Страница:
Тогда колонна ускорила шаг. Стрела с черным полотнищем взметнулась к небу, и колонна на Пыльном Спуске тоже перешла на почти-бег, и была атакована конниками. Никто не понимал, сколько конных отрядов скрывается в улицах, сколько в них воинов, надолго ли их хватит. Наскоки производились в полном молчании. Гостемил вычитал у римского вояки, что молчание пугает гораздо больше, чем воинственные крики, и объяснил это воинам. На самом деле его просто раздражала мысль о том, что воины под его командованием будут кричать военные глупости.
И все же войско захватчиков было слишком велико, и никакие наскоки не могли его остановить. В ратников на стене детинца полетели горящие стрелы.
В занималовке произошел скандал. Элисабет рыдала и громко упрекала свою мать в пренебрежении, легкомыслии, дурости, стервозности, и еще во многом. Анька-перс кричала на нее, чтобы она заткнулась, но Элисабет не затыкалась, а уверяла всех слезно, что теперь им всем хвитец настанет. Ингегерд положила Библию на ховлебенк, поднялась, подошла к Элисабет и с размаху залепила ей по уху. Шокированная таким обращением с собой, Элисабет отступила на шаг, а Анька-перс, воспользовавшись моментом и выказывая солидарность с матерью, с хвоеволием на лице врезала сестре ногой по крупному арселю.
— Все, идем, — сказала Ингегерд.
— Порядок, — сказала Анька.
— Куда? Куда? — заныла плачущая Элисабет.
— Куда нам велено. В Десятинную.
— Зачем, зачем? Там стреляют!
— Очень много дерева здесь, — объяснила Ингегерд спокойным голосом. — А дерево хорошо горит. Десятинная — вся из камня. Возьми себя в руки, сволочь. Твой брат рискует жизнью, сражаясь с врагами.
— Погибнем все!.. — крикнула Элисабет.
— Я тебе, когда спать будешь, волосы срежу, — пообещала ей Анька-перс. — И сиськи твои жирные оторву.
— Идем, — повторила Ингегерд и, прихватив Библию, направилась к выходу.
Ей было странно и тревожно смотреть, как Анька тащит — за волосы и за рукав — упирающуюся Элисабет. Анька — тощая, но сильная. Элисабет — корова. Какие у меня разные дети все, подумала княгиня. И как их всех жалко.
Весь отряд Гостемила состоял из тридцати человек. Остальные, в распоряжении Владимира и Вышаты, расположились в палисадниках на улицах, примыкающих к детинцу. Гостемил и его подчиненные — дети купцов и писцов, смерды, несколько ратников — прятались за строем повозок у самых ворот детинца. Пробные стрелы захватчиков свистели над головами, некоторые врезались в стену, иные падали во двор. И вот появились первые воины в черном. Боричев Спуск в этом месте был в то время узок, и к стене детинца нельзя было подобраться цепью, а только колонной. Гостемил выжидал.
У ратников на стене возле ворот не выдержали нервы — в неприятеля полетели стрелы. Неприятель тут же отреагировал шквалом стрел, некоторые из них горели.
Гостемил ждал.
Все больше и больше воинов в черном.
Он ждал, перебирая в уме разные пошлые кличи, коими следует подбадривать воинов, воззвания былых времен. «Ребята! За нашими спинами наши жены, матери, и дети!» Во-первых, не за спинами, а сбоку. Во-вторых, дети в Киеве остались только беспризорные, посему никакие они не «наши». Жены и матери по большей части тоже уехали. «За край родной!» В Киеве коренного населения едва ли восьмая часть, большинство приезжие. «За Веру!» На Руси в то время эта экзотика — война за Веру — еще не привилась. «За князя нашего!» Но князя тоже нет в городе, если не считать князем маленького Владимира, к которому киевляне относятся презрительно. Любимое некогда Крестителем «Кости брошены!» никто не поймет, даже если по-славянски произнести. Да и вообще — прав римский вояка, и кричать в бою — глупость и легкомыслие. Гостемил решил просто дать сигнал.
Почувствовав, что подходящий момент вот-вот настанет, Гостемил оглянулся — вправо, влево, и вытащил сверд. Давать сигнал свердом показалось ему делом неэлегантным. Он переложил сверд в левую руку, поднял правую, и помахал кистью. То, что это — сигнал, поняли не сразу. А когда поняли, тогда и наступил — самый подходящий момент. Ополченческий отряд с криками, которые так не нравились Гостемилу, выскочил из-за повозок и навалился на воинов в черном — с топорами, с вилами, с редким тут и там свердом, а кто и просто с дубинами. Началась свалка. Снег смешивался с кровью и грязью.
Черные воины наверняка бы перегруппировались и одолели защитников в короткий срок — но их отвлекли странные посвисты, доносящиеся с разных сторон, будто целые полчища киевлян посылали друг другу сигналы, координируясь, а затем последовал очередной наскок конников. Часть черных отступила обратно на Спуск, оставшихся окружили. Поняв, что выхода нет, фатимиды, взвинченные страхом и яростью, стали рубить, бить, и колоть как попало. Гостемил, оказавшийся вопреки своим желаниям в самой гуще, оберегал себя и тех, кто был с ним рядом, как мог, выстраивая «круговую оборону в одиночку», по принципу Хелье. Мелькала сталь, хлестала кровь, местность огласилась хриплыми нечленораздельными криками.
Главное было — не дать врагу увидеть действительную, незавидную численность защитников. И, кажется, цель достигнута. Часть колонны захватчиков рассыпалась в улицы и палисадники, там с ними тоже дрались — другие ополченческие отряды. Остальные части отступили вниз и стали жаться к стенам домов, повалив заборы. Наступила короткая, нервная передышка. Похватав с поля боя оружие, оставшиеся в живых воины Гостемила отступили в густые еловые заросли с юго-западной стороны детинца, которые захватчики пока что не догадались зажечь просмоленными стрелами.
Повалил мокрый снег.
Ратник, стоящий у тайного лаза на дворовой стороне стены детинца, и готовый по сигналу лаз этот завалить приготовленной грудой камней, пропустил по одному — сперва Владимира, затем Вышату, и, наконец, Гостемила. Владимира зацепили свердом — плечо кровоточило, он ругался и ныл.
— Все в церкви? — спросил Гостемил у ратника.
— Все, болярин.
— Илларион им там проповеди читает?
Ратник не ответил, а только посмотрел на колокольню. Гостемил поднял голову.
Очевидно сверяясь с ведомым только ему лично отсчетом времени, поскольку солнце закрыто было тучами и снежной пеленой, скандальный священник ударил в колокол. А, понял Гостемил, время молитвы — значит, надо звонить. Замечательный человек Илларион. Перекрестившись на колокольню, он спросил:
— А Хвеопемпт?
— К службе готовится, — сообщил ратник.
Спелись попы, подумал Гостемил, улыбаясь. Может, до вечера продержимся. А то и до утра. Он вошел в церковь. Бросив взгляд на княгиню и дочерей, стоящих у алтаря и беседующих с митрополитом, он отклонился в тень, вдоль стены проследовал к боковой двери, ведущей в малую часовню, и скрылся в ней.
Свет, льющийся в окна часовни, из-за снегопада казался совершенно белым, без примесей. Подойдя к алтарю тихим, неслышным шагом, Гостемил снял с плеча бальтирад и положил сверд на пол. Посмотрев некоторое время на крест он, виновато улыбнувшись Создателю, встал на колени.
— Отче наш, сущий на небесах, — сказал он тихо, прислушиваясь к звучанию. Подумал, и повторил фразу по-гречески. Показалось убедительнее. И он продолжил по-гречески, — Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет Твоя власть на земле как на небе.
Закончив короткую молитву, завещанную людям самим Спасителем, Гостемил начал размышлять.
Я знаю, что прошу невозможного, подумал он. Слишком много всего сразу — пусть и Хелье вернется невредимым, и Нимрод тоже, и даже Ярослав, да еще и войско пусть приведет… войско… И вот ведь дело какое, Создатель — про Ширин я даже подумать боюсь. Даже наедине с Тобой. Послал девку с поручением — ей восемнадцать лет! А ну ежели с нею что случиться? Ну, во-первых, Ярослав, если и предупрежден, и уйдет от похитителей, приедет сюда с сотней человек, тут его и схватят. И я окажусь виноват. Но главное-то — Ширин. Ширин, дочь моя, с которой я едва знаком. Одна, под снегопадом, пригибаясь в седле, скрываясь от людей, с грамотой этой моей дурацкой, с фамильным амулетом на шее. Убереги их всех, Господи. Убереги всех, и Ширин, и прежде всего Ширин, но не только Ширин, а их всех. Меланиппе-Елена моя дурная, дылда… Пожалуйста, великий Боже, убереги. На все Твоя воля, Тебе виднее, но убереги. Вот, мне плохо сейчас, и виду нельзя показывать. Эти люди, которые здесь, мне поверили, потому что у них нет выхода. Они на меня положились. А я полагаюсь на Твою волю, но и прошу, умоляю — убереги. Девку эту свою я очень полюбил, видишь?
А ведь еще и сын есть! Не знаю я его совсем, Господи. Но и его тоже убереги. Мне это нужно. Ты видишь. Ты знаешь. Не очень понимаю я, что я тут затеял — может быть, лучше было бы действительно сдать город? Но уж сделано — переделывать поздно, нужно держаться. А Ты помоги мне, Господи.
Ну, дела — я даже не понимаю, по-гречески я сейчас думаю или по-славянски? О! Отвлекся. Господи, прости меня, грешника великого, за легкомыслие мое тоже — прости.
Отряд фатимидских конников, оставив в покое Золотые Ворота, пошел в обход к реке. Летом в город можно было бы войти вплавь, не слезая с лошадей, но теперь, в начинающий покрываться ледяной зыбью Днепр соваться было бессмысленно — замерзнешь, не доехав, вместе с конем. Срубив несколько тонких лип, конники быстро смастерили лестницу и приставили ее к городской стене. Самый рьяный тут же взлетел по ней на кромку — и его ткнули копьем и опрокинули вместе с лестницей вездесущие защитники города, а в конников полетели стрелы. Конники отступили. Они были не прочь зажечь часть стены, но опасались приближаться к ней на расстояние выстрела — пущенные сверху стрелы летят дальше, у защитников было преимущество.
На Днепре показался парус и вскоре приблизился к пристани. Из кнорра вышли на берег — дюжина молодых, в большинстве белобрысых, парней и один человек среднего возраста. Десять фатимидов, стороживших пристань, приблизились.
— Судислав, — представился человек.
Фатимиды кивнули и показали рукой направление.
— Да, я знаю, где Горка, — раздраженно сказал Судислав и направился вверх по Боричеву Спуску, сопровождаемый дюжиной варангов — навстречу предполагаемой повозке, которую никто не собирался высылать ему из детинца. Никто не спешил к нему с символическим ключом от города. Никто не потчевал хлебом с солью и зайцем по-житомирски с фасолью. На утрамбованный тысячью сапог снежный слой навалило мокрого снега, корка таяла, было скользко. Не ведя активный образ жизни, Судислав вскоре обнаружил, что пеший подъем к детинцу труден. У него сделалась одышка.
Притихший город в снегу производил странное впечатление — неспокойно было на душе у Судислава, и с каждым шагом становилось все неспокойнее. Но вот наконец Десятинная, вот стена — что же ворота-то заперты? Ого! Он остановился и огляделся. Кругом, припорошенные снегом, лежали тела воинов. Судислав оглянулся на варангов. Те также недоумевали, и некоторые держали руки на поммелях свердов. Справа раздался грубый голос, сказавший по-славянски с южным акцентом:
— Князь, не возьмешься ли ты вести переговоры с мятежниками?
Темноволосый великан смотрел на него без улыбки.
— В детинце мятежники? — зябко ежась, спросил Судислав, и поплотнее закутался в корзно.
— Да.
— Но ведь город должен быть взят без кровопролития. Так мне обещали.
— Не получилось, — отозвался великан. — Мы хотели, но не получилось. Они напали на нас первыми. Их меньше, чем кажется. Договорись с ними.
— Кто ими командует?
— Возможно, Владимир, твой племянник, возможно, его воевода, Вышата.
— Хорошо, я поговорю с ними. Как бы это устроить?
Великан запрокинул голову и крикнул:
— Эй, в детинце! Объявляем перемирие! Пошлите нам переговорщика!
Последнее слово пришлось повторить — порывы ветра заглушали звуки.
— Подождите! — донеслось со стены.
И затем, через несколько мгновений:
— Хорошо, мы пошлем, но мы должны знать, с кем имеем дело. Кто у вас главный?
— Князь Судислав! — крикнул великан.
— Пусть приблизится, один, без сопровождения! Мы вышлем кого-нибудь ему навстречу.
Вскоре из одной из башенок выскочила лестница и уперлась в землю у основания стены. По ней вниз быстро спустился человек, а за ним еще один. Судислав подался вперед, озираясь, перешагнул через чей-то окровавленный труп, сделал несколько шагов, остановился. Двое отделились от стены и пошли ему навстречу.
— Здравствуй, дядя Судислав, — сказал Владимир.
Сопровождающий Судислава молча склонил голову. Шапка его натянута была на самые брови.
— Здравствуй, племянник. Что все это значит?
Он показал головой на трупы.
— Это нас пытались захватить, — объяснил Владимир.
— Владимир, это глупо. Под моим началом здесь несколько тысяч воинов. Проливать кровь бессмысленно. Сложите оружие. Я обещаю вам всем полную безопасность.
— Ты, дядя, говоришь складно. Но звучат твои слова глупо. Ты, кажется, предъявляешь мне требования. Меж тем, Киев к тебе отношения не имеет. До возвращения моего отца городом правлю я, его старший сын. Впрочем, я готов отпустить тебя и твоих наемников — убирайтесь, пока целы, так и быть.
— Сопляк, — сказал Судислав. — Править ты можешь в самом лучшем случае санками, когда катаешься на них по склону, если склон не очень крутой. Отдай приказ, чтоб сложили оружие, и мы никого не тронем. Поверь, так будет лучше. А сам езжай к себе в Новгород, здесь тебе не место.
— Ты мне не указывай, дядя, — сказал Владимир. — Я сам решаю, где мне место. А вернется отец, он тебя схватит и засадит в острог до конца твоих дней.
— Малыш, послушай, ведь ответственность за жизни тех, кто мне противостоит, ляжет на тебя целиком. Ты к этому не готов.
— Не читай мне нравоучения, наставников у меня хватает, дядя. Если уберешься сам, я поговорю с отцом, может, смягчу его, и он тебя выпустит из-под стражи через год-два.
— Твой отец схвачен, — холодно сказал Судислав, основательно рассердившись. — Он сейчас сам в остроге сидит, и не выйдет, пока я не захочу. Понял?
Этому Владимир просто не поверил. И не мог поверить. То, что Киев захватили фатимиды — это да, доказательства перед глазами, да и что ж тут такого особенного? Фатимиды сильны, воинственны, расположение городов в мире знают — дошли до Киева и взяли его. А вот что Ярослава можно посадить в острог — нет, не может в такое поверить тот, кто родился в доме Ярослава и провел с ним детство, наблюдая, как низко кланяются отцу люди, как отец решает судьбу целых государств между стегунами под рустом и сладким, как всесилен он и незыблем. Схвачен? У дяди Судислава слишком богатое воображение.
— Когда я стану не временным, а постоянным, правителем Киева, — сказал Владимир, — если ты все еще будешь жив, я прикажу, чтобы тебе всыпали плетей пятнадцать в людном месте, спустив с тебя порты. И винить тебе нужно будет только самого себя и глупость твою, дядя.
— Что с тобой говорить! — зло бросил Судислав. — Поговорю-ка я лучше с твоим воеводой. Вышата, если не ошибаюсь?
— Зовут меня Гостемил, — откликнулся сопровождающий, а великан позади Судислава вскинул голову и вперился глазами в Гостемила.
— Это все равно. Ты человек взрослый.
— Дурак ты, дядя, — сказал Владимир.
— Помолчи! Гостемил, ты знаешь ли, из кого состоит войско, прибывшее со мной?
— Догадываюсь, Судислав.
— Это фатимиды. Воины жестокие, бесстрашные, беспощадные. И не просто фатимиды. Это войско — отборное, и даже пересказывать, чему они обучены — страшно. Если мы сейчас договоримся, и мне дадут занять детинец, не будет ни казней, ни мести, ни грабежей. Но должен тебя предупредить, что фатимиды готовы действовать и без моего позволения и согласия. И если договоренность не будет достигнута, горе Киеву. Ты понимаешь?
— Я не доверяю тебе, — сказал Гостемил.
— Почему?
— Потому что у олегова потомства слова с делами расходятся.
— О! Из какого ты рода, Гостемил?
— Это не важно.
— Но этот щенок тоже — олегово потомство. И отец его тоже.
— Да, но щенку этому я кое-что пообещал, а слово свое я держать должен. А тебе я не обещал ровно ничего, Судислав. Более того. Предательство так или иначе свойственно всем кесарям. Но то, что сделал ты, даже предательством назвать нельзя. Ты поступил в высшей степени неизящно, Судислав, приведя сюда эту неприятную ватагу. Ты не принял ли заодно магометанство?
— Гостемил, я прощаю тебе твою дерзость. Ты рассудительный человек. Прикажи людям сложить оружие. Пожалей их. Не только воинов, но и мирное население — уж оно-то точно ни в чем не виновато. Зачем им страдать?
— Это весомый аргумент, — согласился Гостемил.
— Вот видишь!
— Ты по призванию философ, Судислав. Мы сложим оружие, но с одним условием.
— Называй условие.
— Условие такое. Ты и вся эта ватага залезете обратно в кнеррир, поднимете паруса, и больше в Киев не вернетесь.
— Ты что, шутишь?
— Пожалей людей, Судислав, они ни в чем не виноваты, не так ли? Зачем им страдать?
— Гостемил, подумай!
— Судислав, тебе не быть правителем Киева. Сожалею.
Судислав гневно смотрел на Гостемила.
— Почему ты так думаешь? — спросил он.
— В киевских правителях, — с готовностью объяснил Гостемил, — всегда есть что-то комическое. В иных условиях из них бы вышли неплохие скоморохи. Это я не об олеговом семени, это вообще ко всем здешним правителям относится. Что-то, наверное, в самом воздухе Киева располагает к балагану в детинце. А ты человек скучный, и как таковой, не отвечаешь основному критерию киевского престола. Вот этот вот щенок, как ты его называешь — вполне может быть правителем. А ты — нет.
Владимир восхищенно посмотрел на Гостемила.
— Вы пожалеете об этом, — сказал Судислав. — Гостемил, ты пожалеешь. Но особенно ты, сопляк.
Он повернулся и пошел прочь по снегу, сопровождаемый варангом и фатимидским великаном, с которым Гостемил обменялся взглядом.
— Возвращаемся в детинец, — сказал Гостемил.
Фатимиды, потеряв сотню человек, грелись посменно в домах и крогах, а ходящие по улицам ощетинились луками и копьями, и прикрывались щитами. Киевские конники сунулись было их трепать, но фатимиды были к этому готовы, отразили первые атаки, убили нескольких, нескольких взяли в плен, и атаки прекратились. На Боричевом Спуске появился собранный за три часа таран — не очень большой, очень неуклюжий, но вполне пригодный для высаживания ворот детинца. Под шквалом стрел защитников детинца фатимиды докатили таран до стены. Лучники стреляли безостановочно, но стрелы были последние.
Занятые приготовлениями защитники мерзли нещадно и временами просились в церковь погреться, и христиане, и нехристи. Гостемил, решив, что таким образом в дверях может образоваться ненужная давка, откатил одну повозку в сторону и зажег ее факелом. Костер получился эффектный — на фоне горящего терема. Гостемил отступил на несколько шагов и некоторое время любовался содеянным.
— Да, красиво, — услышал он рядом с собой знакомый голос.
Гостемил круто обернулся.
— Хелье!
Друзья обнялись.
— Напугал ты меня. И запозднился! — упрекнул друга Гостемил.
— Каюсь.
— Как ты пробрался через город? И в детинец?
— Меня с почетом проводили на доклад к самому Судиславу, — гордо приосаниваясь сообщил Хелье. — Какой-то он плюгавый, невзрачный, этот Судислав, — добавил он обычным голосом.
— Кто тебя проводил?
— Один варанг… Я ведь важная персона у Неустрашимых, если верить грамоте, которую я привез с собой.
— Зачем ты к нему ходил?
— Во-первых, неудобно было отказываться. Во-вторых, нужно же мне было узнать, что тут делается. Аржей двадцать не доезжая до Вышгорода смотрю — речка пестрит драккарами. Пригляделся — войско едет, с Ляшко во главе, он в первом драккаре стоит и чего-то своим дуракам внушает, воинственное.
— Сколько аржей не доезжая? — переспросил Гостемил.
— Они будут здесь через час. Тысячи четыре ухарей. Ветер там стих, идут на веслах. Я решил сперва уточнить для себя что к чему, поскакал быстро. Подъезжаю — ворота заперты, на стенах стоят странного вида люди. Черные, но не печенеги. В речку мне соваться было не с руки, холодно. Привязал я топтуна в роще, взял веревку подлиннее. Чем хороши викинговы сверды — это я тебе тыщу раз говорил, а ты все этой франкской дрянью машешь, по старинке… я во Франции давеча таких навидался… любо-дорого… а викинговы — они для всего годятся. Он и сверд, он же и бритва, он же и нож, он же и абордажный крюк, если веревку правильно пристроить. Забрался я на стену в тихом месте, прошелся по городу прогулочным шагом, до пристани дошел. Там толкутся эти черные, иду, вижу — варанг тупой стоит. Я показал ему грамоту, и мне обрадовались, как родному, и повели — я не знал, к кому, оказалось — к Судиславу. Меж тем на пристани, ежели хочешь знать, стоят двадцать жестяных бочек с приводами — греческий огонь, Гостемил. Нужно что-то делать, иначе всю флотилию Ярославу сожгут прямо посреди реки, высадиться никто не сможет. Бросай детинец, поехали, нужно обезвредить жестянки.
— Бросить не могу, — Гостемил, радуясь присутствию друга, широко улыбался.
— Почему?
— В Десятинной…
— Ну?
— Ингегерд с дочерьми. И Илларион с Хвеопемптом.
— Ого. — Хелье покачал головой. — Действительно, нельзя бросать. Фатимиды пойдут на штурм детинца, судя по всему, скоро. Четверть часа… Ладно, с жестянками я сам управлюсь.
Ему показалось, что он узнал в одном из таскающих камни и подгоняющих повозки к церкви Владимира. Новгородский посадник в Киеве, таскает камни. Надо же.
— Постарайся, пожалуйста, друг мой, — попросил Гостемил. — Важно, чтобы все они высадились безопасно.
Хелье подозрительно на него посмотрел.
— Все они, — повторил он.
— Да, все, — со значением сказал Гостемил.
— Я постараюсь. А и выхода нет. Полные стены стрелков, греческий огонь на пристани — город неприступен. Фатимиды здесь могут год продержаться запросто, и за это время им пришлют столько подкреплений, сколько понадобится… если пристань для вторжения не открыть…
— В одном из драккаров моя дочь, — сказал Гостемил.
— Как, прости?
— Дочь. Дочь! Ты что, оглох в пути?
— Не кричи, Гостемил. Что ты кричишь? Это так на тебя непохоже! Я не знал, что у тебя есть дочь.
— Я тоже не знал.
— Как зовут?
— Елена.
— Елена, Елена… Какое-то, не знаю, нескладное имя. Исландское, что ли?
— С чего ты взял? Вполне складное. Была такая святая — Елена.
— В Исландии?
— Хелье, не дурачься! Изначальную Елену звали Хелен.
— О! Рыжая, троянская?
— Да.
И все же войско захватчиков было слишком велико, и никакие наскоки не могли его остановить. В ратников на стене детинца полетели горящие стрелы.
В занималовке произошел скандал. Элисабет рыдала и громко упрекала свою мать в пренебрежении, легкомыслии, дурости, стервозности, и еще во многом. Анька-перс кричала на нее, чтобы она заткнулась, но Элисабет не затыкалась, а уверяла всех слезно, что теперь им всем хвитец настанет. Ингегерд положила Библию на ховлебенк, поднялась, подошла к Элисабет и с размаху залепила ей по уху. Шокированная таким обращением с собой, Элисабет отступила на шаг, а Анька-перс, воспользовавшись моментом и выказывая солидарность с матерью, с хвоеволием на лице врезала сестре ногой по крупному арселю.
— Все, идем, — сказала Ингегерд.
— Порядок, — сказала Анька.
— Куда? Куда? — заныла плачущая Элисабет.
— Куда нам велено. В Десятинную.
— Зачем, зачем? Там стреляют!
— Очень много дерева здесь, — объяснила Ингегерд спокойным голосом. — А дерево хорошо горит. Десятинная — вся из камня. Возьми себя в руки, сволочь. Твой брат рискует жизнью, сражаясь с врагами.
— Погибнем все!.. — крикнула Элисабет.
— Я тебе, когда спать будешь, волосы срежу, — пообещала ей Анька-перс. — И сиськи твои жирные оторву.
— Идем, — повторила Ингегерд и, прихватив Библию, направилась к выходу.
Ей было странно и тревожно смотреть, как Анька тащит — за волосы и за рукав — упирающуюся Элисабет. Анька — тощая, но сильная. Элисабет — корова. Какие у меня разные дети все, подумала княгиня. И как их всех жалко.
Весь отряд Гостемила состоял из тридцати человек. Остальные, в распоряжении Владимира и Вышаты, расположились в палисадниках на улицах, примыкающих к детинцу. Гостемил и его подчиненные — дети купцов и писцов, смерды, несколько ратников — прятались за строем повозок у самых ворот детинца. Пробные стрелы захватчиков свистели над головами, некоторые врезались в стену, иные падали во двор. И вот появились первые воины в черном. Боричев Спуск в этом месте был в то время узок, и к стене детинца нельзя было подобраться цепью, а только колонной. Гостемил выжидал.
У ратников на стене возле ворот не выдержали нервы — в неприятеля полетели стрелы. Неприятель тут же отреагировал шквалом стрел, некоторые из них горели.
Гостемил ждал.
Все больше и больше воинов в черном.
Он ждал, перебирая в уме разные пошлые кличи, коими следует подбадривать воинов, воззвания былых времен. «Ребята! За нашими спинами наши жены, матери, и дети!» Во-первых, не за спинами, а сбоку. Во-вторых, дети в Киеве остались только беспризорные, посему никакие они не «наши». Жены и матери по большей части тоже уехали. «За край родной!» В Киеве коренного населения едва ли восьмая часть, большинство приезжие. «За Веру!» На Руси в то время эта экзотика — война за Веру — еще не привилась. «За князя нашего!» Но князя тоже нет в городе, если не считать князем маленького Владимира, к которому киевляне относятся презрительно. Любимое некогда Крестителем «Кости брошены!» никто не поймет, даже если по-славянски произнести. Да и вообще — прав римский вояка, и кричать в бою — глупость и легкомыслие. Гостемил решил просто дать сигнал.
Почувствовав, что подходящий момент вот-вот настанет, Гостемил оглянулся — вправо, влево, и вытащил сверд. Давать сигнал свердом показалось ему делом неэлегантным. Он переложил сверд в левую руку, поднял правую, и помахал кистью. То, что это — сигнал, поняли не сразу. А когда поняли, тогда и наступил — самый подходящий момент. Ополченческий отряд с криками, которые так не нравились Гостемилу, выскочил из-за повозок и навалился на воинов в черном — с топорами, с вилами, с редким тут и там свердом, а кто и просто с дубинами. Началась свалка. Снег смешивался с кровью и грязью.
Черные воины наверняка бы перегруппировались и одолели защитников в короткий срок — но их отвлекли странные посвисты, доносящиеся с разных сторон, будто целые полчища киевлян посылали друг другу сигналы, координируясь, а затем последовал очередной наскок конников. Часть черных отступила обратно на Спуск, оставшихся окружили. Поняв, что выхода нет, фатимиды, взвинченные страхом и яростью, стали рубить, бить, и колоть как попало. Гостемил, оказавшийся вопреки своим желаниям в самой гуще, оберегал себя и тех, кто был с ним рядом, как мог, выстраивая «круговую оборону в одиночку», по принципу Хелье. Мелькала сталь, хлестала кровь, местность огласилась хриплыми нечленораздельными криками.
Главное было — не дать врагу увидеть действительную, незавидную численность защитников. И, кажется, цель достигнута. Часть колонны захватчиков рассыпалась в улицы и палисадники, там с ними тоже дрались — другие ополченческие отряды. Остальные части отступили вниз и стали жаться к стенам домов, повалив заборы. Наступила короткая, нервная передышка. Похватав с поля боя оружие, оставшиеся в живых воины Гостемила отступили в густые еловые заросли с юго-западной стороны детинца, которые захватчики пока что не догадались зажечь просмоленными стрелами.
Повалил мокрый снег.
Ратник, стоящий у тайного лаза на дворовой стороне стены детинца, и готовый по сигналу лаз этот завалить приготовленной грудой камней, пропустил по одному — сперва Владимира, затем Вышату, и, наконец, Гостемила. Владимира зацепили свердом — плечо кровоточило, он ругался и ныл.
— Все в церкви? — спросил Гостемил у ратника.
— Все, болярин.
— Илларион им там проповеди читает?
Ратник не ответил, а только посмотрел на колокольню. Гостемил поднял голову.
Очевидно сверяясь с ведомым только ему лично отсчетом времени, поскольку солнце закрыто было тучами и снежной пеленой, скандальный священник ударил в колокол. А, понял Гостемил, время молитвы — значит, надо звонить. Замечательный человек Илларион. Перекрестившись на колокольню, он спросил:
— А Хвеопемпт?
— К службе готовится, — сообщил ратник.
Спелись попы, подумал Гостемил, улыбаясь. Может, до вечера продержимся. А то и до утра. Он вошел в церковь. Бросив взгляд на княгиню и дочерей, стоящих у алтаря и беседующих с митрополитом, он отклонился в тень, вдоль стены проследовал к боковой двери, ведущей в малую часовню, и скрылся в ней.
Свет, льющийся в окна часовни, из-за снегопада казался совершенно белым, без примесей. Подойдя к алтарю тихим, неслышным шагом, Гостемил снял с плеча бальтирад и положил сверд на пол. Посмотрев некоторое время на крест он, виновато улыбнувшись Создателю, встал на колени.
— Отче наш, сущий на небесах, — сказал он тихо, прислушиваясь к звучанию. Подумал, и повторил фразу по-гречески. Показалось убедительнее. И он продолжил по-гречески, — Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет Твоя власть на земле как на небе.
Закончив короткую молитву, завещанную людям самим Спасителем, Гостемил начал размышлять.
Я знаю, что прошу невозможного, подумал он. Слишком много всего сразу — пусть и Хелье вернется невредимым, и Нимрод тоже, и даже Ярослав, да еще и войско пусть приведет… войско… И вот ведь дело какое, Создатель — про Ширин я даже подумать боюсь. Даже наедине с Тобой. Послал девку с поручением — ей восемнадцать лет! А ну ежели с нею что случиться? Ну, во-первых, Ярослав, если и предупрежден, и уйдет от похитителей, приедет сюда с сотней человек, тут его и схватят. И я окажусь виноват. Но главное-то — Ширин. Ширин, дочь моя, с которой я едва знаком. Одна, под снегопадом, пригибаясь в седле, скрываясь от людей, с грамотой этой моей дурацкой, с фамильным амулетом на шее. Убереги их всех, Господи. Убереги всех, и Ширин, и прежде всего Ширин, но не только Ширин, а их всех. Меланиппе-Елена моя дурная, дылда… Пожалуйста, великий Боже, убереги. На все Твоя воля, Тебе виднее, но убереги. Вот, мне плохо сейчас, и виду нельзя показывать. Эти люди, которые здесь, мне поверили, потому что у них нет выхода. Они на меня положились. А я полагаюсь на Твою волю, но и прошу, умоляю — убереги. Девку эту свою я очень полюбил, видишь?
А ведь еще и сын есть! Не знаю я его совсем, Господи. Но и его тоже убереги. Мне это нужно. Ты видишь. Ты знаешь. Не очень понимаю я, что я тут затеял — может быть, лучше было бы действительно сдать город? Но уж сделано — переделывать поздно, нужно держаться. А Ты помоги мне, Господи.
Ну, дела — я даже не понимаю, по-гречески я сейчас думаю или по-славянски? О! Отвлекся. Господи, прости меня, грешника великого, за легкомыслие мое тоже — прости.
* * *
Тем временем несколько горящих стрел вклинились в деревянную часть стены терема, и она, как и предполагалось, начала гореть. Стоя на паперти Десятинной, Ингегерд смотрела на терем. Ничего особенно ценного внутри не было — то, что она не успела спрятать в каменном подвале давно вынесли самые шустрые из ополченцев. Но терем было жалко. В деревянной части располагалась княжеская спальня и княжеская столовая. Там стояли скаммели и ховлебенки, к которым Ингегерд за годы привыкла, а привычка у скандинавов — сродни влюбленности. Она помнила, как италийский зодчий, перестраивавший каменную часть, принимал меры предосторожности, чтобы сохранить деревянную, как память, как часть истории. Резные потолки, эффектные пролеты, улучшенные и дополненные по рисункам зодчего Ротко — всего этого было жалко. А сколько интересных людей за эти годы посетили — столовую, гридницу. Сколько историй рассказали, сколько песен спели. И вот — несколько примитивных палок с просмоленными наконечниками и грубым оперением, пущенных людьми, которые никогда ничего не строили — и горит терем. Жалко.* * *
Стоя в проулках и палисадниках, фатимиды обменивались информацией. Вскоре они группами стали входить в дома — открывая незапертые двери, выбивая запертые, разжигая печи. На улице стало ветрено, падающий снег мотало из стороны в сторону. Одно дело — драться, или активно куда-то бежать, другое — стоять в бездействии и непонимании под влажным снегопадом и ледяным ветром. Двойные порты, шерстяные рубахи — фатимиды думали, что готовы к холоду. Они ошиблись. К холоду никто никогда не бывает готов, даже угрюмые лапландские рыбаки, даже ладожские разбойники.Отряд фатимидских конников, оставив в покое Золотые Ворота, пошел в обход к реке. Летом в город можно было бы войти вплавь, не слезая с лошадей, но теперь, в начинающий покрываться ледяной зыбью Днепр соваться было бессмысленно — замерзнешь, не доехав, вместе с конем. Срубив несколько тонких лип, конники быстро смастерили лестницу и приставили ее к городской стене. Самый рьяный тут же взлетел по ней на кромку — и его ткнули копьем и опрокинули вместе с лестницей вездесущие защитники города, а в конников полетели стрелы. Конники отступили. Они были не прочь зажечь часть стены, но опасались приближаться к ней на расстояние выстрела — пущенные сверху стрелы летят дальше, у защитников было преимущество.
На Днепре показался парус и вскоре приблизился к пристани. Из кнорра вышли на берег — дюжина молодых, в большинстве белобрысых, парней и один человек среднего возраста. Десять фатимидов, стороживших пристань, приблизились.
— Судислав, — представился человек.
Фатимиды кивнули и показали рукой направление.
— Да, я знаю, где Горка, — раздраженно сказал Судислав и направился вверх по Боричеву Спуску, сопровождаемый дюжиной варангов — навстречу предполагаемой повозке, которую никто не собирался высылать ему из детинца. Никто не спешил к нему с символическим ключом от города. Никто не потчевал хлебом с солью и зайцем по-житомирски с фасолью. На утрамбованный тысячью сапог снежный слой навалило мокрого снега, корка таяла, было скользко. Не ведя активный образ жизни, Судислав вскоре обнаружил, что пеший подъем к детинцу труден. У него сделалась одышка.
Притихший город в снегу производил странное впечатление — неспокойно было на душе у Судислава, и с каждым шагом становилось все неспокойнее. Но вот наконец Десятинная, вот стена — что же ворота-то заперты? Ого! Он остановился и огляделся. Кругом, припорошенные снегом, лежали тела воинов. Судислав оглянулся на варангов. Те также недоумевали, и некоторые держали руки на поммелях свердов. Справа раздался грубый голос, сказавший по-славянски с южным акцентом:
— Князь, не возьмешься ли ты вести переговоры с мятежниками?
Темноволосый великан смотрел на него без улыбки.
— В детинце мятежники? — зябко ежась, спросил Судислав, и поплотнее закутался в корзно.
— Да.
— Но ведь город должен быть взят без кровопролития. Так мне обещали.
— Не получилось, — отозвался великан. — Мы хотели, но не получилось. Они напали на нас первыми. Их меньше, чем кажется. Договорись с ними.
— Кто ими командует?
— Возможно, Владимир, твой племянник, возможно, его воевода, Вышата.
— Хорошо, я поговорю с ними. Как бы это устроить?
Великан запрокинул голову и крикнул:
— Эй, в детинце! Объявляем перемирие! Пошлите нам переговорщика!
Последнее слово пришлось повторить — порывы ветра заглушали звуки.
— Подождите! — донеслось со стены.
И затем, через несколько мгновений:
— Хорошо, мы пошлем, но мы должны знать, с кем имеем дело. Кто у вас главный?
— Князь Судислав! — крикнул великан.
— Пусть приблизится, один, без сопровождения! Мы вышлем кого-нибудь ему навстречу.
Вскоре из одной из башенок выскочила лестница и уперлась в землю у основания стены. По ней вниз быстро спустился человек, а за ним еще один. Судислав подался вперед, озираясь, перешагнул через чей-то окровавленный труп, сделал несколько шагов, остановился. Двое отделились от стены и пошли ему навстречу.
— Здравствуй, дядя Судислав, — сказал Владимир.
Сопровождающий Судислава молча склонил голову. Шапка его натянута была на самые брови.
— Здравствуй, племянник. Что все это значит?
Он показал головой на трупы.
— Это нас пытались захватить, — объяснил Владимир.
— Владимир, это глупо. Под моим началом здесь несколько тысяч воинов. Проливать кровь бессмысленно. Сложите оружие. Я обещаю вам всем полную безопасность.
— Ты, дядя, говоришь складно. Но звучат твои слова глупо. Ты, кажется, предъявляешь мне требования. Меж тем, Киев к тебе отношения не имеет. До возвращения моего отца городом правлю я, его старший сын. Впрочем, я готов отпустить тебя и твоих наемников — убирайтесь, пока целы, так и быть.
— Сопляк, — сказал Судислав. — Править ты можешь в самом лучшем случае санками, когда катаешься на них по склону, если склон не очень крутой. Отдай приказ, чтоб сложили оружие, и мы никого не тронем. Поверь, так будет лучше. А сам езжай к себе в Новгород, здесь тебе не место.
— Ты мне не указывай, дядя, — сказал Владимир. — Я сам решаю, где мне место. А вернется отец, он тебя схватит и засадит в острог до конца твоих дней.
— Малыш, послушай, ведь ответственность за жизни тех, кто мне противостоит, ляжет на тебя целиком. Ты к этому не готов.
— Не читай мне нравоучения, наставников у меня хватает, дядя. Если уберешься сам, я поговорю с отцом, может, смягчу его, и он тебя выпустит из-под стражи через год-два.
— Твой отец схвачен, — холодно сказал Судислав, основательно рассердившись. — Он сейчас сам в остроге сидит, и не выйдет, пока я не захочу. Понял?
Этому Владимир просто не поверил. И не мог поверить. То, что Киев захватили фатимиды — это да, доказательства перед глазами, да и что ж тут такого особенного? Фатимиды сильны, воинственны, расположение городов в мире знают — дошли до Киева и взяли его. А вот что Ярослава можно посадить в острог — нет, не может в такое поверить тот, кто родился в доме Ярослава и провел с ним детство, наблюдая, как низко кланяются отцу люди, как отец решает судьбу целых государств между стегунами под рустом и сладким, как всесилен он и незыблем. Схвачен? У дяди Судислава слишком богатое воображение.
— Когда я стану не временным, а постоянным, правителем Киева, — сказал Владимир, — если ты все еще будешь жив, я прикажу, чтобы тебе всыпали плетей пятнадцать в людном месте, спустив с тебя порты. И винить тебе нужно будет только самого себя и глупость твою, дядя.
— Что с тобой говорить! — зло бросил Судислав. — Поговорю-ка я лучше с твоим воеводой. Вышата, если не ошибаюсь?
— Зовут меня Гостемил, — откликнулся сопровождающий, а великан позади Судислава вскинул голову и вперился глазами в Гостемила.
— Это все равно. Ты человек взрослый.
— Дурак ты, дядя, — сказал Владимир.
— Помолчи! Гостемил, ты знаешь ли, из кого состоит войско, прибывшее со мной?
— Догадываюсь, Судислав.
— Это фатимиды. Воины жестокие, бесстрашные, беспощадные. И не просто фатимиды. Это войско — отборное, и даже пересказывать, чему они обучены — страшно. Если мы сейчас договоримся, и мне дадут занять детинец, не будет ни казней, ни мести, ни грабежей. Но должен тебя предупредить, что фатимиды готовы действовать и без моего позволения и согласия. И если договоренность не будет достигнута, горе Киеву. Ты понимаешь?
— Я не доверяю тебе, — сказал Гостемил.
— Почему?
— Потому что у олегова потомства слова с делами расходятся.
— О! Из какого ты рода, Гостемил?
— Это не важно.
— Но этот щенок тоже — олегово потомство. И отец его тоже.
— Да, но щенку этому я кое-что пообещал, а слово свое я держать должен. А тебе я не обещал ровно ничего, Судислав. Более того. Предательство так или иначе свойственно всем кесарям. Но то, что сделал ты, даже предательством назвать нельзя. Ты поступил в высшей степени неизящно, Судислав, приведя сюда эту неприятную ватагу. Ты не принял ли заодно магометанство?
— Гостемил, я прощаю тебе твою дерзость. Ты рассудительный человек. Прикажи людям сложить оружие. Пожалей их. Не только воинов, но и мирное население — уж оно-то точно ни в чем не виновато. Зачем им страдать?
— Это весомый аргумент, — согласился Гостемил.
— Вот видишь!
— Ты по призванию философ, Судислав. Мы сложим оружие, но с одним условием.
— Называй условие.
— Условие такое. Ты и вся эта ватага залезете обратно в кнеррир, поднимете паруса, и больше в Киев не вернетесь.
— Ты что, шутишь?
— Пожалей людей, Судислав, они ни в чем не виноваты, не так ли? Зачем им страдать?
— Гостемил, подумай!
— Судислав, тебе не быть правителем Киева. Сожалею.
Судислав гневно смотрел на Гостемила.
— Почему ты так думаешь? — спросил он.
— В киевских правителях, — с готовностью объяснил Гостемил, — всегда есть что-то комическое. В иных условиях из них бы вышли неплохие скоморохи. Это я не об олеговом семени, это вообще ко всем здешним правителям относится. Что-то, наверное, в самом воздухе Киева располагает к балагану в детинце. А ты человек скучный, и как таковой, не отвечаешь основному критерию киевского престола. Вот этот вот щенок, как ты его называешь — вполне может быть правителем. А ты — нет.
Владимир восхищенно посмотрел на Гостемила.
— Вы пожалеете об этом, — сказал Судислав. — Гостемил, ты пожалеешь. Но особенно ты, сопляк.
Он повернулся и пошел прочь по снегу, сопровождаемый варангом и фатимидским великаном, с которым Гостемил обменялся взглядом.
— Возвращаемся в детинец, — сказал Гостемил.
* * *
Стрелы кончались. Ко входу Десятинной подкатили несколько повозок. Затем, следуя указаниям Гостемила, все крупные камни на территории детинца, служившие для застопоривания колес, поволокли туда же. Начало смеркаться, но горящая деревянная часть княжеского терема хорошо освещала местность — запущенный двор. В отсутствии Ярослава никто здесь не убирал, не следил — остатки костров, скелет лошади, обглоданный собаками, помои, под слоем снега, местами, ближе к терему, таящего от огненного жара.Фатимиды, потеряв сотню человек, грелись посменно в домах и крогах, а ходящие по улицам ощетинились луками и копьями, и прикрывались щитами. Киевские конники сунулись было их трепать, но фатимиды были к этому готовы, отразили первые атаки, убили нескольких, нескольких взяли в плен, и атаки прекратились. На Боричевом Спуске появился собранный за три часа таран — не очень большой, очень неуклюжий, но вполне пригодный для высаживания ворот детинца. Под шквалом стрел защитников детинца фатимиды докатили таран до стены. Лучники стреляли безостановочно, но стрелы были последние.
Занятые приготовлениями защитники мерзли нещадно и временами просились в церковь погреться, и христиане, и нехристи. Гостемил, решив, что таким образом в дверях может образоваться ненужная давка, откатил одну повозку в сторону и зажег ее факелом. Костер получился эффектный — на фоне горящего терема. Гостемил отступил на несколько шагов и некоторое время любовался содеянным.
— Да, красиво, — услышал он рядом с собой знакомый голос.
Гостемил круто обернулся.
— Хелье!
Друзья обнялись.
— Напугал ты меня. И запозднился! — упрекнул друга Гостемил.
— Каюсь.
— Как ты пробрался через город? И в детинец?
— Меня с почетом проводили на доклад к самому Судиславу, — гордо приосаниваясь сообщил Хелье. — Какой-то он плюгавый, невзрачный, этот Судислав, — добавил он обычным голосом.
— Кто тебя проводил?
— Один варанг… Я ведь важная персона у Неустрашимых, если верить грамоте, которую я привез с собой.
— Зачем ты к нему ходил?
— Во-первых, неудобно было отказываться. Во-вторых, нужно же мне было узнать, что тут делается. Аржей двадцать не доезжая до Вышгорода смотрю — речка пестрит драккарами. Пригляделся — войско едет, с Ляшко во главе, он в первом драккаре стоит и чего-то своим дуракам внушает, воинственное.
— Сколько аржей не доезжая? — переспросил Гостемил.
— Они будут здесь через час. Тысячи четыре ухарей. Ветер там стих, идут на веслах. Я решил сперва уточнить для себя что к чему, поскакал быстро. Подъезжаю — ворота заперты, на стенах стоят странного вида люди. Черные, но не печенеги. В речку мне соваться было не с руки, холодно. Привязал я топтуна в роще, взял веревку подлиннее. Чем хороши викинговы сверды — это я тебе тыщу раз говорил, а ты все этой франкской дрянью машешь, по старинке… я во Франции давеча таких навидался… любо-дорого… а викинговы — они для всего годятся. Он и сверд, он же и бритва, он же и нож, он же и абордажный крюк, если веревку правильно пристроить. Забрался я на стену в тихом месте, прошелся по городу прогулочным шагом, до пристани дошел. Там толкутся эти черные, иду, вижу — варанг тупой стоит. Я показал ему грамоту, и мне обрадовались, как родному, и повели — я не знал, к кому, оказалось — к Судиславу. Меж тем на пристани, ежели хочешь знать, стоят двадцать жестяных бочек с приводами — греческий огонь, Гостемил. Нужно что-то делать, иначе всю флотилию Ярославу сожгут прямо посреди реки, высадиться никто не сможет. Бросай детинец, поехали, нужно обезвредить жестянки.
— Бросить не могу, — Гостемил, радуясь присутствию друга, широко улыбался.
— Почему?
— В Десятинной…
— Ну?
— Ингегерд с дочерьми. И Илларион с Хвеопемптом.
— Ого. — Хелье покачал головой. — Действительно, нельзя бросать. Фатимиды пойдут на штурм детинца, судя по всему, скоро. Четверть часа… Ладно, с жестянками я сам управлюсь.
Ему показалось, что он узнал в одном из таскающих камни и подгоняющих повозки к церкви Владимира. Новгородский посадник в Киеве, таскает камни. Надо же.
— Постарайся, пожалуйста, друг мой, — попросил Гостемил. — Важно, чтобы все они высадились безопасно.
Хелье подозрительно на него посмотрел.
— Все они, — повторил он.
— Да, все, — со значением сказал Гостемил.
— Я постараюсь. А и выхода нет. Полные стены стрелков, греческий огонь на пристани — город неприступен. Фатимиды здесь могут год продержаться запросто, и за это время им пришлют столько подкреплений, сколько понадобится… если пристань для вторжения не открыть…
— В одном из драккаров моя дочь, — сказал Гостемил.
— Как, прости?
— Дочь. Дочь! Ты что, оглох в пути?
— Не кричи, Гостемил. Что ты кричишь? Это так на тебя непохоже! Я не знал, что у тебя есть дочь.
— Я тоже не знал.
— Как зовут?
— Елена.
— Елена, Елена… Какое-то, не знаю, нескладное имя. Исландское, что ли?
— С чего ты взял? Вполне складное. Была такая святая — Елена.
— В Исландии?
— Хелье, не дурачься! Изначальную Елену звали Хелен.
— О! Рыжая, троянская?
— Да.