюшки прибегали. Сидит Эрик и думает — это же просто рай какой-то. Ну, заживем мы здесь славно — я, жена моя, да сын. Никаких забот! Все кругом растет, рыба в озерах — сколько хочешь, охотиться не надо, пахать тем более. Сорвал он виноградную гроздь, несколько сочных яблок, ягод набрал, и идет себе к кнорру. Вдруг оступился, поскользнулся. Смотрит — блестит что-то. Пригляделся. Золото. Там, где он причалил, как раз золотая жила концом выдавалась. А Эрик был человек умный, и сразу понял, что — всё.
— Как это? — спросил Порука, которому до этого места рассказ нравился.
— Не будет рая Эрику с семьей. Про виноград и козу можно еще утаить, а про золото — никак. Нельзя не взять с собой, поскольку это — золото. А привезши, нельзя не похвастать и не продать. Нельзя не нанять команду, нельзя не поехать с этой командой к золотой жиле, нельзя не вытащить из нее все золото, нельзя не привезти назад — и пошло, поехало — драки, дележи.
Никто не возражал. Все слушающие рассказ были люди взрослые и поняли, что — да, действительно, раз золото — то нельзя.
— Вернулся Эрик, поцеловал жену, обнял сына, набрал большую команду, и поехали они на десяти кнеррир в этот его Винланд. А только, прибыв, увидел Эрик, что изменился его Винланд. Весь берег льдом покрыт. И холодно. Пошли вдоль берега, сперва на юг, потом обогнули землю, повернули на север — земля там в море выдается, таким, знаете, клином. И вот там, на западной стороне, нашли — ну, Винланд или нет, а место уютное, жить можно. Не теплынь, как Эрик обещал, но сносно. Теплее, чем в Норвегии. Там и высадились. Там с тех пор и проживают.
— А куда ж золото девалось? — спросила практичная Астрар.
— А что стало с реками, козами? — спросил Порука.
— Люди верят, — сказал Гостемил, — что все это было, но исчезло — высшие силы наказали Эрика за его жадность. Ну, ладно, а ты, Порука, раз играешь на гуслях, так играй, и спой нам чего-нибудь.
Порука, не особо ломаясь, встал, принес гусли, сел снова, и пробежал по струнам. Астрар, запихав в рот арабеску с тмином и украдкой стащив со стола еще одну, изобразила лицом своим полнейшее внимание.
— Это Михал часто поет, вот, слушайте, — сказал Порука, снова проведя рукой по струнам. И еще раз.
Играть и петь одновременно у него не очень получалось, он явно предпочитал чередовать гусельный перебор с пением, но иногда, в середине стансы, вдруг дергал наугад две-три струны, временами попадая в ритм, и даже в тональность.
Оказалось, однако, что Порука наделен от рождения недюжинной музыкальностью и необыкновенно красивым тембром голоса. И даже банальная скоморошинка Михала на стандартную мелодию звучала очень проникновенно — сам Михал никогда бы ее так не исполнил.
Уж и тосковать по воображаемому прошлому начали, с неудовольствием подумал Гостемил. Только честных, мол, звал к себе Владимир. Вы выдели Владимира-то? Человек он был, вроде, неплохой — к концу правления, во всяком случае. Но звать к себе только честных — такую роскошь никакой правитель себе позволить не может, чего ж фантазировать-то зазря? То есть, придумано это, конечно, чтобы намекнуть Ярославу тонко и безопасно, не придерешься — какое он, Ярослав, ничтожество. Не в открытую, а исподволь — вон, мол, отец твой был справедлив и честен, не то, что ты. Эх! Недолюбливаю я Ярослава, но даже мне обидно как-то. Ничем он не хуже отца. Порою даже умнее. А что брата он прикончил — так, во-первых, я пристрастен, мне брат его импонировал, а доказательств у меня никаких нет, а во-вторых, если быть до конца объективным, Владимир со своими братьями поступил точно так же, и при том в кратчайшие сроки. Ну, это дела прошлые. Дождется и Ярослав — ему в следующее правление тоже оды будут петь. А дочка моя, меж тем, сидит, пением завороженная.
— Уж не знаю, рассказать ли то кому,
Как у князя Володимира в дому
Люди честные собрались хвестовать,
А других-то князь не любит приглашать.
Княжья дочь, развесив серьги по ушам,
Шагом трепетным выходит к женихам.
Грудь вздымается да ноженьки дрожат —
Сам Данило-князь приехал, говорят,
Сердцем чист, глазами ясен, ликом смел,
Жил свободный, да жениться захотел.
Он с хвоеволием глянул украдкой на Ширин. Оно, конечно, это лучше, чем то, что она в Каире слышала ранее. Но неужто не понимает — дрянь это, а не скоморошинка, и на подлые сословия расчет.
Зачем я этих двоих пригласил? А, помню — чтобы Ширин помочь. Пусть приучается к киевлянам. Эти — не самые худшие. Был бы здесь Хелье, никого не надо было бы приглашать. А уж Хелье и Нестор вместе — совсем значительно бы было. И надеюсь я, что на Нимрода по дороге не нападут. Привык я к нему, возможно даже привязался. Да и повар он замечательный — то, что на столе стоит, ни в какое сравнение с нимродовой стряпней не идет.
А дочка у меня хороша! В киевском платье-то заметнее оно. Молодец, Гостемил, постарался. Как мы с нею заживем — загляденье! Надо бы ее по миру повозить. Консталь — само собой, а и в Рим заглянуть не мешает, и в Веденец.
А ведь я жениться собирался. Ну, это от меня, поди, не уйдет, парень я видный. Пообщаюсь с дочкой года два, или десять, выйдет она замуж, и уж тогда посмотрим.
Он едва удержался от желания погладить ее по щеке — ни с того, ни с сего. Щеки у Ширин были пухлые, с гладкой кожей. Щеки — что надо! А не пьян ли я, подумал он. И вдруг понял, что пьян не он, а Ширин, что выпила она незаметно и вторую, и третью кружки, и что ей плохо. Не просто плохо, а очень. С непривычки. Ну вот, напоили мне ребенка. Не уследил. С ребенками, хорла, глаз да глаз нужен. Вон как Хелье за Нестором следил, отчета спрашивал, пока тот учиться не уехал.
— Я сейчас вернусь, — сказала Ширин, блекло улыбаясь.
Илларион, вежливый малый, поспешно встал, и Гостемил тоже поднялся.
— Иди, иди, — сказал он ласково.
Ширин вышла.
— Напилась девушка, — заметила Астрар. — До спальни дойдет, а там до ложа ползком.
— Вообще-то после трапезы мне подремать полагается, — сказал Гостемил. — Гости дорогие, умоляю вас, продолжайте петь-гулять, и не уходите. А я пойду подремлю час или полтора. Илларион, будь здесь хозяином, да не пускай никого. Будут ломиться — буди меня.
Ему действительно хотелось поспать — он устал и плотно поел, чего давно себе не позволял. Неделю строгости, и в два раза больше экзерсисов, пообещал он себе. И все же спать он не пошел, а стал искать спальню, в которую удалилась Ширин.
Оказалось, до спальни она не дошла — легла на пол перед лестницей, свернулась клубочком, перекрыв собой проход, глазищи закрыла, и стонет.
Гостемил присел на корточки, подхватил ее под мышки и под коленки, распрямился (она стала жаловаться бессвязно по-арабски), поднялся по лестнице, вошел в открытую спальню (фолиант, одежка разбросана), и хотел было положить Ширин на незастеленное ложе, но она вдруг напряглась у него на руках и стала надувать щеки. Гостемил шагнул к ставням, открыл одну и, поставив Ширин на ноги, высунул ее до половины в окно. Некоторое время ее рвало. Затем она осела на пол. Он снова взял ее на руки и перенес на ложе. Подобрав с полу какой-то атрибут ее старой одежды, он селектировал край почище и вытер ей рот. Она внимательно на него посмотрела, осмысленно, и сразу уснула, вытянувшись, заняв собой всю длину ложа. Гостемил подтянул к ложу скаммель, сел, и стал ее рассматривать, не в упор, а украдкой, чтобы ей кошмары не снились.
Кошмары ей все равно снились, один за другим. Она от кого-то отбивалась во сне, шептала арабские ругательства, потом по-славянски сказала, «Шахин, отойди, я сама… Ах ты подлец!» и еще что-то. Потом сказала, «Гостемил, он мой отец, и зовут его Гостемил, а вас всех я знать не желаю!» — еще повертелась, и повторила, судя по интонации, тоже самое по-арабски. Гостемил подобрал еще тряпку и вытер ей покрытый крупными каплями пота лоб. После чего он поцеловал ее в вытертый лоб — солено, неприятно, ну да что делать! Снова сел на скаммель. И задремал.
Проснулся он от того, что почувствовал — кто-то его разглядывает. Подумал — Ширин. И не стал открывать глаза, а стал ждать, что она будет делать дальше. Он слышал, как она переместилась — с ложа на пол, по полу к скаммелю. Как присела рядом. Погладила неумело по волосам — один раз было больно, но он не подал виду. Эка рученька у нее пудовая. Надо будет исподволь ей об этом намекнуть, чтобы нежнее… осторожнее была чтобы.
— Я знаю, что ты балуешься, — сказала она.
— Балуюсь? — спросил он, не открывая глаз.
— Балуешься. Ты не спишь.
— Притворяешься, — поправил он.
— Да.
— А откуда ты знаешь?
— А ты храпел, а потом перестал.
— Я храпел?
— Как гром. Как много лошадей.
— Это потому, что я напился давеча, — сказал он. — Возраст тут не при чем.
Кретин, подумал он, что ты плетешь, при чем тут возраст?
— Расскажи о себе, — попросила она.
— Что рассказать?
— Все расскажи. Кто мы такие, какая у нас семья.
Это «мы» так понравилось Гостемилу, что он открыл глаза.
— Ладно. Подожди. Где-то здесь смола должна быть.
Поозиравшись, он встал и направился к резному ящику, стоящему на сундуке. Действительно, есть смола. С чего бы? Спальня — недействующая, Хелье и Нестор спят по соседству. Может, Нестор любовницу сюда водил? Он отломил два куска, один пихнул в рот, другой протянул Ширин.
— Это чтобы запах плохой во рту изничтожить, — объяснил он. — Не глотай, просто жуй, а потом выплюни.
Она села на ложе, поерзала, положила смолу в рот, еще поерзала.
— Пойдем, — сказал он. — Покажу.
Умывальная за узкой дверью, в стиле лучших киевских домов, давно не ремонтировалась и не чистилась, но вид имела вполне пристойный. Слив не работал — рычаг заржавел. Ширин, войдя, странно посмотрела на Гостемила.
— Лохань, — объяснил Гостемил. — В ней моются. Это ты знаешь.
— Зачем, если рядом баня?
— Раньше бани не было. Кроме того, спальня на двоих, и иногда бывает, что выходить не хочется. Хозяин дома, хоть и скрывает это — истинный эпикуреец. Вот отходный горшок. Потом позовем этого… Поруку, чтобы сливной рычаг смазал. В общем, ссать сюда, мыться вон там, а я выйду пока что.
Все это было сказано таким естественным тоном, что Ширин подумала — у неверных никто ничего не стесняется. И ошиблась. На самом деле количество глупых условностей в каждом городе и в каждом сословии всегда одинаково, просто условности разные, а уровень неестественности каждого набора условностей зависит от культурного уровня среды, в которой они появились.
Затем сам Гостемил, дождавшись, когда Ширин удовлетворит физиологию, удовлетворил свою. Ширин сидела на ложе, скрестив ноги, прикрыв босые ступни простыней. Гостемил, чувствуя, как ломит спину, ноют суставы, еле двигается шея, напряг волю и, пододвинув к ложу ховлебенк, лихо сел на него верхом, и даже спружинил слегка, чтобы продемонстрировать, какой он свежий. Часа два выдержу, подумал он. После этого свалюсь и просплю сутки. Терпи, Гостемил. Это отцовский долг тебе велит. Отец такой девушки, как Ширин, должен быть крепок и весел, жизнерадостен и не ворчлив.
— Ну, стало быть, тебе хочется узнать нашу с тобой родословную, не так ли?
— Да.
— Это достойное желание, Ширин. — Она не улыбнулась. Либо халифатам не свойственна ирония, либо она у них иная. — Моровичи — по северным понятиям древний род. Происходим мы от дериварян…
— Как? От древлян?…
— Нет, дериварян, — строго сказал Гостемил. — Древлянами нас называет олегово отродье. Не будем подражать ему. Слово дериваряне происходит от этруско-латинского дериваре, что означает «отделившиеся». Когда-то давно какое-то племя, возможно этрусское, то бишь, пра-римское, сейчас никто уже не знает, сейчас мы все славяне… племя ушло на восток и на север… и обосновалось у порогов Днепра. Это там, где кнеррир себе кили ломают. Течет река, течет, вдруг — раз, и порог. Килем о порог — хрясть!.. Да, так вот… Знали они грамоту и имели неплохие представления о зодчестве. В те времена у порогов никто не жил. А если и жил, то ушел, мол, ну их. А не ушел, так пришедшее племя выгнало. Дериваряне обосновались, построили семь городов, и стали жить. Правление у них было по римскому образцу, а грамота по греческому. И были они отважный, но немногочисленный народ. Моровичи же, а это мы, были одной из самых уважаемых семей. Не в последнюю очередь потому, что уже тогда отличались высоким ростом и крепким телосложением.